Но только по чарочке, чтобы не уподабливаться Танюшкиному папашке…
x x x
После распития чарочки какой-то очень вкусной настойки, пахнущей не то крыжовником, не то смородиной, Рыжий предложил Дубову подняться на крышу и полюбоваться на неповторимую панораму Царь-Города.— Я тут оборудовал смотровую площадку, — говорил Рыжий, пока они поднимались по узкой винтовой лестнице. — Вообще-то архитектура у нас в Царь-Городе какая-то устаревшая и жутко неудобная — узкие окошки, комнаты все проходные, и прочее в том же духе. Я вот перестроил свой терем так, чтобы показать другим позитивный пример, но пока еще никто ему не следует… Что поделаешь — новое всегда с трудом пробивает себе дорогу.А вид открывался действительно красивый: цветастые заплаты крыш небольших домиков в окружении пыльной зелени садов и огородов; боярские терема меж них, как породистые кони среди рабочих лошадок. И золоченые купола храмов с ржавыми крестами. А за городской стеной широкая лента реки с ладьями да стругами. А дальше — леса, леса, леса… До самого горизонта.Рыжий плавно повел вокруг, по-хозяйски оглядывая Царь-город, и проникновенно произнес:— С чего бы начать?.. Вон там, на север, немного дальше Дормидонтова терема, темнеет романтическая Марфина роща, и перед нею лежит слой пестрых кровель, пересеченных кое-где пыльной зеленью улиц, устроенных на бывшем городском валу…— Погодите, что за Марфина Роща? — перебил Василий. — Мне как криминалисту более известно название Марьина Роща…— Ну, название Марфиной Рощи тоже связано с событиями отчасти криминальными, — охотно подхватил Рыжий. — Посреди рощи имеется небольшое озерцо, и в нем, согласно поэтической легенде, утопилась некая юная дева по имени Марфа. Якобы от несчастной и неразделенной любви. — Рыжий хихикнул.— Но на самом деле все обстояло несколько иначе. Марфа была отнюдь не юной девицей, а дамой весьма в летах, прислужницей у царицы Поликсены Поликарповны, бабушки нашего Дормидонта. И была Марфа изрядной почитательницей зелена вина, каковую страсть с нею разделял и тогдашний Государь Селиверст Ильич. Вот однажды сия горькая парочка расположилась с кувшином рябиновой настойки на берегу пруда, и по распитии пол кувшина Марфа неловко повернулась и упала в воду. Государь попытался было ее оттуда выудить, но так как и он уже был изрядно подшофе, то сам едва не потонул. А Марфу только через три дня выловили с сетями. Селиверст же Ильич, лишившись верной собутыльницы, пить бросил и повелел увековечить имя Марфы в названии рощи. А водица из того озерца до сих пор считается зело пользительной на предмет излечения от тяги к алкоголю… Да, так вот, если вы посмотрите чуть правее, то вон там, на крутой горе, усыпанной низкими домиками, среди коих изредка лишь проглядывает широкая белая стена какого-нибудь боярского дома, возвышается треугольная, прямо-таки фантастическая громада — Хлебная башня.Ее мрачная физиономия, ее гигантские размеры, ее решительные формы -все хранит отпечаток других веков, веков грозной власти, которой ничто не могло противиться. Власти былых Государей, правивших Царь-Городом задолго до Дормидонта. А если вы, уважаемый Василий Николаич, глянете на восток, то увидите картину еще богаче и разнообразнее: за самой стеной, которая вправо спускается с горы и оканчивается круглой угловой башнею, покрытой, как чешуею, зелеными черепицами — вон там, немного левее этой башни, пылают на солнце бесчисленные куполы церкви Ампилия Блаженного, тридцати семи приделам которой дивятся все иностранцы.Дубов вежливо кивнул, хотя несколько аляповатая церковь Ампилия Блаженного не вызвала у него особых восторгов, тем более что изрядно облезлые купола ее на солнце совсем не сверкали, так как были покрыты большею частью не золотом, а заржавевшим листовым железом. А радушный хозяин разливался соловьем:— Ампилий был городским юродивым, который в тяжких крестах и веригах бродил по стогнам в сопровождении набожных старушек и пророчествовал о скором конце света, которого можно избежать, только если все отнять у богатых бояр и поделить между простым людом. И один раз он так «достал» царя Степана Великого своими обличениями, что тот ударил