Днем заставы боярской не минешь. Что там у царя? Видал ты его в глаза?
– Молодой он, не плоше тебя, свет, и умом живет не своим – изо рта у бояр смотрит, то и беда! – сказал старец.
В лесу послышались голоса, перекоры, топот коней. Столпившиеся вокруг старца крестьяне вмиг рассыпались, похватали оружие и завалились в кусты, выглядывая в сторону приближавшихся голосов. Иванка тоже насторожился. Сквозь шум леса он узнал скоро голос Печеренина.
– Товарищ мой ворочается из гостей – ко дворянам ездил обедать, – сказал он шутливо.
Но Павел приехал не от дворян: пересекая большую Новгородскую дорогу, он встретил трех всадников, которые назвались псковскими челобитчиками, ездившими в Москву.
– Я челобитчиков псковских не знаю, да коли вам не в боярский стан, то едем со мной, а вечор мы вас в город проводим, – сказал Печеренин.
Встречные заспорили, но их было всего трое, а с Павлом был целый десяток не хуже вооруженных людей. Павел их окружил и повел к себе силой. Едучи поневоле в лес, всадники перекорялись с мужицким атаманом:
– У нас царская грамота. Никто нас держать не мочен!
– И держать не стану, да как вас пущу на беду – вдруг боярские люди вас схватят да грамоту изолживят продажно, – убеждал их Печеренин.
– Не смеют того бояре: до псковских градских ворот подорожный лист у нас писан от государя – смотри.
– Я в грамоте чего смыслю – не дворянин! – ответил им Павел. – А есть у меня человек книжный в товарищах – тот доглядит.
Они подъехали к стану.
Взглянув на них, Пахомий, присевший было возле Иванки, вскочил.
– Во-от они, светы-голуби, хари продажные! Радетели сиротские! – громко воскликнул старец. – От их злобы бежал из Москвы, – указал он на всадников. – В Новегороде Истому-звонаря испродали митрополиту да воеводе.
– Пес бешеный, мутосвет, пошто брешешь! Трепал на Москве нелепы слова про государя да про властей духовных, за то и на нас опалу навлек. Сам убег, окаянный, а нас на дороге погоня схватила, – мол, кой тут из вас Пахомий? Чуть палачам не кинули! – громко обращаясь ко всем, сказал казак Федор Снякин.
– То бы вам по заслуге, лагодам боярским! Не то-то упословали вы у царя! Чай, милостей царских в гостинец везете всяких чинов псковским людям! За то вас весь город любити да жаловать станет!
– А ты не шпыняй напрасно. Городу рассудить нас, – вмешался товарищ Снякина, стрелец Рузувай.
– Не тот-то городу служит, кто языком торговую площадь метет. Нас город к царю посылал с челобитьем, а ты, беспрочный каркун, полетел середь площади по всему народу звонить. Напусти бог смелости, а ума у соседа взаймы спрошу!.. Дура старая! – разошелся Снякин.
– Ну, буде лаять, не дома! – прервал его Павел. – У нас на деревне люди темные – стариков почитаем и в обиду другим не даем… Сказали бы лучше, гости любезные, чего на Москве у царя слыхали. И нам, крестьянишкам, ведать бы.
– Нам царской грамоты не распечатывать до мирского схода! – ответил третий челобитчик, стрелец Коновал, слезая с седла.
– А подлинно ль царская грамота с вами? Может, бояре лжою писали? – вмешался старик в кольчуге. – Сказывают, государь от боярской лихости в Литву съехал и там войско собирает против бояр.
– Грамоту от государя из рук приняли, – ответил казак. – На Москве государь во своем дворце.
– Каков же собой государь? – спросил кто-то из окружающих.
И все тесно сдвинулись вокруг челобитчиков, усевшихся у костра.
– Ну-ка, братцы, «призвал в гости, так сади за стол». Подавайте-ка чего бог послал закусить да поболее выпить! – весело крикнул Павел Печеренин, обращаясь к своим.
– Да не всем, смотри, ухи развешивать, а которы в дозоре, стоять накрепко и вина не касаться! – напомнил Иванка.
Казак Снякин взглянул на него и только теперь узнал.
– Ты тут, малый, отколе? Сын звонарев? – спросил он.
– По наказу от земских старост, – важно сказал Иванка.
– Ну, гости, гости, не даром вас угощать: сказывай, чего на Москве видали, каков собой государь! – обратился к челобитчикам старик в кольчуге. – Коли подлинно он на Москве да сами видали его, то сказывайте.
– А государь, он, братцы, собою молод, ликом он, братцы мои, пресветел, голосом кроток, обычаем ласков… – начал слащаво Снякин.
