Лениво поднялись с мест развалившиеся слуги других бояр и дворян, давая им проход на крыльцо. Стрельцы пропустили их, брякнув в сенях бердышами. Из распахнувшейся двери ударила в лицо потная духота с запахом топленого сала и дегтя. Просторная пыточная палата была набита людьми. При входе Морозова и думного дьяка все зашептались, оглядываясь на дверь. Борис Иванович знаком показал, что останется тут, где стоит, не желая проталкиваться вперед и прерывать столь важное дело. С задней скамьи, уступая место, угодливо вскочили дворяне, вытесненные с передних мест необычно тесно усевшейся знатью. Морозов с величественной досадой отмахнулся от их услуг. Юркий подьячишка, вынырнув сзади, ухитрился подставить все же коротенькую скамейку обоим – Морозову и думному дьяку… Брезгливо обмахнув ее полой ферязи, Морозов сел. Алмаз Иванов остался стоять у двери.
В чадном сумраке тускло, потрескивая, горели свечи перед иконами в переднем углу и у стола, где двое подьячих и дьяк писали расспросные речи. Только лица сидевших впереди были видны – бояр Романова, Черкасского, царского тестя Ильи Даниловича да боярина Пронского, – все сидели в задумчивости, уставясь взорами в колени, опершись на тяжелые набалдашники посохов. Остальных бояр можно было распознать в толпе прочих людей лишь по десятку вздымавшихся над собраньем высоких, как башни, шапок.
По кислому воздуху от испарений и свечного чада и по усталым лицам собравшихся можно было судить, что расспрос затянулся. «Слава богу, никак, уж к концу поспели!» – с облегчением подумал Алмаз Иванов. Он положил руку на плечо какого-то дворянина, сидевшего впереди на скамье.
– Что сказывал вор с расспросу? Давно пытают? – спросил он шепотом.
– Пытали уже в три накона – и все молчит. На виске трясли, огнем палили, и ногти щипцами драли, и ребра ломали, и кнутом… Все молчит. Кремяный попался!.. А глянешь – мусорный мужичонка! – словоохотливо отвечал также шепотом дворянин.
– Сухой, – вмешался его сосед, – сухие всегда жиловатей да крепче. Кой вор подобрев собой, тот на пытке слабже…
Алмаз Иванов сам, прежде других приказных, расспрашивал всех псковских челобитчиков по прибытии их в Москву. Его дело было «отговорить от худа» казака Никифора Снякина и его товарищей, отпущенных с царской грамотой обратно в мятежный Псков. Он первый расспрашивал также и не пожелавшего дожидаться царского приказа монаха Пахомия, убежавшего из-под стражи, и этого бородатого дерзкого звонаря Истому, который сказал, что он послан не с челобитьем к царю, а с челобитьем к простому народу всех городов…
– Очнулся? – громко спросил дьяк, сидевший у стола.
Палач с помощником склонились к лавке в углу.
– Очухался, что ли? – спросил палач в свою очередь.
Полувздох, полустон раздался оттуда. Палач и его помощник, скинув на пол лохмотья, подняли под руки пыточного. Истома запомнился Алмазу Иванову: смелый и страстный, сухой, чернявый, он отличался особым блеском в глазах, резкостью всех движений и прямотою речи. Узнать его теперь было нельзя: богатая борода была спалена и спеклась от крови, на пораненном лбу была кровь, волосы на темени нагладко выбриты, все тело, черное от побоев, безвольно обвисло в руках палачей. Это был уже не человек, а кровавый мешок с поломанными костями, среди обломков которых, кое-как зацепившись, застряла еще не покоренная пыткой душа. Ее огонек светился в отекших черных глазах, со страданием взглянувших на всех собравшихся.
Алмаз Иванов увидел знакомое в этих искрах страдания.
«Постой, дай бог памяти, где же видал? – посилился он припомнить и вспомнил: – На иконе дедовского письма, слева от царских врат Троицкой церкви – Иисус Христос в терновом венце!..» Алмаз Иванов мысленно отшатнулся от этого греховного сравнения и под полою тайно перекрестился…
– Сказывай, вор, кто воровские письма писал ко всем городам и кто сей мстивец великий, кой в твоих воровских листах писан?
И в первый раз за весь вечер псковский звонарь произнес какое-то слово. Все напряглось. Голос пыточного прозвучал неясно, едва слышно от муки и слабости.
– Внятно сказывай! – поощрительно произнес дьяк. Подьячие торопливо макнули перья в чернила, готовясь писать.
Все затаили дыхание, чтобы лучше слышать слабый предсмертный лепет запекшихся губ.
– Пить просит, – сказал палач.
– Дай ему пить, – приказал дьяк.
