А в последний раз она выглядела так, будто ничего не чувствует. Или она решила не показывать ему своих чувств?
Что он такого сделал?
Он старался держаться от нее подальше, чтобы не причинить ей боль, но это привело к тому, что он лишился последней надежды.
Он хотел, чтобы она вернулась. Когда увозившая ее карета въехала в окружавший Эмброуз лес и скрылась из виду, он почувствовал себя так, будто у него из груди вырвали сердце. Он знал, какими будут без нее следующие дни, недели и месяцы.
Какой вздор!
Он довольно хорошо справлялся, когда ее не было. Как-нибудь справится и сейчас. Ее вторжение в его жизнь было счастливой случайностью, чудом, чем-то таким, чего он не ожидал и что всегда будет помнить. В Китае он научился отделять воспоминания, которые были ему дороги, и хранить их отдельно, чтобы их не запачкала реальная жизнь. Таким воспоминанием останется месяц, проведенный с ней. Это было особое время, оно никогда не повторится, но он всегда будет им дорожить.
Он отошел от парапета на крыше, откуда смотрел, как удалялась от Эмброуза ее карета, потом спустился по винтовой лестнице на верхний этаж и прошел в свои апартаменты. В данный момент он не нуждался в каком-то словесном утешении. Сейчас он мечтал только об уединении. Или сне. А если сна не будет, он утопит свои невеселые мысли в вине. Во всяком случае, он будет пить до тех пор.
пока его воспоминания не исчезнут из памяти. Воспоминания не о Китае и не об умерших людях, а о Давине – дорогой и единственной, смелой и упрямой.
Его жена. Его любовь.
Он отмахнулся от этих мыслей в порыве самосохранения. Он не может сейчас о ней думать. Он не будет сейчас о ней думать. Он запретит себе думать о ней, а если какая-нибудь мысль и проберется в его мозг, он заставит себя прогнать ее.
Джейкобс все еще был в его комнате, и Маршалл сделал ему знак уйти. Даже присутствие камердинера, обычно ненавязчивое, было для него в данный момент раздражителем.
Однако Джейкобс отказался повиноваться. Он прошел вслед за Маршаллом в кабинет. Когда Маршалл обернулся, чтобы сделать Джейкобсу выговор, он увидел на лице камердинера такое выражение, которое он видел всего один раз – когда он рассказал ему о смерти Дэниела.
– У тебя такой вид, старина, будто ты вот-вот заплачешь, – сказал Маршалл.
– Ваше сиятельство, извините, пожалуйста, но я именно так себя сейчас чувствую.
Джейкобс протянул ему какой-то пакет. Маршалл взял его и уставился на него в недоумении.
– Что это?
– Ее сиятельство просила меня передать это вам, ваше сиятельство. – Его круглое лицо сейчас напоминало удрученную мордочку бурундука.
– Ты из-за этого пакета чуть было не расплакался?
– Нет, ваше сиятельство. Из-за того, что находится внутри. Я хорошо знал вашу мать, а в ее последние дни я узнал ее еще лучше. Я никогда не встречал такого добросердечного человека, как ваша мать.
– Моя мать?
Джейкобс кивнул.
– Это дневники вашей матери. Так сказала ее сиятельство. Она хотела, чтобы вы их прочитали, особенно последний.
Маршалл ничего не ответил и положил пакет на стол. Не глядя на Джейкобса, он сказал:
– Все. Можешь идти.
Маршалл приготовился выслушать упреки или мучительные подробности последних дней жизни своей матери, но камердинер молча вышел из кабинета и тихо прикрыл за собой дверь.
При виде этой закрытой двери у Маршалла неожиданно появилось такое чувство, будто его замуровали в этой комнате. Его взгляд упал на завернутые в оберточную бумагу и перевязанные веревкой дневники. Пакет не был надписан. Она не оставила ему прощальной записки. Впрочем, то, что она оставила ему дневники матери, и было ее посланием.
Маршаллу никогда не приходило в голову, что его мать ведет дневник. Она ни разу ни словом об этом не обмолвилась.
Что за черт! День и так печальный, так почему бы ему не погрузиться в чтение дневников?..
Он разорвал веревку и развернул пакет. Дневников было десять. Они начинались еще со времени до его рождения и кончались годом смерти матери.
Когда он был ребенком, он обожал свою мать, а когда стал подростком, его начало смущать отчуждение родителей. Они никогда об этом между собой не говорили, но Маршалл не сомневался, что они наверняка одернули бы его, если бы он их об этом спросил.