– Стелет мягко, да жестко спать! – перебил Пахомий.
– А ты уймись, старче! – остановил его Павел. – Сказывай, мил человек, – вежливо пригласил он Снякина.
– А дворец, братцы мои, пресветел, и корма у царя индейки да гуси, да свежа телятина, да икра… А платье царское как попова риза и все в камнях самоцветных… А ездит царь в золоченом возке. А икон в палатах и не сочтешь, и повсюду лампады горят да свечи, и ладаном всюду благоухает…
– Да ты нам скажи – что велел государь псковитянам молвить на их челобитье? – спросил Иван.
– То нам неведомо, – возразил казак. – Нам запечатану грамоту дали. Как будем на площади, то узнаем.
– Мы люди малые. Нам государь зачем сказывать будет! Грамоту дал – и то милость. Нам не в послы лезть! – воскликнул стрелец Рузувай.
Челобитчики пили и ели в лесу с крестьянами, но даже хмель не развязал их языков. Они ничего не сказали о своем свидании с царем, ссылаясь на самую грамоту.
К вечеру крестьяне решили послать своих людей в город, чтобы слышать царскую грамоту на всегороднем сходе; Павел остался в своем отряде. Иванка же с десятком крестьян пустился во Псков.
Миновав без шума в вечернем сумраке лесные заставы Хованского, они добрались до Великих ворот. Их впустили. Снякин с товарищами поехали по своим домам, а Иванка с Пахомием и крестьянами сразу двинулись в Земскую избу.
Пахомий обнялся с Томилой.
– Здоров, свет Томилушка! Насилу я воротился с Москвы, – сказал старец. – Государь молоденек, бояре ласковы. Московский люд гинет от ласки боярской. Стал я на площади говорить про наши дела, письма твои туды-сюды сунул, ну и пошла заваруха! Учали хватать людей. Смятение, господи!.. Незнаемый человек гусли ткнул мне в руки – глаза, мол, закрой, я тебя как слепца поведу. И повел. Я иду да пою Лазаря, ан у самого все мышечки живчиком ходят… – рассказывал старец. – Так и убег. Днем сижу у дороги, слепеньким представляюсь, белки заведу под веки, индо в глазах ломота, а ночью бегом на коне бежу… Успел все же… Изменщики нынче поспели в город – и я поспел.
– Что за изменщики? – удивился Томила, еще не успевший узнать о челобитчиках.
– А челобитчики наши градские – продажные головы. Истомка-звонарь – тот добрый был человек, да ныне, чаю, ему на свете не жить – загноят в темнице, а Снякин, да Коновал, да Рузувай – те продажники…
– Где же они?
– По домам пошли. Чаю, станут они весь город мутить. Их бы ныне схватить к расспросу. Истомку они продавали…
– Проша! – окликнул Томила Козу. – Пошли стрельцов по домам схватить Коновала, да Снякина, да Рузувая. Скорым бы делом вели их сюды.
– Разом, Иваныч! – отозвался Коза, уже выходя из избы…
Но в этот самый миг, без указа земских старост, с площади вскрикнул сполошный колокол и залился тревожным зовущим воем.
– Не приступ ли на стенах?! – воскликнул Томила, выскакивая из избы.
Пахомий, Иванка, гурьба крестьян – все выбежали на крыльцо Всегородней…
6
На площадь мчались люди со всех сторон. Решетники успели запереть на ночь уличные решетки. Народ, сбегавшийся с улиц, требовал отпереть их… В руках горожан мерцали зажженные фонари, смоляные факелы…
– Кто сполошить велел?! – закричал Якуня Мошницын, подбежав от Земской избы и подскочив к Фаддею, сторожу башни.
– Я велел. А ты что за спросчик? – громко воскликнул казак Снякин.
– А-а! С Москвы воротились?! – приветливо воскликнул Якуня, узнав челобитчиков. – А наши не знают!
– И ваши узнают! – ответил казак с непонятной усмешкой.
Площадь уже кишела людьми. Гаврила прискакал на площадь.
– Копытков, вмиг на коня! Скачи к Петровским да Лужским воротам скорей повестить стрельцов, чтобы стен не кидали ради сполоха! Уланка с Якуней – живо к Варламским, Иванка – к Великим. Скакать во весь дух!.. – крикнул Гаврила.
Гонцы пустились в объезд городских укреплений. Встречая по улицам, они останавливали в темноте бежавших в город стрельцов и возвращали их на стены, по местам.
Между тем на площади начался всегородний сход.
Весть о возвращении челобитчиков взбудоражила город. Всем не терпелось узнать, что ответил царь на их челобитье.