В тишине послышалось бульканье наливаемой воды. Многие из сидевших облизнули сухие губы и завистливо вздохнули, пока помощник палача поднес ко рту Истомы кружку с водой.
– Ну, сказывай, – приказал дьяк.
– И скажу… Все скажу… – произнес Истома.
Голос его после воды окреп, но был не громче сонного бессвязного бормотанья больного ребенка.
– Ребра вот поломали… щипцами… – прерывисто и тяжело дыша, не произносил, а надсадно выдыхал каждое слово псковский звонарь, – ногти сорвали с мякоти… Шкуру содрали кнутьем… сыромятным… Руки из мыщелок повырывали… Мыслите, внове мне муки такие?.. Ан мы обыкли… Мы, простой народ, веки так-то живем… и ногти повырываны, и кости поломаны, и огнем нас палите вы, и на дыбу вздынаете… с колыбели…
– К делу сказывай, вор! Снова на дыбу хошь?! – пригрозил, прервав его, дьяк.
– Не стращай… нельзя больше… на дыбу… сдохну… шиш ты тогда узнаешь! – сказал Истома. – Я все к делу веду… Ты слухай… и вы там, большие шапки, слухайте тоже… Я всю жизнь волочился без шкуры, аж жилы все кровяные сквозят наружу… По всем городам и уездам так-то… И весь народ – хоть жги, хоть мучай, а хуже не мочно сделать… За то и встаем!.. – Голос Истомы стал громче, слова ясней.
– Ну-ну, сказывай к делу! – снова прервал его дьяк.
– К делу? Ладно. Кого великого мстивца знаю? – с неожиданной кротостью согласился звонарь. – Аль сединою разума не скопил, дурак ты приказной?! Весь народ его знает, окроме вас… Вон холопья стоят у крыльца… Потягните… на дыбу покрепче – спросите… И того не надобе… сами скажут… Постой день, два, три, а много – неделю… Придет он… в Москву… С большой ратью придет… Воевать… вас!..
– Имя как его? Где рати наймует? Отколе придет? – спросил дьяк.
– А рати наймует по всем городам… да придет из дворов боярских, с городов и уездов – со всей Руси. А письма я нес от него… – прерывисто говорил замученный звонарь. – Придет и ударит в сполох, и вздынет он и Москву и все города, и с уездами вздынет… А звать его Тимофеем… Кудекушей… звать…
Взгляд умирающего горел, он с усилием поднял искалеченную голову, озирая выпученными от удушья глазами собрание бояр.
– Что врешь, какой пес Кудекуша! – воскликнул дьяк. – Одурел ты от пыток!
– Кудекуша Тимофей трепец… аль, может, сапожник… али мясник… – снова слабея, сказал Истома, – вас воевать придет… воевода с драною шкурой… В опочивальнях вас резать и жечь… Как ударит сполох… в приказах не упасетесь… В самом дворце… у царя вам… спасенья не станет… от меньших людей… от крестьян да от ваших холопьев…
Истома умолк, задыхаясь, и в напряженной тишине все явственно услышали звон сполоха, доносившийся с улицы тонким, возвещающим бедствие воем.
– Сполох! – крикнул вдруг кто-то.
Все затаились слушая.
Непонятный звук, похожий на смех и кашель, вырвался из груди пыточного…
Все разом вскочили с мест и смятенно кинулись к выходу. Морозов гневно поднялся со скамьи, заслонив собою дверь.
– Срам, господа! Лето ныне, и каждую ночь где-нигде загорится. Сухо!..
– Дьяче, давай спрошать дале, – обратился Морозов к дьяку.
В смущенье опускались собравшиеся по своим местам…
– Сказывай к делу, вор, отколе ты взял… – дрожащим от стыда, волненья и гнева голосом начал дьяк, но, увидев, что голова Истомы повисла над лужею крови вниз, сурово и нарочито грубо спросил палача: – Помер, что ли?
– И то крепок был, дьяче! – ответил палач, взглянув снизу в лицо пыточного.
Мертвого звонаря положили на лавку.
Алмаз Иванов первый шагнул за дверь. Из Замоскворечья доносились звуки набата. После душной избы июльская ночь показалась прохладной и свежей. Над приказом небо было глубокое, синее, с яркими звездами. На фоне звездного неба рисовалась Спасская башня Кремля, а за Москвой-рекой поднималось желтое зарево загоревшегося пожара…
– Где горит? – спросил у стрельца, выходя вслед за думным дьяком, Морозов.
– С башни кричали воротники – лавки горят на Болоте, – ответил стрелец.
Толпой выходили из духоты приказа бояре, окольничие, дворяне.