блаженного посохом по лбу, отчего последний тут же испустил дух. Но позже царь раскаялся и повелел на месте смертоубийства заложить церковь. Она, как вы видите, подобно древнему Вавилонскому столпу, состоит из нескольких уступов, кои оканчиваются огромной зубчатой радужного цвета главой, чрезвычайно похожей, извините за несколько фривольное сравнение, на хрустальную граненую пробку ливонского графина. Посмотрите, как кругом нее рассеяно по всем уступам ярусов множество второклассных глав, совершенно не похожих одна на другую; они рассыпаны по всему зданию без симметрии, без порядка, как отрасли старого дерева, пресмыкающиеся по обнаженным корням его.Рыжий на минуту задумался, покачал головой каким-то своим мыслям и вновь продолжил:— И что же, Василий Николаич? Подумать только, рядом с этим великолепным храмом, против его дверей, кипит грязная толпа, блещут ряды лавок, кричат коробейники, суетятся булошники; прямо у пьедестала мощного монумента, воздвигнутого царю Степану, грозному воину, собирателю земель кислоярских, гремят медные кареты, лепечут расфуфыренные боярыни… Все так шумно, живо, непокойно!..— Такова се ля ви, — вздохнул Дубов.— А теперь, — продолжал Рыжий, — если вы обратите свой взор вправо от Ампилия Блаженного, то увидите, как под крутым скатом течет мелкая, грязная, вонючая Кислоярка, изнемогая под множеством тяжких стругов, нагруженных хлебом и дровами; их длинные мачты, увенчанные полосатыми флюгерами, встают из-за Старого моста, их скрипучие канаты, колеблемые ветром, как паутина, едва чернеют на голубом небосклоне.Василий вновь кивнул, хотя и не заметил на реке такого уж огромного изобилия стругов — да и вообще, несмотря на статус столицы целого царства, Царь-Город произвел на него впечатление глухой сонной провинции, добровольно отрезавшей себя от окружающего мира. А Рыжий тем временем вдохновенно путеводительствовал:— Далее к востоку, вернее даже, к юго-востоку, на трех холмах, между коих извивается река, пестреют широкие массы домов всех возможных величин и цветов; утомленный взор с трудом может достигнуть дальнего горизонта, на котором рисуются группы нескольких монастырей, между коими Симеонов примечателен особенно своею почти между небом и землею висящею платформой, откуда наши предки наблюдали за движениями приближающихся южан. Кстати, этот Симеонов монастырь примечателен еще и тем, что туда наши Государи постригали своих жен, ежели те вели непотребный образ жизни или слишком вмешивались в государственные дела.— Погодите, а что это за южане? — спросил Дубов. — Разве на Царь-Город бывали набеги?— Увы, — вздохнул Рыжий, — не слишком много, но что было, то было. Еще во времена царя Степана, более двухсот лет назад, хан Басай, объединившись с войсками Хазарского каганата, под шестиконечной звездой совершал опустошительные набеги и один раз дошел почти до стен Царь-Города. Но Степан собрал войско и гнал Басая до самой Новой Мангазеи и тогда же по многочисленным просьбам самих мангазейцев присоединил этот некогда вольный город к Кислоярскому царству… — Рыжий немного помолчал, как бы давая своему собеседнику возможность в тишине насладиться красотой и величием Симеонова монастыря. — И знаете, любезный Василий Николаич, я вам скажу, что только когда склоняется день, когда розовая мгла одевает дальние части города и окрестные холмы, тогда лишь можно видеть нашу древнюю столицу во всем ее блеске, ибо подобно красавице с Марфиной рощи, показывающей только вечером свои сокровенные прелести, она лишь в этот торжественный час может произвести на душу сильное, неизгладимое впечатление.Рыжий вздохнул и устремил взор куда-то за горизонт.— Извините, господин Рыжий, — изумленно произнес Дубов, — я и не подозревал о ваших поэтических талантах.— Ну что вы, Василий Николаич, — смутился Рыжий, — это так, под влиянием настроения.И когда они уже спускались вниз, Дубов подумал про себя: «Как будто я уже где-то слышал что-то подобное…»
x x x
