Дворян похватаешь, то стары стрельцы взбеленятся – они своих сотников не дадут в тюрьму… Больших посадских посадишь в тюрьму, то в середних тревогу посеешь: середние все возле больших жмутся, от них и живут. Больших посадишь и в городе лавки закроешь – середние сами-то все без денег, как торгу быть? А холопство… – поп запнулся. – Сказать по-христову, холопство – бесовское дело, да в людях корысть велика… Монахи и те не хотели отдать своих трудников…
Поп говорил размеренно, рассудительно. Тихий, ласковый голос его, привычный к увещаниям тон – все, казалось, было должно привести к спокойствию и единству мыслей, но Гаврила чувствовал наибольшее раздражение именно против попа, в поддержку которого верил всегда…
– Опять же крестьянам нельзя отворить городские врата… Не я страшусь – посадские их устрашатся. Горожане лад держат, привычны к земскому ладу. Все урядом своим живут. А крестьяне уряду градского не знают. Каждый двор своим обиходом живет… Впустишь их – и у нас весь обычай порушишь, а тем и сильны мы, что держим порядок да лад… Вот так-то, сынок Гаврюша! – заключил поп Яков.
Гаврила сидел, угрюмо потупив глаза, и молча нетерпеливо слушал попа. Теперь он взглянул сразу на всех. Он встретился с ясным взглядом Томилы и, раздражившись его добротой, отвернулся. Коза, не смея взглянуть на Гаврилу, уперся глазами в угол. Поп Яков ласково улыбнулся хлебнику, как ребенку, которому объяснил без того простое и ясное дело.
Михайла Мошницын смотрел на хлебника с любопытством и вызовом. За время отсутствия Томилы Слепого Мошницын не раз был вынужден уступить в том, что сам он считал неправильным. Гаврила всегда ухитрялся его обойти и поставить перед совершенным. Эти действия хлебника восстановили Мошницына против него. Чувство соперничества и зависти к решительной независимости Гаврилы заставляло его противоречить хлебнику даже в том, с чем в душе соглашался кузнец и сам… Сейчас Михайла доволен был тем, что не он, а другие сломили натиск Гаврилы, что он лишь слегка поддержал их, оставшись почти в стороне от спора. Хлебник лишился последней верной поддержки – попа. Это должно было смирить его нрав и заставить считаться с тем, что не он один избран народом во всегородние земские старосты.
Все это хлебник почувствовал в вызывающем взгляде Мошницына. Он встал со скамьи.
– Вот те «Остров Блаженный» и «Белое царство»! – воскликнул Гаврила. – Кривые пути не ведут ко правде, – продолжал он, тяжело ворочая языком. – Народ вам верит, а вы устрашились в беде… Да в страхе спасенья нет – страх прибежище зайцам! Совестно мне за вас, воеводы земские. От народа стыд ест глаза, ажно слезы… – голос хлебника в самом деле дрогнул, казалось, слезами. – Как, батя, Июде сказал Иисус Христос? «Чего творишь, то твори скорее!» И вам так скажу: творите!
– Ну-ну, потише! – возмущенно воскликнул кузнец.
Гаврила не взглянул на него. Он боялся упустить внезапно найденный дар речи.
– С дворянами вам по пути, а крестьян страшитесь! Бог помочь! Прямая дорожка в Москву на плаху… Сами идите, других ведите, а я ухожу!.. Не хочу быть в измене!
– Постой, Левонтьич! – воскликнул Томила.
Но хлебник, не оглянувшись, уже спускался по лестнице, отшвырнув со злостью Захарку, подслушивавшего у дверей, и расталкивая земских выборных, толпившихся в нетерпеливом ожидании.
Глава двадцать восьмая
1
Внезапно разразились неуемные ливни. Короткие проблески жаркого июльского солнца заставляли как бы дымиться всю землю, но ненадолго – снова голубые разрывы на небе заволакивались плотной желто-серой завесой, и снова лил дождь. Стояли непроглядные, словно осенние, ночи. Псковские разъезды пробирались осторожно вдоль ночных берегов Великой, не столько стремясь напасть на врага, сколько опасаясь встречи с ним…
Пользуясь непроглядным мраком ненастья, Хованский переправлял ночь за ночью подкрепление своим смельчакам, сидевшим в лесах в Завеличье. Завелицкий отряд его вырос, окреп и начал наглеть: пастухи прибежали во Псков среди дня, крича, что полсотня московских стрельцов окружила стадо, перебила собак, отогнала коров, захватила двоих подпасков и скрылась в лес… Два рыбака не вернулись с рыбалки, и разъезд, высланный по берегу Пахомием, нашел только порванные сети на берегу и опрокинутый котелок да ложки возле костра рядом с челном, запрятанным в кустарниках. Следы копыт и свежий конский помет говорили о том, что напавшие были конники… Город взял меры предосторожности: в улицах Завеличья усилили караул у решеток, к жителям крайних домов поселили стрельцов, по огородам и на задворках всюду садили засады, боясь нападения на слободу. И вдруг ночью вспыхнул пожар невдалеке от Немецкого двора – сразу в двух рядом стоявших избах… Когда же толпа горожан набежала тушить пожар, из ближних кустов раздались внезапные выстрелы.