Среди холопов, вскочивших с земли, поднялась суматоха. Отпрукивали коней, побрякивала сбруя, выкрикивали имена и звания. В темноте на зов отзывались люди, заржали заждавшиеся и встревоженные кони… Ночь ожила голосами людей, торопившихся выкриком, окриком и грубой шуткой рассеять гнет пережитых часов и вдохнуть всей грудью непыльный прохладный воздух ночной и пустынной площади.
Алмаз Иванов заметил, что Морозов хочет поехать с ним вместе, и в нем шевельнулась какая-то ему самому непонятная неприязнь к боярину.
– Домой ко двору, Алмаз? – окликнул Морозов.
– Недосуг домой. С соборными-то делами свои посольские позапустил, – возразил думный дьяк, – надо в приказ ворочаться.
– Ин завтра с утра ко мне заезжай, Иваныч, кой-что рассудим.
– Заеду, боярин. Спокойно тебе почивать!
Морозов коснулся шапки и, окруженный свитой, скрылся в ночной мгле.
«Размыслить раз да размыслить два, прежде чем лезти на приступ, – думал Алмаз Иванов, возвратясь неожиданно для себя в Посольский приказ, – спешит боярин Борис Иваныч. Пожар-то пожар, ан как все от сполоха вскочили!.. Не зря! Семь раз примерь, один раз отрежь…»
Думный дьяк отворил опечатанный сундук и вынул расспросные речи псковских челобитчиков, писанные ранее в Посольском приказе. Он разыскал расспросный лист звонаря Истомы. К нему пришита была взятая у покойника воровская мятежная грамота.
«А вставати купно всем городам, чтобы порознь бояре не задавили. А вместе встанем – и силы нет против нас – мы силой бояр задавим. А стояти крепко, до смерти. И страшнее смерти не буде. Да и так от неправды боярской смерть», – прочел думный дьяк.
– Спешит боярин Борис Иваныч! – убежденно сказал он сам себе вслух.

3

Козловский воевода, окольничий Иван Алферьев, прискакал в стан Хованского, вошел в просторную «гостевую» келью, занятую Хованским. Боярин поцеловался с богоданным племянником.
– С чем бог прислал, сказывай без чинов. Что ново в Москве? – сразу нетерпеливо спросил Хованский.
– Жара в Москве. Мух развелось… По ночам все пожары, боле в Замоскворечье, – дразня боярина, усмехнулся Алферьев.
– И ты, вижу, с жары одурел, али муха вредная укусила, что ум пропал, – раздраженно сказал Хованский.
– Не серчай, боярин. Велика новость: Земский собор царь в Москве собрал.
– Слышал, что созывают. Ты был на Соборе?
– Сподобился чести.
– Чего там?
– Выборных всей земли шлют ко Пскову, лучших людей: епископа Рафаила коломенского – едет, а позади песок сгребают; андроньевского архимандрита Селивестра, черниговского протопопа отца Михаила, посадских, стрельцов, и я тоже с ними, да медлить, вишь, не могу – обогнал.
– Какой же наказ от Собора?
– На приступ тебе, боярин, не лезти, крови не лить, а сговариваться по добру…
– Чего-о-о?.. – покраснев, с налившимися на лбу жилами грозно переспросил Хованский. – Ты жарт Жарт – (от пол.) шутка.

мне брось!..
– Кой там жарт! Что ты, право, Иван Никитич! За тем и к тебе прискакал, торопился: был на Соборе. В Москве непокой, по городам, вишь, слухи худые, из Смоленска намедни вести да, слышь, от Литвы… Сказывают, Литва самозванца готовит, – прошептал Алферьев, склонясь к уху Хованского. – Мол, псковичи на рожон не полезут, а тебе бы заставы поставить, дороги отнять, не пускать псковитян по иным городам с вестями, а выборные приедут и сговорят их к добру.
– А коли псковитяне да сами полезут?!
– Патриарх Иосиф да князь Черкасский сказывали Собору: мол, не полезут воры сами на драку, а крови прольем, то и сами полезут и худо будет – прослышат паны, что смута крепка, и придут на подмогу ворам…
Хованский вскочил со скамьи и ходил по келье.
– А коль все же полезут на драку да не схотят уговоров слушать?! – спросил он.
– Знать, надо будет снова в Москву писать к государю, – сказал Алферьев, – а ныне крепок наказ – на приступ не лезти.
– С дороги ты, чаю, устал, тезка. Иди, там монахи найдут тебе келейку. Скажешь, мол, свойственник мне. Утре придешь мне еще расскажешь.
Отпустив Алферьева, боярин вызвал к себе Ордина-Нащекина, бывшего в стане.
