Из Союза пошел в ТАСС. Там удивились: я жив и пришел как нельзя более кстат
и:
Ц Вам ехать надо. Сегодня же!
Ц Куда?
Ц В пятьдесят четвертую армию. Шумилов назначил вас персонально… Там н
ачинается наступление…
«Сегодня же» не вышло, потому что не оказалось машины, и мне сказали, что, к
огда будет машина, ее пришлют за мной и чтобы в ближайшие дни было дома…
Веселый, окрыленный, как-то даже физически сразу окрепший, я возвращался
домой.
Весь город полон слухами о наших успехах на фронте. Мгу, судя по этим слуха
м, мы брали уже раз двадцать. Разговоры о Великих Луках, Новгороде, даже Пс
кове. Между тем люди, знающие больше, все это отрицают, в официальных сообщ
ениях тоже нет ничего. Впрочем, официальных сообщений я уже не слышал по р
адио давно, а в последней газете, которую мне удалось прочесть, было сообщ
ение о взятии нами Холма. Но хорошо, что тема слухов Ц наши успехи: всем о ч
е н ь хочется добрых вестей. На днях взята Лозовая… Скорей бы, скорей!.. Каку
ю-то хорошую речь говорил Крипс, мне передавали ее содержание, но где проч
есть текст?
…Когда-нибудь в Ленинграде будет поставлен памятник неведомым героям, м
ужественно встретившим голодную смерть. Она страшнее и печальнее, чем см
ерть в бою. Но страх и подавленность отступают перед благоговейной и сур
овой гордостью от сознания, что ты Ц участник и свидетель небывалых и не
забываемых событий, что ты и есть один из тех ленинградцев зимы 1941/42 года, о к
оторых будет на протяжении тысячи лет говорить история. И своя собственн
ая жизнь даже для себя самого перестает быть мерилом ценности. Во всем и в
сегда быть с народом, действовать и жить для него и умереть за него, если н
ужно. Какая прекрасная цель, как счастлив человек, перед которым горит та
кой яркий, освещающий его путь лучезарный свет!
И вот почему я счастлив!

Глава 14. НА ЛЕДОВОЙ ТРАССЕ

Ладога, Влоя. 1 Ц 4 февраля 1942 г.

4 февраля. 7 часов утра. Деревня Влоя
Деревня Влоя Мгинского района находится километрах в пятидесяти от Мги.
В ней и вокруг нее расположены тылы 54-й армии генерала И. И. Федюнинского…

Самая нищая, самая ободранная, обобранная немцами, прожившими здесь меся
ц, крестьянская изба Ц блаженство по сравнению с любой ленинградской, х
отя бы и роскошно меблированной квартирой, потому что в этой избе жарко н
атоплена печь и странно ненужными оказались вдруг все эти меховые куртк
и, ватники и свитеры, поверх которых я надевал полушубок в Ленинграде; пот
ому что на столе стоит десятилинейная керосиновая лампа, при которой все
обитатели избы Ц зрячи; потому что воды Ц чистой, колодезной Ц в избе о
громная кадка и дров кругом в лесу сколько угодно; потому что жители дере
вни сыты, получая паек мукой (по 250 граммов) и варя огромные куски конины, ко
торой тоже сколько угодно вокруг деревни, в лесу: здесь были бои, убитых, з
амерзших лошадей полна округа; потому, наконец, что у людей здесь полнокр
овные, здоровые лица… Единственный исхудавший до предела, с трудом перед
вигающий ноги и еле поднимающийся с ящика (заменяющего табурет) человек
Ц это я, ленинградец, приехавший сюда сквозь кольцо блокады, заночевавш
ий здесь на пути к штабу армии и дальше Ц к передовым позициям уже просла
вившихся армейских частей Федюнинского…
И вот после четырнадцати часов сплошного, крепкого, небывалого за послед
ние месяцы сна, я встал хоть и с головной болью, хоть и с болью в груди, с зат
рудненным дыханием застуженных легких, но встал с ощущением спокойстви
я, благополучия, как больной, впервые встающий на ноги после тяжелой боле
зни.
Встал, подсел к жарко натопленной бабкою печке, в валенках на босу ногу, с
распахнутым воротом, наслаждаясь теплом, совсем не стремясь скорей одев
аться, без желания торопиться куда бы то ни было. Умылся холодной водой, и
холод ее лицу и рукам был приятен. И, накинув полушубок, вышел на разломанн
ое немцами крыльцо.
