Не потому, что он семи пядей во лбу. Вовсе нет! А все потому, что он думает на работе, что он размышляет о судьбе народной. Если у тебя желудок наполнен вкусной пищей — одно дело. Если в нем целый духовой оркестр, то это совсем, совсем другое дело! А что — разве нет?
Утки и свиньи — только начало. Районное управление сельского хозяйства знает, что надо делать. Чуваз доказал своему школьному другу Пате-ипа, что утки и свиньи расходятся в таком количестве, что придется подумать о срочном строительстве нескольких холодильников — эдак тонн на пятьсот каждый. Или о приобретении автомашин-холодильников для дальних грузоперевозок...
— Распрощайся с лягушками и их песнями, — весело сказал Чуваз.
— А как быть с комариными личинками? — спросил Пате-ипа. (Он имел в виду, что лягушки поедают комариные личинки.)
— Против комаров мы применим ДДТ, — твердо заявил Чуваз. Это были слова полководца, приказывающего своей артиллерии открыть огонь.
— Я не люблю уток, — признался Пате-ипа.
— Полюбишь! — заверил его старый школьный друг. В абхазской хижине было пусто. Горел огонь, что-то варилось в котле, а наверху — в дыму — коптилось мясо. Чуваз занял, казалось, привычное место — в углу. Подозвал молодого человека, подкладывающего дрова в огонь, и сказал:
— Значит, так, три мамалыги, три коньяка, три вина, три водки с винтом, три чачи без винта, а остальное — сам смекай. Только быстро, на работу торопимся. Пате-ипа удивился:
— Три чего, Нельсон?
— Как чего? Я же сказал ясно. — Три по сто, что ли?
Чуваз расхохотался. И, обращаясь к своему шоферу, произнес доверительно:
— Он нас считает лопоухими.
— Нет, серьезно, Нельсон, чего это — три? Нельсон покровительственно обнял его:
— Три — это значит три бутылки.
— Как?! — воскликнул Пате-ипа. — Кто же это будет пить?..
— Мы с тобой, — спокойно объяснил Чуваз. Делать нечего — пришлось покориться. Пате-ипа
пытался вспомнить того Нельсона, заднескамеечника, вечно опаздывающего, вечно торчащего в классном углу. Тот был разбитной малый, такой юный пройдоха. Кто принимал его всерьез? Все были уверены, что толку и» Нельсона не получится. Особенно настаивал на подобном прогнозе учитель абхазского языка Рауф Платонович. Однако...
Пате-ипа скосил глаза, и изображение детских лет легло на сиюминутное — на взрослого Нельсона Чуваза. И тот — юный пройдоха — показался сущим ангелом. Ретроспекция была явно в пользу маленького Нельсона. Этот, нынешний, уж слишком сыт и чересчур облечен властью районного масштаба. «Время идет, — думал Пате-ипа, — оно безжалостно. Почему у Нельсона должно быть два подбородка? Почему живот его так нагло выпирает? А эти волосатые руки оранга? Помнится, не был таким ученик первого класса Нельсон Чуваз, милый бездельник и шалун...»
Между тем шустрый официант все живо устроил: сыр лежал на положенном месте, мамалыга там, где ей лучше всего, соленье — в полном порядке. Что же до мяса — уже дымилось. Вдоль низенького стола чинно выстроились бутылки. Сколько же их? И кто их осилит?
Чуваз потер руки и начал с коньяка... И для начала начисто его забраковал. Где же марочные? Здесь же сидят не нищие! Знает ли официант, кто здесь и в чью честь этот небольшой пир? Ах, не знает. Так вот, изволь, дорогой товарищ!..
— Послушай, — досконально объясняет Чуваз, — вот перед тобой сидит друг моего детства и друг моих школьных лет. Ты меня понял? Надеюсь, я изъясняюсь на чистейшем абхазском языке?
— Несомненно, — пробормотал молодой официант, черномазый и услужливый.
— Так вот, этот мой друг, мой дорогой Пате-ипа, проделал тысячу километров... Он живет и работает в России... Я встретил его на улице, я узнал его еще издали и сказал своему личному шоферу — он сидит здесь же и не даст соврать: «Останови машину, ибо я вижу одного моего друга, а точнее брата...» Мы обнялись. Мы поцеловались. Мы приехали к тебе. А зачем приехали? Чтобы ты моего друга потчевал каким-то трехзвездным? Нэ-эт, брат! Так не пойдет! Добудь нам чего-нибудь из марочных. Ты меня понял?
Напрасно пытался Пате-ипа помешать бесцельной трате денег: Чуваз был непреклонен. Так же упрям, как в играх на школьном дворе, если требовалось принести победу своей футбольной команде.
