По-видимому, не так-то просто было выбраться на асфальт. Слышались голоса, раздавалась команда. Вскоре все стихло и заработал молоток. Должно быть, шофер приводил в порядок разрушенную изгородь. «Так или иначе, забор придется ремонтировать, — размышлял Пате-ипа. — Труха одна. а не штакетник. Даже к лучшему, что так случилось».
От ночного дождя и прохлады следа не осталось. Солнце припекало землю. В комнате становилось душно, несмотря на то, что окна были настежь распахнуты.Во всем теле Пате-ипа ощущал слабость, прежде с ним не бывало такого. Неужели пирушка виновата? Нет, не пирушка. Нечто другое. И «другое» это имеет свое название: старость. Пока, может быть, не совсем старость, можно еще пококетничать ею, но вообще-то да, старость.
И снова перед его глазами вчерашняя кухня и зеленоглазая красотка у газовой плиты, неподвижная в своем ожидании... Но кто же погасил свет в кухне? Она. Не он, а она. Зеленоглазая сама подняла руку и выключила свет.
В эту минуту Пате-ипа ненавидел ее. И- откуда взялся этот парень? Все было противно, и сам себе он был противен. «Впрочем, чему удивляться? Может, она просто зашла погасить свет? Не оставлять же его на всю ночь».
Шофер, видимо, кончил работу. Пате-ипа пришлось встать и выглянуть во двор. Ничего подобного: забор разобрали, но новый еще не сколотили.Шофер, приметив хозяина, вытянул руку и показал большой палец. Он громко крикнул:
— Будет порядок!
Пате-ипа было все равно, и он снова улегся. Из головы не выходила сцена на кухне. Особенно тянущаяся к выключателю ее рука... Воскресный день. Природа ликует: солнце шпарит с утра, море манит к себе, улицы накалены до предела, зелень наливается соками, все ходят нараспашку, женщины без чулок, и за газированной водою очереди. Настоящее абхазское лето.
В девять утра пятачок уже живет полной жизнью. Кофе льется рекой. Его запах — на километр вокруг. Если еще неделю назад горожане с удовольствием простаивали часами на солнце, то теперь каждый норовит укрыться в тени. И это понятно — лето же!
Заканбей Пате-ипа пристроился у колонны гостиничного вестибюля и просматривал свежие газеты. Один глаз — в газету, другой — на пятачок. Отсюда видно все: этот заказал кофе, другой ушел на новое место поболтать с друзьями, третий выискивает собутыльника. С каждым годом все меньше знакомых, с каждым днем увеличивается толпа — то ли приезжих, то ли возмужавших молодых людей...
— Читай, читай, — послышался хриплый голос за спиной.
Пате-ипа резко повернулся и столкнулся нос к носу с Груапшем. Рыжий в голубоватой с полосками модной сорочке, с засученными рукавами. На нем были лакированные туфли и тщательно выутюженные брюки.
— Что с тобой? — спросил Пате-ипа.
— А что?
— Настоящий жених.
— А я и есть жених, — пошутил Груапш.- Чего унывать? Все равно проклятая с косою несется по пятам вприпрыжку. Ей-богу! Ну, поверишь ли, Закан? Иду я на днях домой. Не солгу: был очень поздний час. Иду и думаю о разной разности, все больше о чепухе. Дошел до аптеки, прошел еще с десяток шагов и вижу — она! С косою, с пустыми глазницами. Да ты не смейся.
Пате-ипа аккуратно сложил газеты, потом скатал их в трубку. Он улыбался.
— Чего смеешься, Закан?
— Просто так.
— Я тебе говорю истинную правду. Я не был пьян. И я пока не сумасшедший. — Груапш постучал кулаком по лбу. — Я все трезво оцениваю.
— Верю, верю.
