Разросся. Много незнакомых людей появилось. Но и знакомых пока что предостаточно. Хороший город — ничего не скажешь. Одни финиковые пальмы и кипарисы на бульваре чего стоят!
Еще одна капля ударила по лбу, так ласково, по-свойски. Здесь было значительно прохладней, чем на берегу. Меньше парило. Груапш по локоть погрузил руку в прохладную воду: приятно, черт возьми!
— Слушай, Обезьяна: сознайся, неплохой город, а?
— Мировой, — лаконично ответил Обезьяна.
— Тебе сколько лет? Тридцать пять?
— Точно.
— А о смерти ты думал?
— В каком смысле?
— Обыкновенном.
— Нет, не думал.
— Почему?
— Некогда, — простодушно сказал Обезьяна.
— Счастливчик... — Груапш смочил себе водою лоб пылающие щеки. — А что, если я нырну туда?
— Куда? — с беспокойством спросил Обезьяна. Груапш указал пальцем на пучину, которая под килем.
— Опупел, что ли? — возмутился Обезьяна. — Ты хочешь, чтобы меня заарканили — и в кутузку?
Рыжий усмехнулся:
— А ты трус. Обезьяна замотал головой:
— Я не хочу, чтобы мне дело клеили... Просто так. За здорово живешь! Хватит с меня и того, что в тунеядцах числюсь.
— А ты и есть тунеядец. Целый день на воздухе, бегаешь с отдыхающими, чтобы подыскать им квартиры на лето. А ведь для этого квартирбюро существуют.
Обезьяна обиделся.
— Квартирбюро душу вымотает, а я — мигом. Есть тут разница или нет? Может, я и тунеядец, по в воду сигать не хочется. Мои сто граммов всегда меня ждут. Почему? Потому что нервы трачу и силы. Это чего-нибудь да стоит? Квартирбюро! А почему отдыхающие больше обращаются ко мне?..
Город стал совсем маленьким, стерлись морщины на нем, как на живом лице, и он предстал романтически-далеким, словно безоблачное детство... Дома вытянулись в белую линию, кипарисы и пальмы — в зеленую, из легкой голубизны выросли почти призрачные горы, а надо всем этим чудом в туманном мареве, кое-где прореженном розовыми тучками, голубело небо. Груапш осмотрелся. Бакен был рядом, а еще несколько кабельтовых — и открытое море...
— Ладно, Обезьяна, — примирительно сказал Груапш, — не будем ссориться. Мы же с тобою друзья. Я про смерть между прочим. И про тунеядство тоже. Здесь и без тебя хватает махровых жуликов. Ты выше всех их.
Обезьяна явно сердился.
— Все это противно, — продолжал Груапш. — Ходят вокруг жулики, расталкивают тебя своими мощными локтями, а ты дыми себе как никчемный человек.
— Так все уж и жулики... — Обезьяна развернул лодку носом к городу.
— Нет, не все. Ты, например.
— Послушай, Рыжий, — сказал Обезьяна, — на одной честности далеко не уедешь. Может, я не прав?
— Не прав.
— Только не надо строить из себя святого! Все черти полосатые, а ты один святой! Да?
— Я вовсе не святой. Скорее грешник.
— А может, и греховодник? Груапш криво усмехнулся:
— Не возражаю. Ведь ты по этой части обо мне все знаешь. Если я и лапанул невзначай какую-нибудь девчонку в темном углу — это, надеюсь, мне простится. Я и это искуплю.
— Каким образом?
Груапш начертил в воздухе параболу: один конец ее упирался в днище лодки, а другой уходил куда-то за борт — глубоко-глубоко...
— Опять двадцать пять! — возмутился Обезьяна. — Если так, то пиши записку: «В смерти моей прошу никого не винить».
Груапш от души посмеялся.
— А ты ушлый! — воскликнул он. — Греби к берегу — сто граммов за мной.
Дождик моросил чуть-чуть. А Груапш молил, чтобы полил настоящий. Чуваза сняли! Эта новость взбудоражила город. Что же до пятачка— он гудел, как потревоженный улей. Шутка ли? Чуваза сняли! Вызвали в обком партии, в Сухуми, и сняли с треском. А за что? В чем он провинился? Одни говорили: за очковтирательство. Другие: за незаконное владение домами. Третьи: за протекционизм. Возбу арестовали, целый ряд жуликов попался на неблаговидных делах.
Не прошло и двух дней, как в районной газете появилась большая статья. По всему чувствовалось — по формулировкам, по тону, по выводам ее, — что все три предположения недалеки от истины. И что Чуваз не един-ственный виновник «ряда безобразий».
В статье без обиняков было сказано: «снят с работы», Чуваз — очковтиратель. Чуваз — непринципиальный работник. Чуваз — кутила. Чуваз — нарушитель советских правил землепользования. Вот тебе и товарищ Чуваз!
