Я говорю уже на шести и не предполагаю на этом останавливаться.
– Вы не скучаете по Вене?
– Нет. Я был там всего лишь проездом. Уж если бы я и заскучал по какому-нибудь городу, то по Лондону – потому что там Соломон.
Молодой человек задумался на какое-то время.
– Что дает знание? – спросил он наконец.
– Власть.
– Значит, вы стремитесь к власти.
– Да. Но не к такой власти, которая ограничивается пределами одной страны. Царь Холькар в Вене и князь фон Лобковиц в Индауре были бы всего лишь диковинными персонажами, лишенными подлинной силы. Мы же с вами свою силу сохраняем и здесь.
Сказанное заставило Александра надолго задуматься.
На двадцать первом уроке, предварительно посетив главный храм Индаура, Себастьян попросил учителя Джагдиша:
– Обучи меня своей религии.
Оба сидели на ковре в доме Себастьяна, в большом зале, лицом к розарию. Брахман изобразил на лице учтивую улыбку, выражающую скорее сомнение, нежели удовлетворение. Он поднял глаза и посмотрел вдаль, потом на струйку пара, поднимавшегося из носика медного чайника, стоявшего на подносе.
– Она никогда не станет твоей.
– Почему?
Брахман поднял брови и пожал плечами.
– С этим рождаются. Десять паломничеств в Бенарес или Кедарнат ничего тут не изменят. Ты никогда не познаешь упанаяну, не получишь прасаду.
«Посвящение» и «благодать». Себастьян принял неизбежный отказ.
Наполнил чаем чашку учителя, потом свою.
– Твоя религия держится в тайне?
Брахман покачал головой.
– Нет. Многие чужестранцы думают, что познали ее слово.
– Слово?
– То, что написано. Тексты. Обряды. Но не дух.
– Каков же ее дух?
– Это дыхание. Прана.
Себастьян ждал объяснений. Между прочим, обратил внимание и на собственное дыхание. Оба долго сидели друг напротив друга.
Быть может, жужжание летавших вокруг мух было обсуждением этого диалога.
– Но я могу тебя просветить. Все, что ты делаешь или полагаешь, будто делаешь, есть проявление обитающих в тебе дыханий – смотреть, прикасаться, слышать, пробовать, чувствовать. И хотеть. Высшая ступень моей религии состоит в том, чтобы учить, как пользоваться этими дыханиями.
Джагдиш пристально посмотрел в глаза Себастьяну.
– Видеть внутри, существовать снаружи. Если ты контролируешь свои дыхания, ты сможешь видеть внутри себя.
– Тогда я увижу лишь самого себя.
Джагдиш мягко покачал головой.
– Чтобы ты понял мои слова, тебе надо усвоить, что все боги – в тебе. Sarve devah sarisrasthah. Тогда ты увидишь, что боги сделали из тебя. Ты не ничто, не оскорбляй их творение, но ты и не все. И ты сможешь использовать твои дыхания согласно их воле, а не бестолково, как глупцы. Ты будешь существовать вовне.
Он отпил долгий глоток чаю. Себастьян не смог удержаться от мысли, что учитель утоляет таким образом жажду богов.
– Это и есть дух твоей религии?
– То, о чем я тебе говорю, – труд целой жизни. Иногда многих. Я коснулся твоей руки. Твои дыхания сильны. Быть может, они тебе помогут. Но быть может также, что они похожи на сильные ветры, которые требуют от мореходов большей умелости.
«Мои дыхания сильны, потому что я видел, как мой отец горел на костре, а со мной самим обращались как с рабом для удовлетворения своей похоти безумный монах и распутная дура», – подумал Себастьян и спросил:
– А как же статуя бога, которую я видел в храме?
Джагдиш улыбнулся.
– Боги обитают не только в твоем теле. Они повсюду, порой и в сделанных нами изображениях. Если умеешь смотреть, они могут явить себя.
Себастьян подумал какое-то время.
– Ты научишь меня управлять этими дыханиями?
Взгляд Джагдиша остановился на ученике.
– Всяким человеческим существом руководит какая-то стихия, и я с нашего первого урока пытаюсь определить твою. Порой ты мне кажешься текучим, как вода, а порой плотным, как земля. Но можно подумать также, что тебя жжет какой-то огонь. Неужели ты состоишь сразу из трех стихий? Но тогда тебе не хватает воздуха. Однако, если тебе удастся с этим совладать, ты станешь необорим.
Огонь.
