Подыскали наказание. Нечего сказать!
Груапш говорил зло, с внутренним надрывом. Можно было подумать, что Чуваз изрядно насолил лично ему. Пате-ипа внимательно прислушался к словам Рыжего, присматривался к выражению его лица. Может, дать ему что-либо успокоительное? Валокордин, например...
— Вот оно, успокоительное, — криво усмехнулся Груапш, кивнув в сторону бутылки. Но к ней не прикоснулся. — Это все пустое, Закан, я вовсе не волнуюсь. Я даже удивительно спокоен. Просто потянуло меня к тебе. Не знаю, что это значит. Может, ты спать хочешь?
Пате-ипа встал с кровати, присел за стол. Потом полез в буфет, достал сыру, хлеба, зеленого лука, налил в стаканы вина.
— Нам надо выпить, — сказал он.
— Нет, — возразил Груапш, — нам надо поговорить. А точнее — мне надо выговориться.
Пате-ипа не согласился с ним, предложил обычный, как говорится, рутинный абхазский тост. Бросил несколько бодрых словечек, словно медяшки на тарелочку нищего. Но, посмотрев в глаза своему другу, понял, сколь жалки и совершенно неподходящи стертые слова-пятаки. Умный, чуткий Груапш дал это понять одним взглядом своих больших и мутных глаз.
Хозяин почувствовал явную неловкость.
— Гриша, — сказал он, — я что хочу сказать? Не тан все ужасно, как тебе кажется,
Груапш нахохлился.
— Разве я употребил это слово? Я предельно объективен. Во всяком случае, стараюсь быть объективным. Что я сказал особенного? Что ты счастливчик? Что не терплю Чуваза? Или открыто поношу Возбу и других жуликов? Я выражаю свои мысли вслух. Но могу и заткнуться.
— Ну что ты, что ты, Гриша! — Пате-ипа поднял стакан. — Я солидарен с тобою во многом. Я не согласен в одном: ты переоцениваешь мои радости и слишком мрачно оцениваешь свою жизнь. Все зависит от себя. Природа тебя ничем не обидела, не обделила. К тебе все относятся хорошо. Дома у тебя, слава богу, вроде бы неплохо...
— Нет, плохо, — перебил Груапш.
— Как это — плохо?
— Очень плохо, Закан: я в тягость жене, в тягость сыну, наверное, и соседям. Да, да! И не пытайся меня разуверять. Клянусь вот этим куском хлеба — я прав. Я всю жизнь кичился своей честностью. Нес ее точно знамя. Высоко.
— Это же хорошо, Гриша. Груапш махнул рукой.
— Этого мало, очень мало, Закан! Надо за честность драться, бороться за нее, добывать ее и для себя, и для других. Сидеть на шее у жены и клясться честностью — это хорошо? Эксплуатировать сына — хорошо? У друзей стрелять на сто граммов — хорошо? Это и есть честность? Я сегодня вижу себя как на рентгене. Насквозь! Стою в сторонке и смотрю на себя. И сам я себе противен. Ненавижу себя!
— Во-первых, — заметил Пате-ипа, — не сгущай чрезмерно краски. Это ни к чему. Во-вторых, осмотрись вокруг повнимательней — и ты поймешь, что друзья добрее к тебе, чем кажется.
— Допустим, Закан.
— Не допустим, а это так... И вообще, на твоем месте я бы пошел работать.
— А силенки?
— Оставь, ты здоров, Гриша. Они чокнулись. Выпили без слов.
— Гриша, — сказал Пате-ипа, — я на днях уеду. Хочешь, оставлю тебе ключи от дома?
— Зачем? — безучастно спросил Груапш.
— Иногда поживешь здесь... Если надоест дома. Да мало ли что!.. Хата всегда пригодится.
— Хата? — Груапш покачал головой. — Нет, нет. Те времена давно прошли. А впрочем... — Он перевел взгляд на Заканбея и некоторое время что-то обдумывал. — Я могу сойти за сторожа.
— Какой сторож?! — возмутился Пате-ипа. — Кому нужен сторож? За домом присмотрят соседи. Это не проблема.
Груапш повторил:
— Те времена давно прошли...
Пате-ипа выглянул в окно: было тихо, невероятная лунность во всем мире, аромат сочной зелени и цветов...
— Что с тобою, Гриша? Скажи мне откровенно.
— Ничего.
— Случилось что-нибудь?
— Да, Закан, случилось.
— Так говори же.
Рыжий тряхнул головой, откинулся на стуле и неестественно расхохотался.
— Я пришел сообщить, Закан, что явилась одна незнакомка.
— Кто же она?
Пате-ипа, скрестив руки, ждал, что скажет этот странный рыжий человек.