При свете факелов и фонарей, вздетых на пики и копья, толпа горожан казалась воинственной и зловещей. Лица были напряжены. Говор замер, когда Снякин распечатал столбец.
– «…И то затевает заводчик Томилко Слепой с товарищи воровски, а вам, псковичам, о том было б челом бить, не заводя мятежу…» – читал Снякин внятно и четко.
Голос его был довольно громок, чтобы быть слышным во всех концах площади… Федор Коновал держал за его спиной фонарь, освещая царскую грамоту.
– «…Николи не бывало, что мужикам с боярами и с окольничими и воеводами у расправных дел быть, и впредь тому не бывать…» – продолжал читать Снякин.
Народ молчал. Это не было просто внимание. Собравшихся охватило задумчивое оцепенение: до сих пор народ думал всегда, что народные челобитья не доходят к царю. Царь милостив, а бояре злы и к нему челобитий не допускают… Теперь челобитчики ясно сказали, что видели самого царя и от него из рук приняли ответную грамоту. Народ угрюмо молчал, слушая несправедливые и озлобленные слова царского ответного послания.
Царская грамота с торжеством рассказывала о предательстве Никиты Романова и о судьбе казака Мокея.
Называя псковитян «изменщиками» и «ворами», царь требовал выдать «заводчиков» мятежа и грозился посылкой на Псков «больших воевод».
– «…И мы, великий государь, тем вашим челобитчикам велели наши царские очи видеть…» – читал дальше Снякин.
– Плевать в твои царские очи! – громко воскликнул Гаврила.
– Как в царские очи плевать?! Ты что молвил?! – ощерившись, крикнул Снякин. – Господа, что же вор плетет?! – обратился Снякин к народу, ища сочувствия.
– Бей Гаврилку! – выкрикнул второй челобитчик, Тимошка Рузувай. – Связать всех заводчиков да послать в Москву!
Со всех сторон в темной гуще ночной толпы забряцало оружие…
Прохор Коза понял первый, что среди челобитчиков заговор с казаками и стрельцами старого приказа.
– Продают, изменщики! – гаркнул он на всю площадь и выдернул саблю. – Стоим за правду!.. За Псков постоим!
Сабля его встретила саблю Снякина…
Над площадью закачались факелы.
– Бей воров и заводчиков! – заорал во всю глотку Снякин. – За государя стой, братцы!
Стрельцы приказа Чалеева и товарищи Снякина, казаки, через толпу пробивались с разных сторон к дощанам, стараясь наделать как можно более шума, чтобы казалось, что весь народ против «заводчиков». Поняв, что они хотят в ночной сумятице перебить старост, новые стрельцы и меньшие посадские стискивали заговорщиков в толпе и не пропускали… На площади уже завязалась драка. Какой-то посадский в сумятице ударил по голове обушком казака. Казаки кинулись заступаться за своего, посадские – за своего…
– За государя, братцы! – надсадно кричал Рузувай с дощана на всю площадь.
Прохор Коза ловким ударом ноги сбил его вниз с дощана. Тот упал, вскочил на ноги, разъяренно выхватил из-за пазухи пистоль, но чья-то дубина снова свалила его с ног, и толпа посадских набросилась на него…
Крики свалки раздавались с площади. Факелы раскачивались, словно дикие огненные птицы. Тени домов метались, как во время большого пожара. Люди боролись врукопашную, крепко схватившись, катаясь по земле и колотя друг друга головами о бревенчатый настил мостовой.
Разбрасывая людей, как щенят, Уланка пробрался к самой Рыбницкой башне, внезапно оттолкнул от сполошного колокола старика Фаддея и дважды рванул колокольную веревку. Это был знак, что старосты призывают к порядку.
При свете факелов на дощане появился рядом с Томилой человек в странном, коротком, немецкого склада платье.
– Братцы, други, товарищи! – крикнул Томила, силясь перекричать толпу. – Слушайте, горожане! Други мои, драться отстаньте!
Толпа приутихла, заметив на дощане городского любимца и узнав его голос.
– Из Сумерского погоста прибег к нам, ко всему городу, человек с большими вестями! – воскликнул Томила. – Велите тому человеку вам слово молвить!
В толпе раздались возгласы одобрения. Схватка утихла.
Стоявший рядом с Томилой человек поклонился народу.
