Извинившись, он отозвал Пуаро в сторону и шепотом сообщил, что мадмуазель Генриетта хотела бы видеть его тет-а-тет и немедленно по поводу исключительной важности.
– А где же она примет меня? – обеспокоился Пуаро, представив себя один на один с женщиной в ее уютной гостиной.
– Она ждет вас в башенке, – ответил Жерфаньон. – В центральной, с которой Наполеон Бонапарт в хорошую погоду высматривает свои полки.
– По-моему, она всего-навсего решила потренировать ваши ноги, – ревниво высказался капитан Гастингс, отличавшийся хорошим слухом.
Пуаро задержал на нем укоризненный взгляд, повернулся к Эльсинору, устремил взор к указанной башне. Мадмуазель Генриетта – в белой шубке и красной широкополой шляпе – недвижно стояла у бойницы, смотревшей в парк.
– Извините, Гастингс, я должен идти, – бросив эти слова другу, направился Пуаро к Главному корпусу. – Встретимся за обедом.
– Mon ami, будьте осторожнее на лестнице, она наверняка обледенела, – прокричал ему вслед Гастингс, выказывая тем, что дружеские его чувства выше ревности.
По винтовой лестнице сыщик поднялся неожиданно легко. Мадмуазель Генриетта стояла в прежней позе, красная ее шляпа пламенела на фоне белесо-голубого неба. Пуаро пристроился рядом, кашлянул.
– А, это вы… – бархатно посмотрев, протянула слабо руку.
Поцеловать ее он не смог – не решился, боясь переступить грань, за которой джентльмены теряют самообладание. Впитав сердцем белизну и изящество тянувшейся к нему длани, он просто ее пожал.
– Вы первый раз здесь? – унеслась взором к заснеженным отрогам Альп.
– Разумеется… – посмотрел Пуаро на горы, на ближнюю вершину стрелой рвавшую небо.
– Эта вершину у нас называют Апексом. Говорят, с нее видно прошлое и даже будущее.
Пуаро ощупал пик сыщицкими глазами, не найдя в нем ничего интересного, спросил:
– Вы, как я понял, хотели мне что-то конфиденциальное сообщить?
– Да… – продолжала смотреть женщина вдаль. – В моем жилище могут быть «жучки».
– Вот как?! – глаза Пуаро устремились к «Трем Дубам». – И кто же их мог установить?
– Тот, кто хочет знать все…
– Профессор Перен?
– При чем тут профессор Перен? Вы не понимаете, Эркюль, это не паранойя, – впервые за все время знакомства мадмуазель Генриетта назвала Пуаро по имени. – Дело настолько важно, что мы с вами должны исключить любую возможность утечки информации.
– О каком деле вы говорите? – в голосе Пуаро прозвучала нотка раздражения. Он подумал, что «дело» придумано только лишь затем, чтобы затащить его в это романтическое место. Зачем? Он и так побежал бы сюда хоть днем, хоть ночью. Конечно же, хорошо подумав, побежал.
– Несколько месяцев назад я вышла перед сном на веранду полюбоваться звездами, не поверите, они были с кулак тогда, – восторженно глядя, показала Пуаро сжатый кулачок (жест этот показался сыщику не вполне приличным). – И на шезлонге обнаружила пакет, перевязанный бечевкой. На нем мужским почерком было написано «Г. П. от Ж. М». Сначала я ничего не поняла – ни с каким Г. П. и, тем более Ж. М. я никогда не была знакома. Однако, подумав, пришла к мысли, что Г. П. – это, скорее всего, я. Но в Эльсиноре такую аббревиатуру могли отнести на мой счет лишь ограниченное число господ. И никому из них никогда бы не пришло в голову подбрасывать мне письма, тем более, ночью. Заинтригованная, я вернулась в дом, вскрыла пакет. В нем был другой пакет и записка, адресованная мне. Почерк, которым была она написана, был тот же, что и на первом конверте. Вот, взгляните.
Мадмуазель Генриетта вынула из сумочки вдвое сложенный листок писчей бумаги, протянула Пуаро. Взяв его и развернув, тот прочитал:
Милая Генриетта!
Я уверен, вы меня не помните, но, увы, мне больше не к кому обратиться. Сразу перейду к делу, чтобы не дать чувствам, теснящимся в моей душе, излиться неуправляемым вешним потоком. Вы должны знать: жизнь многих обитателей Эльсинора находится в смертельной опасности. Поэтому я прошу Вас передать приложенный к письму пакет человеку, который очень скоро полюбит Вас, как полюбил Вас я. Я уверен, любовь – это очень простая штука, и глубоко полюбить одну и ту же женщину, могут лишь глубоко похожие люди. Отдайте этот пакет этому человеку, и он закончит то, что не удалось закончить мне.