Его отцу было просто разрешено тешить свои амбиции и предаваться своим мечтам, даже если это приводило к тому, что он постоянно уезжал в чужую страну за тысячи миль от дома. А мать была терпелива, ждала его и никогда не жаловалась, просто оставаясь в Шотландии, как идеальная жена.
Он открыл последний дневник. По крайней мере три четверти страниц остались незаполненными. Он начал читать последние записи.
«В последнее время я часто думаю о жизни. Я думаю о ней – такой незначительной и быстротекущей – как о благословении. Почему мы никогда не задумываемся о том, какое это благословение – жизнь, до тех пор, пока ее не отнимают? Разве не было бы лучше, если бы мы знали точный момент нашей смерти? Если бы знали, сколько еще месяцев, недель или дней нам осталось на земле? Может быть, тогда мы не стали бы тратить жизнь понапрасну? А радовались бы каждый день восходу и заходу солнца, бабочкам и всякой букашке, веселому смеху тех, кого мы любим…
Моя компаньонка чувствует себя неловко, когда ей приходится писать такие слова. Я не хочу ее расстраивать, поэтому остановлюсь на минутку. Она приготовила мое лекарство, и я, как благодарный пациент, проглочу его. Я думаю, смерть не должна быть такой болезненной…»
Слова матери полоснули его по сердцу как ножом. Он перевернул несколько страниц и стал читать дальше, с удивлением обнаружив, что речь идет о нем.
«Я беспокоюсь о Маршалле. Мы с отцом преподали ему урок. Я не очень этим горжусь. Он научился быть независимым, и это очень хорошо, но в умеренных дозах. Он научился ни в ком не нуждаться, и это меня беспокоит. Я знаю, что он будет хорошим графом, хотя его слишком мало этому учили. У него хорошо развиты чувства приличия, долга и ответственности, и они помогут ему в жизни».
Маршалл перевернул еще несколько страниц.
«Моя жизнь была похожа на песок – такая же сухая и бесплодная. А могла бы быть совсем другой. У меня могло бы быть гораздо больше радости. Я люблю смеяться, но в моей жизни было мало поводов для смеха. Мне нравится улыбаться и быть приветливой с людьми. Но как мало было в моей жизни людей, которых я могла бы сделать счастливыми. Мне нравится доброе прикосновение чьей-либо руки к моему плечу, но в моей жизни было слишком мало людей, которые могли бы ко мне прикоснуться или к которым могла бы прикоснуться я.
Мне хотелось бы, чтобы у Маршалла была другая жизнь. Полная. Не такая, как у его отца или у меня. По-настоящему полная.
Лианна смотрит на меня озабоченно, а это означает, что мне следует отдохнуть. Интересно, кто-нибудь когда-нибудь прочтет мои дневники? В каком-то смысле я на это надеюсь. Кто-то узнает, какая я была, и, может быть, вспомнит обо мне. После меня не останется обелиска в память о том, что я жила в этом мире. Только мои сады и мои дневники…»
Маршалл закрыл дневник и налил себе вина. Забытье – вот что ему сейчас нужно. Забытье, а может быть – небытие.
Стук в дверь предупредил о приходе Джейкобса. Камердинер вошел с подносом, на котором стоял полный графин вина. Джейкобс был идеальным слугой – ненавязчивым и проницательным. Он уже опять был похож на настоящего бурундука.
– Миссис Мюррей прислала вам это, ваше сиятельство.
Маршалл кивнул, наблюдая за тем, как Джейкобс заменил пустой графин на полный.
Позаботился ли он о Джейкобсе? Он стареет и скоро не сможет выполнять свои обязанности. В темных волосах было много седины, а на лице появились морщины, которых не было год назад. Джейкобс должен быть вознагражден за свою долгую и безупречную службу семье Росс.
Только бы вспомнить об этом завтра утром.
У него было странное и неприятное ощущение, что он балансирует на грани безумия и стал легким как перышко, так что его судьбу может решить порыв ветра. Он особенно остро чувствовал свое одиночество с тех пор, как вернулся из Китая. А сейчас уединение стало почти невыносимым. Было ли это оттого, что он прочел дневник матери, или потому, что его покинула Давина?
– Ты знаешь, что такое «Мудрость Хаменапа», Джейкобс?
– Боюсь, что нет, ваше сиятельство.