Перед мысленным взором Себастьяна возник образ атанора.
37. ОДИН ДОЛЖЕН СТАТЬ ДРУГИМ
В тот день Александр отправился с одним из сыновей Айангара покататься верхом в соседнем лесу. Оставшись дома, Себастьян облачился в домашний халат из простого тонкого полотна, удобно устроился на ложе и, полузакрыв глаза, продолжил размышления о теориях Ньютона.
Если любовь – сила притяжения, то власть – сила отталкивания: никто не выносит чужой власти. Но не является ли тогда сама любовь стремлением к обладанию, то есть к власти?
Почему игла липнет к одному концу магнита и отстраняется от другого? И почему положительное притягивает отрицательное? Не потому ли, что всякая вещь или существо стремится приобрести то, чего ему недостает?
Значит, любовь и власть – синонимы, и оба движутся инстинктом завоевания. Однако этот инстинкт способен победить только у сильных. Притяжение и отталкивание – неутомимые движители человеческих поступков.
И оба обречены на неудачу: ненависть и любовь одинаково преходящи. Охлаждение ненависти. Охлаждение любви.
В нем самом, несомненно, обитает другой дух.
Прошло уже несколько месяцев, как он покинул Пушапур и стал гостем царя Холькара. А всего пару часов назад царский дворецкий сообщил ему огорченно:
– Простите, ваше сиятельство, что сообщаю вам печальную весть, но мы только что узнали, что умер Тарик-хан Хаттак. Десять дней назад.
– От чего умер? Ведь он был так молод.
Айангар пожал плечами с тем видом, который у умудренных опытом людей любой страны выражает долгое знание грязных тайн судьбы. Себастьян без труда понял: какой-то шпион Надир-шаха, избежавший мести Тарик-хана, предупредил своего персидского владыку о воображаемом заговоре, и тот рассвирепел.
Отравленный или зарезанный, правитель Пушапура умер от недостатка власти.
Себастьян вздохнул, посмотрел на перстень с заключенной в камне звездой и, когда управляющий ушел, решил наконец написать Банати и Соломону Бриджмену. Царь Холькар подтвердил то, в чем его уверял Банати: почта в Европу отправляется более-менее регулярно; сначала мешки с письмами и пакеты доставляются в Бомбей, а там грузятся на борт судна, принадлежащего либо французской Ост-Индской компании, либо английской United Company, либо на голландский, португальский или датский корабль. Все плыли в Европу, огибая Африку. Обычно письмо доставлялось по назначению через два-три месяца.
Он сел за резной столик, на котором стояли курильница и письменный прибор с двумя чернильницами, гусиными перьями и стопкой бумаги. Индусы, благодарение небу, писали много, и бумага тут не была редкостью.
«Дорогой друг!
Маршрут моего путешествия оказался гораздо более длинным и опасным, чем предполагалось. Мы со спутниками дважды чуть не расстались с жизнью. Дорога через Афганистан – вызов благоразумию. Когда настанет пора возвращаться, думаю, что морским путем будет быстрее и надежнее.
Из бесед с правителем Пушапура, а потом и с магараджей Индаура (вашим другом царем Холькаром) я узнал, что индийские царьки и князьки, число коих приближается к сотне, сознают угрозу, тяготеющую над их независимостью, и ищут средства уберечь себя от нее.
Магометанские правители севера уже подчинены власти персидского царя Надир-шаха, правители южных областей окружены с востока и запада англичанами и французами. Индусские князья середины страны, чья религия весьма своеобычна, образуют конфедерацию, довольно рыхлую, да к тому же ослабленную бесконечными распрями из-за престолонаследия. Тем не менее ее сил пока хватает для беспрестанных стычек индусов с магометанами.
Судьба Индии будет зависеть от исхода борьбы между французами и англичанами. В речах, которые я слышал по этому поводу, говорилось, что англичане имеют преимущество над французами, потому что с большей ловкостью пользуются распрями между князьями и заключают союзы с сильнейшими. Французы же мыслят только в рамках войны и торговли. Ничего не могу сказать на этот счет. Победителем будет тот, кто просто проявит больше решимости.
Одно несомненно: самыми яростными противниками иностранного владычества в маратхской конфедерации будут люди из высшей касты, брахманы. За исключением своих гостей, которые, подобно мне самому, защищены законами гостеприимства, они ко всем чужестранцам, и магометанам в том числе, относятся как к отвратительным варварам.