С уважением и любовью!
Ваш Ж. М.
P.S.
Я жалею лишь об одном… Я жалею, что не встретился с Вами раньше, в дни юности. Случись это, у нас с вами родился бы маленький розовый сыночек.
А впрочем, я ни о чем не жалею – я видел Вас, говорил с Вами, мечтал о Вас, а что еще можно пожелать смертному человеку?
Пуаро внимательно прочитал письмо. Сложил лист. Задумался. Его недоверчивый ум торопливо, как живой компьютер, перебирал одну гипотезу за другой. «Сама написала? С какой целью? Решила сыграть со мной театр? Или просто хочет возбудить во мне ревность? Но я много старше, меня не надо добиваться, просто поманить пальчиком… раз десять поманить. А может, она просто психопатка? Или кто-то использует ее в качестве третьего лица, использует, чтобы посмеяться над Пуаро?»
– Эркюль, я чувствую, вы подозреваете, это письмо написала я… – сладко прикоснулись к его руке пальчики мадмуазель Генриетты. – Может, не стоит пока этого делать? Вскройте конверт, ознакомьтесь с его содержимым, а потом уж судите…
– Извините, мисс, – перебил ее Пуаро, старательно поправив усы. – Эта привычка все обдумывать, всегда вредила мне, как человеку. Если бы вы знали, как я удивительно глуп, когда не думаю…
– К сожалению, у меня не было возможности убедиться в этом – вы всё думаете и думаете…
– Я, конечно же, ознакомлюсь с содержимым этого таинственного пакета… – сказал Пуаро, чувствуя, что краснеет. – Он у вас?
– Да. Я долго думала, отдавать вам его или не отдавать. И, в конце концов, решила вас не беспокоить. Но этот случай с Моникой, на первый взгляд комический, изменил ситуацию в корне – я поняла, началось что-то жуткое, началось то, что предрекал этот Же Ме…
– Возможно, Же Ме просто был романтиком – ведь романтики нравятся женщинам, потому и существуют во множестве… – сказал Пуаро с истинно французской галантностью.
– Это вам решать, – достала мадмуазель Генриетта пакет из сумочки. – Возьмите его.
– Спасибо, – поместил он последний во внутренний карман пиджака. – Я займусь им у себя.
Дело, сведшее их в башне, было закончено, женщина посмотрела тягуче, и Пуаро разоткровенничался:
– Знаете, я давно хотел вам сказать…
– Что? Говорите, не раздумывая, а то опять не скажете!
– Хорошо, скажу. Мне иногда кажется, что я давным-давно вас знаю…
– И между нами давным-давно все произошло?! – подалась к нему.
– Да…
– И мне это кажется… Мне даже кажется, я помню прикосновения ваших рук. И с закрытыми глазами отличу прикосновение правой ладони от прикосновения левой.
Для Пуаро это было слишком, он готов был бежать прочь, но сдержался, лишь взор его, испуганно слетев с лица женщины, метнулся к горам.
– Объясните мне, пожалуйста, почему эти каменные нагромождения так привлекают ваш взор? – спустя минуту спросил сыщик, опасаясь, что от жара щек растают горные снега.
– Понимаете, горы – это то, что стремится вверх. Все остальное распластывается по поверхности, как вода. А они стремятся к небу, они стремятся ввысь…
– Вы стремитесь к небу?..
– Да. Куда же еще стремиться человеку? – посмотрела с укоризной.
– Понимаю. На земле у вас нет близких…
– Почему же? Вот вы стоите рядом. Вы, поднявшийся на башню… Ко мне поднявшийся.
«Башня – символ эрекции, – механически подумал Пуаро. – Она подняла меня на ноги, потом на башню, и теперь стремится поднять выше, одновременно помогая борьбе с преступностью… Нет, надо взять ее за руку. Пусть ведет. Пусть ведет, куда угодно, хоть в тартарары. Хм, тартарары… Тартар – бездна, жилище низвергнутых Зевсом титанов…
Пуаро представил, как он, Эркюль-Геркулес, является в Тартар с Генриеттой, как титаны на них смотрят… С восхищением на женщину, завистливо на него.
Когда в воображаемую картину проник Перен в образе Цербера, Пуаро вернулся на землю. Посмотрев на горы, стремившиеся ввысь, к небу, взял руку женщины в свою.
Прежде, чем спуститься, они долго стояли плечо к плечу. J’ai fait le poireau pendant une demi-heure, – думала, она лукаво улыбаясь.