– В Египте существовала традиция, в соответствии с которой опытный писец записывал правила жизни. Хаменап считался одним из самых мудрых среди стариков. Он оставил после себя такую запись:
Сердце не твердеет от того, что им пользуются,
Потому что это сосуд, который предназначен для того, чтобы его постоянно наполняли.
Пустым остается лишь горшок,
Который трескается на жарком солнце.
Джейкобс выслушал Маршалла, потом низко поклонился и молча вышел. А что он мог сказать?
Глава 23
– Вам надо поесть, ваше сиятельство.
Нора стояла в дверях комнаты с подносом в руках. Давина указала на столик:
– Поставь поднос сюда, Нора.
– Но вы поедите, ваше сиятельство?
Сейчас казалось странным, что ее все еще называют «ваше сиятельство». Ведь она покинула «его сиятельство». Но не станет же она говорить об этом Норе. Да и никому другому.
С годами Давина уже привыкла предаваться размышлениям в одиночестве, но в данный момент ей отчаянно захотелось иметь близкого друга, с которым она могла бы поговорить. Этот друг, кто бы он ни был, отказался бы верить в то, что она плохая, а настоял бы на том, что она слишком строго себя судит. Он сказал бы, что она любознательная и упрямая, смелая и упорная. Он был бы ее самым дорогим другом и любовником.
Но это был бы не Маршалл.
Она налила себе чашку чая и медленно выпила. Поставив чашку на поднос, она сложила руки на коленях и напомнила себе, что место, где она сейчас находится, – Эдинбург, дом тети и ее комната, и она сидит здесь одна, без своего мужа.
Господи, неужели она сошла с ума?
Неужели день действительно такой холодный и сырой, как ей кажется? Может быть, несмотря на лето, на земле лежит снег? В комнате была тишина. Слышен был лишь тихий стук колец занавесок, которые шевелил ветер. Она чувствовала себя так, будто она злой дух зимы. Может, миссис Мюррей олицетворяет весну?
Давина резко встала. Она не станет сидеть и предаваться мрачным мыслям о Маршалле Россе. Она должна думать совсем о другом. Более важном. Например, как прожить остаток жизни без Маршалла.
«Боже, дай мне силы жить без него. Дай мне силы не думать о нем. Даже не молиться за него!»
Она молитвенно сложила руки. Неужели Господь Бог сочтет эту молитву неуместной? Если она будет молиться за Маршалла, ей придется думать о нем, беспокоиться о нем. Она станет волноваться и потеряет сон. А если она будет лежать без сна, то будет мечтать о нем и почувствует себя страшно одинокой, а это будет невыносимо.
– Ладно, Господи, – сказала она немного резко, – если мне придется молиться за него, позволь мне делать это так, как это делает добродетельная и умудренная опытом женщина. Она видит душу, которая нуждается в помощи. Я буду молиться за него бесстрастно, но по-доброму, зная, что он всегда будет для меня измученной тревогами душой.
Ее больше не будет волновать, являются ли ему призраки. Она оставила его, и пусть он сам справляется со своими демонами. Но похоже, она создала своих собственных демонов. Они оккупировали деревянное изголовье ее кровати и туалетный столик – эти крошечные чертенята – и, глядя на нее, укоризненно качают головами.
Он снился ей каждую ночь. Маршалл, смеющийся с таким самозабвением, что просто очаровал ее. Маршалл, скачущий сквозь туман на своем огромном вороном коне. Маршалл, поглощенный разгадкой иероглифов. Маршалл – Дьявол из Эмброуза. Как ужасно, что он оправдывает прозвище, которым его наградило светское общество.
Дни шли за днями, и всякий раз, просыпаясь на рассвете, она в то же мгновение понимала, что она снова в Эдинбурге, в своей пустой кровати. Она не протягивала руку, потому что знала, что Маршалла нет рядом.
Может быть, он все же когда-нибудь приедет. Может, именно сегодня он соберется приехать в Эдинбург, чтобы спасти ее от ошибки, которую она совершила по собственной глупости.
Она не хотела, чтобы ее жизнь была похожа на жизнь его матери. Но то, что она получила, было гораздо хуже.
Нельзя найти спасение в улыбке женщины. Прикосновение Давины не принесет ему прощения. Все же она была его талисманом хоть какое-то время. Каким-то образом – почти чудом – ей удавалось вернуть ему рассудок.