Правители Пушапура и Индаура сходятся в одном пункте: чтобы вмешаться в индийские дела, Россия должна располагать весьма значительной военной мощью, а главное – большим флотом.
Это основное из того, что я пока узнал. Буду извещать вас по мере поступления новых сведений.
Ваш верный граф де Сен-Жермен, писано в год Господень 1746, 24 июля в Индауре».
Он перечитал письмо, сложил и запечатал собственной печатью. Потом взял длинную трубку с подноса, прочистил головку особым лезвием, набил измельченным табаком из горшочка, зажег лучину и закурил. Стал обдумывать второе письмо, которое собирался написать Соломону, но едва выпустил первое облачко дыма, как вернулся сияющий Александр, в широких шароварах и высоких сапогах, раскрасневшийся после прогулки. Увидев отца за рабочим столом, юноша воскликнул:
– Вы позволите сменить вас на этом месте? Я уже больше четырех месяцев не писал матери, она, должно быть, вся извелась от беспокойства…
Образ Данаи возник в памяти Себастьяна внезапно, словно летняя гроза. Она сказала, что любила его. Любила? После одной давней беседы с Соломоном ему никак не удавалось понять смысл этого слова. Брат Игнасио тоже его любил. А почему бы тогда и не графиня Миранда? Оба хотели обладать им.
А он сам? Ведь он тоже хотел обладать Данаей.
Сын наблюдал за отцом, заинтригованный его рассеянным взглядом. Себастьян поднял глаза. Дым сносило в сторону окна, и к терпкому аромату табака примешивалось благоухание роз. Вместе они образовывали некий третий запах, совершенный в своей двуполости.
– Александр, вы меня любите, предполагаю?
– Да, отец, – ответил сын, удивленно засмеявшись и положив свой бамбуковый хлыстик на сундук.
– И вы предполагаете, что я вас тоже люблю?
– Да, отец, – ответил Александр, на этот раз растерянно.
– Вы правы. Ну что ж. Мы больше не должны любить друг друга.
Себастьян посмотрел на своего сына весело, но решительно. Сбитый с толку Александр нахмурился:
– Что вы хотите этим сказать?
– Вы когда-нибудь размышляли об этом чувстве?
– О любви?
– В самом деле, его так называют.
– Да… Но я не понимаю…
– А вам не приходило в голову, что оно выражает стремление к обладанию?
Александр заморгал.
– Хочется обладать тем, что любишь, – пояснил Себастьян.
– Разве это не естественно?
– Вот именно. Ненависть тоже естественна. Людей или вещи любят не за то, чем они являются, но из потребности подчинить их своей воле.
– И дальше?
– Дальше теряют уважение к любимому предмету. Ведь ни любовь, ни ненависть не бескорыстны. И если предмет любви питает другие желания, их хотят подавить. Он сопротивляется. Рождается конфликт. Возникает нелюбовь, а то и ненависть.
Александр рассмеялся.
– Как это у вас выходит! Из-за нескольких разногласий…
– Они были бы не так тягостны, если бы не вмешалась любовь.
– Но почему же мы должны перестать любить друг друга? Я вам мешаю?
– Нисколько. Но я подумал, что, если бы мы отказались от этого чувства и постарались относиться друг к другу как к самим себе, наши узы стали бы гораздо глубже и не так примитивны.
Александр сел, окончательно сбитый с толку.
– Как к самим себе? – переспросил он.
– Если я буду относиться к вам не как к своему любимому сыну, но как к самостоятельному, обособленному существу, которого из уважения требуется понять, а не просто навязывать ему свою волю, значит, я отождествлю себя с вами.
Александр улыбнулся, и Себастьян вдруг почувствовал, как трудно ему будет бороться со своей привязанностью к этому юноше, столь щедро одаренному природой, но при этом начисто лишенному рисовки и бахвальства, свойственных его сверстникам.
– Вам легче это сделать, отец, поскольку из нас двоих именно вы располагаете авторитетом. Не припомню, чтобы я когда-нибудь навязывал вам свою волю.
– Верно, вы подчинялись моей. Но однажды вы взбунтуетесь под предлогом, будто с годами я повредился в рассудке. И тогда вы будете испытывать ко мне только жалость, втайне мечтая, чтобы небо укоротило мою старость.
Александра сотряс беззвучный смех.
– Подобным же образом, – продолжил Себастьян, – полагая, что я – это вы, я не буду пытаться навязывать вам свою волю, когда сочту, будто вы совершаете ошибку. Я просто укажу вам на нее, как это делают с самим собой, или как я сделал бы это для друга.