Ближе к вечеру, когда спутники Василия стали возвращаться в терем Рыжего, детектив с каждым из них имел небольшую беседу. Как Дубов и ожидал, все приняли предложение с восторгом: майор Селезень после афганского похода и миротворческой миссии в Придурильской республике давно тосковал по участию в какой-нибудь занятной передряге; баронесса Хелен фон Ачкасофф счастлива была возможности отправиться в логово князя Григория, о котором кое-что интересное разведала в историческом архиве; Чаликова же, некогда специализировавшаяся на репортажах из «горячих точек», обрадовалась неожиданной возможности «тряхнуть стариной», и даже перспектива идти под венец со столь одиозной личностью, как князь Григорий, ее совсем не смутила.За ужином ни Рыжий, ни его гости ни словом не обмолвились о предстоящей командировке, зато баронесса, майор и Чаликова живо делились друг с другом и с Василием впечатлениями о первом дне «культурной программы». Рыжий слушал их рассказы с понимающей улыбкой.— Дерьмо здесь, а не оборона, — с присущей ему прямотой и неразборчивостью в выражениях заявил Селезень. — Ну ничего, вам повезло, что я сюда попал. За месяц я превращу ваше аникино воинство в мобильную боевую дружину. Я тут переговорил с вашим главным воеводой, он мне так и сказал: «Правильно, Иваныч, давай действуй». Неплохой мужик, без фанаберии, только вас, господин Рыжий, всю дорогу честил на чем свет — мол, из-за его, то бишь ваших нововведений скоро все по миру пойдем.— Ну, про меня еще и не такое говорят, — заметил хлебосольный хозяин, многозначительно переглянувшись с Дубовым. — Но наш воевода — действительно профессионал в своей области. Ему бы еще вашей железной воли, Александр Иваныч, да вашей, как вы говорите, мобильности…— Ничего, он мужик, и я мужик — сладим! — уверенно заявил майор.Затем к рассказу о своем визите в Боярскую Думу приступила Чаликова:— Это было довольно любопытно, только, боюсь, не слишком интересно для нашего уважаемого хозяина…— Нет-нет-нет, — возразил Рыжий. — Наоборот, мне очень любопытно послушать, как выглядит царь-городская политическая жизнь со стороны. Рассказывайте, Надежда, я вас внимательно слушаю.— Ну, поначалу господа бояре чинно-мирно сидели на лавках и обсуждали всякие государственные проблемы — вроде того, как взимать с крестьян недоимки и при этом не драть с них исподнее. Наверное, бояр сдерживало присутствие заморской гостьи. Но потом они и про меня забыли, а дискуссия о недоимках как-то незаметно перешла на личности, вплоть до выяснения, кто с чьей женой спит. Один из них, с огромным ярко-красным крестом поверх собольей шубы, все время бегал по зале и всех подзуживал. А самый горластый в конце концов схватил жбан с медовухой и стал обливать всех подряд направо и налево, так что ихнему главному, ну, в общем, спикеру, пришлось даже призвать стрельцов, чтобы те выволокли этого хулигана за бороду на двор. Не понимаю, зачем вам такая Дума? Хотя чего это я — у нас ничуть не лучше… А потом, в кулуарах, я немного разговорилась с боярами и, знаете, услышала много чего интересного — так сказать, в неофициальной обстановке.— И что же? — заинтересовался Рыжий. — Разумеется, речь шла и обо мне?— Да, вообще-то, но только…— Ну так расскажите. Я-то уж знаю, что господа бояре не больно меня жалуют, просто хотелось бы узнать, в каких конкретно выражениях они это делают. Нет, ну если в матерных, то вы их, конечно, не повторяйте…— Выражения, что адресовал вам тот боярин, который обливался из жбана, я цитировать не буду — они как раз именно матерные. А другой, весь такой плешивый…— А, да это, видать, царь-городский голова князь Длиннорукий, — сообразил Рыжий. — Ну и что он?— Он так и заявил, что любит и уважает законного царя Дормидонта Петровича, но готов даже сам привести сюда князя Григория, лишь бы тот избавил их всех от Рыжего — этого… — Надя в нерешительности замолкла.— Ну-ну, не бойтесь, договаривайте, — подбодрил ее Рыжий.— Этого проходимца без роду-племени и даже без имени, который крутит, как хочет, и нами, родовыми князьями, и царем Дормидонтом, и его дочкой Танюшкой, и прочее в том же духе. Они там еще много чего наговорили, я всего и не упомню.Госпожа Хелена, против обыкновения, оказалась не очень словоохотливой и о результатах архивных исследований почти не распространялась, а вместо этого подробно рассказала о том, как, проходя через Базарную площадь, едва удержалась от соблазна слямзить ценную доисторическую посудину.