Возможно, он был настолько заворожен ее умом и присущим только ей невыразимым очарованием, что почти не уделял времени мыслям о себе.
Неужели он ее вообразил? Неужели она была лишь в его мечтах? Нет. Несколько благословенных недель она была его женой. Но он не провел с ней и месяца, не так ли? Его время было поделено поровну между Египтом и безумием, а ей достались лишь какие-то крохи его внимания.
Какая женщина станет терпеть такое поведение? Конечно же, не такая умная, любознательная и решительная.
У нее были самые что ни на есть странные привычки. Она начинала быстро моргать, когда чего-то не понимала. В то же время у нее был такой вид, будто она сердится на себя за то, что не понимает. Она сжимала кулаками юбку, а потом ладонью разглаживала ее.
Она уехала из Эмброуза и даже не оглянулась.
Маршалл отпил еще глоток вина и сказал себе, что время сгладит боль от ее отъезда. Скоро он уже не сможет вспомнить ее лицо или удивительный цвет ее глаз. Через несколько недель настанет время, когда все это сначала медленно, а потом полностью сотрется в его памяти. И она останется лишь воспоминанием. И какой же тогда будет его жизнь? Вернется ли он к тому предсказуемому распорядку жизни, каким он был до свадьбы? Или наступит день, когда он просто больше не сможет выносить свое одиночество? Когда не останется ничего, кроме сожаления, раскаяния и горечи гнева?
Возможно, она беременна. А может, и нет, и тогда ему придется приехать к ней. Однако и то и другое еще больше осложнит его жизнь.
Что, если его безумие – это наследственная болезнь, а не результат огромных доз опиума, которые его насильно заставляли принимать? Что, если он обрек своего еще не родившегося ребенка на ту же участь?
Солнечный зайчик заиграл на полированной поверхности письменного стола.
Если он повернется к окну, то увидит идеально голубое небо с пушистыми белыми облаками, а где-то вдали признаки надвигающейся грозы.
А может быть, грозовой дождь прольется до того, как достигнет Эмброуза, и чистое небо и луна станут аккомпанементом его беспокойных снов. Однако может случиться, что он будет настолько поглощен воспоминаниями о Давине или так глубоко погрузится в свое безумие, что вообще не заметит, какая за окном погода.
Если она не беременна, ему придется сделать выбор, не так ли? Больше никогда ее не увидеть – или послать за ней в Эдинбург, переспать с ней и отослать обратно?..
Или он все же решится поехать в Эдинбург, несмотря на свое безумие?..
Он откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза. Вынесет ли он это? Увидеть ее и снова потерять?
– Маршалл…
Он открыл глаза и увидел, что она стоит перед ним с протянутыми руками, вся в крови, с глазами, полными ужаса.
– Нет. Пожалуйста, нет.
Звук его голоса поглотили стены, ковры и даже потолок. Неведомая сила вырвала из его горла звук ее имени, который постепенно перешел в шепот.
– Я не причинял ей боли.
Но рок, или природа, или Бог смеялись, притом так громко, что он прижал к ушам ладони.
«Я не причинял ей боли!» – крикнул он. Ответом ему был лишь издевательский смех.
Она не была в Китае. Она не была одной из тех людей, из которых ему пришлось выбирать.
Он слышал ее тихий, нежный голос, но в нем угадывался вопрос, которого он ждал.
– Маршалл… Почему?
С ее рук на ковер капала кровь. Она направлялась к креслу у окна, где он сидел, и ее босые ноги оставляли на ковре кровавые следы.
Она уже не стеснялась своих слез. До этих пор она не плакала в его присутствии, хотя он подозревал, что у нее было достаточно поводов для слез. Гордость не позволяла ей плакать, но сейчас гордости не было. Ее место заняла такая глубокая печаль, что ему казалось, будто она в ней утопает.
– Уходи, – тихо произнес он. – Ты не должна быть здесь.
– Я верила в тебя, – возразила она мягко. Слезы катились по ее щекам. – Правда. Я верила в тебя.
– В этом была твоя ошибка, Давина. Я тебя предупреждал.
Стоны его жертв на фоне каких-то криков смешались с голубым небом и солнечным светом, образуя его собственный мистический ад.
Но Давина обладала упорным характером. Она не отступала, даже когда терпела поражение. Когда она протянула к нему руки, он хотел предостеречь ее: если она к нему приблизится, она еще больше себя запачкает и станет самым страшным из всех его видений, от которых кровь стынет в жилах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Что он такого сделал?