Александр задумался.
– Вы хотите стать мной? – спросил он недоверчиво.
– И чтобы вы стали мной.
– А как мне это сделать? Я уже больше года живу с вами, но почти ничего о вас не знаю.
– Потому что вы были кем-то другим, – ответил Себастьян с нажимом. – Вы лишь в четырнадцать лет открыли для себя отца, которого никогда не видели. Я был для вас тайной.
– Вы и сейчас тайна.
– Вот видите.
Оба помолчали.
– Я восхищаюсь вами, – заговорил снова Александр. – Неужели теперь надо перестать? Если я – это вы, то мне придется подавить свое восхищение, а это наполнит меня тщеславием.
– Почему вы мной восхищаетесь?
– Ваша непринужденность, ваша таинственная способность разгадывать людей и ситуации, ваша отстраненность от них…
– Я приобрел это ценой страдания.
– Другие нет. И вы продолжаете меня удивлять.
– Отождествив себя со мной, вы тоже приобретете все это.
Молодой человек задумался над явно неожиданными для него словами.
– А вы восхищаетесь мной? – спросил он.
Вопрос был несколько провокационный.
– Да.
– Почему?
– Ваша мать прекрасно вас воспитала. Вы человек прямой, но способный на уловку. Волевой, но интуитивный. Ваша духовная утонченность проявляется в том, как вы держите себя. Все эти качества особенно заметны, когда я вижу вас в седле. Всадник сразу обнаруживает свою натуру: трус он или храбрец, простак или плут.
Похвала вызвала улыбку Александра.
– Воздайте за это честь и моей двоюродной бабушке, княгине, – сказал он. – Она была для меня второй матерью.
Юноша помолчал, потом добавил:
– Старая княгиня часто жалела, что вы уехали. Это она внушила мне желание узнать вас. Она говорила, что вы похожи на дикого коня.
– На дикого коня? – удивился Себастьян.
Александр кивнул головой.
– Она говорила, что вы, должно быть, много страдали, потому и остерегаетесь других людей.
Его взгляд стал настойчивым.
– Вы не хотите рассказать мне об этих страданиях, отец?
– Когда-нибудь. Сейчас скажу только, что их причинило рабство. Когда я был в вашем возрасте, со мной обращались как с домашним животным.
– И при этом наверняка считали, что любят вас?
Себастьян улыбнулся:
– Наверняка.
– Отсюда ваше недоверие к любви.
Себастьян кивнул: интуиция не подвела юношу.
– И вы считаете, что моя мать не сумела бы приручить дикого скакуна? – спросил Александр.
– Вот именно. Но она бы не поняла своей ошибки и однажды испытала бы разочарование.
– И так со всеми женщинами?
– Не могу поручиться за всех женщин, я их знал довольно мало. Но могу сказать, что чем они честнее, тем больше склонны смотреть на любовь как на обмен.
– Обмен?
– Да. Отдают тебе свое тело в обмен на всего тебя. Притворяются, будто считают мужчину своим господином, но на самом деле сами становятся его госпожами. Не случайно по-французски любовница и госпожа обозначаются одним словом – maitresse.
Александр встал.
– Видите ли, отец, прежде чем мы станем друг другом, позвольте мне сказать вам, что вы меня все-таки восхищаете. Я вот думаю, слышал ли когда-нибудь сын от своего отца столь удивительные речи. И столь же лестные.
– Уступаю вам свое рабочее место, – сказал Себастьян, также вставая. – Завтра отдадим наши письма управляющему. Мне осталось написать еще одно, Соломону.
Сказав это, Себастьян застыл от удивления. Кинжал, который он вытащил из ножен, чтобы отполировать и убрать следы влаги, лежал на одном из сундуков. И в блестящем клинке отражалась часть инкрустации на крышке – маленький перламутровый месяц.
Он вспомнил о другом кинжале, стиснутом рукой одного из мертвых убийц там, в Пушапуре, – в нем тоже отражалась луна, только настоящая.
Неужели существует какая-то связь между кинжалами и Луной?
38. ИСПОЛНЕННЫЕ МОЛЬБЫ
Ускользающий взгляд, краснеющие без причины щеки. Александр только что вернулся с прогулки. Себастьян рассмеялся.
Молодой человек обернулся к отцу.
– Что вас рассмешило, отец?
– Вы.
Александр глубоко вздохнул и поднял брови.
– Надеюсь, опыт был приятным, – сказал Себастьян добродушно.
