– Степан Баторий был с большим войском, да наши отцы усидели! – прервал Гаврила.
– Да тут ведь не ляхи – свои: все тайности ведают. Они нас, как крыс, поморят… Не драться же с ними взаправду! Боярин и миром поладит! – вмешался дворянин Вельяминов.
– Продаешь! – оборвал его хлебник. – В подвал укажу засадить и голодом поморю. Все вижу: затем вы, дворяне, бежали сами и стрельцов увели, что дороги задумали выдать боярам. Увижу – станете еще продавать, и головы порублю вам к собачьей матери!..
Дворяне смятенно умолкли.
– Ну, ладно, чего уж сейчас горячиться, было б мне раньше смотреть, – махнул рукой хлебник. – А теперь ты, Сумороцкий, пойдешь на вылазку лезти, дорогу не дать, – резко сказал он, – а вы, дворяне, в засаду сядете эвон в той луже, а ты, Всеславин, начальство тут у стены возьмешь. Да посмотрим, дворяне, как вы станете биться, и только станете биться худо, и всех вас побьем до смерти. А побежите к боярам – и семьям смерть!
Сумороцкий хотел что-то ответить, но Гаврила его перебил:
– Языком трепать часу нет! Вылезать станешь с молодыми стрельцами да с посадскими охотниками, беги к воротам.
И дворянин Сумороцкий пустился бегом со стены. За ним последовали другие дворяне.

3

Якуня Мошницын вышел на вылазку из городских ворот. Мелкая дрожь пробегала по всему его телу, а глаза смеялись, и румяное лицо раскраснелось еще больше. Его дрожь была не от страха. Битва была просто новый ощущением. Вероятно, с таким же замиранием сердца Якуня венчался бы в церкви или откапывал бы клад. Якуня чаял поскакать на коне наперерез врагу и врубиться саблей в гущу дворян, но ему велели прежде всего слезть с лошади, дали в руки тяжелую пищаль и повели пешком… Потом велели ползти на четвереньках. С пищалью в руках это было неловко и трудно, всякая дрожь прошла, только глаза продолжали смеяться.
Якуня услышал гулкий удар пушки где-то рядом над самой головой. Еще удар и еще… Потом затрещала пальба из пищалей.
– Палить, что ли? – спросил Якуня соседа и поднял голову.
– Ложись! – цыкнули на него сзади. – Ползи, щенок, не вылазь наверх!
Якуня опять полз по траве, через тропинки, через мелкий можжевеловый поросняк, между каких-то избушек, возле плетней, слушая пищальную и пушечную пальбу и только следя за пятками стрельца, ползшего впереди.
У конца плетня, в долу между несколькими деревьями, собралась в мочагу вода. Под солнцем в мочаге нежились слободские свиньи, и Якуня с удивлением увидел, как стрелец, приподняв пищаль, полез прямо к свиньям в воду. С тяжелым хрюканьем полдюжины жирных свиней оставили свое мягкое ложе в воде и выскочили на бережок, а стрельцы и посадские охотники полегли в воду во всю длину мочажины и лежали, как свиньи… Якуня в первый раз в жизни забрался одетый в воду. Вода оказалась тепловатой, стало смешно и приятно. Теперь между трав было видно все, что творилось.
Люди Хованского частью проехали мимо Петровских ворот и скакали к Снетогорскому монастырю, другие отстали от них против Гремячей башни на самой опушке. С городской стены по войску били снаряды. Ядра выли со всех сторон – от Петровских ворот и из детинца. Часть из них со свистом и воем проносилась над мочагой, где лежала засада. Конные и пешие люди, вышедшие из Варламских ворот с Афанасием Вельяминовым, стали за деревьями, присели за кустами, за плетнями, легли за пнями и палили из пищалей, но из войска Хованского не отвечали на их пальбу. Люди Хованского бежали вперед, словно боясь отвлечься от главного дела, спешили к Снетной горе.