Он старался держаться от нее подальше, чтобы не причинить ей боль, но это привело к тому, что он лишился последней надежды.
Он хотел, чтобы она вернулась. Когда увозившая ее карета въехала в окружавший Эмброуз лес и скрылась из виду, он почувствовал себя так, будто у него из груди вырвали сердце. Он знал, какими будут без нее следующие дни, недели и месяцы.
Какой вздор!
Он довольно хорошо справлялся, когда ее не было. Как-нибудь справится и сейчас. Ее вторжение в его жизнь было счастливой случайностью, чудом, чем-то таким, чего он не ожидал и что всегда будет помнить. В Китае он научился отделять воспоминания, которые были ему дороги, и хранить их отдельно, чтобы их не запачкала реальная жизнь. Таким воспоминанием останется месяц, проведенный с ней. Это было особое время, оно никогда не повторится, но он всегда будет им дорожить.
Он отошел от парапета на крыше, откуда смотрел, как удалялась от Эмброуза ее карета, потом спустился по винтовой лестнице на верхний этаж и прошел в свои апартаменты. В данный момент он не нуждался в каком-то словесном утешении. Сейчас он мечтал только об уединении. Или сне. А если сна не будет, он утопит свои невеселые мысли в вине. Во всяком случае, он будет пить до тех пор.
пока его воспоминания не исчезнут из памяти. Воспоминания не о Китае и не об умерших людях, а о Давине – дорогой и единственной, смелой и упрямой.
Его жена. Его любовь.
Он отмахнулся от этих мыслей в порыве самосохранения. Он не может сейчас о ней думать. Он не будет сейчас о ней думать. Он запретит себе думать о ней, а если какая-нибудь мысль и проберется в его мозг, он заставит себя прогнать ее.
Джейкобс все еще был в его комнате, и Маршалл сделал ему знак уйти. Даже присутствие камердинера, обычно ненавязчивое, было для него в данный момент раздражителем.
Однако Джейкобс отказался повиноваться. Он прошел вслед за Маршаллом в кабинет. Когда Маршалл обернулся, чтобы сделать Джейкобсу выговор, он увидел на лице камердинера такое выражение, которое он видел всего один раз – когда он рассказал ему о смерти Дэниела.
– У тебя такой вид, старина, будто ты вот-вот заплачешь, – сказал Маршалл.
– Ваше сиятельство, извините, пожалуйста, но я именно так себя сейчас чувствую.
Джейкобс протянул ему какой-то пакет. Маршалл взял его и уставился на него в недоумении.
– Что это?
– Ее сиятельство просила меня передать это вам, ваше сиятельство. – Его круглое лицо сейчас напоминало удрученную мордочку бурундука.
– Ты из-за этого пакета чуть было не расплакался?
– Нет, ваше сиятельство. Из-за того, что находится внутри. Я хорошо знал вашу мать, а в ее последние дни я узнал ее еще лучше. Я никогда не встречал такого добросердечного человека, как ваша мать.
– Моя мать?
Джейкобс кивнул.
– Это дневники вашей матери. Так сказала ее сиятельство. Она хотела, чтобы вы их прочитали, особенно последний.
Маршалл ничего не ответил и положил пакет на стол. Не глядя на Джейкобса, он сказал:
– Все. Можешь идти.
Маршалл приготовился выслушать упреки или мучительные подробности последних дней жизни своей матери, но камердинер молча вышел из кабинета и тихо прикрыл за собой дверь.
При виде этой закрытой двери у Маршалла неожиданно появилось такое чувство, будто его замуровали в этой комнате. Его взгляд упал на завернутые в оберточную бумагу и перевязанные веревкой дневники. Пакет не был надписан. Она не оставила ему прощальной записки. Впрочем, то, что она оставила ему дневники матери, и было ее посланием.
Маршаллу никогда не приходило в голову, что его мать ведет дневник. Она ни разу ни словом об этом не обмолвилась.
Что за черт! День и так печальный, так почему бы ему не погрузиться в чтение дневников?..
Он разорвал веревку и развернул пакет. Дневников было десять. Они начинались еще со времени до его рождения и кончались годом смерти матери.
Когда он был ребенком, он обожал свою мать, а когда стал подростком, его начало смущать отчуждение родителей. Они никогда об этом между собой не говорили, но Маршалл не сомневался, что они наверняка одернули бы его, если бы он их об этом спросил.