– Это написано у меня на лбу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
– Вы не скучаете по Вене?
– Нет. Я был там всего лишь проездом. Уж если бы я и заскучал по какому-нибудь городу, то по Лондону – потому что там Соломон.
Молодой человек задумался на какое-то время.
– Что дает знание? – спросил он наконец.
– Власть.
– Значит, вы стремитесь к власти.
– Да. Но не к такой власти, которая ограничивается пределами одной страны. Царь Холькар в Вене и князь фон Лобковиц в Индауре были бы всего лишь диковинными персонажами, лишенными подлинной силы. Мы же с вами свою силу сохраняем и здесь.
Сказанное заставило Александра надолго задуматься.
На двадцать первом уроке, предварительно посетив главный храм Индаура, Себастьян попросил учителя Джагдиша:
– Обучи меня своей религии.
Оба сидели на ковре в доме Себастьяна, в большом зале, лицом к розарию. Брахман изобразил на лице учтивую улыбку, выражающую скорее сомнение, нежели удовлетворение. Он поднял глаза и посмотрел вдаль, потом на струйку пара, поднимавшегося из носика медного чайника, стоявшего на подносе.
– Она никогда не станет твоей.
– Почему?
Брахман поднял брови и пожал плечами.
– С этим рождаются. Десять паломничеств в Бенарес или Кедарнат ничего тут не изменят. Ты никогда не познаешь упанаяну, не получишь прасаду.
«Посвящение» и «благодать». Себастьян принял неизбежный отказ.
Наполнил чаем чашку учителя, потом свою.
– Твоя религия держится в тайне?
Брахман покачал головой.
– Нет. Многие чужестранцы думают, что познали ее слово.
– Слово?
– То, что написано. Тексты. Обряды. Но не дух.
– Каков же ее дух?
– Это дыхание. Прана.
Себастьян ждал объяснений. Между прочим, обратил внимание и на собственное дыхание. Оба долго сидели друг напротив друга.
Быть может, жужжание летавших вокруг мух было обсуждением этого диалога.
– Но я могу тебя просветить. Все, что ты делаешь или полагаешь, будто делаешь, есть проявление обитающих в тебе дыханий – смотреть, прикасаться, слышать, пробовать, чувствовать. И хотеть. Высшая ступень моей религии состоит в том, чтобы учить, как пользоваться этими дыханиями.
Джагдиш пристально посмотрел в глаза Себастьяну.
– Видеть внутри, существовать снаружи. Если ты контролируешь свои дыхания, ты сможешь видеть внутри себя.
– Тогда я увижу лишь самого себя.
Джагдиш мягко покачал головой.
– Чтобы ты понял мои слова, тебе надо усвоить, что все боги – в тебе. Sarve devah sarisrasthah. Тогда ты увидишь, что боги сделали из тебя. Ты не ничто, не оскорбляй их творение, но ты и не все. И ты сможешь использовать твои дыхания согласно их воле, а не бестолково, как глупцы. Ты будешь существовать вовне.
Он отпил долгий глоток чаю. Себастьян не смог удержаться от мысли, что учитель утоляет таким образом жажду богов.
– Это и есть дух твоей религии?
– То, о чем я тебе говорю, – труд целой жизни. Иногда многих. Я коснулся твоей руки. Твои дыхания сильны. Быть может, они тебе помогут. Но быть может также, что они похожи на сильные ветры, которые требуют от мореходов большей умелости.
«Мои дыхания сильны, потому что я видел, как мой отец горел на костре, а со мной самим обращались как с рабом для удовлетворения своей похоти безумный монах и распутная дура», – подумал Себастьян и спросил:
– А как же статуя бога, которую я видел в храме?
Джагдиш улыбнулся.
– Боги обитают не только в твоем теле. Они повсюду, порой и в сделанных нами изображениях. Если умеешь смотреть, они могут явить себя.
Себастьян подумал какое-то время.
– Ты научишь меня управлять этими дыханиями?
Взгляд Джагдиша остановился на ученике.
– Всяким человеческим существом руководит какая-то стихия, и я с нашего первого урока пытаюсь определить твою. Порой ты мне кажешься текучим, как вода, а порой плотным, как земля. Но можно подумать также, что тебя жжет какой-то огонь. Неужели ты состоишь сразу из трех стихий? Но тогда тебе не хватает воздуха. Однако, если тебе удастся с этим совладать, ты станешь необорим.
Огонь.
Перед мысленным взором Себастьяна возник образ атанора.