– Горожане, братцы, здоровы ли? – бойко выкрикнул он. – Я, братцы, солдат – по-русски сказать, по-нашему – ратник. Наше, братцы, солдатское житье в Сумерском погосте – хошь живи, хошь сдохни! Начальники, братцы, над нами немцы ратные. Во псы так псы! Чистые собаки! – продолжал солдат. – А услышав, братцы, что вы на бояр и на немцев, и мы с вами станем стоять до последнего, насмерть! А письмо ваше мы не по разу чли. А ружье у нас, братцы, во всем исправно. С тем и шел к вам… Ан тут осада! Насилу пробрался. День в овраге лежал. Стрельцы московские ладят острожек, у самой дороги лес рубят. Береза упала, чуть меня не зашибла. Ан все же, братцы…
– А чего на тебе кафтан короток? Ты, часом, не немец? – перебил его кто-то.
– Да что вы! Какой же я, братцы, немец! – даже в каком-то испуге воскликнул солдат.
– Сам сказываешь, немцы у вас головами ходят.
– Да какой же я, прости господи, голова!
– А тебя не немец ли к нам подослал? – раздался второй голос.
– Буде брехать, псковитяне! – остановил Коза. – Слышь, человече… как ты зовешься – запамятовал!
– Солдат.
– Ну, солдат, а много ль вас будет?
– Два ста фузей нас в Сумерском погосте.
– А в каждой фузее сколь? – не поняв нового слова, спросил Прохор.
– Фузея, братцы, ружье, сказать по-нашему, будет пищаль, только полегче, чем у стрельцов. Два ста солдат – два ста и фузей, и палят исправно. На том меня и послали.
– Слышали, господа? – обратился к толпе Томила. – День за днем пристают города и ратные силы. Наш город силен и в измену не дастся. Сомутителям срам! Свести их в тюрьму за измену городу. Да прочие, братцы, идите все по домам. А что до острожка, про кой говорил солдат, и об том острожке ратные люди рассудят, как быть, и бог не допустит худа. А уличанские да сотские старосты скорым делом в Земскую избу, не мешкав, к совету спешите.
И народ подчинился призыву Томилы. Толпа полилась с площади в улицы. Стрельцы новых приказов повели в тюрьму смутьянов-челобитчиков и для бережения земских старост заняли караул у Всегородней избы, где собрались на совет выборные.
– Господа горожане псковские! – крикнул Томила. – Изменщики Никифорка Снякин, Тимошка Ефимов и Федька Коновал скручены.
Сон города в эту ночь был недолог: часа через два после схода позывщики прошли под окнами без барабанов и колокольного звона, будя горожан и сзывая на сборные площади по местам.
К рассвету толпы стрельцов и посадских стояли под стенами и у Петровских ворот, готовясь к вылазке. Отдаленный стук топоров и скрипенье пил доносились до стен из поля.
Лазутчики, высланные Максимом Ягой, узнали, что возле Гдовской дороги Хованский строит острожек.
В Земской избе Устинов, Русинов, осторожный Мошницын и призванные к совету дворяне были против того, чтобы идти на вылазку и первыми вступать в бой. На них восстали меньшие с хлебником во главе.
– Своей головы блюдете, заводчики, и в неравную битву ведете людей… Сколь душ напрасно загубишь, Гаврила! Не грех ли? – говорил Устинов, когда обсуждали дело в Земской избе.
– А кто тебя за попа поставил грехи указывать! – огрызнулся Максим Яга.
– Я души людские губить жалею. Легче мне к боярину нынче выйти с веревкой на шее да и сказать: «Казни, боярин, меня. Я в Земской избе был выборным». Пусть меня город пошлет к нему – я пойду, а народ на вылазку посылать не стану, – шумел дворянин Чиркин.
– Пущай нас показнят, своей башки не хочу блюсти, – сказал Устинов. – Крови русской жалею. Усобицу бог не простит нам. Надо с боярином миром…
– Ты что молчишь? – спросил Яга кузнеца.
– И я жалею людей. Серчай не серчай, брат Гаврила, а я не повел бы людей из стен.
– Идите из Земской избы домой под перины! – воскликнул Гаврила. – На то ли пороховые ключи всем городом народ отымал, на то ли снаряд и стены чинили, чтобы воевод хлебом-солью стречать?! Хотите полгорода на терзание палачам выдать?! – Хлебник гордо выпрямился и отчеканил: – Меня не вы, а народ обрал земским старостой, чтобы за город свой кровью, и головой, и спасеньем души стоял. То и стану. А кто, посадские люди, страшитесь – идите домой!.. Идите домой… – повторил он.
Робкие умолкли.
Земские выборные решились на вылазку, чтобы разрушить и сжечь новый острожек Хованского, не допустив окончательно отрезать дороги из города.
Тою же ночью в поздний час позывщики прошли под окнами, без шума будя горожан и созывая улицами сойтись на сборные площади по местам, захватив оружие.