Делать нечего — пришлось пить марочный коньяк стоимостью двадцать рублей за бутылку. Или около того...
Чуваз был щедр, как царь царей. Разлив коньяк по граненым чайным стаканам, он произнес длиннющую речь о далеких и счастливых годах. Вспомнил, как ходил в школу па босу ногу, как ел краюху сухого хлеба на большой перемене, как голодал и холодал.
— Но не напрасно мы кровь проливали! — воскликнул он. — Я могу нынче угостить своего любимого друга этим коньяком.
Пате-ипа не знал, как вести себя: то ли бурно протестовать против явного словесного и винного излишества, то ли смириться и сделать вид, что не видит в этом ничего особенного. Он пошел по второму пути: опустил голову и молча слушал словоизвержения Нельсона Чуваза, а в критическую минуту под давлением друга опорожнил стакан.
— Мы — дикари, — сказал он, отхлебывая холодной воды.
— Почему? — поразился Чуваз.
— Разве так пьют коньяк?
— А как?
— Глотками.
На что Чуваз резонно заметил:
— Глотками пьют бедняки и скряги, .а у нас свой закон. Этот закон гласит: коньяк для нас, а не мы для коньяка. — Он обратился к официанту: — А что скажешь ты?
Тот с готовностью поддержал Чуваза:
— В ваших словах золотая правда.
— Слышишь? — победно вопросил Чуваз и разлил по второму стакану.
К Пате-ипа неожиданно нагрянули гости. Собственно говоря, по абхазским понятиям ничего экстраординарного не случилось: просто в семь утра разбудил его двоюродный брат и сказал, что у ворот стоит машина, а в машине председатель колхоза и шофер, разумеется. Спрашивает, есть ли в доме резиновый шланг и несколько стеклянных бутылей.
— Какие бутылки? — едва приходя в себя после сна, спросил Пате-ипа.
— Да ты спишь, что ли?
— Почти.
— В багажнике у нас бочка такая... с вином... Надо перелить. Понимаешь? Мы же из деревни... Не с пустыми же руками!..
Пате-ипа разыскал бутыли из-под огурцов — литров на десять каждая.
— Ризабей, — сказал он брату, — их надо помыть. Под краном.
А сам пошел к воротам приглашать гостей в дом. Сухощавый, средних лет человек в кепке и сапогах был уже знакомый Заканбею председатель колхоза Владимир Зухба. Совсем недавно вместе хоронили мать Заканбея. Они обнялись.
— Володя, — пригласил Пате-ипа, — чего сидишь в машине? — И, обращаясь к шоферу: — Пошли ко мне. Поговорим.
Зухба извинился, что рановато вторглись. Но что поделаешь — дела. Надо решать серьезные вопросы в управлении сельского хозяйства.
Шофер — Георгий Гамсониа — завел машину во двор и принялся разгружать просторный багажник. Вскоре в это прекрасное раннее утро стол ломился: отваренный козленок, свежие кружки чурека, сырая зелень — петрушка, кинза, молодой лучок; кислые подливы, аджика, бутыли с вином и пара бутылок с чачей.
— Послушайте, — сказал Пате-ипа, — вы притащили все. Что же остается мне?
— Садиться с нами и закусить, — объяснил Ризабей. Пате-ипа смущенно развел руками — дескать, ничего не -поделаешь.
Ризабей хозяйничал, как у себя дома. Им к девяти по делам — нельзя терять ни минуты. За столом все было просто, непринужденно. И то сказать — разве Заканбей Пате-ипа чужой? Его мать покоится в их деревне, сестра его замужем, живет в той же деревне, корни уходят к горам, к деревеньке в горах. Это кое-что да значит!
Владимир Зухба поднял стакан, пожелал, чтобы «в этом уютном доме никогда не было горя». Георгий Гамсо-ниа молча ел, пил воду из-под крана. Наматывал на пальцы длинные зеленые перья лука и запросто отправлял в рот. Словом, все было как нельзя лучше...
Ризабей объяснил, ради чего они «потревожили близкого человека». Суть в следующем: нужно выбить один трактор «Беларусь», который полагается согласно плановой разверстке. Это раз. Далее: требуется — причем позарез! — кровельный шифер и несколько сот метров прозрачного пластмассового полотна для парникового хозяйства. Это дна. И еще удобрения. Ну, это вроде бы попроще...
— Самое главное — чтобы без проволочек, — сказал Ризабей. — У нас требования законные. Главное — сломить неповоротливость в управлении сельского хозяйства.
— Чуваз помочь может? — осторожно спросил Пате-ипа.
— Ему только пальцем шевельнуть...
— Тогда дело в шляпе!