После обеда, как всегда, завершившегося чашкой шоколада и аппетитной булочкой, Пуаро обычно час-другой дремал в номере – покой желудка всегда способствовал покою его мыслей. Уже улегшись в постель, над которой висела кровопролитная, но без трупов, картина Эжена Делакруа «Битва при Тайбуре», он вспомнил о пакете Генриетты. Ему стало стыдно – этот Рабле в который раз заставил его забыть обо всем на свете. Шельмец, он нарочно это делает, зная, что Эркюль Пуаро – капризный гурман. Трижды в день он вызывает его на дуэль, и трижды в день побеждает. Нет, пора переходить на диету – овсянка, капустная солянка, сырые овощи… Невкусно, конечно, но зато Рабле не сможет смотреть на него, Пуаро, с превосходством.
Пуаро встал, подошел к гардеробу, открыв скрипнувшую дверцу, достал пакет Же Ме из кармана пиджака. Усевшись за письменный стол, затеял паузу. Чутье сыщика говорило ему, что перед ним лежит не просто пакет, но пакет Пандоры. Вот сейчас он вскроет его, выпустит зло, несомненно, в нем таящееся, и все вокруг переменится. В лесу тотчас заведутся матерые волки, в канализационных колодцах – полуразложившиеся трупы, а пара-тройка милейших леди и достойнейших джентльменов закроются в своих номерах на ключ и задвижку, чтобы без помех приготовить смертельные яды или, как бритвы, наострить ножи.
– Да, свято место пусто не бывает, – проговорил Пуаро, взяв ножницы. – Преступники и преступления летят на меня, как бабочки на огонь. Будем надеяться, что пламя моего ума по-прежнему жгуче.
В пакет была вложена стопка заклеенных конвертов. Вынув их, Пуаро прочитал на верхнем:
Мистеру Шерлоку Холмсу, эсквайру
От комиссара Мегре.
– Шутница, – отправляя конверт под низ стопки, подумал Пуаро. Конечно же, он имел в виду мадмуазель Генриетту.
На втором конверте было написано:
Мистеру Эркюлю Пуаро
От комиссара Мегре.
На третьем:
Капитану Жеглову
От комиссара Мегре.
На четвертом:
Патеру Брауну
От комиссара Мегре.
На пятом:
Комиссару Мегре
От комиссара Мегре.
Положив письма перед собой, Пуаро откинулся на спинку стула. Пальцы его барабанили в такт его мыслям, то есть бестактно:
– Если это шутка Генриетты, то это вовсе не шутка, а милое издевательство. А если не шутка, то я, похоже, сошел с ума. А если я сошел с ума, что это значит? Означает ли это, что я, завернувшись в смирительную рубашку, должен часами сидеть в прострации за своим письменным столом, совсем как Альберт Эйнштейн? Или, как Наполеон Бонапарт, часами глядеть вдаль из-под руки? Или должен неукоснительно соблюдать распорядок дня, и вовремя принимать пилюли, сколько бы горстей их не назначали, как психопат и закоренелый оптимист Экзюпери, психопат, благодаря падению с километровой высоты и закоренелый оптимист, невзирая на это падение?
– Нет, не означает, – ответили ему маленькие серые клеточки. – Человек сходит с ума, когда его мозгом всецело завладевает Идея . И становится нормальным, когда идеи покидают его. Есть у тебя такая идея?
– Нет! – ответил Пуаро, перестав барабанить пальцами по столу.
– Малодушничаешь, дорогой мой, – сказали они. – Есть у тебя такая идея. И ты знаешь, как она называется.
– Как? – спросил Пуаро без интереса.
– Она называется: Я – Эркюль Пуаро . Я – Геркулес Пуаро. Я должен, обязан, совершать подвиги!
– Вы правы, мои маленькие серые клеточки. Я – Геркулес. Точнее, я иногда бываю Геркулесом, и это мне нравится, – Пуаро энергично щелкнул пальцами.
– Ну конечно, лучше быть припадочным Геркулесом, чем образцовым садовником, в отличном состоянии содержащим свое парковое государство.
– Разумеется! Касаясь же сути нашей полемики, я позволю себе задать вам следующий вопрос:
– Мыслю я?
Задам и сам же уверенно отвечу:
– Мыслю. Это факт.
– А есть в моих поступках что-нибудь такое, что вредит обществу?
– Есть, но происходит это редко.
Следовательно, если я мыслю и, как правило, поступаю, как здравомыслящий человек, то я практически здоров. А в таком случае следует признать, что эти письма написал сумасшедший, обуреваемый манией. А если мы это признаем, то должны задать себе следующий вопрос:
– Что, сумасшедший не способен совершать подвиги, способствуя тем улучшению общества?
