А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Сам раз видел в городе Бескорыстнове – татя, дегтем обмазав, да в пух валяли, а на спину доску весили, написав слово «вор», да по городу на чепи водили, и в том ему было пущее наказание…»
Томила усмехнулся, вспомнив, как за неделю перед осадой во Пскове привели к нему самому во Всегороднюю купца, обмерявшего на холсте людей. Томила его указал позорить таким способом, и вор, валяясь в ногах, умолял дать лучше пятьдесят или сто плетей. Но горожане не захотели плетей, а потребовали водить по городу, и водили. И вор всю дорогу от Полонищенского конца до Троицкого собора от стыда плакал слезами.
«А кого срам не имет, того в Белом царстве сдавать в холопы, покуда исправен станет. Да иным обычаем, окроме суда, тому собачьему делу – холопству – в Белом царстве не быть никогда…»
Псков еще не сумел у себя избавиться от холопства. Не так-то сразу!.. Но в «Уложении Белого царства» должно сказать. И Томила взялся за перо:
«А кому деньги надобны, тот берет за рост из земской казны на полгода и на год, а коли в срок не воротит, то брать того заемщика к городским работам на год и на два, а что заработает, то воротить в казну, а коли не захочет работать, то брать животы его и продавать на торгу, а продажные деньги отдать за долг земскому заемному старшине.
А кто горожанин, или крестьянин, или иного звания деньги даст боярским обычаем, кабалой и холопство заводит, и того бить плетьми, а кто на себя кабалу дал, того бить плетьми же да срамить, водя на веревке, как татя, ибо нет татьбы пуще, чем себя, человека разумна, лишить божьей воли…»
«Белое царство» становилось уже не выдумкой книжного ума. С каждой написанной строкой для Томилы делались отчетливее его очертания.
День за днем Томила мысленно бродил по городам и погостам «Белого царства», знал его улицы и дома, знал лучших царских советников, судей и воевод, торговых людей, порядки, обычаи, случаи, споры, обиды и радости подданных. И когда он читал Иванке свои писания, оба они увлекались и спорили.
– А ремесленным людям подручных парней, обучая, не бить, а учить показом. А который жезлом подручного бьет, на том пеня, и ему подручных держать не велеть, – настаивал Иванка.
– Нельзя того в «Уложение» писать, Иван, – возражал Томила.
– А сам ты писал «Беседу посадских мужей о подручных учениках» аль забыл?
– Не забыл, Иван, не забыл. То «Беседа», а то «Уложение». Как подручных учить, о том в «Уложении» не пишут.
– Томила Иваныч, а в Белом царстве бывать скоморохам? – спросил Иванка.
– Чего ж не бывать?
– А ты пиши в «Уложении», что в том греха нет.
– Я не поп. Грех – поповское дело.
– Ну, пиши, что в гусли играть невозбранно, – настаивал Иванка, уверенный в том, что «Уложение Белого царства», как напишет его Томила, тотчас станет непреложным законом Пскова, а там – и всего государства. – Томила Иваныч, помнишь, давно мы с тобой говорили, чтобы остров Буян умыслить. А ты говорил, что помысел – сила. Гляди, сбывается ныне! – восторженно воскликнул Иванка.
– И сбудется, Ваня: великая сила – правда. Кто правду осилит! – уверенно говорил Томила. – Да надо бы так написать, чтобы самый неправый разум силой слова осилить и черствое сердце смягчить. О том ныне тщуся.
– Ты напишешь, Томила Иваныч! Кому уж с тобой успорить! Небось вон про соль написал – на что воевода князь Лыков был знатен, и то согнали! Ты хлеще пиши. Я мешать не стану.
И день за днем терпеливо Иванка ждал, когда Томила закончит свое «Уложение».
«Как же в самом-то деле, как быть, когда земское ополчение придет на Москву и окружит Кремль? – думал Томила. – Довериться целиком тому, кто станет главою рати? А кто же им станет? Мясник, как Минин? Один из дворян, как Пожарский, или хлебник Гаврила, или кузнец, как Мошницын? Царь вышлет послов из Кремля, что же скажут им земские люди? „Мы царя головы не хотим, а хотим боярских голов да больших торговых гостей“. А дальше? „Хотим собрать Земский великий собор всей земли, чтобы он воевод городам поставил и тебе б, государь, выбрал думных людей в подмогу от всех городов: от дворян, от больших и меньших людей, и Дума была б не только боярская, а Земская дума, и ты бы вершил в ней в совете со всеми!“
И Томила представил себе ответ царя: «А вы, мужики, сбесились, что царством хотите править! Бояре свычны к расправным делам, а того николи не бывало, чтобы воевод мужики обирали… И я укажу патриарху заводчиков ваших от церкви христовой отринуть и клятве предать, как Гришку Отрепьева!..»