— Я застыл. Коса настоящая. Скелет настоящий. Кости противно стучат... Слушай, я в детстве верил в привидения и не раз видел их. Но с тех пор много воды утекло, и привидения остерегались столкновения со мной. Но на этот раз...
— Ты, конечно, облаял старуху...
— Нет, — серьезно сказал Рыжий, — все во мне онемело: язык, руки, ноги... Ну, думаю, пришел мой час.
— Вот еще!
— Л почему бы и нет? Скоро шесть десятков стукнет... Стою, значит, вокруг — никого: я да туман.
— Теперь все ясно, — сказал Пате-ипа, — туман — штука хитрая. Он тебе еще не то выдаст. Оптический обман действует наверняка.
Рыжий закашлялся, попросил сигарету, да поскорее. От сигаретного дыма кашель быстро проходит. Кашлял он натужно, в нем все свистело.
— Тебе бы к врачу, — посоветовал Пате-ипа, подавая сигареты.
Рыжий, кашляя, помахал руками: нет, врач ни к чему. Медицина бессильна, только морской воздух поможет, его кругом до черта, далеко за ним ходить не надо.
— Я в эти оптические байки не верю, — откашлявшись и отдышавшись, сказал Рыжий. — Я полностью доверяю своим глазам, своим ощущениям. При чем обман зрения, если я ее явственно видел? Я об этом жене рассказал. И сыну. «Не ходи, — говорят, — по ночам, сиди дома, побудь с нами». И тому подобная чушь.
— Выкинь ты это из головы, Гриша, — мягко сказал Пате-ипа, — давай-ка лучше кофе пить.
— С одним условием, Закан, — Груапш-посмотрел вокруг, пошмыгал носом. — Там, — сказал он уверенно и пальцем указал на некую дверь в конце гостиничного здания, — Закан, нам надо по рюмке пропустить.
— Прямо с утра?
— По возможности с утра. Тебе же не на работу. А мне тем более... Кстати, ты еще долго пробудешь в городе?
— С недельку. А потом назад.
— А как с домом?
— Никак. Запру, да и все.
— Поручить надо бы кому-нибудь.
— Тебе, — сказал весело Пате-ипа, Груапш глубоко затянулся сигаретой:
— Можно и мне.
Они пошли вдоль гостиничных окон, мимо подстриженных лавров— и прямо в тесный буфет. Здесь стояли всего три столика. И все три были заняты.
— На стоячку, — сказал Рыжий.
— Так и быть.
Симпатичный худющий буфетчик Федя приветливо кивнул вошедшим. Высоко поднял брови, как бы спрашивая: что пить будем? Груапш пальцами определил объем сосуда, а о содержимом догадался сам Федя. Он налил коньяку в чешские фужеры, откупорил минеральной, положил на блюдце конфеты «Мишка» и щелкнул языком.
Груапш чокнулся. Хотел что-то сказать, да раздумал. А Заканбей Пате-ипа был предельно лаконичен:
— Чтобы она косила как можно дальше от нас. Рыжий никак не отреагировал: спокойно выпил. И не стал запивать водой. А закусывать и не подумал.
Он сказал, что не переносит машинного кофе, который у Феди, что кофе они будут пить на пятачке. И полез в карман за деньгами. Пате-ипа попытался удержать его и чуть не обидел Рыжего.
— За кого ты меня принимаешь? — прошептал Груапш.
Он щедро расплатился, и они отправились на пятачок, через улицу.
На тротуаре Рыжий схватил за руку Пате-ипа.
— Слушай, Закан, — сказал он тихо, — знаешь, какая в голове мысль стукнула?
— Какая?
— Погляди вон туда, налево, еще левее, еще! Взгляд Пате-ипа уперся в колонну, возле которой он недавно просматривал газеты.
— А теперь медленно поворачивай голову вправо, — говорил Груапш. — Правее. Еще. Еще. Ну, что скажешь?
— Что, собственно, я должен сказать?
— Кого ты видишь?
— Как кого?