В мутных сумерках пасмурного рассвета толпа стрельцов и посадских стояла у Варламских ворот, готовясь к вылазке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
– Молодой он, не плоше тебя, свет, и умом живет не своим – изо рта у бояр смотрит, то и беда! – сказал старец.
В лесу послышались голоса, перекоры, топот коней. Столпившиеся вокруг старца крестьяне вмиг рассыпались, похватали оружие и завалились в кусты, выглядывая в сторону приближавшихся голосов. Иванка тоже насторожился. Сквозь шум леса он узнал скоро голос Печеренина.
– Товарищ мой ворочается из гостей – ко дворянам ездил обедать, – сказал он шутливо.
Но Павел приехал не от дворян: пересекая большую Новгородскую дорогу, он встретил трех всадников, которые назвались псковскими челобитчиками, ездившими в Москву.
– Я челобитчиков псковских не знаю, да коли вам не в боярский стан, то едем со мной, а вечор мы вас в город проводим, – сказал Печеренин.
Встречные заспорили, но их было всего трое, а с Павлом был целый десяток не хуже вооруженных людей. Павел их окружил и повел к себе силой. Едучи поневоле в лес, всадники перекорялись с мужицким атаманом:
– У нас царская грамота. Никто нас держать не мочен!
– И держать не стану, да как вас пущу на беду – вдруг боярские люди вас схватят да грамоту изолживят продажно, – убеждал их Печеренин.
– Не смеют того бояре: до псковских градских ворот подорожный лист у нас писан от государя – смотри.
– Я в грамоте чего смыслю – не дворянин! – ответил им Павел. – А есть у меня человек книжный в товарищах – тот доглядит.
Они подъехали к стану.
Взглянув на них, Пахомий, присевший было возле Иванки, вскочил.
– Во-от они, светы-голуби, хари продажные! Радетели сиротские! – громко воскликнул старец. – От их злобы бежал из Москвы, – указал он на всадников. – В Новегороде Истому-звонаря испродали митрополиту да воеводе.
– Пес бешеный, мутосвет, пошто брешешь! Трепал на Москве нелепы слова про государя да про властей духовных, за то и на нас опалу навлек. Сам убег, окаянный, а нас на дороге погоня схватила, – мол, кой тут из вас Пахомий? Чуть палачам не кинули! – громко обращаясь ко всем, сказал казак Федор Снякин.
– То бы вам по заслуге, лагодам боярским! Не то-то упословали вы у царя! Чай, милостей царских в гостинец везете всяких чинов псковским людям! За то вас весь город любити да жаловать станет!
– А ты не шпыняй напрасно. Городу рассудить нас, – вмешался товарищ Снякина, стрелец Рузувай.
– Не тот-то городу служит, кто языком торговую площадь метет. Нас город к царю посылал с челобитьем, а ты, беспрочный каркун, полетел середь площади по всему народу звонить. Напусти бог смелости, а ума у соседа взаймы спрошу!.. Дура старая! – разошелся Снякин.
– Ну, буде лаять, не дома! – прервал его Павел. – У нас на деревне люди темные – стариков почитаем и в обиду другим не даем… Сказали бы лучше, гости любезные, чего на Москве у царя слыхали. И нам, крестьянишкам, ведать бы.
– Нам царской грамоты не распечатывать до мирского схода! – ответил третий челобитчик, стрелец Коновал, слезая с седла.
– А подлинно ль царская грамота с вами? Может, бояре лжою писали? – вмешался старик в кольчуге. – Сказывают, государь от боярской лихости в Литву съехал и там войско собирает против бояр.
– Грамоту от государя из рук приняли, – ответил казак. – На Москве государь во своем дворце.
– Каков же собой государь? – спросил кто-то из окружающих.
И все тесно сдвинулись вокруг челобитчиков, усевшихся у костра.
– Ну-ка, братцы, «призвал в гости, так сади за стол». Подавайте-ка чего бог послал закусить да поболее выпить! – весело крикнул Павел Печеренин, обращаясь к своим.
– Да не всем, смотри, ухи развешивать, а которы в дозоре, стоять накрепко и вина не касаться! – напомнил Иванка.
Казак Снякин взглянул на него и только теперь узнал.
– Ты тут, малый, отколе? Сын звонарев? – спросил он.
– По наказу от земских старост, – важно сказал Иванка.
– Ну, гости, гости, не даром вас угощать: сказывай, чего на Москве видали, каков собой государь! – обратился к челобитчикам старик в кольчуге. – Коли подлинно он на Москве да сами видали его, то сказывайте.
– А государь, он, братцы, собою молод, ликом он, братцы мои, пресветел, голосом кроток, обычаем ласков… – начал слащаво Снякин.