И мороз предутренней ночи, которая была вся ярко залита луной, а в этот час
уже предрассветно посерела и потемнела, тоже был приятен. А лес, дремучий
, заснеженный, как при рождении мира, красив, и поля Ц снежная их пелена Ц
величественны. И грузовые машины, выбеленные фургоны казались живыми, то
лько задремавшими чудищами, совсем непохожими на остовы мертвых, вмерзш
их в улицы ленинградских машин…
Извлек из рюкзака кофе, вскипятил на углях котелок воды и, пока все еще спа
ли, напился кофе с черными ржаными, необыкновенно вкусными армейскими су
харями, полученными мною вчера, впитывающими горячий кофе, как губка.
И пожалел только, что мечте моей ленинградской Ц о картошке и молоке Ц н
е суждено сбыться, потому что район был территорией боев, отступлений и н
аступлений, ни одной коровы здесь не сохранилось, последняя картофелина
выкопана давно.
Доехал я сюда на машине, присланной за мною позавчера из ТАСС.
Было девять утра, когда я вышел из дому. На набережной канала Грибоедова с
тояла трехтонная АМО Ц крытый брезентом фургон, пятнистый от белой, мас
кирующей краски. Кузов был полон вещей и сгрудившихся, навалившихся один
на другого людей. Это были эвакуируемые Ц их оказалось четырнадцать че
ловек. Тяжело катясь по засугробленным улицам Ленинграда, огибая и обгон
яя саночки с покойниками, прижимая гудком к сугробам и стенам хлебные оч
ереди, мешая женщинам, согнутым под тяжестью ведер, бачков, кастрюль, тазо
в с ледяной водой, мы приближаемся к Охтинскому мосту. В десять утра перес
екаем Неву и, оставляя позади себя вмерзшие в лед пароходы, баржи, не обращ
ая внимания на разрушенные и сгоревшие дома, мчимся дальше, в направлени
и к Всеволожской.
И как только мы выезжаем на эту дорогу, ставшую военной, фронтовой трассо
й, Ц мы попадаем в поток попутных и встречных машин, в царство многих тыс
яч автомобилей Ц порожних и заметенных снегом в канавах, по обочинам, «р
аскулаченных» Ц превращенных в жалкие металлические скелеты. Попутны
е машины бегут во множестве с пассажирами, эвакуирующимися кто как может
, кого как (по закону ли, по «блату» ли) устроили. Вот устроенные «по первому
разряду»: белопятнистый автобус с торчащей над крышей железной трубой «
буржуйки»; грузовик-фургон, раскрашенный как попугай, с такой же трубой к
оленцем вбок, с окошечками и фанерной дверкой и приступочкой лестницы. И
«по второму разряду»: просто фургон, но уже без печки. И «по третьему»: гру
зовик, переполненный изможденными людьми, закрытыми от ветра брезентом.
И «по четвертому», печальному, как похороны без гроба: просто кузов грузо
вика либо бензоцистерна, на которых, предоставленные всем лютым ветрам м
ороза, без всякой уверенности, что доедут живыми, сидят, цепляясь друг за д
руга, лежат один на другом полутрупы с ввалившимися щеками, с темными и кр
асными пятнами на лицах, не способные уже пошевелить ни рукой, ни ногой…

Все там едет и едет чередой, все это надеется начать жить т а м, «за предело
м», «по ту сторону».
А кое-кто уходит пешком, волоча скарб свой на саночках, но скарб постепенн
о выбрасывается, сил все меньше. И часто на сугробе обочины вот уже мертвы
й, не выдержавший перехода, лежит в шубе навзничь глава семьи, а семья хлоп
очет вокруг. Похоронить? Нет сил и возможностей. Просто снять с него все це
нное, сунуть украдкой тело под снег и самим потащиться дальше, минуя корд
оны, по рыхлому снегу, леском, позади дач, потому что эвакуироваться пешко
м не разрешается. Да у иных и нет никаких эвакуационных удостоверений, бе
з которых их не пропустят нигде и заставят вернуться обратно, или Ц за па
пиросы, за табак (самую высокую здесь, на трассе, валюту!) Ц посмотрят скво
зь пальцы, пожалев посиневших детей: «Идите, да лучше сговоритесь с каким-
нибудь шофером, чтоб подсадил!..»
А шоферы Ц владыки на этом тракте! От них все зависит, они Ц как Ц боги, он
и везут в Ленинград продовольствие и горючее. Им за спекуляцию, даже за ме
лкое воровство угрожает расстрел, но иные из них ловки и безбоязненны и т
ребуют с голодающих встречных папирос и суют им Ц кто кусок хлеба, кто го
рстку муки.
Мы едем по очень тяжелой, узкой дороге. Кругом белая снежная пелена с торч
ащими из нее кое-где обломками машин, а сама лента трассы Ц светло-кофей
ного цвета. Два снежных вала тянутся вдоль нее. Дорога кое-где расчищаетс
я плугами, влекомыми трактором-тягачом, грохочущим гусеницами. Не дай бо
г, нагонишь такой Ц плетись за ним километра два, до широкого места, как п
ришлось за Всеволожской плестись нам, тратя на такой черепаший ход лишни
й бензин и лишнее время!