— Людей?
— Да, людей.
Рыжий злорадно усмехнулся. Такой сатанинской улыбкой. И недобрые огоньки сверкнули в его мутных глазах,
— Какие же мысли они навевают?
— Эти люди?
— Да, они, эти бездельники.
— Я тебя не понимаю, — признался он.
Рыжий обнял его за плечи, прижался ухом к уху, ще-кою к щеке. И тихо проскандировал:
— Все они умрут. Все! Пате-ипа чуть не отпрянул от него.
— Ты что? — удивленно и даже с некоторым испугом произнес он.
— Ага! Испугался?.. Ты знаешь, я тебе открою один секрет: и ты тоже умрешь. И я тоже подохну.
Было что-то зловещее в словах Рыжего. Ни сожаления, ни грусти, ни протеста против такого ужасного конца, Груапш продолжал:
— Через пятьдесят лет ни одного из нас не будет на этом свете. — Эта перспектива доставляла ему, видимо, большое удовольствие. — Будет только солнце. Только море. Только этот город. И эта зелень. Ну?! И новые люди. Лучше нас с тобой.
Рыжий выпустил Пате-ипа из своих объятий, шагнул в сторону, присел, скорчил смешную рожу и еще раз повторил:
— Ну?
Шел Чуваз важно, как прежде, говорил громко, как прежде, размахивал руками. Глядя на него и слушая ого, трудно было поверить, что это человек, потерпевший фиаско, снятый с работы с треском. Единственное изменение, которое произошло в его жизни и бросалось в глаза, — это отсутствие черной «Волги».
Он вел под руку Заканбея Пате-ипа, рассказывал смешные истории, приключившиеся в старину с неким абхазцем. Ввертывал на свой особый, чувазовский, манер скабрезные выражения и первый же начинал гоготать.
И вдруг он осекся, остановился на полушаге, повернулся лицом к Пате-ипа и внушительно проговорил:
— Слушай, Закан, ты и в мыслях не держи, что меня скинули с моего места, что в грязь втоптали. Ты скоро сам убедишься в том, что это совсем не так. Смеется тот, кто смеется последним. Это только дураки думают, что Чуваза на обе лопатки положили. Мы не только поборемся еще, но сами способны кое-кого на лопатки положить.
И, что называется, с ходу, ни с того ни с сего, принялся доказывать преимущества водоплавающей птицы перед курами и индюшками. Мясистость уток — раз, дешевизна — два, быстрый рост — три.
— Ведь у нас до черта лягушек! — воскликнул он.
Пате-ипа слушал и ушам своим не верил. С этого Чуваза как с гуся вода, как с самой обычной водоплавающей птицы.
И тут же Чуваз доверительно сообщил, что получает новое назначение. И это назначение ему по душе. Весь район вскоре увидит, что есть Чуваз и какая в нем сила.
— Если не секрет, куда тебя назначают?
— Секреты от тебя? — Чуваз обнял Пате-ипа. — У меня только от врагов секреты. Меня назначают на птицеферму. Конечно, директором! Оклад прежний, машина и все блага остаются. Словом, живем и будем жить! Гоп-ля!
— Решение уже состоялось? — допытывался Пате-ипа.
— Оно уже в кармане! — Чуваз ударил себя в грудь. Он потянул своего друга к морю, которое приятно ворчало, до предела освещенное луной.
— Люблю море, — признался Чуваз. — Но еще больше — горную речку. Такую бурную. В которой форель водится. Послушай, Закан, ты приезжай ко мне на птицеферму. Нам поджарят цыплят, не инкубаторских. Настоящих, абхазских. Я уже приказал спецфонд вина хранить. Для друзей. Для самых близких.
Чуваз поднял гальку и кинул ее подальше в море. Это была его любимая забава в детстве.
— Я тренируюсь каждый день, — прихвастнул он.
— В тебе много молодого задора, — похвалил его Пате-ипа.
