— Машину!»; обернувшись, он увидел, как рванулся по мосту к Чеглинцеву Терехов, как закричал что-то и Чеглинцев тут же протопал рядом, обдал Олега ледяными брызгами. Чеглинцев подскочил к машине, она завелась сразу, так ему повезло, и, дверцу не захлопнув, рванул самосвал вниз. Машина сорвалась с откоса с прерывающимся истеричным визгом, словно захлебывалась водой, проползла, проплыла в Сейбе еще чуть-чуть я заглохла, утихомирилась напрочь перед самым ряжем.
И еще какое-то мгновение Чеглинцев был в кабине, высунув голову из открытой дверцы справа, как капитан, не хотел уходить с гибнувшего корабля, но тут врезались в самосвал могучие бревна, глухо били по железу, сдвинули перед машины к мосту, а большего сделать не смогли и, успокоившись, стали обходить машину и сворачивать к промоине и ко второму ряжу. Чеглинцев выскочил из воды, из кабины, обезьяной вскарабкался в кузов и, подхватив брошенный ему с моста багор, стал со злостью погонять страшил, кореживших его сокровище.
Они тыкались тупыми своими мордами и скользкими корявыми боками в бревна второго сруба и до третьего добирались, но скорость их была сбита и сила заглушена, а парни на мосту успокоились, снова расправлялись с ними умело и без потерь пропустили раздерганный косяк к Тубе.
Снова летели теперь к мосту одиночки по проторенной косяком дорожке, Чеглинцев и двое парней из кузова отгоняли их от машины, но иногда они все же стукали по металлу, и Чеглинцев с досады ругался громко.
Потом потянулись еще косяки, и кому-то пришла в голову мысль лезть в воду и еще до машины гасить скорость бревен, прижавшихся друг к другу, толкать их сгустки вправо, чтобы легче было ребятам на мосту управляться с ними. Добровольцы с шестами поспешили спуститься в воду, и Олег побежал неуклюже, он не мог упустить этой минуты, ему хотелось оказаться первым в головном дозоре, он ковылял по насыпи, а потом по берегу, но в воду вошел не первым, потому что не знал, где важнее встать.
Рядом он видел Терехова, Севку, Тумаркина и еще многих, лица у всех были мрачные и озабоченные, и Олег почувствовал, что всем эта волынка надоела еще больше, чем ему, а он, наоборот, сейчас ощущал непонятный прилив сил и желание воевать с Сейбой.
Терехов уже шагал в воде, шест нес у груди, как белье в детстве, когда собирался переплыть канал, и Сейба скрыла его сапоги, добралась до пояса, покачивала Терехова, не решаясь свалить его. А он встал, расставил, наверное, ноги упорами, вмял их в податливое дно, и шест его кинулся вправо, вспомнив о своих заботах. Рядом с Тереховым остановились еще парни, а Олег не смог удержаться и пошел, покачиваясь, дальше, чтобы встать первым в их лихом отряде. Он брел долго, напролом и смеялся над Сейбой и успокоился, только когда оказался метрах в пятнадцати впереди Терехова и его парней. Бревна все плыли, и Олегов шест первым вступал с ними в бой и иногда сдвигал их вправо, а часто промазывал, но это было неважно, главное, что он, Олег, не боялся Сейбы, не боялся ничего, стал хозяином и с ребятами, с работящими мужиками, был в одном ряду, даже впереди их, и чувство, что он с ними на равных, чувство кровного родства с этими людьми, радовало его и давало ему силы.
«Ах, как здорово! Как здорово!» — приговаривал Олег, и даже боль в спине и в пояснице, мучившая его десять минут назад, даже мокрая и холодная одежда, прилипавшая к телу, теперь, казалось, доставляли ему удовольствие. «Пошли, пошли!» — говорил он лесинам ласково, но и с укором.
И вдруг он услышал крик на берегу, или крик этот ему померещился, но он все же обернулся резко и ничего сзади себя не увидел и только, когда повернулся влево, заметил, что из березового залива, пугавшего Рудика, прямо на него летит черная громадина. Он растерялся, словно не соображал, что происходит, повернулся лицом влево, смотрел на громадину.