Мочага лежала невдалеке от тележной дороги, соединявшей Любятинский монастырь со Снетной горой. По дороге под охраной немногих ратных людей двигались коши – тележанки с походным добром ратных людей и с харчем. Охрана телег не ждала засады. Она следила за полетом ядер, бивших из Пскова в сторону Любятинского монастыря, и все поворачивали головы за каждым ударом. По кошам не стреляли ни из пищалей, ни из пушек, и обозные были спокойны за свою участь. Вдруг кто-то крикнул в мочаге, и все вскочили, вспугнув свиней, залегших рядом в траве. Все выстрелили по разу из пищалей и побежали на дорогу. Якуня тоже выстрелил в сторону кошей, ни в кого не целясь, и побежал. В сапогах хлюпала вода. Пищаль была тяжела, но он поспевал за другими и так же, как все, что-то кричал. Мужики у кошей стали хлестать лошадей и помчались рысью, но засада уже выскочила на дорогу, им наперерез. Выстрелы из пищалей ударили рядом, и Якуня вдруг увидал московского стрельца, который направил на него ствол. Только теперь Якуня понял, что он уже в ратном деле, что надо драться, и вдруг, метнувшись к стрельцу, он ткнул его в нос дулом своей тяжелой пищали. Стрелец отшатнулся, выронил оружие и упал. Тогда Якуня наскочил на другого стрельца, сидевшего на телеге, и ударил его в грудь стволом пищали. Возчик схватился за грудь и свалился поверх поклажи. Это было похоже на уличную драку с мальчишками. Якуня разошелся: он подбежал к третьему стрельцу, но тот бросился бежать.
– Го-го! – крикнул ему Якуня вдогонку и хотел уже пуститься за ним, когда один из псковских стрельцов, голубоглазый и ярко-рыжий, схватил его за руку.
– Садись на телегу, садись, сукин сын, побьют! – крикнул он.
Якуня вскочил рядом с ним на телегу. Еще двое стрельцов ввалились к ним же. Рыжий схватил вожжи и подхлестнул лошадей.
Они поскакали к городу. Впереди них также мчались отбитые телеги. Пушки, бывшие позади телег, повернули обратно и на рысях катили к своему войску…
С жужжанием несколько «шмелей» пролетело возле телеги.
– Слышь, как гудят! – прокричал один из стрельцов, весело погоняя лошадь.
– Кто?
– Пули, чудак! – пояснил стрелец.
Якуня рассмеялся тому, что все было взаправдашнее и вовсе не было страшно. Он поглядел назад. Вдогонку телегам скакали всадники. Возле одной из отставших тележанок шла драка псковичей с московскими стрельцами.
Рыжий стрелец остановил коней.
– Пособим! – крикнул кто-то.
Все стали заряжать пищали и нацелились в скачущих всадников. Якуня выстрелил вместе со всеми. Один дворянин упал с лошади, и Якуня подумал, что это попала его пуля. Дворяне рассыпались с дороги, и тогда стало видно, что ранены две лошади – они бьются по земле и возле них возятся еще двое ратников… И вдруг с криком от Пскова пробежали люди Сумороцкого; стреляя из пищалей, они наступали на дорогу. Тогда рыжий стрелец сунул Якуне вожжи.
– Скачи в город живей! – крикнул он.
Якуня забрался на телегу и дернул вожжи, а стрельцы побежали назад к дороге помогать в драке людям Сумороцкого.
Впереди Якуни катились отбитые телеги, но теперь на каждой было не по три-четыре, а по одному человеку. На возу у Якуни лежал стрелец, которого ушиб он пищалью; лежал и стонал…
Якуня вместе с другими влетел в открытые городские ворота, и почти в то же время вбежали несколько стрельцов и посадских охотников. Все о чем-то кричали, а Якуня улыбался, сидя в телеге, не выпуская вожжей… Вбежали последние псковитяне, и ворота захлопнулись, а со стен раздалась пальба из пищалей – это отгоняли от ворот преследователей из войска Хованского. Якуня увидел рыжего стрельца. Лицо у него побелело. Он скинул кафтан и зажимал рукой бок, а через пальцы из-под рубахи сильно текла кровь. Вокруг рыжего сомкнулась толпа, его подхватили на руки и, суетясь, толкаясь, мешая друг другу, понесли в один из соседних домишек…
Стрельба из пищалей прекратилась теперь, только редко и нестройно ударяли пушки. Якуня все еще сидел с раскрытым ртом на телеге и глядел на ворота, куда унесли рыжего, когда его хлопнул по плечу Михайла, только что прискакавший от Великих ворот, взволнованный вестью о том, что Якуня участвовал в вылазке.
– Здоров, сын! – воскликнул он. – В полон взял стрельца?
Якуня вмиг позабыл о рыжем, соскочил с телеги и обнял отца. Их окружила толпа, и какие-то люди, спустившись со стены, громко и услужливо рассказывали всегороднему старосте, как смело дрался его сын.
– Тот кык нацелился, а он его кык в морду тык. Тот брык!.. – рассказывал кто-то с веселым восторгом.
Пленный, бородатый стрелец, все еще охая и держась за грудь, тоже рассказывал…
Якуне очень хотелось самому рассказать отцу о сражении, но слушать, как рассказывают другие, было также приятно, и, разрумяненный и смеющийся, он молча, раскрыв в удивлении рот, слушал других вместе с довольным отцом…

4

Хотя псковитяне с первых часов осады показали, что не боятся московского войска и могут стоять за себя, хотя они отбили шесть обозных телег из кошей Хованского и увели в плен шестерых московских стрельцов, но удержать и отбить дорогу они не смогли.