И тут же на него ответим:
– Может. И сведения, полученные от сумасшедшего, могут нести более достоверную информацию, нежели полученные от так называемых здоровых людей…
– Что-то, месье Пуаро, вы путано стали объясняться, – недовольно зашевелились серые клеточки. – Мы опасаемся, что влечение к этой женщине неблагоприятно влияет на вас… Лучше бы обратили свое мужское внимание на старшую медсестру Катрин Вюрмсер…
– Катрин Вюрмсер, Катрин Вюрмсер… повторил Пуаро, решив не уразумевать последнюю фразу своих маленьких серых клеточек. – Эти письма выбивают меня из колеи…
Письма лежали на столе доказательством умопомешательства всего на свете. Пуаро, никак не решавшийся вскрыть конверт, адресованный ему, потянул время, вспоминая Наполеона Бонапарта, сумасшедшего.
В обеденном зале император сидел за соседним столиком. Нормальный, здоровый мужчина, невзирая на сумасшедшее содержание мышьяка в мышечных тканях, он прилично играл в шахматы, интересовался современными системами артиллерийского вооружения и болел за футбольный клуб «Аяччо» из города Аяччо, в котором родился. Ну, правда, частенько принимался ходить (по гостиной, столовой, лесу, процедурной) взад-вперед, заложив руки за спину и бубня себе под нос: «Когда же подойдет Груши, когда?! Когда же подойдет, Груши, когда?!». Или в хорошую погоду забирался на башню и с нее высматривал из-под руки свои полки, в 1815-ом году аккурат перед сражением подозрительно резво погнавшиеся за наголову разбитыми пруссаками в противоположную от Ватерлоо сторону. Пуаро жалел выдающегося императора-полководца: мелкотравчатые обитатели «Эльсинора» не упускали случая посмеяться над ним, трижды побежденным. Капитан Гастингс однажды горько высказался по этому поводу: «Рядом с величием велико и ничтожество».
– «Мистеру Шерлоку Холмсу»… – наконец, посмотрел Пуаро на конверт, лежавший первым в стопке. – Мегре написал ему первому… Что ж, может быть, это и справедливо… Шерлок в нашей плеяде первый. «Мистеру Эркюлю Пуаро» – прочитал, отправив конверт, адресованный великому английскому сыщику в нижнюю позицию. – Кажется, это мне.
В конверте лежал вдвое сложенный листок белой писчей бумаги. Развернув его, он прочитал:
20 октября 1987 года, Эльсинор
Господин Пуаро!
Я долго думал, как к Вам обратиться. Поначалу, испытывая определенные чувства, я написал «Дорогой Эркюль», но потом решил, что тема письма, сейчас находящегося в Ваших руках (о, я бы отдал последние часы жизни, чтобы это было так!), требует делового подхода, и потому обратился официально (по крайней мере, постарался так обратиться).
Итак, господин Пуаро, я появился в Эльсиноре, скорее всего, по тем же причинам, что и Вы. Но они, эти причины, не имеют значения (в жизни ничего не имеет значения, кроме жизни), потому что мы с Вами, прежде всего, сыщики, а потом уже люди, больные или здоровые. Так вот, проведя в санатории некоторое время, я начал понимать, что в нем орудует(ют) психически больной(ые) преступник(и) (согласитесь, сумасшедший человек и психически больной человек – это не одно и то же). Этот (эти) преступник(и), несомненно, имеющий (имеющие) подручных, уничтожил (и) множество людей. Завтра он (они) уничтожит(ат) меня, послезавтра – мадмуазель Жалле-Беллем, потом – Вас. Я не буду называть имен – для великого Эркюля Пуаро это излишне. Уверен, что сейчас (когда Вы читаете это письмо) у Вас уже имеется материал для Ваших отличных «маленьких сереньких клеточек». И потому лишь умоляю Вас (1) быть предельно осторожным и никому не доверять (даже Гастингсу), и (2), всегда носить с собой пластиковую трубку (потолще) для коктейля: если в ходе расследования Вам пропишут лекарственный электрофорез, суньте ее под маску и дышите через нее. Удачи вам, коллега. Уверен, скоро мы увидимся и славно поговорим.
Ваш Жюль Мегре
Прочитав письмо, Пуаро вернул его в конверт, проговорил:
– Прав был Сименон, говоря, что в докладах Мегре основное место занимают скобки, – подошел к окну и отдался биологическому полю своих маленьких сереньких клеточек. Те перевели его взор на кладбище, располагавшееся за вертолетной площадкой. Покивав посылу, Пуаро оделся, как всегда тщательно. Через полчаса, с трудом пробравшись через сугробы, покрывавшие кладбище, он стоял над типовым надгробием (такие же, из розового неполированного гранита, с гранитным же крестом наверху, украшали, по крайней мере, еще сотню могил).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
– А где же она примет меня? – обеспокоился Пуаро, представив себя один на один с женщиной в ее уютной гостиной.