На пятачке прошел слух о том, что у Чуваза отобрали два дома, построенных в разных местах на имя его ближайших родственников. Но ведь об этом поговаривали давно. Значит, дело поворачивается не в пользу таких, как Чуваз. Значит, речь идет о серьезном подходе к поступкам различных по рангу и заслугам товарищей, нарушающих законы.
Говорили, будто Чуваз заперся у себя на городской квартире и носа никуда не кажет. Но как будет с его ближайшими дружками, которые повыше его на общественной лестнице и пониже?
Заканбей Пате-ипа узнал о сем происшествии, едва появился на улице: повстречался со старинным знакомым Гудымом Ивановым. Гудым обнял его, блеснул голубизной глаз, справился о здоровье и тут же, с ходу, ошарашил:
— Закан, ты не забыл своего одноклассника Чуваза? Он заведовал районным управлением сельского хозяйства.
— Что за вопрос, Гудым? Мы с ним недавно кутили, А что случилось?
— Выгнали, — коротко сказал Иванов.
— Как это выгнали?
— А так! — Иванов присвистнул и брезгливо отбросил руку в сторону, точно освобождался от чего-то очень плохого.
Заканбей Пате-ипа недоверчиво поглядел на Гудыма Иванова — голубоглазого, с рыжими веснушками. Они учились в одной школе, а позже вместе воевали на перевале, пока путаные военные дороги не развели их.
Гудым сказал:
— Поделом ему, Закан, хотя он и наш давний приятель. Факты надо оценивать трезво.
— А как с партийным делом?
— Говорят, к этому вопросу еще вернутся. Уверен, что его исключат и из партии. — Гудым Иванов сообщил некоторые подробности: заявления на Чуваза поступали давно, жалоб было навалом. Но дружки его выгораживали. Пожурят, пожурят — и под сукно жалобы. Словом,
нехитрая бухгалтерия. А вот теперь... Между прочим, после снятия Чуваз заявил, что с решением не согласен категорически и что обжалует его.
— Где он сейчас?
— Дома сидит, говорят.
Пате-ипа и Иванов вместе зашагали по улице к пятачку выпить вечернего кофе. Рядом с высоченным Ивановым Пате-ипа казался низеньким. Заложив руки за спину, Пате-ипа с трудом приноравливался к размашистым ножищам Иванова.
— Душа у него была широкая, — сказал Пате-ипа.
— Да, Чуваз и в детстве был хорошим товарищем.
— Что правда, то правда... Ты с ним не ссорился, Гудым?
— Боже упаси! Ведь у нас не было близких точек соприкосновения по работе. Он — на плантациях, я — за пультом. Но вот теперь, когда идол повержен, при встрече обязательно приглашу его на сто граммов.
Как раз в эту минуту они проходили мимо низенького заветного дома. Пате-ипа взял друга под руку и сбавил шаг. Солнце клонилось к закату, жара шла на убыль. Разомлевший за день город понемногу оживал. Люди выходили во дворы, торопились на бульвар.
Пате-ипа незаметно вглядывался в окна на той стороне улицы, но ничего примечательного не обнаружил.
— Ты ждешь кого-нибудь? — спросил Гудым Иванов.
— Как тебе сказать?
Возле кипариса Пате-ипа остановился. Нет, за окном никого.
— Послушай, Гудым, — сказал он с грустью. — В этом доме живет одна девушка. Мне она кажется красавицей. Такая зеленоглазая и медноволосая. Я ее не раз видел собственными глазами. Но я склонен думать, что все это мираж. Игра воображения.
— В этом окне? — поинтересовался Гудым.
— Да, в том, что посредине.
— Влюбился ты, что ли?
— Скорее всего да.
— А как ее зовут?
— Я же говорю тебе: мираж. Разве у миража есть имя?
Гудым Иванов весело хмыкнул: он был уверен, что друг просто разыгрывает его. На пятачке, как всегда, было суетно и шумно. На этот раз громко обсуждали чувазовское дело. Цитировали газету. Многим казалось, что это досужая выдумка: неужели Чуваз, всю жизнь раскатывавший на казенной машине, болтавший и выезжавший на чужих горбах, наконец получил по заслугам?..
Распрощавшись с Гудымом, Пате-ипа направился на бульвар. И на одной из дорожек столкнулся с Обезьяной.
— Ты чего здесь околачиваешься?
— Во-первых, здравствуй! — сказал Обезьяна. — А во-вторых, ищу тебя.
Пате-ипа дружески пожал его шершавую руку, похлопал по плечу. Иссиня-черные волосы Обезьяны слиплись на потном лбу. На нижней губе висела четверть сигареты, о которой, казалось, он вовсе позабыл.
— Дело такое, Закан... — начал таинственно Обезьяна.