Ризабей предложил помянуть «милую, дорогую тетю, могила которой свежа и прекрасна в углу деревенского сада». Выпили молча, стоя. Заканбей Пате-ипа присмотрелся к этим трем здоровым, сильным людям, принесшим сюда аромат чайных кустов, табачной рассады, аромат желтых скал и зеленых гор. Это были мужчины, что называется, в соку, их беспокоило общее дело, они тревожились за урожай, за своих односельчан. Лица их были обвеяны горным ветром, их ноги без устали вышагивали по горным тропам с утра до позднего вечера.
Расчувствовавшись, Пате-ипа наполнил два стакана вином и сказал:
— Этот — за вас, а этот — за вашу, точнее, за нашу деревню, которая не знает, что такое усталость, которая в страду целый день на ногах, целый день в тяжелом труде.
И выпил залпом, как лимонад, как родниковую воду.
— И еще, уважаемый Заканбей, — сказал Владимир Зухба, — у нас будет большой разговор в райкоме. У нас в деревне строится кино. Вот уж который год. Деньги у нас есть, материалы есть, нужна кой-какая помощь в добывании остродефицитных облицовок. Вот все наши дела. Одно твое слово для нас много значит.
Последнее утверждение было явным преувеличением. Но за абхазским, пусть в данном случае скромным, застольем преувеличение — грех небольшой.
Ровно в девять они уже выезжали за ворота. Григорий Груапш смотрел на море, а в голове ни единой мыслишки. Море очень приятно волновалось в этот ранний утренний час. Дул свеженький бриз — он только-только из своей ночной колыбели. Груапш мог бы сложить песню об этом прекрасном утре — да что-то душа не лежала. Было на сердце тяжело и сумеречно, и это не вязалось с красками утра.
Он сидел на каменном парапете, свесив ноги, как бывало в детские годы. Под ним расстилался серый песчаный пляж, на котором маячили фигуры любителей прохладных ванн. Высоко и просторно — впору взлететь птицей и парить бездумно. Но Рыжего прочно приковывали тяжелые цепи к грешному шарику, и вовсе не до полетов тут было.
Наверное, так и просидел бы без движения и без мыслей этот Рыжий, если бы к нему не подсел Обезьяна. Нынче его рожа выглядела особенно безобразной — такая помятая и распухшая. То ли он пропьянствовал всю ночь, то ли досталось ему в драке — в этом трудно было разобраться. От него несло перегаром, но не так, чтобы уж очень... Тем не менее Рыжий обратил на это внимание, шмыгнул носом и повел левой бровью — этак с недовольным видом, как строгий трезвенник. Но ничего не сказал по сему поводу. «Заход» его был совершенно неожиданным. Он резко спросил:
— Ты, Обезьяна, в бога веришь?
— В бога?
— Да, в настоящего, который на иконах. Богословские познания Обезьяны (он же Костя Логуа) были столь ничтожны, а душа его столь не подготовлена к высоким словам, что чумазый молодой человек, застигнутый врасплох, не сразу уразумел, о чем речь.
— Я так и думал, — произнес раздосадованный Гру-апш, — что ты настоящий безбожник. Постой! Что я говорю? Не безбожник, а язычник. Ведь абхазцы все поголовно язычники, хотя иные и носят кресты и веруют в Георгия Победоносца. Слышишь, что я говорю?
Обезьяна кивнул.
— Если ты не веришь в бога, — наставительно продолжал Рыжий, — ты должен верить во что-то другое...
— Во что, Гриша?
— Как во что? — Груапш обвел взглядом горизонт, скользнул по пляжу, словно ища подходящий предмет, в который должен уверовать Обезьяна. — А хотя бы в меня!
— В тебя? — Обезьяна расхохотался и сделал вид, что падает от смеха. — Вот это здорово!
Груапш дал возможность Обезьяне отхохотаться как следует, том более что смех его был не очень-то естественный, это чувствовалось. Груапш был настроен на весьма серьезный лад.
— Вот ты смеешься, Обезьяна, — сказал он, — а я бы тебе советовал немного подумать. Видишь море? В него можно верить. А небо? И в небо тоже. Если ты повернешь голову назад, то увидишь горы. В них тоже можно верить. А человек? В человека тем более! Так почему же тебе не поверить в меня?..
— И молиться на тебя? — ехидно спросил Обезьяна.
— Не обязательно...
— Тогда дело другое.
Рыжий продолжал, словно бы для себя, а не для Обезьяны:
— Что я для вас? Тунеядец? Пьяница? Да что вы обо мне знаете? Не только ты, но и моя жена, мой сын? Ничего!.. Вот дай мне руку. Дай, не бойся. Приложи вот сюда, чуть пониже уха. Ну?