— Что правда, то правда, — сказал Чуваз. — Я сейчас плаваю вдвое дальше, чем в юности. Я не чувствую, где сердце, и у меня никогда не болит голова.
— А вот Груапш мне не нравится... — сказал Пате-ина.
— Это почему же? — Чуваз подобрал камушек получше и приготовился закинуть его как можно дальше. Он даже сбросил с себя пиджак.
— Гриша мне нынче утром про смерть рассказывал.
— Про чью смерть?
— Вообще.
— Дурак! Ему больше нечего делать. Объявил себя пенсионером раньше времени. Бездельничает. Пьет. Тут не только смерть, а и черта вспомнишь.
Пате-ипа попытался защитить Рыжего.
— Пет, он серьезно, с философской точки зрения. Чуваз махнул рукой:
— Глубокая философия на мелком месте. Он выпьет стакан и забудет про смерть.
— Я бы не сказал. Что-то надорвалось в нем, надломилось. Какая-то жила оборвалась в его душе. Причем главная жила, если таковая вообще существует.
Чуваз накинул на плечи пиджак.
— Этот Груапш плохо кончит. Правда, он кичится своей честностью. Но скажи, Закан, положа руку на сердце: дорого ли в наше время этот товар ценится?
Пате-ипа сказал:
— Да, по-прежнему дорого. — Пате-ипа сжал кулак. — Послушай, Нельсон, я верю в честность, я верю в людей, преданных делу и друзьям, в людей принципиальных. Я верю, что они всегда будут правы и всегда будут одерживать победу над нечестными, над жуликами. Посмотри вокруг — и ты убедишься в этом. Я ненавижу негодяев: и тех, кто запускает руку в государственный карман, и тех, кто ловчит, гребет только в свою сторону. Понял меня? Я за честность! Ясно говорю?
Чуваз не ожидал столь категорического, подчеркнутого особой интонацией ответа, точнее отповеди. Заканбей так напирает на честность? Намекает на что-либо? Или просто выгораживает своего старинного друга-пьяницу?
— Закан, ты из честности костюм сошьешь?
— Что за вопрос?
— Нет, ты отвечай... Не хочешь? Не надо. Из честности сапоги получатся?.. А квартира?.. А стол с едою? Ты можешь промолчать. Молчание — знак согласия.
— Нет, — возразил Пате-ипа, — честность была, есть и будет! А Груапш безукоризненно честен.
Чуваз расхохотался:
— Оттого он, видно, и взвыл. Уже ему и смерть мерещится. Разве нормальный человек о смерти помышляет?
— Я этого не утверждал.
— Ладно. Зачем забивать себе голову разными идиотскими мыслями? Жить надо, пока живется: полной грудью дышать, озон вдыхать, углекислый газ выдыхать. Разве не так?
Пате-ипа молчал. Даже не верилось, что человек в наше время может быть столь откровенно циничным. Но ведь это был факт: Чуваз говорил все это вслух, в присутствии своего школьного друга. Не стесняясь, он даже не давал себе труда предстать в более выгодном свете, словно задался целью оголиться до предела.
Пате-ипа не хотел ссориться, но и не желал сдавать своих позиций: честность есть честность!
— Я думаю так, — сказал он мрачно, — или честность будет жить и впредь, или же все пойдет кубарем. При чем здесь костюмы и сапоги? Я лучше буду босой, но честью своей и совестью не поступлюсь. Честность — это наше знамя...
— Что? Что? — сказал Чуваз и расхохотался. Взял под руку Пате-ипа и пошел прочь от воды. — Слушай, Закан, оставь ты эти официальные речи. Ты же не агитатор, а я не твой слушатель. Меж друзьями не должно быть секретов. Попомни мои слова: этот Рыжий дошел до точки со своей честностью, а скоро пойдет и дальше.
Пате-ипа вздрогнул:
— Куда же дальше?