- Он взял под руку Пате-ипа, повел к каменному парапету. На самом солнцепеке задержался и долго потирал руки, точно озяб и хотел согреться...
— Дело такое... — начал он, — этот наш Рыжий чуть не отдал концы.
— Что ты говоришь? — вскрикнул Пате-ипа.
— Ты слушай. Это целая история, а не какой-нибудь сердечный припадок... Он попросил у меня лодку. А где у меня лодка? Я же ее продал. Тогда я взял у Кривого Жорки лодку, и мы с ним, значит, отчалили...
— С Жоркой?
Обезьяна возмутился:
— Слушай, слушай... При чем тут Жорка? С ним, с Рыжим, отчаливаем. И плывем к бакену... — Обезьяна кивнул на море. — Он говорит: «Ах, какой город!» Он, значит, слюни распустил: «Город, — говорит, — хороший. Это же вся жизнь», — говорит. А потом ка-ак бухнет: «Ты, — говорит, — Обезьяна, о смерти думаешь?»
— Чушь какая-то, — буркнул Пате-ипа и закурил.
— Да слушай, слушай... А потом, значит, Рыжий стал всякую чепуху нести и наконец спрашивает: «Хочешь, — говорит, — я прыгну в воду?»
— Зачем? Чтобы выкупаться, что ли?
— Ему, видишь ли, к рыбкам захотелось. Вот в чем дело.
— Хотел утопиться? — Голос у Пате-ипа дрогнул.
— Не то чтобы очень хотел, но подумывал... А я ему говорю: слушай, Рыжий, а как же я? Меня же в кутузку посадят. Иди потом докажи, говорю, что ты сам утоп, а не я тебя сбросил!
— Что же дальше?
— А ничего. Поглядел он, значит, на город, повзды-хал, но меня послушался. А может, пожалел. Ведь душа у него прекрасная. Он же меня никогда вот ни на столечко не надул. Любую рюмку — точно пополам. По-братски.
— Что ты меня на самое солнце поставил? — возмутился Пате-ипа. — Давай-ка в тень уйдем.
Пальма была под боком, и они укрылись от солнца в ее тени.
— Что же получается? — раздумчиво сказал Пате-ипа. — Хотел покончить с жизнью?
— Выходит так, Закан.
— А почему?
— Этого сам черт не знает.
— Нет, Обезьяна, черт все знает. А вот плохо, что мы с тобой и ведать не ведаем. Ведь мы же его друзья. Если мы не убережем его...
Обезьяна перебил:
— Нет, не убережем.
— Это почему же?
— Ты абхазскую пословицу знаешь, Закан: кровь, которая должна выйти, не удержишь.
— Ерунда!
— А я говорю: сущая правда.
— Чепуха!
— Ты слушай, Закан: вот этот Чуваз — твой друг, не так ли?
— Ну... вроде.
— Вы же с ним с детства дружили.
— Не отпираюсь.
— И Рыжий его друг-товарищ?
— Скажем, так.
— Так отчего это, Закан, вы его от всякой дури не удержали? Ведь то, что делал он, говорят, хуже самоубийства...
— А что он делал? Обезьяна смачно сплюнул:
— Откуда мне знать? Это вы начальники.
— Ну, допустим, что так. Что же, по-твоему, мне надлежало делать?
Обезьяна сверкнул глазами:
— Когда мой пацан орет, я даю ему под зад. Когда жена брыкаться начинает, я ей сую кулак под нос, и она замолкает... А почем я знаю, что надо делать в таких случаях, как с Чувазом? Рыжий — золотой человек, и ты не босяк. А откуда же этот Чуваз среди вас? Ему что, больше всех надо? Работа есть, квартира есть, машина казенная, Чего еще надо? Да нет, не пожелал в собственном костюме уместиться. И получил по заслугам... Говорят, еще из
партии выгонят. Вот номер-то будет!
Пате-ипа чуть отпустил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу сорочки.
— Да ты спрячь галстук в карман, — участливо посоветовал Обезьяна, — зачем тебе в жару с ним дохнуть? Посмотри на меня: у меня зимой и летом грудь нараспашку. Это же здорово!
— М-да, — произнес Пате-ипа. — ,Твой рассказ мне не понравился.
— А мне, думаешь, по душе?
— Ну, а потом что он, Рыжий-то?
— Потом — ничего. Дождик чуть не полил нас оспо-вательно. После моих слов о кутузке он, наверное, передумал насчет этого... — Обезьяна показал, как ныряют в воду.
— Что он еще говорил?
— Все насчет смерти. Что я думаю о ней, а если не думаю, то почему? — Обезьяна расхохотался. — Что я, малахольный? Мне терять нечего. Ежели скажут: «Умирай», я отвечу: «Пожалуйста». Только чтобы без мучений. Разом! Это вы книжек начитаетесь и от страха трясетесь.