— Подумайте только, — возмущалась баронесса, — этот сосуд достоин того, чтобы им восхищались посетители в лучших музеях мира, а какая-то бабка продает в нем простоквашу! Я уж хотела схватить его и побежать, а там уж будь что будет, но потом подумала, что это получится за картина — заморская гостья, к тому же бакалавр исторических наук, бежит по базару с ворованной посудиной, а следом за ней с визгом и улюлюканьем гонится толпа… Ужас! Но, с другой стороны, наука требует жертв.— Одну минуточку. — Рыжий встал из-за стола, вышел в сени, снял с полки глиняный горшок, выплеснул содержимое в помойную лохань и торжественно внес в гостиную. — Госпожа баронесса, не такую ли самую посудину вы видели на базаре?— Такую, именно такую! — возбужденно вскочила баронесса. — Или нет, эта даже еще лучше!— В таком случае она ваша! — Рыжий широким жестом придвинул горшок к баронессе. Та приняла его трепетно, будто дубликат бесценного груза, но, внимательно разглядев, вернула хозяину:— Нет-нет, я не могу взять от вас столь ценную… что я говорю -бесценную историческую реликвию.— Ну хорошо, — усмехнулся Рыжий, — пускай это будет аванс за участие в экспедиции, о которой Василий Николаич, как я понимаю, вас уже вкратце проинформировал. — Баронесса, а следом за нею Чаликова и Селезень закивали.— А когда вы благополучно вернетесь, я вручу вам, дорогая баронесса… Или нет, пускай это пока останется маленьким сюрпризом.
x x x
Баронесса Хелен фон Ачкасофф была умной образованной женщиной, к тому же не лишенной кокетства. А потому вставал законный вопрос — почему она не замужем? Ведь баронесса, в конце концов, была если и не красавица, то уж, по крайней мере, весьма интересная женщина. Вопрос этот нередко всплывал в богемных кругах Кислоярска, и некоторые джентльмены даже изучали его лично.Но какого-либо вразумительного ответа никто дать не мог. И сия тайна так и продолжала оставаться тайной, потому что Василию Дубову за нее браться было недосуг, а осилить ее мог лишь человек незаурядный.Хотя в Кислоярске был некто, знавший правду, но молчавший в силу своей профессии. Это был небезызвестный в городе доктор Владлен Серапионыч. Дело в том, что баронесса однажды даже обращалась к нему, но на этот раз медицина оказалась бессильна. А проблема состояла вот в чем. Обычно баронесса знакомилась с мужчинами на профессиональной стезе. То есть с коллегами — работниками музеев и архивов. Что, собственно, не удивительно. Нередко завязывался весьма бурный роман, кончавшийся внезапно и ничем. Баронесса круто и бесповоротно рвала всякие отношения со своим кавалером. И, что самое странное, без каких-либо видимых причин. А собственно причина была проста и банальна: госпожа Хелена, не удержавшись от искушения, «слямзивала» какую-нибудь безделушку, имевшую (с ее точки зрения) научную ценность. И после этого ей было элементарно стыдно появляться на глаза своему кавалеру.Доктор Серапионыч, конечно, хотел помочь несчастной женщине, но его методы были уж чересчур кардинальны. Хотя, надо признать, действенны. Так вот, доктор рекомендовал баронессе вернуть все «слямзенное». Конечно, это было жестоко с его стороны, и, возможно, надо было начинать как-то понемногу и по частям. Но он требовал все сразу — иначе излечение не будет полным и бесповоротным. Нет, мадам Хелена на такое решиться не могла. Это было выше ее сил. Да и квартира ее в таком случае опустела бы. Да, да! Опустела бы полностью. Ибо мебель ей заменяли исторические предметы. Так, например, кроватью служил саркофаг какого-то фараона (сама мумия стояла в прихожей в качестве вешалки). Столом — походный сундук Кутузова. А стулом — барабан, на котором сидел Наполеон при Бородинском сражении. Короче говоря, чего только в ее квартире не было. Зеркало из Янтарной комнаты. Умывальник Максима Горького. И даже пепельница Сталина, перепрофилированная в сахарницу. Ее любимой посудой была тарелка, из которой в свое время Гоголь ел манную кашу. И ложка, которой Иван Грозный бил своего нерадивого сына по лбу, когда тот шалил за столом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