— Шишка... Совсем внутри... — пробормотал Обезьяна.
— Это не шишка, друг...
— А что же?
Груапш усмехнулся.
— Это смерть.
— Гриша, прошу тебя, заткнись!
— Сме-ерть, — спокойно повторил Рыжий. — Только — молчок! Знаем я да ты. Да еще один доктор в Сухуми. Чтобы могила! Понимаешь?
Зеленое море отражалось в больших и грустных глазах Груапша. И серый пляж тоже. Только небеспого отблеска незаметно. А ведь полнеба над морем. И небо во много раз светлее моря.
Обезьяна заерзал, вознамерившись встать. Однако Груапш удержал его.
— Послушай, — тихо выговорил он, — ты знаешь то низенькое здание?
— Какое?
— Недалеко отсюда... Э, да ничего ты не знаешь, ни чем не думаешь. Не зря тебя прозвали Обезьяной!..
— Ты тоже меня не знаешь!
Груапш посмотрел на Обезьяну и удивился: что-то новое, доселе небывалое проступило па его лице. Оно стало человечнее, теплее, хотя злоба светилась в черных глазах.
— Ладно. Не будем... — Груапш похлопал приятеля по плечу. — Я же так... Любя...
— Так не любят!
— А как?
— Я больше ничего не скажу!
Обезьяна отвернулся. Рыжему стало жаль его: оказывается, Обезьяна тоже способен обижаться! Вот это да!
— Ладно. Извини меня... Я хотел спросить, знаешь ли ты это низенькое здание, что напротив цветочного магазина? Такое небольшое длинное угловое здание...
Обезьяна молчал. Он тяжело дышал. Насупился.
— Я же говорю: извини меня, Костя.
И Обезьяна отошел, повернулся к Груапшу. И, не глядя на него, небрежно бросил:
— Давай говори.
— Так вот, — продолжал Груапш, — в этом самом доме, который напротив цветочного магазина, живет одна девушка. Такая медноволосая, зеленоглазая... Лет двадцати...
Обезьяна окончательно оттаял, пощелкал языком от удовольствия.
— Возраст подходящий, — обрадовался он. — А насчет глаз — не уверен.
— Послушай, Обезьяна: она же красавица.
— Ты ее видел?
— Нет, мне сказал один друг.
Груапш пожал шершавую руку Обезьяны:
— У меня к тебе большая просьба: узнай, кто она, у кого там живет, как ее звать, фамилия...
— А зачем это, Гриша? Кто-нибудь жениться хочет?
— Вполне возможно. Будет магарыч.
Снова раздалось легкое пощелкивание. Обезьяна почесал затылок.
— А кто магарыч поставит?
— Можешь поверить мне: хороший человек. — У Григория Груапша чуть не сорвалось с языка имя Пате-ипа, однако вовремя удержался: ни к чему на данном этапе раскрывать это имя. Сначала надо дело сделать...
— Ну, Обезьяна,что скажешь?
— Л что говорить? Раз надо — так надо.
— Только не тяни. Хорошо? Обезьяна кивнул.
И они пошли пить свой утренний кофе. А может, и еще кое-что... Антон Гудович Абаш продолжал учительствовать: он преподавал абхазский язык в средней школе. Через год-два наступит пенсионный возраст, и он, возможно, тут же уйдет на пенсию. Жил Абаш в старом домике, собственном, доставшемся от отца. Двор был довольно сырой, потому что с двух сторон окружали его бетонитовые стены табачного склада, некогда принадлежавшего иноземному богачу Лаферму, а с третьей — высился пятиэтажный дом. Солнцу очень трудно было заглядывать во двор уважаемого Абаша.
Пате-ипа нашел его сильно постаревшим. Это был человек, можно сказать, изможденный. На висках его пульсировали синие склеротические сосуды, кадык остро выдвинулся настолько вперед, что по нему впору обучать студентов медицинского училища — все горло напоказ. Седые волосы нависали лохмами на большие, поросшие черной растительностью уши. Было в нем что-то неопрятное: казалось, не мылся давно и давно не чищена одежда.
Его жена тоже была учительницей. Они когда-то учились в одной школе, в одном классе, рано поженились. Но судьба не одарила их детьми. Так и коротали они все свой среди столетней давности хлама: стол древний, стулья древние, картинки на стенах древние. От каждого угла веяло чем-то тараканьим, а может, даже мышиным. Казалось, кто-то специально закоптил потолки, стены, мебель...
Однако бутылка свежей чачи нашлась-таки в этом доме. И вино нашлось. И в котелке чугунном оказалась фасоль с острой приправой. Чем не еда? Усадили Пате-ипа на гнутый венский стул с плетеной спинкой блеклого желтоватого цвета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12