– Она ждет вас в башенке, – ответил Жерфаньон. – В центральной, с которой Наполеон Бонапарт в хорошую погоду высматривает свои полки.
– По-моему, она всего-навсего решила потренировать ваши ноги, – ревниво высказался капитан Гастингс, отличавшийся хорошим слухом.
Пуаро задержал на нем укоризненный взгляд, повернулся к Эльсинору, устремил взор к указанной башне. Мадмуазель Генриетта – в белой шубке и красной широкополой шляпе – недвижно стояла у бойницы, смотревшей в парк.
– Извините, Гастингс, я должен идти, – бросив эти слова другу, направился Пуаро к Главному корпусу. – Встретимся за обедом.
– Mon ami, будьте осторожнее на лестнице, она наверняка обледенела, – прокричал ему вслед Гастингс, выказывая тем, что дружеские его чувства выше ревности.
По винтовой лестнице сыщик поднялся неожиданно легко. Мадмуазель Генриетта стояла в прежней позе, красная ее шляпа пламенела на фоне белесо-голубого неба. Пуаро пристроился рядом, кашлянул.
– А, это вы… – бархатно посмотрев, протянула слабо руку.
Поцеловать ее он не смог – не решился, боясь переступить грань, за которой джентльмены теряют самообладание. Впитав сердцем белизну и изящество тянувшейся к нему длани, он просто ее пожал.
– Вы первый раз здесь? – унеслась взором к заснеженным отрогам Альп.
– Разумеется… – посмотрел Пуаро на горы, на ближнюю вершину стрелой рвавшую небо.
– Эта вершину у нас называют Апексом. Говорят, с нее видно прошлое и даже будущее.
Пуаро ощупал пик сыщицкими глазами, не найдя в нем ничего интересного, спросил:
– Вы, как я понял, хотели мне что-то конфиденциальное сообщить?
– Да… – продолжала смотреть женщина вдаль. – В моем жилище могут быть «жучки».
– Вот как?! – глаза Пуаро устремились к «Трем Дубам». – И кто же их мог установить?
– Тот, кто хочет знать все…
– Профессор Перен?
– При чем тут профессор Перен? Вы не понимаете, Эркюль, это не паранойя, – впервые за все время знакомства мадмуазель Генриетта назвала Пуаро по имени. – Дело настолько важно, что мы с вами должны исключить любую возможность утечки информации.
– О каком деле вы говорите? – в голосе Пуаро прозвучала нотка раздражения. Он подумал, что «дело» придумано только лишь затем, чтобы затащить его в это романтическое место. Зачем? Он и так побежал бы сюда хоть днем, хоть ночью. Конечно же, хорошо подумав, побежал.
– Несколько месяцев назад я вышла перед сном на веранду полюбоваться звездами, не поверите, они были с кулак тогда, – восторженно глядя, показала Пуаро сжатый кулачок (жест этот показался сыщику не вполне приличным). – И на шезлонге обнаружила пакет, перевязанный бечевкой. На нем мужским почерком было написано «Г. П. от Ж. М». Сначала я ничего не поняла – ни с каким Г. П. и, тем более Ж. М. я никогда не была знакома. Однако, подумав, пришла к мысли, что Г. П. – это, скорее всего, я. Но в Эльсиноре такую аббревиатуру могли отнести на мой счет лишь ограниченное число господ. И никому из них никогда бы не пришло в голову подбрасывать мне письма, тем более, ночью. Заинтригованная, я вернулась в дом, вскрыла пакет. В нем был другой пакет и записка, адресованная мне. Почерк, которым была она написана, был тот же, что и на первом конверте. Вот, взгляните.
Мадмуазель Генриетта вынула из сумочки вдвое сложенный листок писчей бумаги, протянула Пуаро. Взяв его и развернув, тот прочитал:
Милая Генриетта!
Я уверен, вы меня не помните, но, увы, мне больше не к кому обратиться. Сразу перейду к делу, чтобы не дать чувствам, теснящимся в моей душе, излиться неуправляемым вешним потоком. Вы должны знать: жизнь многих обитателей Эльсинора находится в смертельной опасности. Поэтому я прошу Вас передать приложенный к письму пакет человеку, который очень скоро полюбит Вас, как полюбил Вас я. Я уверен, любовь – это очень простая штука, и глубоко полюбить одну и ту же женщину, могут лишь глубоко похожие люди. Отдайте этот пакет этому человеку, и он закончит то, что не удалось закончить мне.