x x x
После распития чарочки какой-то очень вкусной настойки, пахнущей не то крыжовником, не то смородиной, Рыжий предложил Дубову подняться на крышу и полюбоваться на неповторимую панораму Царь-Города.— Я тут оборудовал смотровую площадку, — говорил Рыжий, пока они поднимались по узкой винтовой лестнице. — Вообще-то архитектура у нас в Царь-Городе какая-то устаревшая и жутко неудобная — узкие окошки, комнаты все проходные, и прочее в том же духе. Я вот перестроил свой терем так, чтобы показать другим позитивный пример, но пока еще никто ему не следует… Что поделаешь — новое всегда с трудом пробивает себе дорогу.А вид открывался действительно красивый: цветастые заплаты крыш небольших домиков в окружении пыльной зелени садов и огородов; боярские терема меж них, как породистые кони среди рабочих лошадок. И золоченые купола храмов с ржавыми крестами. А за городской стеной широкая лента реки с ладьями да стругами. А дальше — леса, леса, леса… До самого горизонта.Рыжий плавно повел вокруг, по-хозяйски оглядывая Царь-город, и проникновенно произнес:— С чего бы начать?.. Вон там, на север, немного дальше Дормидонтова терема, темнеет романтическая Марфина роща, и перед нею лежит слой пестрых кровель, пересеченных кое-где пыльной зеленью улиц, устроенных на бывшем городском валу…— Погодите, что за Марфина Роща? — перебил Василий. — Мне как криминалисту более известно название Марьина Роща…— Ну, название Марфиной Рощи тоже связано с событиями отчасти криминальными, — охотно подхватил Рыжий. — Посреди рощи имеется небольшое озерцо, и в нем, согласно поэтической легенде, утопилась некая юная дева по имени Марфа. Якобы от несчастной и неразделенной любви. — Рыжий хихикнул.— Но на самом деле все обстояло несколько иначе. Марфа была отнюдь не юной девицей, а дамой весьма в летах, прислужницей у царицы Поликсены Поликарповны, бабушки нашего Дормидонта. И была Марфа изрядной почитательницей зелена вина, каковую страсть с нею разделял и тогдашний Государь Селиверст Ильич. Вот однажды сия горькая парочка расположилась с кувшином рябиновой настойки на берегу пруда, и по распитии пол кувшина Марфа неловко повернулась и упала в воду. Государь попытался было ее оттуда выудить, но так как и он уже был изрядно подшофе, то сам едва не потонул. А Марфу только через три дня выловили с сетями. Селиверст же Ильич, лишившись верной собутыльницы, пить бросил и повелел увековечить имя Марфы в названии рощи. А водица из того озерца до сих пор считается зело пользительной на предмет излечения от тяги к алкоголю… Да, так вот, если вы посмотрите чуть правее, то вон там, на крутой горе, усыпанной низкими домиками, среди коих изредка лишь проглядывает широкая белая стена какого-нибудь боярского дома, возвышается треугольная, прямо-таки фантастическая громада — Хлебная башня.Ее мрачная физиономия, ее гигантские размеры, ее решительные формы -все хранит отпечаток других веков, веков грозной власти, которой ничто не могло противиться. Власти былых Государей, правивших Царь-Городом задолго до Дормидонта. А если вы, уважаемый Василий Николаич, глянете на восток, то увидите картину еще богаче и разнообразнее: за самой стеной, которая вправо спускается с горы и оканчивается круглой угловой башнею, покрытой, как чешуею, зелеными черепицами — вон там, немного левее этой башни, пылают на солнце бесчисленные куполы церкви Ампилия Блаженного, тридцати семи приделам которой дивятся все иностранцы.Дубов вежливо кивнул, хотя несколько аляповатая церковь Ампилия Блаженного не вызвала у него особых восторгов, тем более что изрядно облезлые купола ее на солнце совсем не сверкали, так как были покрыты большею частью не золотом, а заржавевшим листовым железом. А радушный хозяин разливался соловьем:— Ампилий был городским юродивым, который в тяжких крестах и веригах бродил по стогнам в сопровождении набожных старушек и пророчествовал о скором конце света, которого можно избежать, только если все отнять у богатых бояр и поделить между простым людом. И один раз он так «достал» царя Степана Великого своими обличениями, что тот ударил блаженного посохом по лбу, отчего