37. ОДИН ДОЛЖЕН СТАТЬ ДРУГИМ
В тот день Александр отправился с одним из сыновей Айангара покататься верхом в соседнем лесу. Оставшись дома, Себастьян облачился в домашний халат из простого тонкого полотна, удобно устроился на ложе и, полузакрыв глаза, продолжил размышления о теориях Ньютона.
Если любовь – сила притяжения, то власть – сила отталкивания: никто не выносит чужой власти. Но не является ли тогда сама любовь стремлением к обладанию, то есть к власти?
Почему игла липнет к одному концу магнита и отстраняется от другого? И почему положительное притягивает отрицательное? Не потому ли, что всякая вещь или существо стремится приобрести то, чего ему недостает?
Значит, любовь и власть – синонимы, и оба движутся инстинктом завоевания. Однако этот инстинкт способен победить только у сильных. Притяжение и отталкивание – неутомимые движители человеческих поступков.
И оба обречены на неудачу: ненависть и любовь одинаково преходящи. Охлаждение ненависти. Охлаждение любви.
В нем самом, несомненно, обитает другой дух.
Прошло уже несколько месяцев, как он покинул Пушапур и стал гостем царя Холькара. А всего пару часов назад царский дворецкий сообщил ему огорченно:
– Простите, ваше сиятельство, что сообщаю вам печальную весть, но мы только что узнали, что умер Тарик-хан Хаттак. Десять дней назад.
– От чего умер? Ведь он был так молод.
Айангар пожал плечами с тем видом, который у умудренных опытом людей любой страны выражает долгое знание грязных тайн судьбы. Себастьян без труда понял: какой-то шпион Надир-шаха, избежавший мести Тарик-хана, предупредил своего персидского владыку о воображаемом заговоре, и тот рассвирепел.
Отравленный или зарезанный, правитель Пушапура умер от недостатка власти.
Себастьян вздохнул, посмотрел на перстень с заключенной в камне звездой и, когда управляющий ушел, решил наконец написать Банати и Соломону Бриджмену. Царь Холькар подтвердил то, в чем его уверял Банати: почта в Европу отправляется более-менее регулярно; сначала мешки с письмами и пакеты доставляются в Бомбей, а там грузятся на борт судна, принадлежащего либо французской Ост-Индской компании, либо английской United Company, либо на голландский, португальский или датский корабль. Все плыли в Европу, огибая Африку. Обычно письмо доставлялось по назначению через два-три месяца.
Он сел за резной столик, на котором стояли курильница и письменный прибор с двумя чернильницами, гусиными перьями и стопкой бумаги. Индусы, благодарение небу, писали много, и бумага тут не была редкостью.
«Дорогой друг!
Маршрут моего путешествия оказался гораздо более длинным и опасным, чем предполагалось. Мы со спутниками дважды чуть не расстались с жизнью. Дорога через Афганистан – вызов благоразумию. Когда настанет пора возвращаться, думаю, что морским путем будет быстрее и надежнее.
Из бесед с правителем Пушапура, а потом и с магараджей Индаура (вашим другом царем Холькаром) я узнал, что индийские царьки и князьки, число коих приближается к сотне, сознают угрозу, тяготеющую над их независимостью, и ищут средства уберечь себя от нее.
Магометанские правители севера уже подчинены власти персидского царя Надир-шаха, правители южных областей окружены с востока и запада англичанами и французами. Индусские князья середины страны, чья религия весьма своеобычна, образуют конфедерацию, довольно рыхлую, да к тому же ослабленную бесконечными распрями из-за престолонаследия. Тем не менее ее сил пока хватает для беспрестанных стычек индусов с магометанами.
Судьба Индии будет зависеть от исхода борьбы между французами и англичанами. В речах, которые я слышал по этому поводу, говорилось, что англичане имеют преимущество над французами, потому что с большей ловкостью пользуются распрями между князьями и заключают союзы с сильнейшими. Французы же мыслят только в рамках войны и торговли. Ничего не могу сказать на этот счет. Победителем будет тот, кто просто проявит больше решимости.
Одно несомненно: самыми яростными противниками иностранного владычества в маратхской конфедерации будут люди из высшей касты, брахманы. За исключением своих гостей, которые, подобно мне самому, защищены законами гостеприимства, они ко всем чужестранцам, и магометанам в том числе, относятся как к отвратительным варварам.
Правители Пушапура и Индаура сходятся в одном пункте: чтобы вмешаться в индийские дела, Россия должна располагать весьма значительной военной мощью, а главное – большим флотом.