Бревно, тяжелое и длинное, болтавшееся в тихом сейбинском закутке, в хитром сейбинском резерве, а теперь брошенное ею в свалку, летело стремительно, словно мстило за сонное свое пребывание в заливе, летело тараном прямо на Олега. И он вдруг ощутил тело свое, оно показалось ему беззащитным, хрупким, пластмассовым. Он почувствовал, что сейчас бревно сомнет его, раздавит, искорежит его живот и грудь, и мысль об этом была как порез бритвой, и он понимал также, что ничего не сможет сделать. Еще он вспомнил, что за ним стоят люди, которые этого бревна, летящего к ним по-предательски, сзади, из-за угла, не учуют, а оно их ударит с разгона, и надо ребят предупредить. Он хотел было сделать какое-то движение, но так и остался стоять зачарованным, а бревно, здоровенное как баржа, летело вперед и было уже в метре от него, и тогда он, бросив шест, кинулся в сторону, успел сделать два скользких шага и свалился в воду, почувствовал холодеющей спиной, как проскребла по нему своим обдиристым колючим боком сосновая махина. Он поднялся, выплевывая ломившую зубы воду, опомнился, увидев уплывающее бревно, дотянулся до шеста, крутившегося рядом, но не достал им до бревна сзади и застыл в оцепенении, видел, как бревно неслось на парней из группы Терехова и должно было ударить в них, надо было ему кричать что-то, а он потерял голос. И все же в последнюю секунду парни почувствовали опасность и обернулись разом, но было уже поздно, безоружными стояли они перед громадиной, и вдруг кто-то из парней шагнул вперед и бросился на бревно грудью, словно мог остановить его. Бревно стукнулось тихо, дернулось, замерло на мгновение и вдруг как бы нехотя повернуло вправо. Кто остановил его, Олег не разобрал, он видел только, что парень этот, вскрикнув, осел и пошел под воду, но ребята тут же подхватили его под руки.
Олег бросил шест и, торопясь, пошел в сторону парней. Страх, не успевший вспыхнуть в секунды опасности, теперь разошелся и в кончиках пальцев поигрывал, покалывал их мерзко. «Надо же!» — повторял про себя Олег и сплевывал в Сейбу, никак не мог отделаться от привкуса ее грязной, пахнущей черт-те чем воды. Он догнал парней и увидел, что они волокут Тумаркина. Тумаркин кашлял и охал иногда. Парней вело его много, и все же Олег втиснулся в их ватагу, оттеснил плечом кого-то и шел, легонько дотрагиваясь до руки стонущего Тумаркина, словно без поддержки его, Олега, тот мог свалиться. «Осторожней, осторожней», — приговаривал Олег, как бы упрекая парней за их неумелое обращение с человеком.
Почувствовали под ногами почву потверже и остановились. На травяном бугре было холодно, и подлая дрожь стала бить Олега.
— Теперь я сам, — сказал Тумаркин.
Он отстранил всех недовольным движением руки, как будто его вели насильно, и стоял теперь пошатываясь, а потом закашлялся.
— Постучите по спине, — прохрипел он.
Сочувствующих нашлось много, но Олег успел первым.
— Заработаешь тут с вами чахотку, — попробовал пошутить Тумаркин.
— Тебе надо в теплушку, — сказал Терехов, — сам ты сможешь идти?
— Могу, — кивнул Тумаркин и решительно шагнул вперед, но колени у него подкосились, и он осел на траву, заохал, взявшись руками за бок.
— Ему надо помочь, — сказал Олег, хотя все понимали, что Тумаркину надо помочь.
Терехов стал подымать Тумаркина, и тот, выпрямившись, сделал испуганное и возмущенное движение рукой: «Я сам…»
Повели Тумаркина в теплушку, и Олег шел справа, поддерживая его.
— Что ж ты бревно не остановил? — сказал Олегу Севка. — Хоть бы крикнул, что ли.
— Я кричал! — соврал Олег.
Севка сказал ему без осуждения, он просто сожалел, что Олег не остановил бревно, а Олег ответил ему с возмущением, но через секунду ему стало противно, что он соврал и что он с таким искренним возмущением ответил Севке.
— Мог бы и остановить, — буркнул Севка.
— Чего ты к нему пристал, — сказал Терехов, — он-то тут при чем?
— Попробовал бы ты остановить, — обиженно сказал Олег.
— Он-то остановил, — сказал Севка.
— Ну не надо, ребята, ну кончайте, — устало проговорил Тумаркин, — никто тут ни в чем не виноват…
— Я разве говорю, что кто-то виноват? — возмутился Севка.
— Ну и помолчите…
В теплушке было темно, и Терехов, ворча, искал по карманам спички, а Олег все поддерживал Тумаркина и говорил ему: «Сейчас приляжешь, легче будет». Свечка загорелась, и слабый огонек ее высветил мученическое лицо Тумаркина. Тот понял, что все расстроены видом его, и поторопился улыбнуться, но улыбка получилась у него жалкая. Севка сдвигал лавки, старый ватник, скатав, положил в изголовье, плащ помогли снять Тумаркину и прилечь ему помогли.
— Где болит-то? — спросил Терехов.