последний тут же испустил дух. Но позже царь раскаялся и повелел на месте смертоубийства заложить церковь. Она, как вы видите, подобно древнему Вавилонскому столпу, состоит из нескольких уступов, кои оканчиваются огромной зубчатой радужного цвета главой, чрезвычайно похожей, извините за несколько фривольное сравнение, на хрустальную граненую пробку ливонского графина. Посмотрите, как кругом нее рассеяно по всем уступам ярусов множество второклассных глав, совершенно не похожих одна на другую; они рассыпаны по всему зданию без симметрии, без порядка, как отрасли старого дерева, пресмыкающиеся по обнаженным корням его.Рыжий на минуту задумался, покачал головой каким-то своим мыслям и вновь продолжил:— И что же, Василий Николаич? Подумать только, рядом с этим великолепным храмом, против его дверей, кипит грязная толпа, блещут ряды лавок, кричат коробейники, суетятся булошники; прямо у пьедестала мощного монумента, воздвигнутого царю Степану, грозному воину, собирателю земель кислоярских, гремят медные кареты, лепечут расфуфыренные боярыни… Все так шумно, живо, непокойно!..— Такова се ля ви, — вздохнул Дубов.— А теперь, — продолжал Рыжий, — если вы обратите свой взор вправо от Ампилия Блаженного, то увидите, как под крутым скатом течет мелкая, грязная, вонючая Кислоярка, изнемогая под множеством тяжких стругов, нагруженных хлебом и дровами; их длинные мачты, увенчанные полосатыми флюгерами, встают из-за Старого моста, их скрипучие канаты, колеблемые ветром, как паутина, едва чернеют на голубом небосклоне.Василий вновь кивнул, хотя и не заметил на реке такого уж огромного изобилия стругов — да и вообще, несмотря на статус столицы целого царства, Царь-Город произвел на него впечатление глухой сонной провинции, добровольно отрезавшей себя от окружающего мира. А Рыжий тем временем вдохновенно путеводительствовал:— Далее к востоку, вернее даже, к юго-востоку, на трех холмах, между коих извивается река, пестреют широкие массы домов всех возможных величин и цветов; утомленный взор с трудом может достигнуть дальнего горизонта, на котором рисуются группы нескольких монастырей, между коими Симеонов примечателен особенно своею почти между небом и землею висящею платформой, откуда наши предки наблюдали за движениями приближающихся южан. Кстати, этот Симеонов монастырь примечателен еще и тем, что туда наши Государи постригали своих жен, ежели те вели непотребный образ жизни или слишком вмешивались в государственные дела.— Погодите, а что это за южане? — спросил Дубов. — Разве на Царь-Город бывали набеги?— Увы, — вздохнул Рыжий, — не слишком много, но что было, то было. Еще во времена царя Степана, более двухсот лет назад, хан Басай, объединившись с войсками Хазарского каганата, под шестиконечной звездой совершал опустошительные набеги и один раз дошел почти до стен Царь-Города. Но Степан собрал войско и гнал Басая до самой Новой Мангазеи и тогда же по многочисленным просьбам самих мангазейцев присоединил этот некогда вольный город к Кислоярскому царству… — Рыжий немного помолчал, как бы давая своему собеседнику возможность в тишине насладиться красотой и величием Симеонова монастыря. — И знаете, любезный Василий Николаич, я вам скажу, что только когда склоняется день, когда розовая мгла одевает дальние части города и окрестные холмы, тогда лишь можно видеть нашу древнюю столицу во всем ее блеске, ибо подобно красавице с Марфиной рощи, показывающей только вечером свои сокровенные прелести, она лишь в этот торжественный час может произвести на душу сильное, неизгладимое впечатление.Рыжий вздохнул и устремил взор куда-то за горизонт.— Извините, господин Рыжий, — изумленно произнес Дубов, — я и не подозревал о ваших поэтических талантах.— Ну что вы, Василий Николаич, — смутился Рыжий, — это так, под влиянием настроения.И когда они уже спускались вниз, Дубов подумал про себя: «Как будто я уже где-то слышал что-то подобное…»
x x x