Завеличье, бывшее все время более спокойным, чем самый город, вдруг растревожилось. Люди стали искать родственников и друзей в застенье. Целыми днями из Завеличья возили на лошадях и носили на руках взрослые и дети различную рухлядь в город. Коровы уныло бродили по улицам, ощипывая подзаборные заросли лебеды, подорожника и ромашки. Стадо больше не выгонялось на луга. Вся жизнь Завеличья была нарушена… Народ требовал от Всегородней избы устроить облаву в лесах Завеличья. Но земские выборные опасались, что время уже упущено, что в Завеличье уже сидит крупный отряд москвичей и вылазка непременно должна превратиться в жестокую битву…
Томила Слепой и Мошницын послали к Гавриле попа Якова, чтобы позвать его в Земскую избу. Хлебник прежде всего спросил о согласии выборных на его условия.
– Все не унялся? – воскликнул поп. – Рознь учиняешь в Земской избе! Укроти гордыню!
– Ступай, поп, ступай, – возразил Гаврила. – Я тогда приду, когда головы сечь дворянам станем, в том будет розни посадской конец, а покуда мне нечего делать.
– Последнее слово, Левонтьич? – спросил поп.
– Последнее, батя!
Поп ушел.
Томила Слепой и Михайла уговорились между собой ни словом не выдать народу размолвки в Земской избе. Они говорили всем, что Гаврила не ездит во Всегороднюю из-за раны.
Не решаясь взять на себя руководство в ратных делах и стремясь к единению всех сил, кузнец и Томила созвали всех выборных на широкий совет. Первое слово на этом совете было дано стрельцам.
– Мы, стрельцы, к бою привычны под ратным началом. Дайте в начальные люди сотников наших, дворян, и не будет такого сраму, какого наделал Гаврила Демидов. Московские с нами не совладают: хоть они и ратные люди, да вроде как кречета домашние, а мы, псковитяне, – соколы вольные: у рубежа живем, ратный дух в грудях наших пуще горит! – твердо сказал пятидесятник Неволя Сидоров.
– Верно молвил! – поддержали его другие старые стрельцы.
И совет Всегородней избы порешил призвать всех дворян на земскую службу…
2
Шурин дворянина Сумороцкого, Захарка, сказал ему о том, что земские старосты призывают на службу ратных начальников.
– А кто даст отказ, и того в тюрьму вкинут, – шепнул Захар.
Одевшись в ратную сбрую, прицепив саблю, сунув за пояс пистолет, Сумороцкий приехал во Всегороднюю сам.
Войдя в горницу и держа в руке железный шлем с кольчужным забралом, он истово помолился на образ и поклонился Томиле.
– Слышал, земские люди, зовете на службу дворян? – сказал он.
– Надо городу начальных людей. Без начальных людей как биться? – ответил Слепой.
– Была не была, Томила Иваныч, – сказал Сумороцкий, – деды мои псковитяне, и сам я псковитин – куда деться?! Свой город в окошко не кинешь!
С этого дня Сумороцкий первый из всех дворян стал обучать посадских ратному делу.
Некоторые другие дворяне тоже согласились обучать посадских, но желающих стать воинами было так много, что сотников не хватало. Пятидесятники, десятники и старые стрельцы обучали «новоприборных».
К бою готовились в городе все. Целыми улицами собирался ремесленный и торговый люд. Монастырские служки Елизарова, Троицкого, Спасского и Мирожского монастырей составили отряды конных ратников…
Это было торжеством Томилы Слепого: единство желаний и дружбы связали весь город – даже дворян… «Белый город», единый в своих желаниях, готовый встать грудью за великое «Белое царство», за земскую правду, из вымысла делался явью…
Но вдруг, за одну дождливую темную ночь, москвичи возвели в Завеличье небольшой деревянный острожек, навалив вокруг деревьев, камней, насыпав земли. Этот острожек теперь прикрывал постройку моста от Снетной горы через Великую. Это значило, что пройдет еще несколько дней – и Хованский сможет перевезти в Завеличье пушки и переправить конницу.