— Вот тут и вот тут, — показал Тумаркин и добавил нерешительно, с некоторой боязнью, но и с надеждой, что его сейчас успокоят, пообещав удачный исход: — И внутри вроде что-то…
— За Илгой пошли, — сказал Терехов. — Илга придет, посмотрит. Все нормально будет, старик.
Олег почувствовал в словах Терехова теплоту и ласку.
— Только бы внутри ничего не отбило, — с отчаянием сказал Тумаркин.
— Мы тебя еще в футбол играть научим…
— Я пойду, — сказал Севка.
Севка пошел, и за ним потянулись ребята, вспомнив, что их ждет дело, оглядывались в дверях на Тумаркина, и Олегу надо было бы отправляться к Сейбе, но он стоял в растерянности, и слова Терехова его обрадовали.
— Слушай, Олег, — сказал Терехов, — кому-то надо посидеть с Тумаркиным. Посиди, а?
— Хорошо, — кивнул Олег, — только я же ничем не смогу помочь.
— Скоро Илга придет.
— Ты просто посиди, — тихо сказал Тумаркин.
— Ладно, ладно.
Терехов застегнул пуговицы плаща, мокрый капюшон нахлобучил на голову и пошел к двери.
— Это ветер, что ли, воет? — сказал Тумаркин.
Терехов остановился у двери, прислушался. Сейба выла, Сейба ревела, и где он там, подумал Олег, сумел расслышать ветер.
— Может, и ветер, — сказал Терехов.
— Надо же, какое лето, у нас зима такая бывает под Винницей…
Олег кивнул, словно бы сам прочувствовал винницкие зимы.
— А мы тут работаем, мокнем, — тихо сказал Тумаркин, — а поезд на нашей станции будет останавливаться лишь на минуту… Сколько у нас всего тут было… и любви, и боли, и слякоти… А поезд остановится на минуту…
Терехов молчал, думал, Олег тоже молчал, его вдруг поразили слова Тумаркина, не слова, нет, а вот это неожиданное осознание минутности их жизни в Саянах, минутности их жизни вообще на земле. «Работаем, мокнем, — звучало в ушах Олега, — а потом все сожмется, спрессуется в одну-единую минуту, которой не хватит заспанным пассажирам в арбузных пижамах, чтобы выскочить на перрон и купить у бабок пучок черемши…»
— Ладно, я пойду, — сказал Терехов.
Он нырнул в мокрую черноту, а Олег все еще думал о минуте, к которой приравнены все их усилия, волнения, муки и радости, и поглаживал нервно теплую оплывающую свечу.
— Терехов, погоди! — крикнул Олег, спохватившись. — Вы следите за березовым заливом, там этих бревен в засаде!..
— Кому это ты? — прохрипел Тумаркин.
— Терехову. А он уже не слышит. Забыл сказать я… Но они, наверное, сами поймут…
— Олег, поправь ватники… Сбей их, чтобы повыше были…
— Сейчас…
Он поправлял ватники, потертые и жесткие, вовсе не пригодные быть больничными подушками, а сам глядел на свои руки и ни на миллиметр вправо и ни на миллиметр влево, потому что боялся встретиться со взглядом Тумаркина.
— Так, да?
— Так… Хорошо… Спасибо тебе…
И как ни старался, а все же увидел глаза Тумаркина, натолкнулся на них, глаза его были виноватые, доброжелательные и испуганные и словно бы о чем-то просили, но просьбу их Олег отгадывать не стал, он повернулся резко и пошел к железной печке.
— Холодно, — сказал он на всякий случай.
Его и в самом деле стало знобить, а мокрая одежда была противна, и Олег отругал себя за то, что не надел на тело ничего шерстяного, мог все простудить, проклинай потом долгие годы этот осадный саянский день. Металл был еще теплый, и Олег погрел на нем руки, а потом принялся растоплять печь. Огонь запрыгал, затрещал, легкомысленным весельчаком зажил в свое удовольствие. Лицо у Олега стало сухим и горячим, а глаза заслезились, но он не отводил их, помешивал кочережкой из проволоки короткие поленца и все смотрел на пляшущий огонь. Он боялся, как бы кто не пришел и не сменил его в роли сиделки, он бы не смог, наверное, вернуться сейчас в мокрую жуть. И еще он боялся, как бы не спросил его Тумаркин, почему он струсил, почему он пропустил бревно, летевшее в товарищей.
— Потеплее стало? — спросил вдруг Олег.
— Потеплее, — прохрипел Тумаркин, — получше…
— Сейчас Илга придет, — успокаивающе произнес Олег.
А успокаивал он скорее самого себя. Потому что все, он чувствовал, что все, дальше он не может, не потянет, он — подонок, раб, ничто, он струсил, он предал, на его совести этот узколицый искалеченный человек с печалью в сумеречных глазах, и совесть будет скандалить с ним, Олегом, всю жизнь.