С уважением и любовью!
Ваш Ж. М.
P.S.
Я жалею лишь об одном… Я жалею, что не встретился с Вами раньше, в дни юности. Случись это, у нас с вами родился бы маленький розовый сыночек.
А впрочем, я ни о чем не жалею – я видел Вас, говорил с Вами, мечтал о Вас, а что еще можно пожелать смертному человеку?
Пуаро внимательно прочитал письмо. Сложил лист. Задумался. Его недоверчивый ум торопливо, как живой компьютер, перебирал одну гипотезу за другой. «Сама написала? С какой целью? Решила сыграть со мной театр? Или просто хочет возбудить во мне ревность? Но я много старше, меня не надо добиваться, просто поманить пальчиком… раз десять поманить. А может, она просто психопатка? Или кто-то использует ее в качестве третьего лица, использует, чтобы посмеяться над Пуаро?»
– Эркюль, я чувствую, вы подозреваете, это письмо написала я… – сладко прикоснулись к его руке пальчики мадмуазель Генриетты. – Может, не стоит пока этого делать? Вскройте конверт, ознакомьтесь с его содержимым, а потом уж судите…
– Извините, мисс, – перебил ее Пуаро, старательно поправив усы. – Эта привычка все обдумывать, всегда вредила мне, как человеку. Если бы вы знали, как я удивительно глуп, когда не думаю…
– К сожалению, у меня не было возможности убедиться в этом – вы всё думаете и думаете…
– Я, конечно же, ознакомлюсь с содержимым этого таинственного пакета… – сказал Пуаро, чувствуя, что краснеет. – Он у вас?
– Да. Я долго думала, отдавать вам его или не отдавать. И, в конце концов, решила вас не беспокоить. Но этот случай с Моникой, на первый взгляд комический, изменил ситуацию в корне – я поняла, началось что-то жуткое, началось то, что предрекал этот Же Ме…
– Возможно, Же Ме просто был романтиком – ведь романтики нравятся женщинам, потому и существуют во множестве… – сказал Пуаро с истинно французской галантностью.
– Это вам решать, – достала мадмуазель Генриетта пакет из сумочки. – Возьмите его.
– Спасибо, – поместил он последний во внутренний карман пиджака. – Я займусь им у себя.
Дело, сведшее их в башне, было закончено, женщина посмотрела тягуче, и Пуаро разоткровенничался:
– Знаете, я давно хотел вам сказать…
– Что? Говорите, не раздумывая, а то опять не скажете!
– Хорошо, скажу. Мне иногда кажется, что я давным-давно вас знаю…
– И между нами давным-давно все произошло?! – подалась к нему.
– Да…
– И мне это кажется… Мне даже кажется, я помню прикосновения ваших рук. И с закрытыми глазами отличу прикосновение правой ладони от прикосновения левой.
Для Пуаро это было слишком, он готов был бежать прочь, но сдержался, лишь взор его, испуганно слетев с лица женщины, метнулся к горам.
– Объясните мне, пожалуйста, почему эти каменные нагромождения так привлекают ваш взор? – спустя минуту спросил сыщик, опасаясь, что от жара щек растают горные снега.
– Понимаете, горы – это то, что стремится вверх. Все остальное распластывается по поверхности, как вода. А они стремятся к небу, они стремятся ввысь…
– Вы стремитесь к небу?..
– Да. Куда же еще стремиться человеку? – посмотрела с укоризной.
– Понимаю. На земле у вас нет близких…
– Почему же? Вот вы стоите рядом. Вы, поднявшийся на башню… Ко мне поднявшийся.
«Башня – символ эрекции, – механически подумал Пуаро. – Она подняла меня на ноги, потом на башню, и теперь стремится поднять выше, одновременно помогая борьбе с преступностью… Нет, надо взять ее за руку. Пусть ведет. Пусть ведет, куда угодно, хоть в тартарары. Хм, тартарары… Тартар – бездна, жилище низвергнутых Зевсом титанов…
Пуаро представил, как он, Эркюль-Геркулес, является в Тартар с Генриеттой, как титаны на них смотрят… С восхищением на женщину, завистливо на него.
Когда в воображаемую картину проник Перен в образе Цербера, Пуаро вернулся на землю. Посмотрев на горы, стремившиеся ввысь, к небу, взял руку женщины в свою.
Прежде, чем спуститься, они долго стояли плечо к плечу. J’ai fait le poireau pendant une demi-heure, – думала, она лукаво улыбаясь.