Его отцу было просто разрешено тешить свои амбиции и предаваться своим мечтам, даже если это приводило к тому, что он постоянно уезжал в чужую страну за тысячи миль от дома. А мать была терпелива, ждала его и никогда не жаловалась, просто оставаясь в Шотландии, как идеальная жена.
Он открыл последний дневник. По крайней мере три четверти страниц остались незаполненными. Он начал читать последние записи.
«В последнее время я часто думаю о жизни. Я думаю о ней – такой незначительной и быстротекущей – как о благословении. Почему мы никогда не задумываемся о том, какое это благословение – жизнь, до тех пор, пока ее не отнимают? Разве не было бы лучше, если бы мы знали точный момент нашей смерти? Если бы знали, сколько еще месяцев, недель или дней нам осталось на земле? Может быть, тогда мы не стали бы тратить жизнь понапрасну? А радовались бы каждый день восходу и заходу солнца, бабочкам и всякой букашке, веселому смеху тех, кого мы любим…
Моя компаньонка чувствует себя неловко, когда ей приходится писать такие слова. Я не хочу ее расстраивать, поэтому остановлюсь на минутку. Она приготовила мое лекарство, и я, как благодарный пациент, проглочу его. Я думаю, смерть не должна быть такой болезненной…»
Слова матери полоснули его по сердцу как ножом. Он перевернул несколько страниц и стал читать дальше, с удивлением обнаружив, что речь идет о нем.
«Я беспокоюсь о Маршалле. Мы с отцом преподали ему урок. Я не очень этим горжусь. Он научился быть независимым, и это очень хорошо, но в умеренных дозах. Он научился ни в ком не нуждаться, и это меня беспокоит. Я знаю, что он будет хорошим графом, хотя его слишком мало этому учили. У него хорошо развиты чувства приличия, долга и ответственности, и они помогут ему в жизни».
Маршалл перевернул еще несколько страниц.
«Моя жизнь была похожа на песок – такая же сухая и бесплодная. А могла бы быть совсем другой. У меня могло бы быть гораздо больше радости. Я люблю смеяться, но в моей жизни было мало поводов для смеха. Мне нравится улыбаться и быть приветливой с людьми. Но как мало было в моей жизни людей, которых я могла бы сделать счастливыми. Мне нравится доброе прикосновение чьей-либо руки к моему плечу, но в моей жизни было слишком мало людей, которые могли бы ко мне прикоснуться или к которым могла бы прикоснуться я.
Мне хотелось бы, чтобы у Маршалла была другая жизнь. Полная. Не такая, как у его отца или у меня. По-настоящему полная.
Лианна смотрит на меня озабоченно, а это означает, что мне следует отдохнуть. Интересно, кто-нибудь когда-нибудь прочтет мои дневники? В каком-то смысле я на это надеюсь. Кто-то узнает, какая я была, и, может быть, вспомнит обо мне. После меня не останется обелиска в память о том, что я жила в этом мире. Только мои сады и мои дневники…»
Маршалл закрыл дневник и налил себе вина. Забытье – вот что ему сейчас нужно. Забытье, а может быть – небытие.
Стук в дверь предупредил о приходе Джейкобса. Камердинер вошел с подносом, на котором стоял полный графин вина. Джейкобс был идеальным слугой – ненавязчивым и проницательным. Он уже опять был похож на настоящего бурундука.
– Миссис Мюррей прислала вам это, ваше сиятельство.
Маршалл кивнул, наблюдая за тем, как Джейкобс заменил пустой графин на полный.
Позаботился ли он о Джейкобсе? Он стареет и скоро не сможет выполнять свои обязанности. В темных волосах было много седины, а на лице появились морщины, которых не было год назад. Джейкобс должен быть вознагражден за свою долгую и безупречную службу семье Росс.
Только бы вспомнить об этом завтра утром.
У него было странное и неприятное ощущение, что он балансирует на грани безумия и стал легким как перышко, так что его судьбу может решить порыв ветра. Он особенно остро чувствовал свое одиночество с тех пор, как вернулся из Китая. А сейчас уединение стало почти невыносимым. Было ли это оттого, что он прочел дневник матери, или потому, что его покинула Давина?
– Ты знаешь, что такое «Мудрость Хаменапа», Джейкобс?
– Боюсь, что нет, ваше сиятельство.