Мнимые переговоры и споры с царем бесконечно затягивались. Томила то говорил, как глава земской рати, то – как посланец царя, и воображаемые послы все ходили в Кремль да из Кремля возвращались назад, как в сказке о журавле и цапле…
Мысль летописца не находила точки для соглашения царя с земскими людьми. То соглашался царь, чтобы вместо одних бояр посадить других, то заменял бояр дворянами и духовенством, то допускал выборных от больших и средних, но ни за что не хотел допускать меньших в думные люди…
И вот однажды, когда Томила в таких размышлениях лежал один, к нему заглянул Захарка.
– Лежишь, Иваныч? Как здрав? Поправляйся скорее. Неладно у нас в медвежатне.
– В какой «медвежатне»? – спросил Томила.
– Да в Земской избе: медведь медведем Гаврила Левонтьич сидит – «Всех Давишь» – и пикнуть никто не моги, а время такое по всей Руси… – Захарка осекся.
– Какое же время? – спросил Томила.
– Писали намедни расспросные тайные речи, – понизив голос, сказал Захарка. – Трофимка, крестьянин с литовского рубежа, встрел литвинов с вяленой рыбой, а те литвины ему говорят: мол, вашего государя в Московии нынче нету, а выехал-де он в Польшу сам-шост с царицей и ближними, уже не перву неделю. И сами-де те литвины его видали, и литовский король-де нашего государя во всем жалует, и смотрят-де на него, что на красное солнце. Гаврила Левонтьич прочел да в разум не взял – мол, литовские враки. Не велел говорить народу. А тут другой мужичишка – Ониска попал из Печор и тоже…
– Что «тоже»? – нетерпеливо спросил Томила, привстав на локоть.
– Сказывает – видел литвина и тот-де баял, что государь с запорожскими и с донскими казаками подо Псков на выручку вскоре будет, чтоб крепче стояли противу бояр. Гаврила Левонтьич опять посмехнулся – мол, чую, Сапегой пахнет от тех казачишек! Мол, Польской державы хитрость…
– Как знать! – возразил Томила.
– Вот то-то – как знать… А ныне поутру третий попал человек, из беглых боярских людей, за рубеж уходить собрался, да литовцы его не приняли, послали назад: говорят, король с государем в дружбе и противу государя не волен русских людей принимать, а скоро-де король войско велит наймовать по нашего государя прошению и то войско пошлет подо Псков, и тогда-де беглые люди в то войско вольны пойти на бояр за русского государя… Вот вести какие, Иваныч!..
– Ты мне те расспросные листы принеси, – попросил Томила. – Большое дело, Захар! Гаврила Левонтьич близко глядит. Хороший он человек, да в грамоте мало сведом.
– Я, что ж, принесу, – обещал Захар.
Посидев недолго возле больного, Захарка ушел с обещанием зайти на неделе. Томила остался один. Мысль его заработала жарко. Он чувствовал давно не испытанное волнение – желание писать: государь, законный российский царь, покинувший отчий престол, возвращается с земскою ратью, чтобы казнить бояр. Царь Иван Васильевич Грозный тоже было оставил престол и Москву Царь Иван Васильевич Грозный тоже было оставил престол и Москву… – Имеется в виду отъезд Ивана Грозного в декабре 1564 г., вместе с семьей и приближенными в село Коломенское, а затем в Александровскую слободу под Москвой.

и от злобы бояр удалился в Троицкую обитель… Грозный оттуда вернулся с опричной ратью и сел на престол грозой… А там снова бояре посадили себе царя, послушного боярским нуждишкам… Алексей Михайлович, попав на престол, был молод, да ныне, знать, крепко возрос, вошел в разум, и он от бояр ушел…
Написать ему лист от Земской избы?..
Смерклось. Томила придвинул к себе свечу, обмакнул перо и задумался: как начать? Почему царь ушел не во Псков, а в Литву?