Медлить было нельзя. Нужно было уничтожить острожек разом, как только он появился. Мошницын с Томилой созвали совет в Земской избе. Хлебник опять не пришел на совет… Но выборные решили и без него, что медлить нельзя. Сумороцкому было указано изготовиться к бою в три дня.
Завелицкие сотни раскинули стан за Немецким двором. Среди них стояла и монастырская сотня Пахомия, в которой теперь оказался Иванка, так и не выехавший из Пскова к Печеренину.
И вот неожиданно Иванка увидел Копыткова на улице Завеличья.
– Иов Терентьич! – радостно закричал он через улицу.
– Что ж, Иван, к нам не едешь? Под дворянским началом бояр побивать собрался? – с насмешкой спросил Копытков.
– Сам видишь, тут, в Завеличье, беда: того и гляди, нагрянут. Надо беречь! – оправдывался Иванка.
Копытков ему рассказал, что они с Печерениным скопили в лесах Завеличья крестьянскую ватагу сот в пять человек – целый полк.
– Как станут московские дворяне лезть в Завеличье, а мы им в спину ударим – побьем к чертям. Да вот в чем, Ванюша, беда: зелья мало. Пушки, пищали, свинец – все есть, а зелья нехватка, – сказал Копытков. – Я слышал, Гаврила Левонтьич просил у Земской избы – не дают.
– Да я тебе целый мешок притащу, и просить никого не надо! У нас в Завеличье зелейна казна в сарае без двери лежит за Немецким двором. Там восемь бочонков!
– Да когда ты сумеешь: мне завтра назад нужно ехать в лес!
– До света нынче поспею. Давай мешок! – схватился с места Иванка.
Поздно вечером вдвоем с Кузей подошел Иванка к сараю, в котором хранился порох, и толстяк простодушно начал болтать со знакомым стрельцом, стоявшим на карауле возле сарая. Под их разговор Иванка незаметно скользнул в сарай и в темноте с поспешностью шарил бочонки. Неожиданно он наткнулся между бочонков на готовый, насыпанный доверху большой мешок пороху.
«Отколе? Зачем, кто его тут припас?» – удивился Иванка, однако быстро взвалил его на спину. Но прежде чем он успел выйти, Иванка услышал с улицы чужие голоса.
– А тебе чего? Ты тут пошто? – кричал дворянин Тюльнев.
– Да вот со знакомцем я тут, – оправдывался Кузя.
– Трепать языком не закон, когда в карауле, – вмешался Сумороцкий. – Пограбят порох, тогда чей ответ? Твой ответ? Пошел вон отсюда!
Иванка затаился, слушая их голоса, но вдруг в темноте он услышал рядом чье-то дыхание, кто-то ощупал его, испугался, отдернул руку и вдруг закричал:
– Человек! Эй, тут человек!
Иванка рванулся бежать.
– Держи, убежал! – закричали сзади.
Иванка выскочил из сарая, но тут же несколько рук ухватили его.
– Стой, ты кто? Кто таков? – допрашивали его, закручивая назад локти.
Дворяне Тюльнев, Сумороцкий, стрелецкий пятидесятник Соснин и молодой дворянин Хотынцев, ровесник Иванки, наткнувшийся на него в сарае, окружили Иванку.
– Пошто влез в сарай? Чего тебе нужно?
– Он зелье хотел украсть. Полный мешок из бочонков насыпал, – сказал Хотынцев.
– Не я насыпал… Он был… – возражал Иванка.
– Отколе ж он был? – с насмешкой спросил Тюльнев. – Ты зелье московским хотел продать!.. Снимай с него саблю, – приказал он Соснину.
Иванку свели поблизости на Немецкий двор и засадили под стражу в глухой каземат.
Ошарашенный происшедшим, он размышлял в темноте, кто насыпал из бочки порох в мешок, почему появились там ночью дворяне, зачем Хотынцев вошел в сарай, чего он там шарил. И Иванку вдруг осенило: он понял, что сами дворяне пришли за тем же, за чем и он; пока они у двери говорили с караульным стрельцом, Хотынцев должен был вынести порох в мешке. Куда? Для кого? Они хотят город оставить без зелья! Может быть, просто в реку кидают в мешках! Может, там и еще мешки?!
«Поставят меня к расспросу – и все с дощана расскажу. Они моего-то пустого мешка не нашли; он и правду мою докажет!» – думал Иванка.
На двери каземата брякнул замок.
– Выходи, вор! – позвал Тимофей Соснин.