– Я сам к тебе шел, боярин, – сказал окольничий, – вести изо Пскова: прибег ко мне верный мой человек, псковский стрелец. Сказывает – шатость между воров. В Земской избе раздоры. Пущий заводчик Гаврилка с иными вздорит. Гаврилка-вор мнит крестьян подымать да поместья жечь. Стрельцов с полета из города выслать мутить мужиков на дворян да дороги у нас отымать… Первушка, боярина Милославского человек, вести шлет, что большие посадские и дворяне к повинному челобитью приписи в Земской избе тайно собирают и там-де заводчикам невдомек искать. А приписей набралось с пятьдесят разных чинов людей. А старого приказу стрельцы и дворяне, коль ты, боярин, на стены полезешь, сильно стоять не станут и на стены пустят…
– Молчал бы лучше уж мне!.. – досадливо оборвал боярин.
Ордин-Нащекин удивленно умолк.
– Чего же я неладно сказал? – спросил он.
– Все ладно… Да на стены не велит лезть Москва. Вишь, перины устрашились загадить, коли мы тут из пушек пальнем… Литовского рубежа страшатся да позапрошлого года в Москве никак не забудут – Траханиотова да Назарья Чистого…
– А коли сами на нас псковитяне полезут? – спросил Афанасий Лаврентьич.
– Сами полезут, то нам не стоять без дела. В три дня гиль задавили бы, а там с мужиками короткое дело, покуда они из деревенек в большой скоп не сошлись, – горячо ответил Ордин-Нащекин. – Не то пойдут, как с Богданом Хмельницким против польской-то шляхты Не то пойдут, как с Богданом Хмельницким против польской-то шляхты. – Хмельницкий Богдан Михайлович (ок. 1595–1657), гетман Украины, полководец. Здесь имеется в виду народное восстание, вспыхнувшее в январе 1648 г. в Сечи под руководством Хмельницкого и положившее начало освободительной войне украинского народа. В мае 1648 г. Хмельницкий дважды (близ Желтых Вод и под Корсунем) разбил польские войска.

… Экое море, гляди, разбушуется, и в год не уймешь!
– По ухватке видать – Гаврилка и метит в Богданы: города и уезды чает поднять на дворян. Тут такое пойдет, что Болотникова Ивашку припомним. Тогда и в Москве бояре натерпятся страху.
– Им из Москвы далече: на Ивана Великого влезут, глядят – не видать. Стало, мыслят, и нет ничего, дескать, уладим! Ты, мол, боярин, под стены пришел, стой болваном. Попы приедут – уймут!.. – возмущался Хованский. – То холопья боярские, то попы бунтовщиков унимают, а боярин Хованский с целою ратью невесть для чего пришел!.. Срамно мне, Афанасий Лаврентьич! А все ты, все ты меня зазывал! Мол, Гаврилки-Томилки сидеть на коне не могут и саблю, вишь, на смех берут. Ан на деле-то их бояре страшатся. Нам бы их, как клопов на стене, пальцем мять, а к ним Земский собор архиереев в послах посылает… Ты, мол, боярин, им шапку скинь, поклонись! Такой срамотищи во веки веков не бывало…
– Да я, боярин… – начал Ордин-Нащекин.
– Бя-бя-бя!.. – перебил со злостью Хованский. – «Туды в монастырь войска, сюды в монастырь войска, посередке дорожки поставим острожки…» Эх ты!.. Вот тебе и в три дня задавили!.. Хвастун! Кабы не ты, я бы сраму такого не знал, сидел бы в Москве, честный род не порочил…
– Слышь, боярин, я на медведя ходить горазд. Страсть каков я охоч до медвежьей забавы. В берлогу не лазил, а в жизни своей двадцать двух медведей заколол. Что зима, то медведь либо два! – сказал вдруг окольничий.
– Ты к чему?
– Он сам из берлоги вылазит да на рогатину брюхом… Пропорется и без хлопот – из берлоги тащить не надо…
– Мыслишь, сами полезут? – с надеждой спросил боярин.
– Есть у меня человек надежен. Во Псков пошлю его назад воротиться. В стенах и еще есть люди: в Земской избе у заводчиков свой человек – дворянин Иван Чиркин; дворяне, из больших посадских верные люди, владыка Макарий…
– Постой, – перебил боярин, – а когда бы нам стало ведомо, что псковитяне ладят с Литвой сговориться, как ты мыслишь, нам лезти б тогда на стены?
– Такому, боярин, и быть невозможно! – воскликнул Ордин-Нащекин. – Сколь ни мутятся, а ныне случись, что литва или шведы нагрянут, то Псков их не впустит: старух и детей на стены поставят. Покуда всех не побьют, станут биться…
– Ну-ну, не в обиду тебе слово молвил про город ваш… – спохватился боярин. – А заводчики мятежу, те в Литву могут письма писать? Хоть Гаврила Демидов, да Мишка, да… как его там…
– Мыслю, боярин, и те не могут, – возразил дворянин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81