Хлебник видел в этом свое поражение, но признать его вслух – значило бы ослабить дух осажденных, а надо было во что бы то ни стало его укреплять, и Гаврила, не сказав ни слова дворянам, которые ждали грозы и страшились кары, направился к молодежи, к возу, на котором сидел Якуня.
– Вот так добыча! Вот молодцы! Едва-едва пушек не отняли у боярина. Ну, смотри, робята, в другой раз отнять! – восклицал он, бодря молодежь. – С полем, робята, с крещением огненным! С богатой добычей!
Толпа тесно сбилась вокруг возов.
– Пищалей новых небось тут!
– И сабли, чай, добрые!.. – говорили в толпе.
Толпа посадских требовала раскрыть отбитые воза и раздать оружие по рукам. Земские старосты указали воза развязать.
Одни ждали самопалов, другие пищалей, третьи сабель. После первой удачной вылазки воинственный дух охватил всех. К телегам тянулись руки, нетерпеливо прощупывая оружие под рогожами и в мешках. Стрелец скинул веревку, запустил под рогожу руку и потянул первый попавшийся предмет. Это оказалась старинная варяжская секира, блеснувшая самоцветными камнями у обушка.
– Вот так топор! – воскликнули в толпе.
За топором попался такой же старинный меч в чеканной оправе, потом – самострел из турьих рогов. И толпа встречала богатое оружие удивлением. Дивились богатству, дивились и тому, что оружие было старинное.
– То княжьи доспехи, а ты для нас, для простых мужиков, добывай скорей! – кричали стрельцы.
Стрелец вытащил серебряный позолоченный подсвечник, другой, третий, потом несколько кубков, соболью женскую шубу…
Толпа закричала возмущенно, чтобы распутывали другие воза. Нетерпеливые люди вскочили на телеги и стали резать веревки, и вот из возов, вместо пищалей, посыпались шелк, бархат, сукна, меха, женские опашни, телогреи, кокошники, несколько бочонков вина, серебряные блюда, посохи с роговыми набалдашниками, ковры, чаши, сундучки с женскими уборами, с зеркалами, жемчуг, ларчики перламутровой отделки, золоченые крохотные башмачки, песочные часы, богатая сбруя на шестерную упряжь, три ящика с шахматной игрой разной выделки, собачьи ошейники, плети с рукоятками рыбьего зуба, камчатные скатерти, кизилбашские шали, курильницы для благовоний и даже – стол и два кресла заморской резьбы с перламутром.
Пленные московские стрельцы сказали, что на шести передних возах везли добро самого воеводы Хованского.
– Кто в поход с собой возит на шести телегах?! – возмущались псковичи. – В Новегороде грабил воевода добро, а во Пскове отняли от него.
– Краденое впрок не идет!
– Боярин не тать! – шутили другие.
– Тать не тать, да на ту же стать!
И псковитяне смеялись, что после первого малого боя боярину в походе не осталось даже на смену исподников…
Они были уверены в своей силе.

5

За несколько дней собралось в отряде Иванки и Павла с полсотни крестьян. Они стали в лесу, невдалеке от Московской дороги, построили себе в чаще шалаши из ветвей для обороны от разорения людьми Хованского, поставили возле стана острожек и высылали дозоры к дороге.
Пораненный в схватке с дворянами, Иванка третий день оставался лежать в шалаше, пока Печеренин выезжал со своими людьми для дозора дорог и в деревни.
Для тех, кто оставался в лесном стане, когда часть людей выезжала в набеги, жизнь была тиха. У шалашей и землянок дымились костры от мошкары. Оставшиеся в лесу повстанцы были уверены, что если случится опасность, дозорные им дадут знать. Босиком бродили они в лесу, собирая землянику. Иные из них ладили себе луки и стрелы, стругали длинные ратовища для копий, к которым прилаживали в наконечники косы, тесали длинные топорища для топоров, которым было теперь суждено служить ратную службу, делали деревянные латы, обивали бычьей кожей щиты, на кострах обжигали тяжелые набалдашники палиц, сделанных из молодых деревцев, вырубленных вместе с корнем.
Однажды в такой тихий час Иванка в своем шалаше проснулся от шума.
– Туды еще и дубиной дерется. Тебе б не в монахи, а медведей давить! – кричал старшина дозора.
– И кто тебя знает, что ты монах! Может, десятник стрелецкий в монахи оделся! – галдели дозорные. – Вот в волчьей яме теперь насидишься. Лезь в яму!.. Кидай его в яму, робята!