Иванку вывели. Он надеялся, что оправдается в Земской избе, но его указали вести в стрелецкий приказ. Руки его были связаны за спиной. Двое стрельцов шагали по сторонам.
– Повесят тебя! – с сочувствием произнес один из его провожатых. – Эх, молодой!..
У Иванки по спине прошел холодок – так просто были сказаны эти слова.
– Как… повесят? – с запинкой вымолвил он.
– А как же, брат!.. В ратную пору зелейну казну расхищать – за то петля на шею… Там, в каземате стрелецком, железный столб с релей. На ней-то и вешают…
– Земские старосты не дадут! – возразил Иванка.
– Тут старосты ни к чему. Ты ратный человек, тебе хозяин – стрелецкий голова! – пояснил второй провожатый.
– Тимофей Соснин указал все сготовить, чтоб разом веревку на шею – и баста!
– Братцы мои! – взмолился Иванка.
– Да, то-то, что братцы! – сказал стрелец. – Сам знаешь указы…
Уже подымались сумерки, словно вырастая из мрачных красноватых отблесков в тяжелом течении реки. Иванка со стрельцами шагал через плавучий мост.
«Скакнуть, что ли, в воду? Тут и конец!» – мелькнуло в уме Иванки. Он подумал, что утонуть все же легче, чем быть удавленным, и взглянул на то место, где утонула мать.
– Не балуй, – угадав его мысль, сказал провожатый и крепко взялся за ворот его кафтана.
Они перешли мост.
Во Власьевских воротах караульные стрельцы и толпа посадских преградили им путь. Слышался хохот. Звон бубна и выкрики: «Миша! Миша!» – сказали, что толпа потешается скоморошьей забавой. После падения воеводской власти никто не гнал скоморохов, и старый знакомец Иванки Гурка Кострома свободно бродил в Завеличье и в городе со своим медведем.
Иванкины провожатые, расталкивая толпу, пробирались в середину круга.
– Куды? Погодишь! – с досадой остановил их караульный стрелецкий десятник, и поневоле они остались зрителями потехи…
– Куды ж тебя взять гусей сторожити? Коли возьму, то им головы будет сложити! – убеждал скоморох медведя.
Мишка поклонился и заревел, качая головой.
– Не жрешь ни гусятины, ни поросятины? – спросил Гурка.
Медведь яростно затряс головой и махнул лапой, всем существом выражая, что он никогда не касался такой пищи.
Толпа хохотала.
– Любишь гусей? – лукаво спросил скоморох.
Мишка нежно погладил себя лапой по лапе и ласково заворчал.
– Холить, беречь их станешь? – продолжал скоморох.
Мишка еще усерднее закивал.
– Впрямь псковской дворянин Сумороцкий! Тот эдак же любит посадских! – сказал скоморох.
В толпе засмеялись.
– Ин стану и я земским старостой. Держи, дворянин, посадского гуся: береги, не поела бы московска лиса! – воскликнул Гурка, вынув из мешка живого гуся.
Медведь протянул обе лапы, принял гуся и, разинув пасть, клацнул зубами… Птица вскрикнула и забила крыльями. Полетел пух, брызнула кровь. Медведь заревел, пожирая добычу… Пух кружился по ветру, как снег, над толпой.
Гурка ударил в бубен и неожиданно с приплясом запел:
Плесковские мужики
Набитые гусаки…
Тега-тега-тега-тега!
Во дворянские мешки!
– Вязать скомороха! Пошто смуту сеешь! – крикнул стрелец, провожавший Иванку.
– Вязать скомороха! – подхватил еще чей-то голос.
– Вязать! – заголосил рядом третий…
– Самих вас вязать! – закричал рядом Кузя.
Со всех сторон загалдели люди, яростно двинулись навстречу друг другу. Связанного Иванку сдавили со всех сторон в крикливой, готовой подраться толпе. В тот же миг на руках у него ослабла веревка и, перерезанная кем-то, спала сама собой. Кто-то легонько толкнул его в спину.
Взревел медведь, испуганный за свою добычу.
Толпа шарахнулась от медведя и сжалась еще сильней. Иванка рванулся вперед, расталкивая стоящих локтями.
– Тащи скомороха во Всегороднюю! – требовал за спиной стрелец. – Пошто на стрелецкого голову клеплешь!
– Да ты что за дворянин? Ты какой дворянин? – кричали в ответ. – Чего тебе жалко дворян?
Иванка мчался по сумеречным улицам Пскова. Мимо Земской избы и Рыбницкой башни он пробежал стремглав, чтобы никто не заметил, в какую сторону он уходит.
Едва переводя дух, он постучал у ворот Гаврилы.