Но если, разъезжаясь с одной из тысяч встречных машин, возьмешь на лишние
десять сантиметров в сторону, где канава предательски скрыта ровным сне
жком, лежать твоей машине на боку, а тебе тащиться дальше пешком (коли ты п
ри этом остался цел!), волоча свое барахло прямо по снегу на веревочке. И во
т ты уже не полноправный эвакуирующийся, а жалкий аварийщик, кандидат в п
ервоочередные мертвецы, Ц не выдержать тебе дальнейшего пути, нет у теб
я ни папирос, ни табака, ни резерва энергии для устройства себе новой возм
ожности погрузиться в машину.
Мы едем, едем медленно, мешают встречные машины, мешают попутные. И вот Ц
пробка. И сразу сотни машин, одна за другой, стоят. И напрасно беспомощные
регулировщики бегают с красными и белыми флажками Ц пробка крепка, доро
га забита, и можно стоять часами.
Так едем… Вдруг впереди Ц железнодорожная станция. Все улицы, площади и
дворы Ц забиты автомашинами. Перед путями железной дороги Ц исполинск
ая наваль мешков с мукой. Вот он, наш скудный ленинградский паек, наша жизн
ь Ц поток муки для снабжения Ленинграда! Машина за машиной Ц десятки, со
тни, тысячи, одна за другой, сплошной конвейерной лентой. Машины текут к ст
анции сбрасывают мешки и, освобожденные, тот же час устремляются порожня
ком обратно Ц за Ладогу, к Жихареву! А мешки погружаются в вагоны, и соста
вы их везут в Ленинград, чтобы обеспечить день жизни осажденного города-
великана.
Это Ц станция Борисова Грива. И направо от дороги Ц столб:
«Бор. Грива. От Ленинграда Ц 50 км, от Морье Ц 18».
Но Морье Ц это в сторону, оно никому не нужно. От Борисовой Гривы трасса с
пускается прямиком к Ладожскому озеру, оно отсюда в нескольких километр
ах, и можно бы пробежать их быстро, но Ц пробка! Длинная, в несколько килом
етров, пробка! В ней застряли и мы, между колонной военных машин и каким-то
эвакуирующимся из Ленинграда на десятке грузовиков заводом. Красноарм
ейцы приплясывают от холода на снегу. Далеко не все они одеты в полушубки
и валенки, многие ежатся в своих черных ботинках с обмотками, в подбитых в
етром шинелях.
Стоим часа два, расхаживая между грузовиками.
Нестерпимо хочется есть!
Стынущие на застопоренных машинах люди ждут терпеливо.
Я раздумываю о тысячах едущих по трассе честных шоферов, о мужественных,
сильных духом ленинградцах-горожанах. Но на каждую тысячу их есть и неск
олько иных людей Ц опустившихся, деморализованных обстановкой блокад
ы, а то и просто жуликов, спекулянтов. Их замечаешь сразу, они со своими мел
кими делишками бросаются всем в глаза! Вот, сойдясь в кружок, сторонясь лю
дей, группки таких дельцов, решают на лету свои спекулянтские, обменные д
ела. И кусочки хлеба, пачки папирос переходят из рук в руки. И то здесь, то та
м видны украдкой жующие рты, за которыми с безнадежной жадностью наблюда
ют с кузовов переполненных машин застывшие, как бронзовые скульптуры от
чаяния, беженцы.
И наконец, «тычком-пырком», проползая десять Ц двадцать метров и вновь о
станавливаясь, машины начинают продвигаться вперед, пробка постепенно
рассасывается, и наша машина опять бежит по дороге.
Перед нами раскрывается ледяной, заснеженный, белый покров Ладожского о
зера, пересеченный уходящими в бесконечность лентами дорог в трех-четыр
ех направлениях, и каждая Ц в два ледяных пути, для двух следующих в проти
воположные стороны, потоков машин.
На берегу столпотворение машин да несколько зенитных установок в укрыт
иях из ледяных кирпичей.
В 5 часов 12 минут дня мы вступаем на лед. Здесь так просторно, что поток маши
н стал пунктиром, Ц дистанции между машинами велики, каждая может обогн
ать другую. Справа и слева Ц два снежных вала взгроможденных снегоочист
ителями-плугами. Вешки обозначают направление. Через каждый километр Ц
полубашенки из снежных кирпичей, прикрытые сверху жердями; в них убереж
енные от ветра только с одной стороны, как белые статуи в нишах, стоят в ма
скировочных пожелтевших халатах регулировщики с флажками Ц белым и кр
асным, с красными носами. Иные разожгли большие костры в своих полубашен
ках, и пламя причудливо мерцает на снежных и ледяных кирпичах. Здесь и там
сложены дрова и бочки с горючим. Изредка Ц большие палатки ремонтников.