– Стелет мягко, да жестко спать! – перебил Пахомий.
– А ты уймись, старче! – остановил его Павел. – Сказывай, мил человек, – вежливо пригласил он Снякина.
– А дворец, братцы мои, пресветел, и корма у царя индейки да гуси, да свежа телятина, да икра… А платье царское как попова риза и все в камнях самоцветных… А ездит царь в золоченом возке. А икон в палатах и не сочтешь, и повсюду лампады горят да свечи, и ладаном всюду благоухает…
– Да ты нам скажи – что велел государь псковитянам молвить на их челобитье? – спросил Иван.
– То нам неведомо, – возразил казак. – Нам запечатану грамоту дали. Как будем на площади, то узнаем.
– Мы люди малые. Нам государь зачем сказывать будет! Грамоту дал – и то милость. Нам не в послы лезть! – воскликнул стрелец Рузувай.
Челобитчики пили и ели в лесу с крестьянами, но даже хмель не развязал их языков. Они ничего не сказали о своем свидании с царем, ссылаясь на самую грамоту.
К вечеру крестьяне решили послать своих людей в город, чтобы слышать царскую грамоту на всегороднем сходе; Павел остался в своем отряде. Иванка же с десятком крестьян пустился во Псков.
Миновав без шума в вечернем сумраке лесные заставы Хованского, они добрались до Великих ворот. Их впустили. Снякин с товарищами поехали по своим домам, а Иванка с Пахомием и крестьянами сразу двинулись в Земскую избу.
Пахомий обнялся с Томилой.
– Здоров, свет Томилушка! Насилу я воротился с Москвы, – сказал старец. – Государь молоденек, бояре ласковы. Московский люд гинет от ласки боярской. Стал я на площади говорить про наши дела, письма твои туды-сюды сунул, ну и пошла заваруха! Учали хватать людей. Смятение, господи!.. Незнаемый человек гусли ткнул мне в руки – глаза, мол, закрой, я тебя как слепца поведу. И повел. Я иду да пою Лазаря, ан у самого все мышечки живчиком ходят… – рассказывал старец. – Так и убег. Днем сижу у дороги, слепеньким представляюсь, белки заведу под веки, индо в глазах ломота, а ночью бегом на коне бежу… Успел все же… Изменщики нынче поспели в город – и я поспел.
– Что за изменщики? – удивился Томила, еще не успевший узнать о челобитчиках.
– А челобитчики наши градские – продажные головы. Истомка-звонарь – тот добрый был человек, да ныне, чаю, ему на свете не жить – загноят в темнице, а Снякин, да Коновал, да Рузувай – те продажники…
– Где же они?
– По домам пошли. Чаю, станут они весь город мутить. Их бы ныне схватить к расспросу. Истомку они продавали…
– Проша! – окликнул Томила Козу. – Пошли стрельцов по домам схватить Коновала, да Снякина, да Рузувая. Скорым бы делом вели их сюды.
– Разом, Иваныч! – отозвался Коза, уже выходя из избы…
Но в этот самый миг, без указа земских старост, с площади вскрикнул сполошный колокол и залился тревожным зовущим воем.
– Не приступ ли на стенах?! – воскликнул Томила, выскакивая из избы.
Пахомий, Иванка, гурьба крестьян – все выбежали на крыльцо Всегородней…
6
На площадь мчались люди со всех сторон. Решетники успели запереть на ночь уличные решетки. Народ, сбегавшийся с улиц, требовал отпереть их… В руках горожан мерцали зажженные фонари, смоляные факелы…
– Кто сполошить велел?! – закричал Якуня Мошницын, подбежав от Земской избы и подскочив к Фаддею, сторожу башни.
– Я велел. А ты что за спросчик? – громко воскликнул казак Снякин.
– А-а! С Москвы воротились?! – приветливо воскликнул Якуня, узнав челобитчиков. – А наши не знают!
– И ваши узнают! – ответил казак с непонятной усмешкой.
Площадь уже кишела людьми. Гаврила прискакал на площадь.
– Копытков, вмиг на коня! Скачи к Петровским да Лужским воротам скорей повестить стрельцов, чтобы стен не кидали ради сполоха! Уланка с Якуней – живо к Варламским, Иванка – к Великим. Скакать во весь дух!.. – крикнул Гаврила.
Гонцы пустились в объезд городских укреплений. Встречая по улицам, они останавливали в темноте бежавших в город стрельцов и возвращали их на стены, по местам.
Между тем на площади начался всегородний сход.
Весть о возвращении челобитчиков взбудоражила город. Всем не терпелось узнать, что ответил царь на их челобитье.