– Дядя Гавря, повесят меня! – выпалил он, вбежав в горницу.
– Ступай запри ворота покрепче, – сказал Гаврила. – Я те колодезь качну – умойся, приди в спокой, а там скажешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Поп говорил размеренно, рассудительно. Тихий, ласковый голос его, привычный к увещаниям тон – все, казалось, было должно привести к спокойствию и единству мыслей, но Гаврила чувствовал наибольшее раздражение именно против попа, в поддержку которого верил всегда…
– Опять же крестьянам нельзя отворить городские врата… Не я страшусь – посадские их устрашатся. Горожане лад держат, привычны к земскому ладу. Все урядом своим живут. А крестьяне уряду градского не знают. Каждый двор своим обиходом живет… Впустишь их – и у нас весь обычай порушишь, а тем и сильны мы, что держим порядок да лад… Вот так-то, сынок Гаврюша! – заключил поп Яков.
Гаврила сидел, угрюмо потупив глаза, и молча нетерпеливо слушал попа. Теперь он взглянул сразу на всех. Он встретился с ясным взглядом Томилы и, раздражившись его добротой, отвернулся. Коза, не смея взглянуть на Гаврилу, уперся глазами в угол. Поп Яков ласково улыбнулся хлебнику, как ребенку, которому объяснил без того простое и ясное дело.
Михайла Мошницын смотрел на хлебника с любопытством и вызовом. За время отсутствия Томилы Слепого Мошницын не раз был вынужден уступить в том, что сам он считал неправильным. Гаврила всегда ухитрялся его обойти и поставить перед совершенным. Эти действия хлебника восстановили Мошницына против него. Чувство соперничества и зависти к решительной независимости Гаврилы заставляло его противоречить хлебнику даже в том, с чем в душе соглашался кузнец и сам… Сейчас Михайла доволен был тем, что не он, а другие сломили натиск Гаврилы, что он лишь слегка поддержал их, оставшись почти в стороне от спора. Хлебник лишился последней верной поддержки – попа. Это должно было смирить его нрав и заставить считаться с тем, что не он один избран народом во всегородние земские старосты.
Все это хлебник почувствовал в вызывающем взгляде Мошницына. Он встал со скамьи.
– Вот те «Остров Блаженный» и «Белое царство»! – воскликнул Гаврила. – Кривые пути не ведут ко правде, – продолжал он, тяжело ворочая языком. – Народ вам верит, а вы устрашились в беде… Да в страхе спасенья нет – страх прибежище зайцам! Совестно мне за вас, воеводы земские. От народа стыд ест глаза, ажно слезы… – голос хлебника в самом деле дрогнул, казалось, слезами. – Как, батя, Июде сказал Иисус Христос? «Чего творишь, то твори скорее!» И вам так скажу: творите!
– Ну-ну, потише! – возмущенно воскликнул кузнец.
Гаврила не взглянул на него. Он боялся упустить внезапно найденный дар речи.
– С дворянами вам по пути, а крестьян страшитесь! Бог помочь! Прямая дорожка в Москву на плаху… Сами идите, других ведите, а я ухожу!.. Не хочу быть в измене!
– Постой, Левонтьич! – воскликнул Томила.
Но хлебник, не оглянувшись, уже спускался по лестнице, отшвырнув со злостью Захарку, подслушивавшего у дверей, и расталкивая земских выборных, толпившихся в нетерпеливом ожидании.
Глава двадцать восьмая
1
Внезапно разразились неуемные ливни. Короткие проблески жаркого июльского солнца заставляли как бы дымиться всю землю, но ненадолго – снова голубые разрывы на небе заволакивались плотной желто-серой завесой, и снова лил дождь. Стояли непроглядные, словно осенние, ночи. Псковские разъезды пробирались осторожно вдоль ночных берегов Великой, не столько стремясь напасть на врага, сколько опасаясь встречи с ним…
Пользуясь непроглядным мраком ненастья, Хованский переправлял ночь за ночью подкрепление своим смельчакам, сидевшим в лесах в Завеличье. Завелицкий отряд его вырос, окреп и начал наглеть: пастухи прибежали во Псков среди дня, крича, что полсотня московских стрельцов окружила стадо, перебила собак, отогнала коров, захватила двоих подпасков и скрылась в лес… Два рыбака не вернулись с рыбалки, и разъезд, высланный по берегу Пахомием, нашел только порванные сети на берегу и опрокинутый котелок да ложки возле костра рядом с челном, запрятанным в кустарниках. Следы копыт и свежий конский помет говорили о том, что напавшие были конники… Город взял меры предосторожности: в улицах Завеличья усилили караул у решеток, к жителям крайних домов поселили стрельцов, по огородам и на задворках всюду садили засады, боясь нападения на слободу. И вдруг ночью вспыхнул пожар невдалеке от Немецкого двора – сразу в двух рядом стоявших избах… Когда же толпа горожан набежала тушить пожар, из ближних кустов раздались внезапные выстрелы.