«Ведомо нам учинилось во Пскову во Всегородней земской избе, что ты, государь, от боярской лихости престол свой покинул да сошел на Литву, – начал писать Томила. – И то, государь, нам, псковитянам, всяких чинов русским людям, прямая обида. Мы, государь, на тебя мятежу не чинили и лиха не замышляли, а встали на изменников твоих, на бояр, от коих и ты ушел. И ты б, государь, нашего слова послушал да на Русь ворочался. Непригоже русскому государю в чужой земле крова искать, и то нам от всех иноземцев зазорно. И ты, государь, литовских людей к ратному делу не наймовал бы. У нас и своих будет доволе стрельцов и казаков, и посадских оружных людей, да крестьянишек из уездов. И мы боярам в обиду тебя не дадим – свои головы сложим. А умыслили мы, государь, сбирати по всем городам великую земскую рать на недругов твоих, на изменных бояр, и с ними престол тебе добывать.
А бояре живут, государь, неправдой и чести своей не имеют – отецкую проживают. Да ты б, государь, указал по правде жить и жаловать не по родам, а по верности да по разуму. И было бы, государь, твое царство из всех времен праведным царством.
А многие, государь, тяготы в нашей земле от темноты людской, и ты б, государь, указал в обителях обучати детей цифирной науке, грамматике и философии, как в иных землях. А того б, государь, в службу не брать, ни торговать не дозволять, кто аза-буки не знает и счету не обучился, да ему и промыслов не держать, ни в стрельцы, ни в воротники, ни в пушкари его наймовать.
И тогда, государь, Российской державе славу стяжаем между державами. И окаянные немцы спеси своей убавят на русских людей глядети, как на бессловный скот. Ныне же велика держава, да тьма в ней. А сердцем народ наш российский светел есть, душой горяч, разум в народе ясный, ан нуждишка заела. А того, государь, не ведаешь, как люди живут, а когда б, государь, доглядел, то бы ясны очи твои слеза замутила. А злодеев твоих и наших, изменных бояр, инако нельзя унять, как извести под корень, вместе со всей изменой. И к тому, государь, встанут с тобой все люди по всей державе… Смилуйся, государь, пожалуй, приди к нам, тебя, свет, заждались».
Томила перечитал письмо, но оно не смогло унять жара в его распаленном мозгу. Уже несколько дней обдумывал он и замечал для себя кое-что, чтобы начать заново составлять «Великое Уложение Белого царства». Дрожащими от нетерпенья пальцами перебирал он теперь эти листки.
К ночи пришла с узелком бабка Ариша, поставила перед Томилой еду, но он не взглянул на нее.
Окно уже забелело рассветом. Издалека доносился собачий лай, крик петуха, бой часов, да порой – одинокий удар из пищали. Бабка, скрючившись, крепко спала на лавке с открытым ртом. Тараканы шумели, зудели мухи, ночные бабочки несколько раз налетали на пламя свечи, едва не гася его крыльями, а летописец с проснувшейся неустанностью, не отрываясь, писал:
«…А когда где случится – помрет воевода, и тогда Белый царь указует Земской думе обрать туды нового воеводу из дворян, из малых, середних или больших посадских, из ратных людей, а не то – из приказных и послать на то воеводы на убылое место, да так же, когда помрет думный советник, всем людям в том городе, откуда он родом, сойдясь на сход меж себя, из какого звания хотят обрать нового человека в царскую Земскую думу и на градские деньги велеть отъехать в Москву к управлению царством.
А когда где во граде случится – воевода станет судить не по правде, корыстью и самовольством, не спросясь земских выборных Всегородней избы, и того воеводу имать за стрелецкие караулы и на градские деньги гнать с ямщиком к Москве на расправу в царскую Земскую думу, а в Всегородней земской избе того града спрошать истцов и, доправив сыск, слать к тому розыскному делу в Москву же, розыскному старосте Земской думы.
А когда Земской думе случится судить воеводу за самовольство, что править хотел боярским обычаем, воровски нарушая уклад Белого царства, и когда земской сыск утвердит, что хотел воевода завзято нарушить обычай да боярскую старину воротить, и того воеводу казнить смертью».