— А если с мучениями?
— Это хреновато, — признался Обезьяна. - Послушай, Закан, и ты мне голову начнешь морочить с этой самой смертью?
— Нет, не буду.
— Я так и думал. А то заладили: «Смерть, смерть, смерть!» Мне еще с тобою сто граммов раздавить надо. Разве нет?
— Пожалуй, — сказал Пате-ипа. Обезьяна пошарил в карманах.
— Нету, — сказал он виновато.
— Чего нету?
— Пети-мети нету.
— У меня есть. Пойдем выпьем. Обезьяну вдруг осенило:
— Давай купим пару бутылок, колбаски, шпрот и сбегаем к тебе домой. Я, может, после эту рыжеволосую пойду искать.
— Ладно, — сказал Пате-ипа. — Пошли в магазин... Возьмем кое-чего. Вместо ужина сгодится...
Нотариус Николай Муцба на досуге прогуливался по бульвару, дышал воздухом на сон грядущий. Повстречав Надзадзе, удивился.
— Как! — воскликнул нотариус. — Наш уважаемый архитектор в одиночестве? Это нам, старикам, позволительно, но вам?..
Надзадзе махнул рукой. Он, казалось, чем-то был расстроен. Однако при ближайшем рассмотрении выяснилось, что он просто-напросто устал. Только полчаса назад закончилось заседание райисполкома. Почти целый день за столом, почти сорок вопросов! Голова идет кругом. Особенно жаркие споры, как всегда, вокруг строительства и архитектурных проектов. Каждый мнит себя в этом деле специалистом. Это как к танцам и песням. Все поют, все танцуют. Вот и выходит, что все специалисты!..
Надзадзе дышал глубоко, по-физкультурному, — морской бриз не успел еще остудить его грудь. Но говорил он спокойно, взвешивая слова, делая особые ударения на некоторых из них, важных, по его мнению.
Нотариус слушал его снисходительно, как старший младшего. Время от времени молча кивал, то есть молча соглашался. Или же вставлял короткую фразу.
По мнению Надзадзе выходило, что новую гостиницу будут строить ускоренными темпами, но, как видно, за счет затягивания ввода двух новых многоэтажных жилых домов. А почему? Да все потому же: строительная организация слаба, механизмов маловато, а окончание домостроительного завода еще далеко за горами. А завод мог бы помочь, и даже очень!
Строители пытались всю вину свалить на архитекторов, будто те виновны в чрезмерном усложнении некоторых конструкций. А на самом деле случилось неожиданное, а именно: грунты под фундаментом оказались значительно слабее, чем предполагалось, — почти плывуны. Понадобились сваи, пришлось пересчитывать фундаменты и так далее.
Нотариус вдруг остановился, приложил руку к груди.
— Что-то мутит меня, — прошептал он.
— Выпили чего-нибудь? — пошутил архитектор. Нотариус отрицательно покачал головой.
— Наверное, съел что-то. Но что?.. — Вдруг он вспомнил: — Чебуреки! Горячие чебуреки. От них такая изжога и мутит. Под ложечкой больно, — почти простонал он. Прислонился спиною к высоченному эвкалипту. Несколько раз тяжело вздохнул.
На него падал голубоватый лунный свет. Возможно, именно поэтому лицо нотариуса показалось Надзадзе особенно бледным.
— Проводить домой? — спросил архитектор.
— Не знаю...
Вдруг нотариуса стало рвать, да так, что, казалось, все внутренности извергнутся наружу. Он едва держался на ногах, щупленькое тело содрогалось, будто его трясли на камнедробилке.
Архитектор растерялся, тем более что щепетильный нотариус подавал ему знаки: дескать, уйдите, отойдите... Наконец рвота прекратилась, однако нотариус, видимо, никакого облегчения не почувствовал.
— Под ложечкой... Под ложечкой... — простонал он громко.
Он попросил проводить его к морю, поближе к воде. Архитектор помог ему спуститься с крутого берега, уложил на прохладную гальку. Смочил водой платок и подал нотариусу, который дышал судорожно, точно рыба, выброшенная на берег, — широко открытым ртом.
Архитектор решил вызвать «Скорую помощь». Но как оставить нотариуса одного? Невдалеке стояли молодые люди.
— Сюда! Сюда! Скорее! — позвал их Надзадзе. Они быстро приближались.
А нотариус лежал тихий, успокоившийся после страшной рвоты. И даже на боль под ложечкой не жаловался.
— Ребята, — обратился к незнакомцам архитектор, — плохо человеку стало. Вызовите «Скорую помощь». Но только быстрее.
Двое парней бросились вверх, к телефону-автомату.
— Ну как? — Надзадзе наклонился к нотариусу.
Тот тяжело дышал. Архитектор взял его руку, пытался нащупать пульс, но не мог его обнаружить. От волнения, должно быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12