Это основное из того, что я пока узнал. Буду извещать вас по мере поступления новых сведений.
Ваш верный граф де Сен-Жермен, писано в год Господень 1746, 24 июля в Индауре».
Он перечитал письмо, сложил и запечатал собственной печатью. Потом взял длинную трубку с подноса, прочистил головку особым лезвием, набил измельченным табаком из горшочка, зажег лучину и закурил. Стал обдумывать второе письмо, которое собирался написать Соломону, но едва выпустил первое облачко дыма, как вернулся сияющий Александр, в широких шароварах и высоких сапогах, раскрасневшийся после прогулки. Увидев отца за рабочим столом, юноша воскликнул:
– Вы позволите сменить вас на этом месте? Я уже больше четырех месяцев не писал матери, она, должно быть, вся извелась от беспокойства…
Образ Данаи возник в памяти Себастьяна внезапно, словно летняя гроза. Она сказала, что любила его. Любила? После одной давней беседы с Соломоном ему никак не удавалось понять смысл этого слова. Брат Игнасио тоже его любил. А почему бы тогда и не графиня Миранда? Оба хотели обладать им.
А он сам? Ведь он тоже хотел обладать Данаей.
Сын наблюдал за отцом, заинтригованный его рассеянным взглядом. Себастьян поднял глаза. Дым сносило в сторону окна, и к терпкому аромату табака примешивалось благоухание роз. Вместе они образовывали некий третий запах, совершенный в своей двуполости.
– Александр, вы меня любите, предполагаю?
– Да, отец, – ответил сын, удивленно засмеявшись и положив свой бамбуковый хлыстик на сундук.
– И вы предполагаете, что я вас тоже люблю?
– Да, отец, – ответил Александр, на этот раз растерянно.
– Вы правы. Ну что ж. Мы больше не должны любить друг друга.
Себастьян посмотрел на своего сына весело, но решительно. Сбитый с толку Александр нахмурился:
– Что вы хотите этим сказать?
– Вы когда-нибудь размышляли об этом чувстве?
– О любви?
– В самом деле, его так называют.
– Да… Но я не понимаю…
– А вам не приходило в голову, что оно выражает стремление к обладанию?
Александр заморгал.
– Хочется обладать тем, что любишь, – пояснил Себастьян.
– Разве это не естественно?
– Вот именно. Ненависть тоже естественна. Людей или вещи любят не за то, чем они являются, но из потребности подчинить их своей воле.
– И дальше?
– Дальше теряют уважение к любимому предмету. Ведь ни любовь, ни ненависть не бескорыстны. И если предмет любви питает другие желания, их хотят подавить. Он сопротивляется. Рождается конфликт. Возникает нелюбовь, а то и ненависть.
Александр рассмеялся.
– Как это у вас выходит! Из-за нескольких разногласий…
– Они были бы не так тягостны, если бы не вмешалась любовь.
– Но почему же мы должны перестать любить друг друга? Я вам мешаю?
– Нисколько. Но я подумал, что, если бы мы отказались от этого чувства и постарались относиться друг к другу как к самим себе, наши узы стали бы гораздо глубже и не так примитивны.
Александр сел, окончательно сбитый с толку.
– Как к самим себе? – переспросил он.
– Если я буду относиться к вам не как к своему любимому сыну, но как к самостоятельному, обособленному существу, которого из уважения требуется понять, а не просто навязывать ему свою волю, значит, я отождествлю себя с вами.
Александр улыбнулся, и Себастьян вдруг почувствовал, как трудно ему будет бороться со своей привязанностью к этому юноше, столь щедро одаренному природой, но при этом начисто лишенному рисовки и бахвальства, свойственных его сверстникам.
– Вам легче это сделать, отец, поскольку из нас двоих именно вы располагаете авторитетом. Не припомню, чтобы я когда-нибудь навязывал вам свою волю.
– Верно, вы подчинялись моей. Но однажды вы взбунтуетесь под предлогом, будто с годами я повредился в рассудке. И тогда вы будете испытывать ко мне только жалость, втайне мечтая, чтобы небо укоротило мою старость.
Александра сотряс беззвучный смех.
– Подобным же образом, – продолжил Себастьян, – полагая, что я – это вы, я не буду пытаться навязывать вам свою волю, когда сочту, будто вы совершаете ошибку. Я просто укажу вам на нее, как это делают с самим собой, или как я сделал бы это для друга.