При свете факелов и фонарей, вздетых на пики и копья, толпа горожан казалась воинственной и зловещей. Лица были напряжены. Говор замер, когда Снякин распечатал столбец.
– «…И то затевает заводчик Томилко Слепой с товарищи воровски, а вам, псковичам, о том было б челом бить, не заводя мятежу…» – читал Снякин внятно и четко.
Голос его был довольно громок, чтобы быть слышным во всех концах площади… Федор Коновал держал за его спиной фонарь, освещая царскую грамоту.
– «…Николи не бывало, что мужикам с боярами и с окольничими и воеводами у расправных дел быть, и впредь тому не бывать…» – продолжал читать Снякин.
Народ молчал. Это не было просто внимание. Собравшихся охватило задумчивое оцепенение: до сих пор народ думал всегда, что народные челобитья не доходят к царю. Царь милостив, а бояре злы и к нему челобитий не допускают… Теперь челобитчики ясно сказали, что видели самого царя и от него из рук приняли ответную грамоту. Народ угрюмо молчал, слушая несправедливые и озлобленные слова царского ответного послания.
Царская грамота с торжеством рассказывала о предательстве Никиты Романова и о судьбе казака Мокея.
Называя псковитян «изменщиками» и «ворами», царь требовал выдать «заводчиков» мятежа и грозился посылкой на Псков «больших воевод».
– «…И мы, великий государь, тем вашим челобитчикам велели наши царские очи видеть…» – читал дальше Снякин.
– Плевать в твои царские очи! – громко воскликнул Гаврила.
– Как в царские очи плевать?! Ты что молвил?! – ощерившись, крикнул Снякин. – Господа, что же вор плетет?! – обратился Снякин к народу, ища сочувствия.
– Бей Гаврилку! – выкрикнул второй челобитчик, Тимошка Рузувай. – Связать всех заводчиков да послать в Москву!
Со всех сторон в темной гуще ночной толпы забряцало оружие…
Прохор Коза понял первый, что среди челобитчиков заговор с казаками и стрельцами старого приказа.
– Продают, изменщики! – гаркнул он на всю площадь и выдернул саблю. – Стоим за правду!.. За Псков постоим!
Сабля его встретила саблю Снякина…
Над площадью закачались факелы.
– Бей воров и заводчиков! – заорал во всю глотку Снякин. – За государя стой, братцы!
Стрельцы приказа Чалеева и товарищи Снякина, казаки, через толпу пробивались с разных сторон к дощанам, стараясь наделать как можно более шума, чтобы казалось, что весь народ против «заводчиков». Поняв, что они хотят в ночной сумятице перебить старост, новые стрельцы и меньшие посадские стискивали заговорщиков в толпе и не пропускали… На площади уже завязалась драка. Какой-то посадский в сумятице ударил по голове обушком казака. Казаки кинулись заступаться за своего, посадские – за своего…
– За государя, братцы! – надсадно кричал Рузувай с дощана на всю площадь.
Прохор Коза ловким ударом ноги сбил его вниз с дощана. Тот упал, вскочил на ноги, разъяренно выхватил из-за пазухи пистоль, но чья-то дубина снова свалила его с ног, и толпа посадских набросилась на него…
Крики свалки раздавались с площади. Факелы раскачивались, словно дикие огненные птицы. Тени домов метались, как во время большого пожара. Люди боролись врукопашную, крепко схватившись, катаясь по земле и колотя друг друга головами о бревенчатый настил мостовой.
Разбрасывая людей, как щенят, Уланка пробрался к самой Рыбницкой башне, внезапно оттолкнул от сполошного колокола старика Фаддея и дважды рванул колокольную веревку. Это был знак, что старосты призывают к порядку.
При свете факелов на дощане появился рядом с Томилой человек в странном, коротком, немецкого склада платье.
– Братцы, други, товарищи! – крикнул Томила, силясь перекричать толпу. – Слушайте, горожане! Други мои, драться отстаньте!
Толпа приутихла, заметив на дощане городского любимца и узнав его голос.
– Из Сумерского погоста прибег к нам, ко всему городу, человек с большими вестями! – воскликнул Томила. – Велите тому человеку вам слово молвить!
В толпе раздались возгласы одобрения. Схватка утихла.
Стоявший рядом с Томилой человек поклонился народу.