Ближе к вечеру, когда спутники Василия стали возвращаться в терем Рыжего, детектив с каждым из них имел небольшую беседу. Как Дубов и ожидал, все приняли предложение с восторгом: майор Селезень после афганского похода и миротворческой миссии в Придурильской республике давно тосковал по участию в какой-нибудь занятной передряге; баронесса Хелен фон Ачкасофф счастлива была возможности отправиться в логово князя Григория, о котором кое-что интересное разведала в историческом архиве; Чаликова же, некогда специализировавшаяся на репортажах из «горячих точек», обрадовалась неожиданной возможности «тряхнуть стариной», и даже перспектива идти под венец со столь одиозной личностью, как князь Григорий, ее совсем не смутила.За ужином ни Рыжий, ни его гости ни словом не обмолвились о предстоящей командировке, зато баронесса, майор и Чаликова живо делились друг с другом и с Василием впечатлениями о первом дне «культурной программы». Рыжий слушал их рассказы с понимающей улыбкой.— Дерьмо здесь, а не оборона, — с присущей ему прямотой и неразборчивостью в выражениях заявил Селезень. — Ну ничего, вам повезло, что я сюда попал. За месяц я превращу ваше аникино воинство в мобильную боевую дружину. Я тут переговорил с вашим главным воеводой, он мне так и сказал: «Правильно, Иваныч, давай действуй». Неплохой мужик, без фанаберии, только вас, господин Рыжий, всю дорогу честил на чем свет — мол, из-за его, то бишь ваших нововведений скоро все по миру пойдем.— Ну, про меня еще и не такое говорят, — заметил хлебосольный хозяин, многозначительно переглянувшись с Дубовым. — Но наш воевода — действительно профессионал в своей области. Ему бы еще вашей железной воли, Александр Иваныч, да вашей, как вы говорите, мобильности…— Ничего, он мужик, и я мужик — сладим! — уверенно заявил майор.Затем к рассказу о своем визите в Боярскую Думу приступила Чаликова:— Это было довольно любопытно, только, боюсь, не слишком интересно для нашего уважаемого хозяина…— Нет-нет-нет, — возразил Рыжий. — Наоборот, мне очень любопытно послушать, как выглядит царь-городская политическая жизнь со стороны. Рассказывайте, Надежда, я вас внимательно слушаю.— Ну, поначалу господа бояре чинно-мирно сидели на лавках и обсуждали всякие государственные проблемы — вроде того, как взимать с крестьян недоимки и при этом не драть с них исподнее. Наверное, бояр сдерживало присутствие заморской гостьи. Но потом они и про меня забыли, а дискуссия о недоимках как-то незаметно перешла на личности, вплоть до выяснения, кто с чьей женой спит. Один из них, с огромным ярко-красным крестом поверх собольей шубы, все время бегал по зале и всех подзуживал. А самый горластый в конце концов схватил жбан с медовухой и стал обливать всех подряд направо и налево, так что ихнему главному, ну, в общем, спикеру, пришлось даже призвать стрельцов, чтобы те выволокли этого хулигана за бороду на двор. Не понимаю, зачем вам такая Дума? Хотя чего это я — у нас ничуть не лучше… А потом, в кулуарах, я немного разговорилась с боярами и, знаете, услышала много чего интересного — так сказать, в неофициальной обстановке.— И что же? — заинтересовался Рыжий. — Разумеется, речь шла и обо мне?— Да, вообще-то, но только…— Ну так расскажите. Я-то уж знаю, что господа бояре не больно меня жалуют, просто хотелось бы узнать, в каких конкретно выражениях они это делают. Нет, ну если в матерных, то вы их, конечно, не повторяйте…— Выражения, что адресовал вам тот боярин, который обливался из жбана, я цитировать не буду — они как раз именно матерные. А другой, весь такой плешивый…— А, да это, видать, царь-городский голова князь Длиннорукий, — сообразил Рыжий. — Ну и что он?— Он так и заявил, что любит и уважает законного царя Дормидонта Петровича, но готов даже сам привести сюда князя Григория, лишь бы тот избавил их всех от Рыжего — этого… — Надя в нерешительности замолкла.— Ну-ну, не бойтесь, договаривайте, — подбодрил ее Рыжий.— Этого проходимца без роду-племени и даже без имени, который крутит, как хочет, и нами, родовыми князьями, и царем Дормидонтом, и его дочкой Танюшкой, и прочее в том же духе. Они там еще много чего наговорили, я всего и не упомню.Госпожа Хелена, против обыкновения, оказалась не очень словоохотливой и о результатах архивных исследований почти не распространялась, а вместо этого подробно рассказала о том, как, проходя через Базарную площадь, едва удержалась от соблазна слямзить ценную доисторическую посудину.