Вошла Илга.
— Помочь? — повернулся Олег.
— Сейчас посмотрим, — сказала Илга.
Говорила она приветливо, уверенно и вместе с тем снисходительно.
— Помоги ему присесть, — сказала Илга, — и до пояса.
Тумаркин морщился и стискивал зубы, но сам пытался стащить с себя мокрую одежду. Он был тощ и бледен телом.
— Он дрожит, — сказал Олег.
— Ты тоже дрожишь, — кивнул Тумаркин.
— Что у нас болит? — спросила Илга.
— Зубы, — сказал Тумаркин.
— Шутишь, да? Я ведь обижусь… Тут болит, да? Тут, да? Потерпи, потерпи, милый… И тут, да?.. Ну все, все, ложись…
Тумаркин с помощью Олега оделся, сухой ватник, валявшийся в углу у кучи сапог, заполучил, вытянулся, забывая боль, смотрел на Илгу заискивающе, ждал ее слов.
Илга сказала строго:
— Возможно, сломаны ребра, возможно… Завтра отправим тебя в Сосновку в больницу, там исследуют, сделают рентген… Надо лежать… Все будет хорошо…
Она повернулась к Олегу:
— Как это получилось?
— Как, как! — рассердился вдруг Олег. — Так и получилось!
— Что ты, Олег? — удивилась Илга. — Из-за чего ты?
Видела она или не видела его глаза, наверное, не видела, спасибо свечке, спасибо стеариновому огрызку, что устроился на столе за спиной, а то бы Илга удивилась больше — испугу и злости в его глазах. А он видел ее лицо, оно было растерянным и усталым, и не нашел он в нем прежней твердости, раздражавшей его.
— Глупо все получилось, — сказал Тумаркин, — поздно мы обернулись, а бревно…
Скрипнула дверь.
Терехов вошел в теплушку и замер тут же, наткнувшись глазами на Илгу. И она почувствовала его появление, обернулась, двинулась сразу к Тумаркину, словно недоисследовала его, а теперь спохватилась, но только лишь ватник поправила у Тумаркина под головой, и по оленьим пугливым движениям ее и по неловкости мокрого Терехова, не знавшего, что делать ему, как не знают, куда девать руки, Олег понял, что между ними что-то произошло, а что… Впрочем, тут же Олег подумал: мне-то на все наплевать…
— Я сухую одежду принес, — сказал Терехов куда-то в сторону, — пропустили мы всю ту гущу… Пореже вроде пошли… Слышишь, Олег? Полегче стало…
— A? — спохватился Олег. — Что? Да-да… Это хорошо…
Потом Терехов еще говорил что-то ему, Тумаркину и Илге, но Олег не слышал его, он опустился на лавку, и все ему было безразлично, и он думал об одном: как только спадет вода, как только подсохнут бурые дороги, после дождика в четверг, завтра или послезавтра или когда там, насколько у него хватит терпения, нет, оно уже кончилось, завтра или послезавтра, после дождика в четверг, сядет он с Соломиным и Испольновым в машину, и прощай все, он уже не может, не может, поймите это, не будет машины, он уйдет пешком, по сопкам, по сопкам, по горбатым проклятым сопкам.
24
Утром Терехов договорился с Рудиком устроить в столовой собрание не собрание, а так, разговор по душам островных жителей. «Будет сделано», — кивнул Рудик.
Рудик уходил, и грязь летела из-под его ног, а Терехов не двигался, никуда ему не хотелось идти, ни о чем не хотелось думать, а единственным желанием было ленивое и безнадежное — отоспаться. Все, что он полагал сделать, начиналось со слов: «Вот отосплюсь…», и верилось, что сегодня он сможет свалиться на постель и дрыхнуть на совесть, изгнав из подсознания осточертевшее ожидание тревоги.
Сегодня на небе было солнце и не было облаков, и голубизна казалась естественной, будто бы и вчера, и позавчера, и неделю назад загорали сейбинцы на лежаках и в плетеных креслах и никакие серые пятна не отравляли их летнего состояния. Погода изменилась внезапно, внезапность была привычным орудием природы в здешних местах, и кто знал, не решила ли она позабавиться и не включит ли она через полчаса свой бесконечный душ. Но сейчас светило солнце, солнце, и раз уж ему дали свободу, оно жарило, сушило промокшие плащи и ватники, паром подымало воду из луж.
Но, может быть, и вправду кончились дожди, и Сейба успокоится, и начнется сладкая жизнь, сухая жизнь, и за столовой на травяной плешке, очищенной от кочек, удастся постучать футбольным мячом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42