Александр задумался.
– Вы хотите стать мной? – спросил он недоверчиво.
– И чтобы вы стали мной.
– А как мне это сделать? Я уже больше года живу с вами, но почти ничего о вас не знаю.
– Потому что вы были кем-то другим, – ответил Себастьян с нажимом. – Вы лишь в четырнадцать лет открыли для себя отца, которого никогда не видели. Я был для вас тайной.
– Вы и сейчас тайна.
– Вот видите.
Оба помолчали.
– Я восхищаюсь вами, – заговорил снова Александр. – Неужели теперь надо перестать? Если я – это вы, то мне придется подавить свое восхищение, а это наполнит меня тщеславием.
– Почему вы мной восхищаетесь?
– Ваша непринужденность, ваша таинственная способность разгадывать людей и ситуации, ваша отстраненность от них…
– Я приобрел это ценой страдания.
– Другие нет. И вы продолжаете меня удивлять.
– Отождествив себя со мной, вы тоже приобретете все это.
Молодой человек задумался над явно неожиданными для него словами.
– А вы восхищаетесь мной? – спросил он.
Вопрос был несколько провокационный.
– Да.
– Почему?
– Ваша мать прекрасно вас воспитала. Вы человек прямой, но способный на уловку. Волевой, но интуитивный. Ваша духовная утонченность проявляется в том, как вы держите себя. Все эти качества особенно заметны, когда я вижу вас в седле. Всадник сразу обнаруживает свою натуру: трус он или храбрец, простак или плут.
Похвала вызвала улыбку Александра.
– Воздайте за это честь и моей двоюродной бабушке, княгине, – сказал он. – Она была для меня второй матерью.
Юноша помолчал, потом добавил:
– Старая княгиня часто жалела, что вы уехали. Это она внушила мне желание узнать вас. Она говорила, что вы похожи на дикого коня.
– На дикого коня? – удивился Себастьян.
Александр кивнул головой.
– Она говорила, что вы, должно быть, много страдали, потому и остерегаетесь других людей.
Его взгляд стал настойчивым.
– Вы не хотите рассказать мне об этих страданиях, отец?
– Когда-нибудь. Сейчас скажу только, что их причинило рабство. Когда я был в вашем возрасте, со мной обращались как с домашним животным.
– И при этом наверняка считали, что любят вас?
Себастьян улыбнулся:
– Наверняка.
– Отсюда ваше недоверие к любви.
Себастьян кивнул: интуиция не подвела юношу.
– И вы считаете, что моя мать не сумела бы приручить дикого скакуна? – спросил Александр.
– Вот именно. Но она бы не поняла своей ошибки и однажды испытала бы разочарование.
– И так со всеми женщинами?
– Не могу поручиться за всех женщин, я их знал довольно мало. Но могу сказать, что чем они честнее, тем больше склонны смотреть на любовь как на обмен.
– Обмен?
– Да. Отдают тебе свое тело в обмен на всего тебя. Притворяются, будто считают мужчину своим господином, но на самом деле сами становятся его госпожами. Не случайно по-французски любовница и госпожа обозначаются одним словом – maitresse.
Александр встал.
– Видите ли, отец, прежде чем мы станем друг другом, позвольте мне сказать вам, что вы меня все-таки восхищаете. Я вот думаю, слышал ли когда-нибудь сын от своего отца столь удивительные речи. И столь же лестные.
– Уступаю вам свое рабочее место, – сказал Себастьян, также вставая. – Завтра отдадим наши письма управляющему. Мне осталось написать еще одно, Соломону.
Сказав это, Себастьян застыл от удивления. Кинжал, который он вытащил из ножен, чтобы отполировать и убрать следы влаги, лежал на одном из сундуков. И в блестящем клинке отражалась часть инкрустации на крышке – маленький перламутровый месяц.
Он вспомнил о другом кинжале, стиснутом рукой одного из мертвых убийц там, в Пушапуре, – в нем тоже отражалась луна, только настоящая.
Неужели существует какая-то связь между кинжалами и Луной?
38. ИСПОЛНЕННЫЕ МОЛЬБЫ
Ускользающий взгляд, краснеющие без причины щеки. Александр только что вернулся с прогулки. Себастьян рассмеялся.
Молодой человек обернулся к отцу.
– Что вас рассмешило, отец?
– Вы.
Александр глубоко вздохнул и поднял брови.
– Надеюсь, опыт был приятным, – сказал Себастьян добродушно.
– Это написано у меня на лбу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44