После обеда, как всегда, завершившегося чашкой шоколада и аппетитной булочкой, Пуаро обычно час-другой дремал в номере – покой желудка всегда способствовал покою его мыслей. Уже улегшись в постель, над которой висела кровопролитная, но без трупов, картина Эжена Делакруа «Битва при Тайбуре», он вспомнил о пакете Генриетты. Ему стало стыдно – этот Рабле в который раз заставил его забыть обо всем на свете. Шельмец, он нарочно это делает, зная, что Эркюль Пуаро – капризный гурман. Трижды в день он вызывает его на дуэль, и трижды в день побеждает. Нет, пора переходить на диету – овсянка, капустная солянка, сырые овощи… Невкусно, конечно, но зато Рабле не сможет смотреть на него, Пуаро, с превосходством.
Пуаро встал, подошел к гардеробу, открыв скрипнувшую дверцу, достал пакет Же Ме из кармана пиджака. Усевшись за письменный стол, затеял паузу. Чутье сыщика говорило ему, что перед ним лежит не просто пакет, но пакет Пандоры. Вот сейчас он вскроет его, выпустит зло, несомненно, в нем таящееся, и все вокруг переменится. В лесу тотчас заведутся матерые волки, в канализационных колодцах – полуразложившиеся трупы, а пара-тройка милейших леди и достойнейших джентльменов закроются в своих номерах на ключ и задвижку, чтобы без помех приготовить смертельные яды или, как бритвы, наострить ножи.
– Да, свято место пусто не бывает, – проговорил Пуаро, взяв ножницы. – Преступники и преступления летят на меня, как бабочки на огонь. Будем надеяться, что пламя моего ума по-прежнему жгуче.
В пакет была вложена стопка заклеенных конвертов. Вынув их, Пуаро прочитал на верхнем:
Мистеру Шерлоку Холмсу, эсквайру
От комиссара Мегре.
– Шутница, – отправляя конверт под низ стопки, подумал Пуаро. Конечно же, он имел в виду мадмуазель Генриетту.
На втором конверте было написано:
Мистеру Эркюлю Пуаро
От комиссара Мегре.
На третьем:
Капитану Жеглову
От комиссара Мегре.
На четвертом:
Патеру Брауну
От комиссара Мегре.
На пятом:
Комиссару Мегре
От комиссара Мегре.
Положив письма перед собой, Пуаро откинулся на спинку стула. Пальцы его барабанили в такт его мыслям, то есть бестактно:
– Если это шутка Генриетты, то это вовсе не шутка, а милое издевательство. А если не шутка, то я, похоже, сошел с ума. А если я сошел с ума, что это значит? Означает ли это, что я, завернувшись в смирительную рубашку, должен часами сидеть в прострации за своим письменным столом, совсем как Альберт Эйнштейн? Или, как Наполеон Бонапарт, часами глядеть вдаль из-под руки? Или должен неукоснительно соблюдать распорядок дня, и вовремя принимать пилюли, сколько бы горстей их не назначали, как психопат и закоренелый оптимист Экзюпери, психопат, благодаря падению с километровой высоты и закоренелый оптимист, невзирая на это падение?
– Нет, не означает, – ответили ему маленькие серые клеточки. – Человек сходит с ума, когда его мозгом всецело завладевает Идея . И становится нормальным, когда идеи покидают его. Есть у тебя такая идея?
– Нет! – ответил Пуаро, перестав барабанить пальцами по столу.
– Малодушничаешь, дорогой мой, – сказали они. – Есть у тебя такая идея. И ты знаешь, как она называется.
– Как? – спросил Пуаро без интереса.
– Она называется: Я – Эркюль Пуаро . Я – Геркулес Пуаро. Я должен, обязан, совершать подвиги!
– Вы правы, мои маленькие серые клеточки. Я – Геркулес. Точнее, я иногда бываю Геркулесом, и это мне нравится, – Пуаро энергично щелкнул пальцами.
– Ну конечно, лучше быть припадочным Геркулесом, чем образцовым садовником, в отличном состоянии содержащим свое парковое государство.
– Разумеется! Касаясь же сути нашей полемики, я позволю себе задать вам следующий вопрос:
– Мыслю я?
Задам и сам же уверенно отвечу:
– Мыслю. Это факт.
– А есть в моих поступках что-нибудь такое, что вредит обществу?
– Есть, но происходит это редко.
Следовательно, если я мыслю и, как правило, поступаю, как здравомыслящий человек, то я практически здоров. А в таком случае следует признать, что эти письма написал сумасшедший, обуреваемый манией. А если мы это признаем, то должны задать себе следующий вопрос:
– Что, сумасшедший не способен совершать подвиги, способствуя тем улучшению общества?