Вдохновение охватило летописца. «Белое царство» стало для него великой явью. С каждой минутой оно рисовалось отчетливей и ясней. Подьячий перечитывал и снова писал. Свеча оплыла и угасла, но он не заметил ее конца, потому что уже взошло солнце. Томила спешил: когда государь въедет во Псков, все «Уложение Белого царства» должно быть готово, и царь Алексей Михайлович должен узнать его раньше, чем вступит обратно в Москву на отчий престол, если же он не захочет править по правде, то земская рать ему не помощник…
«…И сам Белый царь того Уложения обычаев нарушить не мочен, а коли нарушит, то будет, анафема, проклят из рода в род и будет престола отвержен и отвергнут от церкви, как бесовский слуга, и вкинут на вечное покаяние в каменной башне в монастыре, и вход в ту башню закласть кирпичом и замуровать навек, а пищу и воду давать в окошко до самой смерти, и слова живого ему не молвить, ни даже стражам его, а кто слово едино молвит, того отринуть от церкви господней и все животы его взять за казну, а детям его, и жене, и матери, и отцу за него не вступаться…
…А нового государя венчати на царство…»
На этих словах Томила заснул, уронив из рук лист и перо…
Проснувшись, бабка взглянула на спящего и улыбнулась – с лица Томилы исчезла бледность, дыхание стало ровнее, и покой царил на его лице…

2

После раздоров на площади хлебник, боясь измены, уже не покидал Всегороднюю избу. Оставив совсем свой дом, он поселился в Земской избе, в светелке, откуда была видна вся Рыбницкая площадь до самой башни. Сюда к нему приходили стрельцы, сюда поднимались подьячие и земские выборные по всяким делам, если нужна была подпись земского старосты или печать Всегородней… Внизу, в большой общей горнице Земской избы, уже насмешливо звали его воеводою Всех Давишь, большие ненавидели, но не смели ему перечить… По просьбе жены Гаврилы при нем неотступно был Кузя, который не звал его больше дядей Гаврей, а так же почтительно, как и другие, – Гаврилой Левонтьичем.
Хлебник приказал ему привести взятого ночью под стражу стрельца, заподозренного в измене.
– Сбежал стрелец, – сказал Кузя, поднявшись наверх. – Хотел схватить, ан его дома не стало – пропал…
Столкновение Гаврилы с Устиновым на Рыбницкой площади придало сил Гавриле. Народ стал его признавать своим, отделяя от остальных заправил Всегородней. В городе рассказывали о том, как он заставил писать в стрельцы монастырских трудников, как выслал пушки и порох крестьянам, как указал выдать хлеба вдовам и сиротам павших в бою стрельцов и горожан. Даже насмешливые слова Иванки о том, не спросить ли Хованского о помощи восставшим крестьянам, народ приписал Гавриле.
В эти дни Иванка затосковал.
– Томила Иваныч, – как-то сказал он, – ты на поправку пошел. Мне тут доле сидеть ни к чему. Я пойду к дяде Гавре проситься назад в лесную ватагу.
Томила не возражал, и наутро Иванка отправился во Всегороднюю избу.
Первый, кого увидал он, был Кузя, сходивший с крыльца Всегородней избы. Иванка его не видал с похорон Якуни…
– Кузьма! – крикнул он на всю площадь, стремительно выбежав из сторожки.
– Здоров, Иван! Недосуг мне. Скачу к Петровским воротам, дядя послал, – с непривычной озабоченностью сказал Кузя.
– Он тут сейчас?
– Тут он, тут. Подымись во светелку! – ответил Кузя, уже как-то особо привычно, тяжко, но ловко взвалившись на спину коня и отъезжая.
Иванка стоял на крыльце Всегородней избы, глядя ему вслед… В первый раз в жизни Кузя не нашел для него времени. Кузя был занят, у него было дело, он был серьезен… А Иванка по-прежнему оставался бездельником, болтуном, шалопаем…
Иванка вошел в Земскую избу, направляясь по лестнице в светелку. Он хотел уже распахнуть дверь и войти, когда услыхал спор в светелке. Он узнал двух старост – хлебника и кузнеца.
– Опять раздоры чинишь! – воскликнул Михайла. – Знал бы Томила Иваныч…
– Томила, Томила… Плевать я хотел на него! – разозлившись, вскричал хлебник. – Что мне твой Томила Иваныч. Лежит да мечту мечтает, а тут дела… и не стану я старых стрельцов страшиться: мужики нам подмога, и я их впущу во Псков и спрошать никого не стану…
– Раздор пойдет! – громко воскликнул кузнец. – Всяк в городе врозь потянет… больших от меньших отделишь! Помни, Томила сказал намедни – нет житья без единства…
– И ты хочешь единства? – спросил Гаврила. – А знаешь, оно в чем?
– Ну?
– А в том, что сказал не Томила – Иванка.
– Чего ж он брехнул? Не помню.
– А то: про зайцев да про волков…
– Невнятно мне: дурень сказал, а разумный вторит! – раздражился кузнец. – Иванка твой скоморох и дурак!..
Иванка, ободренный словами Гаврилы, хотел уже толкнуть дверь и войти, но злобное восклицание кузнеца его удержало, и он потихоньку, стараясь ступать неслышно, спустился по лестнице и вышел опять на крыльцо…
Слова Гаврилы его взволновали и ободрили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81