— Старость — вот кто.
— Так. — Пате-ипа обошел вокруг стола, уселся на место. — Ты напугал меня многозначительностью. Бог с нею, со старостью. Выпьем за нее.
— Постой. — Груапш положил тяжелую, костистую руку на руку Пате-ипа. — Не торопись. За нее успеем. Давай лучше за этот дом, за эти стены, за этот двор, где мы с тобою бегали босоногие, за детство, которого уже не будет. Согласен?
— Еще бы!
— Только до дна.
Все было как нельзя лучше: стаканы выпиты, сыр прекрасен, а луна на дворе и того лучше.
— Чуть не забыл, — сказал Груапш. — Обезьяна просил передать, что твоя зеленоглазая отыскалась.
— Как?!
— Это была приезжая. Нынче уехала. Но пообещал нечто получше.
Груапш сообщил это бесстрастно, замогильным голосом.
— Нет, — твердо сказал Пате-ипа, — ничего и никого не нужно. Пусть Обезьяна не беспокоится...
Груапш поднялся, пошел к выходу. Потом воротился и сказал:
— Дай руку, Закан. Нажми сюда. На шею. Что-то твердое, да? От него и кашель, и все прочее. Соображаешь, что это?
И почти выбежал.Пате-ипа долго не мог уснуть. Снотворного под рукой не оказалось. Сорок капель валокордина не принесли желаемого результата. Прошелся по двору, постоял у калитки. Два часа ночи, а сна ни в одном глазу. Облокотился о штакетник, кое-как починенный шофером грузовика и его друзьями... Что это за опухоль у Груапша?
Луну закрыла туча.Звезд на небе, оказывается, полным-полпо. И все до единой яркие, игривые, как в августе.Л все-таки, что это на шее у Гриши?..
Пате-ипа возвращается к своей постели, включает приемник, лениво поворачивает ручку: музыка, сообщения на всех языках и наречиях. Ничего интересного... — и он выключает приемник...
Пробует читать что-то иностранное, вроде приключений, но тщетно — с каждой страницы улыбается таинственной улыбкой эта зеленоглазая Джоконда. Черт знает что!.. А теперь еще эта опухоль...
Погасил лампу, лег на левый бок... Потом — на правый!.. Носом кверху... Нет, лучше зарыться в подушку... И так и эдак, а сна все нету...
Потом медленно в комнату, пахнущую стариной, вползла свежая луна: медленно, по-кошачьи бесшумно, высветила небольшой прямоугольник на полу. И туг случилось чудо: кто-то бережно приподнял Заканбея Пате-ипа и опустил в сладкий омут. И что-то затянулось наверху, совсем близко — над самой головой...
Его разбудил стук в дверь: сначала постукивали пальцем, а потом — кулаком. Кто же это? И который час? Пате-ипа посмотрел в окно: не то еще не зашла луна, не то чуть-чуть брезжил рассвет.Он встал, открыл дверь комнаты и за стеклянной дверью прихожей увидел Обезьяну.
«Черт его принес», — подумал Пате-ипа все еще в полусне. Обезьяна знаками настойчиво просил отпереть дверь,
— Я не желаю никого видеть!
Обезьяна так хватил кулаком об дверь, что чуть было стекло не вышиб.
Пате-ипа, хотя ему очень не хотелось, лениво повернул ключ. Не глядя на Обезьяну, шедшего следом, быстро зашагал к кровати и повалился на нее.
— Ты один? — раздраженно спросил Заканбей Пате-ипа.
Обезьяна уселся на стул. Без приглашения. Отпил глоток вина, оставшегося от вчерашней трапезы.
— Это был его стакан или твой? — спросил Обезьяна,
— Какая разница? Я спрашиваю: ты один?
— Один.
Вдруг Пате-ипа почудилось, что глаза Обезьяны неестественно блеснули. Уж не слезы ли?.. Пате-ипа присел, свесил с кровати голые ноги.
— Что с тобой, Обезьяна?
— Ничего... Это он был здесь? — Обезьяна кивнул а остатки ужина.
— Кого ты имеешь в виду?
— Рыжего.
— Да, он. Мы с ним просидели допоздна.
— И что же он сказал?
— Разное говорил...
— А все-таки он был неплохой...
— Что значит — был? — Пате-ипа насторожился.
— А вот так, — сказал Обезьяна. — Что такое человек? Живет он, жульничает, на хлеб зарабатывает, и — бац — нет его.
— Твоя философия известна, — сказал Пате-ипа. — Ты чего-то недоговариваешь. Что случилось, Обезьяна?
Обезьяна полностью, что называется, выцедил вино из бутылки. Выпил осторожненько. И сказал:
— Ничего особенного: Рыжий под поезд угодил. — И вылакал последние капельки, словно кот валерьянку,
Пате-ипа вскочил с постели и давай трясти Обезьяну.