Регулировщиков, охраны да белые укрытия зенитных установок. Стволы ощер
ены в небо, Ц обращенные справа к Шлиссельбургу, к немцам, а слева Ц уже т
емнеющие, лиловатые Ц на финскую сторону.
А из-под снега кое-где Ц остатки разбомбленных машин, скрюченный железн
ый хлам…
Степь! Снежная степь!.. И по ней Ц ниточки похожих на жучков-плавунцов маш
ин. Муравьиные череды в одну сторону, по каждой трассе. Этих машин-муравье
в Ц нескончаемое количество: нет числа, нет конца, нет перерыва, Ц бегут,
бегут, бегут, пересекая озеро, перестав быть машинами, превратившись в ма
ленькие живые существа, спешащие по своим, неведомым человеку, неотложны
м делам…
Еще не стемнело, начинаются сумерки, а вдоль каждой из трасс постепенно в
спыхивают мигалки маячных огоньков Ц зеленые и неокрашенные сигнальн
ые точки огня. И возле каждого регулировщика Ц фонарь, устроенный из бид
она, со светящейся дыркой в боку: видимый сбоку, невидимый сверху свет.
Мы едем через озеро, небо темнеет, спускается чернь небес. Сотни незатемн
енных фар секут снежные покровы качающимися лучами. Задние стенки фурго
нов и автобусов, освещенные бегущими сзади машинами, кажутся маленькими
, зыбкими экранами какого-то фантастического представления.
Мы катимся без фар, напрягая зрение, открыв переднее стекло, продуваемые
ледяным ветром насквозь. И ровно через полтора часа бега останавливаемс
я перед въездом на восточный берег Ладоги. Озеро кончилось. Тут в пар кипя
щих радиаторов, в перепутанных лучах фар, в зареве света. среди сотен тяже
ло дышащих, выныривающих из тьмы машин, стоим, Ц шофер чинит фары. Взбира
емся на берег. Это поселок Лаврово. Тут дороги расходятся в разные сторон
ы. На перекрестках указатели и взмахивающие флажками регулировщики. Наш
путь Ц в главном потоке машин, на Жихарево.
Еще часа полтора мы едем, уже при луне, то меж стен голого кустарника, похо
жего на илийский камыш, то леском, то болотами, по дороге, по которой встре
чных машин почти нет, Ц встречные, должно быть, идут по другой дороге.
Сейчас будет Жихарево Ц тепло, еда, отдых! Так надеются все Ц промерзшие
, голодные, предельно уставшие люди.
И вот, проплутав между дающими на разных перекрестках разные советы регу
лировщиками, связанные в своем движении сотнями мешающих свободному пу
ти машин, мы наконец въезжаем в залитое лунным светом, мигающее огонькам
и Жихарево. Среди улиц домов, скопления грузовиков Ц ничего не понять.
Большая арка. Мы останавливаемся, проехав ее. Все! Здесь бараки эвакопунк
та, десятки указателей, и все-таки полная неразбериха. Замерзшие наши пас
сажиры помогают друг другу, женские голоса плачущи беспомощны. Вещи сбра
сываются на снег. Но… десятки новых распоряжений, вещи снова втаскиваютс
я в кузов… В столовую Ц есть? Оформлять документы? Сразу грузиться в поез
д? Или здесь (где именно?) ночевать? Где согреться?
Маленькое, наполовину уничтоженное село Жихарево никак не вмещает этог
о потока людей!
У меня в руках аттестат, иду с ним к коменданту. Разыскиваю его, получаю че
рез питательский пункт на складе сухой паек на два дня: 750 граммов сухарей.
70 граммов сахарного песку и пакетик концентрата горохового супа Ц 150 гра
ммов.
Но мне нужна горячая пища! С трудом добиваюсь талона на кухню.
Иду на кухню Ц очередь на морозе к окошечку будки. Мне дают порцию каши Ц
горячей, пшенной, хорошей, но есть негде. Обогнув будку, сажусь с другой ее
стороны на обледенелую ступеньку крыльца, ставлю на другую мой котелок;
совершенно окоченевший от мороза съедаю кашу, держа ложку несгибающими
ся пальцами и глотая вместе с горячей кашей ледяной ветер. Чаю бы! Но взять
его негде.
Почти до часу ночи я, не находя себе не только ночлега, но даже пристанища,
чтоб обогреться, расхаживаю на морозе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32