– В Египте существовала традиция, в соответствии с которой опытный писец записывал правила жизни. Хаменап считался одним из самых мудрых среди стариков. Он оставил после себя такую запись:
Сердце не твердеет от того, что им пользуются,
Потому что это сосуд, который предназначен для того, чтобы его постоянно наполняли.
Пустым остается лишь горшок,
Который трескается на жарком солнце.
Джейкобс выслушал Маршалла, потом низко поклонился и молча вышел. А что он мог сказать?
Глава 23
– Вам надо поесть, ваше сиятельство.
Нора стояла в дверях комнаты с подносом в руках. Давина указала на столик:
– Поставь поднос сюда, Нора.
– Но вы поедите, ваше сиятельство?
Сейчас казалось странным, что ее все еще называют «ваше сиятельство». Ведь она покинула «его сиятельство». Но не станет же она говорить об этом Норе. Да и никому другому.
С годами Давина уже привыкла предаваться размышлениям в одиночестве, но в данный момент ей отчаянно захотелось иметь близкого друга, с которым она могла бы поговорить. Этот друг, кто бы он ни был, отказался бы верить в то, что она плохая, а настоял бы на том, что она слишком строго себя судит. Он сказал бы, что она любознательная и упрямая, смелая и упорная. Он был бы ее самым дорогим другом и любовником.
Но это был бы не Маршалл.
Она налила себе чашку чая и медленно выпила. Поставив чашку на поднос, она сложила руки на коленях и напомнила себе, что место, где она сейчас находится, – Эдинбург, дом тети и ее комната, и она сидит здесь одна, без своего мужа.
Господи, неужели она сошла с ума?
Неужели день действительно такой холодный и сырой, как ей кажется? Может быть, несмотря на лето, на земле лежит снег? В комнате была тишина. Слышен был лишь тихий стук колец занавесок, которые шевелил ветер. Она чувствовала себя так, будто она злой дух зимы. Может, миссис Мюррей олицетворяет весну?
Давина резко встала. Она не станет сидеть и предаваться мрачным мыслям о Маршалле Россе. Она должна думать совсем о другом. Более важном. Например, как прожить остаток жизни без Маршалла.
«Боже, дай мне силы жить без него. Дай мне силы не думать о нем. Даже не молиться за него!»
Она молитвенно сложила руки. Неужели Господь Бог сочтет эту молитву неуместной? Если она будет молиться за Маршалла, ей придется думать о нем, беспокоиться о нем. Она станет волноваться и потеряет сон. А если она будет лежать без сна, то будет мечтать о нем и почувствует себя страшно одинокой, а это будет невыносимо.
– Ладно, Господи, – сказала она немного резко, – если мне придется молиться за него, позволь мне делать это так, как это делает добродетельная и умудренная опытом женщина. Она видит душу, которая нуждается в помощи. Я буду молиться за него бесстрастно, но по-доброму, зная, что он всегда будет для меня измученной тревогами душой.
Ее больше не будет волновать, являются ли ему призраки. Она оставила его, и пусть он сам справляется со своими демонами. Но похоже, она создала своих собственных демонов. Они оккупировали деревянное изголовье ее кровати и туалетный столик – эти крошечные чертенята – и, глядя на нее, укоризненно качают головами.
Он снился ей каждую ночь. Маршалл, смеющийся с таким самозабвением, что просто очаровал ее. Маршалл, скачущий сквозь туман на своем огромном вороном коне. Маршалл, поглощенный разгадкой иероглифов. Маршалл – Дьявол из Эмброуза. Как ужасно, что он оправдывает прозвище, которым его наградило светское общество.
Дни шли за днями, и всякий раз, просыпаясь на рассвете, она в то же мгновение понимала, что она снова в Эдинбурге, в своей пустой кровати. Она не протягивала руку, потому что знала, что Маршалла нет рядом.
Может быть, он все же когда-нибудь приедет. Может, именно сегодня он соберется приехать в Эдинбург, чтобы спасти ее от ошибки, которую она совершила по собственной глупости.
Она не хотела, чтобы ее жизнь была похожа на жизнь его матери. Но то, что она получила, было гораздо хуже.
Нельзя найти спасение в улыбке женщины. Прикосновение Давины не принесет ему прощения. Все же она была его талисманом хоть какое-то время. Каким-то образом – почти чудом – ей удавалось вернуть ему рассудок.
Возможно, он был настолько заворожен ее умом и присущим только ей невыразимым очарованием, что почти не уделял времени мыслям о себе.