— Подумайте только, — возмущалась баронесса, — этот сосуд достоин того, чтобы им восхищались посетители в лучших музеях мира, а какая-то бабка продает в нем простоквашу! Я уж хотела схватить его и побежать, а там уж будь что будет, но потом подумала, что это получится за картина — заморская гостья, к тому же бакалавр исторических наук, бежит по базару с ворованной посудиной, а следом за ней с визгом и улюлюканьем гонится толпа… Ужас! Но, с другой стороны, наука требует жертв.— Одну минуточку. — Рыжий встал из-за стола, вышел в сени, снял с полки глиняный горшок, выплеснул содержимое в помойную лохань и торжественно внес в гостиную. — Госпожа баронесса, не такую ли самую посудину вы видели на базаре?— Такую, именно такую! — возбужденно вскочила баронесса. — Или нет, эта даже еще лучше!— В таком случае она ваша! — Рыжий широким жестом придвинул горшок к баронессе. Та приняла его трепетно, будто дубликат бесценного груза, но, внимательно разглядев, вернула хозяину:— Нет-нет, я не могу взять от вас столь ценную… что я говорю -бесценную историческую реликвию.— Ну хорошо, — усмехнулся Рыжий, — пускай это будет аванс за участие в экспедиции, о которой Василий Николаич, как я понимаю, вас уже вкратце проинформировал. — Баронесса, а следом за нею Чаликова и Селезень закивали.— А когда вы благополучно вернетесь, я вручу вам, дорогая баронесса… Или нет, пускай это пока останется маленьким сюрпризом.
x x x
Баронесса Хелен фон Ачкасофф была умной образованной женщиной, к тому же не лишенной кокетства. А потому вставал законный вопрос — почему она не замужем? Ведь баронесса, в конце концов, была если и не красавица, то уж, по крайней мере, весьма интересная женщина. Вопрос этот нередко всплывал в богемных кругах Кислоярска, и некоторые джентльмены даже изучали его лично.Но какого-либо вразумительного ответа никто дать не мог. И сия тайна так и продолжала оставаться тайной, потому что Василию Дубову за нее браться было недосуг, а осилить ее мог лишь человек незаурядный.Хотя в Кислоярске был некто, знавший правду, но молчавший в силу своей профессии. Это был небезызвестный в городе доктор Владлен Серапионыч. Дело в том, что баронесса однажды даже обращалась к нему, но на этот раз медицина оказалась бессильна. А проблема состояла вот в чем. Обычно баронесса знакомилась с мужчинами на профессиональной стезе. То есть с коллегами — работниками музеев и архивов. Что, собственно, не удивительно. Нередко завязывался весьма бурный роман, кончавшийся внезапно и ничем. Баронесса круто и бесповоротно рвала всякие отношения со своим кавалером. И, что самое странное, без каких-либо видимых причин. А собственно причина была проста и банальна: госпожа Хелена, не удержавшись от искушения, «слямзивала» какую-нибудь безделушку, имевшую (с ее точки зрения) научную ценность. И после этого ей было элементарно стыдно появляться на глаза своему кавалеру.Доктор Серапионыч, конечно, хотел помочь несчастной женщине, но его методы были уж чересчур кардинальны. Хотя, надо признать, действенны. Так вот, доктор рекомендовал баронессе вернуть все «слямзенное». Конечно, это было жестоко с его стороны, и, возможно, надо было начинать как-то понемногу и по частям. Но он требовал все сразу — иначе излечение не будет полным и бесповоротным. Нет, мадам Хелена на такое решиться не могла. Это было выше ее сил. Да и квартира ее в таком случае опустела бы. Да, да! Опустела бы полностью. Ибо мебель ей заменяли исторические предметы. Так, например, кроватью служил саркофаг какого-то фараона (сама мумия стояла в прихожей в качестве вешалки). Столом — походный сундук Кутузова. А стулом — барабан, на котором сидел Наполеон при Бородинском сражении. Короче говоря, чего только в ее квартире не было. Зеркало из Янтарной комнаты. Умывальник Максима Горького. И даже пепельница Сталина, перепрофилированная в сахарницу. Ее любимой посудой была тарелка, из которой в свое время Гоголь ел манную кашу. И ложка, которой Иван Грозный бил своего нерадивого сына по лбу, когда тот шалил за столом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43