Завеличье, бывшее все время более спокойным, чем самый город, вдруг растревожилось. Люди стали искать родственников и друзей в застенье. Целыми днями из Завеличья возили на лошадях и носили на руках взрослые и дети различную рухлядь в город. Коровы уныло бродили по улицам, ощипывая подзаборные заросли лебеды, подорожника и ромашки. Стадо больше не выгонялось на луга. Вся жизнь Завеличья была нарушена… Народ требовал от Всегородней избы устроить облаву в лесах Завеличья. Но земские выборные опасались, что время уже упущено, что в Завеличье уже сидит крупный отряд москвичей и вылазка непременно должна превратиться в жестокую битву…
Томила Слепой и Мошницын послали к Гавриле попа Якова, чтобы позвать его в Земскую избу. Хлебник прежде всего спросил о согласии выборных на его условия.
– Все не унялся? – воскликнул поп. – Рознь учиняешь в Земской избе! Укроти гордыню!
– Ступай, поп, ступай, – возразил Гаврила. – Я тогда приду, когда головы сечь дворянам станем, в том будет розни посадской конец, а покуда мне нечего делать.
– Последнее слово, Левонтьич? – спросил поп.
– Последнее, батя!
Поп ушел.
Томила Слепой и Михайла уговорились между собой ни словом не выдать народу размолвки в Земской избе. Они говорили всем, что Гаврила не ездит во Всегороднюю из-за раны.
Не решаясь взять на себя руководство в ратных делах и стремясь к единению всех сил, кузнец и Томила созвали всех выборных на широкий совет. Первое слово на этом совете было дано стрельцам.
– Мы, стрельцы, к бою привычны под ратным началом. Дайте в начальные люди сотников наших, дворян, и не будет такого сраму, какого наделал Гаврила Демидов. Московские с нами не совладают: хоть они и ратные люди, да вроде как кречета домашние, а мы, псковитяне, – соколы вольные: у рубежа живем, ратный дух в грудях наших пуще горит! – твердо сказал пятидесятник Неволя Сидоров.
– Верно молвил! – поддержали его другие старые стрельцы.
И совет Всегородней избы порешил призвать всех дворян на земскую службу…
2
Шурин дворянина Сумороцкого, Захарка, сказал ему о том, что земские старосты призывают на службу ратных начальников.
– А кто даст отказ, и того в тюрьму вкинут, – шепнул Захар.
Одевшись в ратную сбрую, прицепив саблю, сунув за пояс пистолет, Сумороцкий приехал во Всегороднюю сам.
Войдя в горницу и держа в руке железный шлем с кольчужным забралом, он истово помолился на образ и поклонился Томиле.
– Слышал, земские люди, зовете на службу дворян? – сказал он.
– Надо городу начальных людей. Без начальных людей как биться? – ответил Слепой.
– Была не была, Томила Иваныч, – сказал Сумороцкий, – деды мои псковитяне, и сам я псковитин – куда деться?! Свой город в окошко не кинешь!
С этого дня Сумороцкий первый из всех дворян стал обучать посадских ратному делу.
Некоторые другие дворяне тоже согласились обучать посадских, но желающих стать воинами было так много, что сотников не хватало. Пятидесятники, десятники и старые стрельцы обучали «новоприборных».
К бою готовились в городе все. Целыми улицами собирался ремесленный и торговый люд. Монастырские служки Елизарова, Троицкого, Спасского и Мирожского монастырей составили отряды конных ратников…
Это было торжеством Томилы Слепого: единство желаний и дружбы связали весь город – даже дворян… «Белый город», единый в своих желаниях, готовый встать грудью за великое «Белое царство», за земскую правду, из вымысла делался явью…
Но вдруг, за одну дождливую темную ночь, москвичи возвели в Завеличье небольшой деревянный острожек, навалив вокруг деревьев, камней, насыпав земли. Этот острожек теперь прикрывал постройку моста от Снетной горы через Великую. Это значило, что пройдет еще несколько дней – и Хованский сможет перевезти в Завеличье пушки и переправить конницу.
Медлить было нельзя. Нужно было уничтожить острожек разом, как только он появился. Мошницын с Томилой созвали совет в Земской избе. Хлебник опять не пришел на совет… Но выборные решили и без него, что медлить нельзя. Сумороцкому было указано изготовиться к бою в три дня.