Неужели он ее вообразил? Неужели она была лишь в его мечтах? Нет. Несколько благословенных недель она была его женой. Но он не провел с ней и месяца, не так ли? Его время было поделено поровну между Египтом и безумием, а ей достались лишь какие-то крохи его внимания.
Какая женщина станет терпеть такое поведение? Конечно же, не такая умная, любознательная и решительная.
У нее были самые что ни на есть странные привычки. Она начинала быстро моргать, когда чего-то не понимала. В то же время у нее был такой вид, будто она сердится на себя за то, что не понимает. Она сжимала кулаками юбку, а потом ладонью разглаживала ее.
Она уехала из Эмброуза и даже не оглянулась.
Маршалл отпил еще глоток вина и сказал себе, что время сгладит боль от ее отъезда. Скоро он уже не сможет вспомнить ее лицо или удивительный цвет ее глаз. Через несколько недель настанет время, когда все это сначала медленно, а потом полностью сотрется в его памяти. И она останется лишь воспоминанием. И какой же тогда будет его жизнь? Вернется ли он к тому предсказуемому распорядку жизни, каким он был до свадьбы? Или наступит день, когда он просто больше не сможет выносить свое одиночество? Когда не останется ничего, кроме сожаления, раскаяния и горечи гнева?
Возможно, она беременна. А может, и нет, и тогда ему придется приехать к ней. Однако и то и другое еще больше осложнит его жизнь.
Что, если его безумие – это наследственная болезнь, а не результат огромных доз опиума, которые его насильно заставляли принимать? Что, если он обрек своего еще не родившегося ребенка на ту же участь?
Солнечный зайчик заиграл на полированной поверхности письменного стола.
Если он повернется к окну, то увидит идеально голубое небо с пушистыми белыми облаками, а где-то вдали признаки надвигающейся грозы.
А может быть, грозовой дождь прольется до того, как достигнет Эмброуза, и чистое небо и луна станут аккомпанементом его беспокойных снов. Однако может случиться, что он будет настолько поглощен воспоминаниями о Давине или так глубоко погрузится в свое безумие, что вообще не заметит, какая за окном погода.
Если она не беременна, ему придется сделать выбор, не так ли? Больше никогда ее не увидеть – или послать за ней в Эдинбург, переспать с ней и отослать обратно?..
Или он все же решится поехать в Эдинбург, несмотря на свое безумие?..
Он откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза. Вынесет ли он это? Увидеть ее и снова потерять?
– Маршалл…
Он открыл глаза и увидел, что она стоит перед ним с протянутыми руками, вся в крови, с глазами, полными ужаса.
– Нет. Пожалуйста, нет.
Звук его голоса поглотили стены, ковры и даже потолок. Неведомая сила вырвала из его горла звук ее имени, который постепенно перешел в шепот.
– Я не причинял ей боли.
Но рок, или природа, или Бог смеялись, притом так громко, что он прижал к ушам ладони.
«Я не причинял ей боли!» – крикнул он. Ответом ему был лишь издевательский смех.
Она не была в Китае. Она не была одной из тех людей, из которых ему пришлось выбирать.
Он слышал ее тихий, нежный голос, но в нем угадывался вопрос, которого он ждал.
– Маршалл… Почему?
С ее рук на ковер капала кровь. Она направлялась к креслу у окна, где он сидел, и ее босые ноги оставляли на ковре кровавые следы.
Она уже не стеснялась своих слез. До этих пор она не плакала в его присутствии, хотя он подозревал, что у нее было достаточно поводов для слез. Гордость не позволяла ей плакать, но сейчас гордости не было. Ее место заняла такая глубокая печаль, что ему казалось, будто она в ней утопает.
– Уходи, – тихо произнес он. – Ты не должна быть здесь.
– Я верила в тебя, – возразила она мягко. Слезы катились по ее щекам. – Правда. Я верила в тебя.
– В этом была твоя ошибка, Давина. Я тебя предупреждал.
Стоны его жертв на фоне каких-то криков смешались с голубым небом и солнечным светом, образуя его собственный мистический ад.
Но Давина обладала упорным характером. Она не отступала, даже когда терпела поражение. Когда она протянула к нему руки, он хотел предостеречь ее: если она к нему приблизится, она еще больше себя запачкает и станет самым страшным из всех его видений, от которых кровь стынет в жилах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29