– Горожане, братцы, здоровы ли? – бойко выкрикнул он. – Я, братцы, солдат – по-русски сказать, по-нашему – ратник. Наше, братцы, солдатское житье в Сумерском погосте – хошь живи, хошь сдохни! Начальники, братцы, над нами немцы ратные. Во псы так псы! Чистые собаки! – продолжал солдат. – А услышав, братцы, что вы на бояр и на немцев, и мы с вами станем стоять до последнего, насмерть! А письмо ваше мы не по разу чли. А ружье у нас, братцы, во всем исправно. С тем и шел к вам… Ан тут осада! Насилу пробрался. День в овраге лежал. Стрельцы московские ладят острожек, у самой дороги лес рубят. Береза упала, чуть меня не зашибла. Ан все же, братцы…
– А чего на тебе кафтан короток? Ты, часом, не немец? – перебил его кто-то.
– Да что вы! Какой же я, братцы, немец! – даже в каком-то испуге воскликнул солдат.
– Сам сказываешь, немцы у вас головами ходят.
– Да какой же я, прости господи, голова!
– А тебя не немец ли к нам подослал? – раздался второй голос.
– Буде брехать, псковитяне! – остановил Коза. – Слышь, человече… как ты зовешься – запамятовал!
– Солдат.
– Ну, солдат, а много ль вас будет?
– Два ста фузей нас в Сумерском погосте.
– А в каждой фузее сколь? – не поняв нового слова, спросил Прохор.
– Фузея, братцы, ружье, сказать по-нашему, будет пищаль, только полегче, чем у стрельцов. Два ста солдат – два ста и фузей, и палят исправно. На том меня и послали.
– Слышали, господа? – обратился к толпе Томила. – День за днем пристают города и ратные силы. Наш город силен и в измену не дастся. Сомутителям срам! Свести их в тюрьму за измену городу. Да прочие, братцы, идите все по домам. А что до острожка, про кой говорил солдат, и об том острожке ратные люди рассудят, как быть, и бог не допустит худа. А уличанские да сотские старосты скорым делом в Земскую избу, не мешкав, к совету спешите.
И народ подчинился призыву Томилы. Толпа полилась с площади в улицы. Стрельцы новых приказов повели в тюрьму смутьянов-челобитчиков и для бережения земских старост заняли караул у Всегородней избы, где собрались на совет выборные.
– Господа горожане псковские! – крикнул Томила. – Изменщики Никифорка Снякин, Тимошка Ефимов и Федька Коновал скручены.
Сон города в эту ночь был недолог: часа через два после схода позывщики прошли под окнами без барабанов и колокольного звона, будя горожан и сзывая на сборные площади по местам.
К рассвету толпы стрельцов и посадских стояли под стенами и у Петровских ворот, готовясь к вылазке. Отдаленный стук топоров и скрипенье пил доносились до стен из поля.
Лазутчики, высланные Максимом Ягой, узнали, что возле Гдовской дороги Хованский строит острожек.
В Земской избе Устинов, Русинов, осторожный Мошницын и призванные к совету дворяне были против того, чтобы идти на вылазку и первыми вступать в бой. На них восстали меньшие с хлебником во главе.
– Своей головы блюдете, заводчики, и в неравную битву ведете людей… Сколь душ напрасно загубишь, Гаврила! Не грех ли? – говорил Устинов, когда обсуждали дело в Земской избе.
– А кто тебя за попа поставил грехи указывать! – огрызнулся Максим Яга.
– Я души людские губить жалею. Легче мне к боярину нынче выйти с веревкой на шее да и сказать: «Казни, боярин, меня. Я в Земской избе был выборным». Пусть меня город пошлет к нему – я пойду, а народ на вылазку посылать не стану, – шумел дворянин Чиркин.
– Пущай нас показнят, своей башки не хочу блюсти, – сказал Устинов. – Крови русской жалею. Усобицу бог не простит нам. Надо с боярином миром…
– Ты что молчишь? – спросил Яга кузнеца.
– И я жалею людей. Серчай не серчай, брат Гаврила, а я не повел бы людей из стен.
– Идите из Земской избы домой под перины! – воскликнул Гаврила. – На то ли пороховые ключи всем городом народ отымал, на то ли снаряд и стены чинили, чтобы воевод хлебом-солью стречать?! Хотите полгорода на терзание палачам выдать?! – Хлебник гордо выпрямился и отчеканил: – Меня не вы, а народ обрал земским старостой, чтобы за город свой кровью, и головой, и спасеньем души стоял. То и стану. А кто, посадские люди, страшитесь – идите домой!.. Идите домой… – повторил он.
Робкие умолкли.
Земские выборные решились на вылазку, чтобы разрушить и сжечь новый острожек Хованского, не допустив окончательно отрезать дороги из города.
Тою же ночью в поздний час позывщики прошли под окнами, без шума будя горожан и созывая улицами сойтись на сборные площади по местам, захватив оружие.
В мутных сумерках пасмурного рассвета толпа стрельцов и посадских стояла у Варламских ворот, готовясь к вылазке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81