Завелицкие сотни раскинули стан за Немецким двором. Среди них стояла и монастырская сотня Пахомия, в которой теперь оказался Иванка, так и не выехавший из Пскова к Печеренину.
И вот неожиданно Иванка увидел Копыткова на улице Завеличья.
– Иов Терентьич! – радостно закричал он через улицу.
– Что ж, Иван, к нам не едешь? Под дворянским началом бояр побивать собрался? – с насмешкой спросил Копытков.
– Сам видишь, тут, в Завеличье, беда: того и гляди, нагрянут. Надо беречь! – оправдывался Иванка.
Копытков ему рассказал, что они с Печерениным скопили в лесах Завеличья крестьянскую ватагу сот в пять человек – целый полк.
– Как станут московские дворяне лезть в Завеличье, а мы им в спину ударим – побьем к чертям. Да вот в чем, Ванюша, беда: зелья мало. Пушки, пищали, свинец – все есть, а зелья нехватка, – сказал Копытков. – Я слышал, Гаврила Левонтьич просил у Земской избы – не дают.
– Да я тебе целый мешок притащу, и просить никого не надо! У нас в Завеличье зелейна казна в сарае без двери лежит за Немецким двором. Там восемь бочонков!
– Да когда ты сумеешь: мне завтра назад нужно ехать в лес!
– До света нынче поспею. Давай мешок! – схватился с места Иванка.
Поздно вечером вдвоем с Кузей подошел Иванка к сараю, в котором хранился порох, и толстяк простодушно начал болтать со знакомым стрельцом, стоявшим на карауле возле сарая. Под их разговор Иванка незаметно скользнул в сарай и в темноте с поспешностью шарил бочонки. Неожиданно он наткнулся между бочонков на готовый, насыпанный доверху большой мешок пороху.
«Отколе? Зачем, кто его тут припас?» – удивился Иванка, однако быстро взвалил его на спину. Но прежде чем он успел выйти, Иванка услышал с улицы чужие голоса.
– А тебе чего? Ты тут пошто? – кричал дворянин Тюльнев.
– Да вот со знакомцем я тут, – оправдывался Кузя.
– Трепать языком не закон, когда в карауле, – вмешался Сумороцкий. – Пограбят порох, тогда чей ответ? Твой ответ? Пошел вон отсюда!
Иванка затаился, слушая их голоса, но вдруг в темноте он услышал рядом чье-то дыхание, кто-то ощупал его, испугался, отдернул руку и вдруг закричал:
– Человек! Эй, тут человек!
Иванка рванулся бежать.
– Держи, убежал! – закричали сзади.
Иванка выскочил из сарая, но тут же несколько рук ухватили его.
– Стой, ты кто? Кто таков? – допрашивали его, закручивая назад локти.
Дворяне Тюльнев, Сумороцкий, стрелецкий пятидесятник Соснин и молодой дворянин Хотынцев, ровесник Иванки, наткнувшийся на него в сарае, окружили Иванку.
– Пошто влез в сарай? Чего тебе нужно?
– Он зелье хотел украсть. Полный мешок из бочонков насыпал, – сказал Хотынцев.
– Не я насыпал… Он был… – возражал Иванка.
– Отколе ж он был? – с насмешкой спросил Тюльнев. – Ты зелье московским хотел продать!.. Снимай с него саблю, – приказал он Соснину.
Иванку свели поблизости на Немецкий двор и засадили под стражу в глухой каземат.
Ошарашенный происшедшим, он размышлял в темноте, кто насыпал из бочки порох в мешок, почему появились там ночью дворяне, зачем Хотынцев вошел в сарай, чего он там шарил. И Иванку вдруг осенило: он понял, что сами дворяне пришли за тем же, за чем и он; пока они у двери говорили с караульным стрельцом, Хотынцев должен был вынести порох в мешке. Куда? Для кого? Они хотят город оставить без зелья! Может быть, просто в реку кидают в мешках! Может, там и еще мешки?!
«Поставят меня к расспросу – и все с дощана расскажу. Они моего-то пустого мешка не нашли; он и правду мою докажет!» – думал Иванка.
На двери каземата брякнул замок.
– Выходи, вор! – позвал Тимофей Соснин.
Иванку вывели. Он надеялся, что оправдается в Земской избе, но его указали вести в стрелецкий приказ. Руки его были связаны за спиной. Двое стрельцов шагали по сторонам.
– Повесят тебя! – с сочувствием произнес один из его провожатых. – Эх, молодой!..