– Чего там стряслось, робята, что за чернец? – окликнул Иванка.
Один из дозорных к нему подошел.
– Одет чернецом, на коне, как татарин, скачет и лезет на нас с дубьем, ничего не страшится. Кабы ручищи его окаянные не скрутили, он всему дозору башки посорвал бы! – сказал дозорный. – Покуда мы в яму его посадим, пускай там смирится да богу помолится.
– А где вы его схватили?
– Мы грамоту у него спрошали. Сказывает – нету с ним грамот. Мы, мол, сами в суме поглядим. А он за дуб да дубцом по башкам… Нас пятеро, а он один, старый черт, и на всех!
Иванка вскочил с подстилки и вышел из шалаша.
Возле глубокой ямы с круглыми краями, в которой держали пленников, толпились ватажные молодцы, перебраниваясь с только что спущенным пленником.
– Вот ужо на углях тебе пятки поджарим – расскажешь, зачем тебя посылал владыка к боярам! – кричали в яму.
– Дурачье вы мякинное, светы-голуби! – услышал Иванка знакомый голос из ямы. – Меня не владыка слал, а народ. А слали меня к царю, не к боярам, да я нагостился скоро, домой поспешил: простому брюху, светы, царские пироги нездоровы.
– Отче Пахомий! – обрадовался Иванка и кинулся к яме.
– Здоров, сыне! Ты, что ли, у дураков ватаманом ходишь?
Старцу спустили жердь. Он легко вскарабкался наверх, еще продолжая браниться.
– Нево я для того тебя вызволял из владычня подвала, чтобы ты разбойничьим ватаманом стал! – отозвался монах. – Опять коней по дорогам хватать?!
Иванка засмеялся:
– Я не разбойник, батя, я – человек ратный города Пскова, а коня твоего нам не надо.
– А чего же ты тутенька деешь, коль ратный ты человек? Пошто подорожничаешь да людей хватаешь? Пошто твои ратные люди с дубьем на прохожих скачут, да руки вяжут, да коня отымают?
– Не слухай, Иван, он сам на нас наскочил с дубьем! – воскликнул один из дозорных.
– Невиновны робята, отче Пахомий, – сказал Иванка. – У нас наказ земского старосты грамоты глядеть у проезжих, чтобы боярам с Москвой не ссылаться.
– Я на Москве с боярами не прощался и грамот не брал, а голову наскоре уносил.
– Что с бачкой, отче Пахомий? – спросил Иванка, усадив монаха на куче хвороста в шалаше.
– Худо, свет, худо. Таить не стану, как худо! Видал я его в Посольском приказе. Кремяный твой бачка. Пытали его, отколь письма к заводу мятежному, – слова не молвит. Велел тебе завет его снесть. «Чует сердце, – сказал, – не отпустят бояре меня живым из-под пыток. Вели Ивану Кудекушу помнить, а коли придет его час, то помстился бы за меня над дворянами вдосталь и больших посадских людей не забыл бы».
– Уж я не забуду, отче… Спасибо тебе за бачкино слово, – сказал помрачневший Иванка. – Огнем бачку жгли?
– При мне, свет, не жгли – кнутьем секли. Опосле, может, – не знаю.
– А прочие где челобитчики псковские, батя? – спросил Иванка.
– Прочие, светик, воры-изменщики: на бачку на твоего, на Томилу Иваныча, на Гаврилу и на Ягу боярам сказывали, что от них весь завод во Пскове. Они меня обогнали тут недалече. Боярских застав они не страшатся, поехали прямо в Хованского стан с боярскою грамотой из Москвы, что в ответ на псковское челобитье. Страшусь, придут они раньше во Псков – и люди верить им станут. Отпустил бы ты меня поскорее в город.
– Днем не пролезешь, батя, – сказал Иванка. – Днем схватят тебя и к боярину поведут. А как стемнеет, то мы тебя сами проводим…
– А мне с теми не по пути, – сказал старец, – на курью нашесть кречета не садят. Изменщицки мыслят те воры, и я от них розно иду.
– Пошто же не прямой дорогой, а лесом? – вмешался старик крестьянин, вооруженный рогатиной и одетый в кольчугу поверх холщовой рубахи.
– Не тебе бы, старый, спрошать: прямо сорока летает, а сокол кругами ходит! На прямой дороге бояре стоят, а я до боярской ласки не падок. Грамоты проходной, вишь, взять позабыл, уходить от боярской ласки поторопился. И вы меня, голуби, чем на дороге держать, пустили бы в город скоря – в Земскую избу.
– Ладно, – сказал Иванка, – посиди тут до вечера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81