И тут же на него ответим:
– Может. И сведения, полученные от сумасшедшего, могут нести более достоверную информацию, нежели полученные от так называемых здоровых людей…
– Что-то, месье Пуаро, вы путано стали объясняться, – недовольно зашевелились серые клеточки. – Мы опасаемся, что влечение к этой женщине неблагоприятно влияет на вас… Лучше бы обратили свое мужское внимание на старшую медсестру Катрин Вюрмсер…
– Катрин Вюрмсер, Катрин Вюрмсер… повторил Пуаро, решив не уразумевать последнюю фразу своих маленьких серых клеточек. – Эти письма выбивают меня из колеи…
Письма лежали на столе доказательством умопомешательства всего на свете. Пуаро, никак не решавшийся вскрыть конверт, адресованный ему, потянул время, вспоминая Наполеона Бонапарта, сумасшедшего.
В обеденном зале император сидел за соседним столиком. Нормальный, здоровый мужчина, невзирая на сумасшедшее содержание мышьяка в мышечных тканях, он прилично играл в шахматы, интересовался современными системами артиллерийского вооружения и болел за футбольный клуб «Аяччо» из города Аяччо, в котором родился. Ну, правда, частенько принимался ходить (по гостиной, столовой, лесу, процедурной) взад-вперед, заложив руки за спину и бубня себе под нос: «Когда же подойдет Груши, когда?! Когда же подойдет, Груши, когда?!». Или в хорошую погоду забирался на башню и с нее высматривал из-под руки свои полки, в 1815-ом году аккурат перед сражением подозрительно резво погнавшиеся за наголову разбитыми пруссаками в противоположную от Ватерлоо сторону. Пуаро жалел выдающегося императора-полководца: мелкотравчатые обитатели «Эльсинора» не упускали случая посмеяться над ним, трижды побежденным. Капитан Гастингс однажды горько высказался по этому поводу: «Рядом с величием велико и ничтожество».
– «Мистеру Шерлоку Холмсу»… – наконец, посмотрел Пуаро на конверт, лежавший первым в стопке. – Мегре написал ему первому… Что ж, может быть, это и справедливо… Шерлок в нашей плеяде первый. «Мистеру Эркюлю Пуаро» – прочитал, отправив конверт, адресованный великому английскому сыщику в нижнюю позицию. – Кажется, это мне.
В конверте лежал вдвое сложенный листок белой писчей бумаги. Развернув его, он прочитал:
20 октября 1987 года, Эльсинор
Господин Пуаро!
Я долго думал, как к Вам обратиться. Поначалу, испытывая определенные чувства, я написал «Дорогой Эркюль», но потом решил, что тема письма, сейчас находящегося в Ваших руках (о, я бы отдал последние часы жизни, чтобы это было так!), требует делового подхода, и потому обратился официально (по крайней мере, постарался так обратиться).
Итак, господин Пуаро, я появился в Эльсиноре, скорее всего, по тем же причинам, что и Вы. Но они, эти причины, не имеют значения (в жизни ничего не имеет значения, кроме жизни), потому что мы с Вами, прежде всего, сыщики, а потом уже люди, больные или здоровые. Так вот, проведя в санатории некоторое время, я начал понимать, что в нем орудует(ют) психически больной(ые) преступник(и) (согласитесь, сумасшедший человек и психически больной человек – это не одно и то же). Этот (эти) преступник(и), несомненно, имеющий (имеющие) подручных, уничтожил (и) множество людей. Завтра он (они) уничтожит(ат) меня, послезавтра – мадмуазель Жалле-Беллем, потом – Вас. Я не буду называть имен – для великого Эркюля Пуаро это излишне. Уверен, что сейчас (когда Вы читаете это письмо) у Вас уже имеется материал для Ваших отличных «маленьких сереньких клеточек». И потому лишь умоляю Вас (1) быть предельно осторожным и никому не доверять (даже Гастингсу), и (2), всегда носить с собой пластиковую трубку (потолще) для коктейля: если в ходе расследования Вам пропишут лекарственный электрофорез, суньте ее под маску и дышите через нее. Удачи вам, коллега. Уверен, скоро мы увидимся и славно поговорим.
Ваш Жюль Мегре
Прочитав письмо, Пуаро вернул его в конверт, проговорил:
– Прав был Сименон, говоря, что в докладах Мегре основное место занимают скобки, – подошел к окну и отдался биологическому полю своих маленьких сереньких клеточек. Те перевели его взор на кладбище, располагавшееся за вертолетной площадкой. Покивав посылу, Пуаро оделся, как всегда тщательно. Через полчаса, с трудом пробравшись через сугробы, покрывавшие кладбище, он стоял над типовым надгробием (такие же, из розового неполированного гранита, с гранитным же крестом наверху, украшали, по крайней мере, еще сотню могил).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45