У Иванки по спине прошел холодок – так просто были сказаны эти слова.
– Как… повесят? – с запинкой вымолвил он.
– А как же, брат!.. В ратную пору зелейну казну расхищать – за то петля на шею… Там, в каземате стрелецком, железный столб с релей. На ней-то и вешают…
– Земские старосты не дадут! – возразил Иванка.
– Тут старосты ни к чему. Ты ратный человек, тебе хозяин – стрелецкий голова! – пояснил второй провожатый.
– Тимофей Соснин указал все сготовить, чтоб разом веревку на шею – и баста!
– Братцы мои! – взмолился Иванка.
– Да, то-то, что братцы! – сказал стрелец. – Сам знаешь указы…
Уже подымались сумерки, словно вырастая из мрачных красноватых отблесков в тяжелом течении реки. Иванка со стрельцами шагал через плавучий мост.
«Скакнуть, что ли, в воду? Тут и конец!» – мелькнуло в уме Иванки. Он подумал, что утонуть все же легче, чем быть удавленным, и взглянул на то место, где утонула мать.
– Не балуй, – угадав его мысль, сказал провожатый и крепко взялся за ворот его кафтана.
Они перешли мост.
Во Власьевских воротах караульные стрельцы и толпа посадских преградили им путь. Слышался хохот. Звон бубна и выкрики: «Миша! Миша!» – сказали, что толпа потешается скоморошьей забавой. После падения воеводской власти никто не гнал скоморохов, и старый знакомец Иванки Гурка Кострома свободно бродил в Завеличье и в городе со своим медведем.
Иванкины провожатые, расталкивая толпу, пробирались в середину круга.
– Куды? Погодишь! – с досадой остановил их караульный стрелецкий десятник, и поневоле они остались зрителями потехи…
– Куды ж тебя взять гусей сторожити? Коли возьму, то им головы будет сложити! – убеждал скоморох медведя.
Мишка поклонился и заревел, качая головой.
– Не жрешь ни гусятины, ни поросятины? – спросил Гурка.
Медведь яростно затряс головой и махнул лапой, всем существом выражая, что он никогда не касался такой пищи.
Толпа хохотала.
– Любишь гусей? – лукаво спросил скоморох.
Мишка нежно погладил себя лапой по лапе и ласково заворчал.
– Холить, беречь их станешь? – продолжал скоморох.
Мишка еще усерднее закивал.
– Впрямь псковской дворянин Сумороцкий! Тот эдак же любит посадских! – сказал скоморох.
В толпе засмеялись.
– Ин стану и я земским старостой. Держи, дворянин, посадского гуся: береги, не поела бы московска лиса! – воскликнул Гурка, вынув из мешка живого гуся.
Медведь протянул обе лапы, принял гуся и, разинув пасть, клацнул зубами… Птица вскрикнула и забила крыльями. Полетел пух, брызнула кровь. Медведь заревел, пожирая добычу… Пух кружился по ветру, как снег, над толпой.
Гурка ударил в бубен и неожиданно с приплясом запел:
Плесковские мужики
Набитые гусаки…
Тега-тега-тега-тега!
Во дворянские мешки!
– Вязать скомороха! Пошто смуту сеешь! – крикнул стрелец, провожавший Иванку.
– Вязать скомороха! – подхватил еще чей-то голос.
– Вязать! – заголосил рядом третий…
– Самих вас вязать! – закричал рядом Кузя.
Со всех сторон загалдели люди, яростно двинулись навстречу друг другу. Связанного Иванку сдавили со всех сторон в крикливой, готовой подраться толпе. В тот же миг на руках у него ослабла веревка и, перерезанная кем-то, спала сама собой. Кто-то легонько толкнул его в спину.
Взревел медведь, испуганный за свою добычу.
Толпа шарахнулась от медведя и сжалась еще сильней. Иванка рванулся вперед, расталкивая стоящих локтями.
– Тащи скомороха во Всегороднюю! – требовал за спиной стрелец. – Пошто на стрелецкого голову клеплешь!
– Да ты что за дворянин? Ты какой дворянин? – кричали в ответ. – Чего тебе жалко дворян?
Иванка мчался по сумеречным улицам Пскова. Мимо Земской избы и Рыбницкой башни он пробежал стремглав, чтобы никто не заметил, в какую сторону он уходит.
Едва переводя дух, он постучал у ворот Гаврилы.
– Дядя Гавря, повесят меня! – выпалил он, вбежав в горницу.
– Ступай запри ворота покрепче, – сказал Гаврила. – Я те колодезь качну – умойся, приди в спокой, а там скажешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81