Чуваз, хохоча, вытянул руку и нацелил ее прямо на луну. Они вышли на песчаную дорожку. Чуваз осмотрелся, похвалил лунный вечер.
— Что там? — спросил он.
Впереди, чуть слева, на каменном парапете мелькали женские фигуры. Чуваз попристальнее пригляделся к ним.
— Закан.
— Слушаю.
— Ты помнишь это место?
Пате-ипа, разумеется, помнил. Здесь, правее, стоял цирк, пахло конюшнями, по воскресным дпям недалеко отсюда играл духовой оркестр. Давным-давно это было...
— Да нет же, — сказал Чуваз. — При чем здесь цирк? При чем духовой оркестр? Ты бабенок помнишь? Они тут околачивались по вечерам.
— Кажется, было такое...
— А сейчас? Как ты сейчас? Не позабылось мужское ремесло?
— Кто его знает?..
Чуваз не слушал его. Ему было неинтересно, что ответит Заканбей Пате-ипа. Все его существо тянулось к фигурам на парапете. Словно олень весною, он чуял то, что чуял.Поздним вечером — часов в одиннадцать — неожиданно заявился Григорий Груапш. Вроде бы трезвый. Но чем-то явно возбужденный.Постучался, вошел, повалился на стул. Пате-ипа предложил чаю. Груапш — ни да, ни нет. Желваки ходят по щекам, нос оранжевый.
Пате-ипа все-таки поставил перед ним чашку крепкого чая, а сам устроился на кровати, совсем рядом.
— Вот так вся жизнь... — проговорил Рыжий. Пате-ипа не понял, о чем это он. Просто поддакнул:
«Да, да!» Груапш скосил па него глаза и спросил:
— Что ты имеешь в виду?
— А ты?
— Я — ничего. Просто так. Сорвалось. Думал о той самой реке — и сорвалось.
— О какой реке, Гриша?
— О спящей. О какой же еще?! Вот ты, Закан, по-моему, на самом деле видел ее, а мы — нет. Мы просто обманывали друг друга. Перед глазами у меня весь наш класс. Наверное, ты единственный счастливчик. Или вроде того. — Рыжий отпил глоток чаю.
Пате-ипа сказал:
— По-моему, ты преувеличиваешь, так жестко проводя грань между мною и...
Груапш перебил его:
— Я знаю, что говорю. Спящую реку видел ты один.
— Но ведь все кричали, Гриша.
— Кричали, кричали, — глухо произнес Груапш. — А что на поверку? Кто ее видел? Выходит, ты один и видел.
Груапш отпил еще глоток чаю, поперхнулся. И рассердился сам на себя. Во всем виноват сам. Груапш и этот чай. Нет ли вина какого-нибудь?.. Пате-ипа достал бутылку болгарского. Груапш вылил чай в распахнутое окно, на куст сирени, и налил вина. Глотнул.
— Это дело другое, — сказал он. Взялся было снова за бутылку, да почему-то раздумал. Возвращаясь к своей мысли, продолжал: — Так вот, я уверен, что ты видел ее. Посмотри на себя в зеркало: ты выглядишь моложе всех нас, ты здоровее, у тебя семья неплохая, хочешь — живешь в Свердловске, хочешь — здесь. Другое дело мы, которые обманывали друг друга... Нет, никакой реки мы не видели... Вот еще Чуваз. Он тоже, наверное, видел. Он живет легко и умрет легко. Над ним гром не загремит. А ежели и загремит, то Чуваз отделается легким испугом. А что — нет? Вот он блаженствовал на казенных, можно сказать, харчах тридцать лет и три года. Всю жизнь ему почет. А за какие такие заслуги? Он умнее нас? Он честнее нас? Ловчее? Именно! Это — да! Вот сняли его да бросили в самый рай, на птицеферму. Бедные куры! Он всех передушит, как лиса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12