— Что ты сочиняешь, негодяй! Еще стул не остыл, на отором он сидел.
Обезьяна с трудом отбился, усадил Заканбея. Сказал наставительно:
— Человек живет? Живет. Как все? Как все. А потом умирает? Умирает. Или от природы окочурится, или по собственному желанию. Что тут удивительного? Но Рыжий не жульничал, это правда...
Пате-ипа все еще не верилось. И он взмолился:
— Ну, скажи, дружок, в чем дело? Скажи, что ты оговорился или соврал...
— Нет, — жестко произнес Обезьяна и отправил в рот большущий кусок сыра. — Я сказал правду. Как всегда. — И перешел на эпический тон: — Значит, так: видно, Рыжий прямо от тебя рванул на вокзал. А почему на вокзал? Неизвестно. Попер туда, подальше от семафора... И лег на рельсы... Его, значит, перерезало... Вот эдесь... — Обезьяна указал на собственный кадык. — И вот здесь. — Он ребром ладони ударил по ноге пониже колена. — И лежит наш Рыжий в больнице. Там есть такая мертвецкая... Он у тебя много выпил?
— Нет, немного. Вдвоем — эту бутылку. Да еще оставалось — сам видел сколько.
— Нет, — сказал Обезьяна задумчиво, — это он не от вина. Его давно мутило. Вот ты думаешь, что я дурак:. Но я, между прочим, кое-что смыслю. Хотя и без высшего образования...
Пате-ипа сказал прерывающимся голосом:
— При чем тут высшее?.. Бедный, бедный Гриша... — Он тебе опухоль показывал, Закан?
Пате-ипа кивнул.
— Настоящий был мужчина: не хотел сам мучиться и других мучить.
Пате-ипа снова кивнул. Достал последнюю бутылку болгарского, откупорил ее, наполнил стаканы, сказал:
— Давай помянем Гришу.
— Чокаться не будем, — строго предупредил Обезьяна.
Даже на берегу было душновато. Солнце висело над самым морем, оно понемногу багровело, прячась в легкое облачко. Хотелось куда-нибудь скрыться от людей, и Пате-ипа забрел в дальний уголок бульвара. И здесь увидел архитектора Надзадзе. По-видимому, и тот, и другой хотели избежать встречи, да как-то не получилось.
Поздоровались.
— Слыхал? — спросил Пате-ипа.
— Да, — сказал Надзадзе, — грустная история.
— А жизнь продолжается. И без него.
— Это как пить дать, — произнес Надзадзе. В прекрасном костюме, свежевыбритый, с прилизанными волосами, он мог служить демонстрационным экземпляром мужской особи, доказывающим, что жизнь на Земле продлится миллионы, миллионы лет.
— Как ваши дела? — Пате-ипа предложил архитектору сигарету. Но тот отказался.
— Дела? Да что дела! Взялись наконец как следует а домостроительный комбинат. Скоро здания у нас будут подниматься словно грибы. Это большое дело.
— Разумеется, разумеется.
— Хожу и обдумываю проект...
— Какой?
Архитектор сказал, что, если к стандартным деталям прибавлять некоторые новые (минимум миниморум!), можно будет разнообразить внешний вид. Неловко, когда все дома на одно лицо. Надо же учесть: здесь юг, курортная зона. Гармония бетона и ландшафта — это идеал. Можно бетон раскрашивать. Можно пускать в дело побольше цветного пластика, различных плит и так далее. Одним словом, надо задать работу и другим архитекторам, а то что же получается: один строитель и один архитектор слепят целый город. Пате-ипа как строителю должно быть хорошо это известно...
— И ты обдумываешь это дело здесь, после работы?
— Это только и можно после работы. С вашим домом все в порядке? — справился Надзадзе.
— А куда он денется?
Архитектор пребывал во власти своих проектов.
— Легче всего понатыкать высоченные коробки, — сказал он. И протянул руку вперед, туда, к зеленым пригородам, вздымающимся на окрестных горах. — А не лучше ли продумать формы и тона, которые естественно вписывались бы в южный пейзаж?
— Конечно, лучше, — согласился Пате-ипа.
— Вы строитель — вам доказывать не надо.
Архитектор шагал неторопливо, заложив руки за спину. Он говорил о новых планах, о больших денежных ассигнованиях на развитие курорта, об организации специальной архитектурной мастерской. Говорил о городе,
где будет удобно всем, где будет красиво и уютно. Говорил, глубоко убежденный во всем, с верой в будущее, говорил как человек, полный энергии и неуемной фантазии...
Пате-ипа повернул голову направо: солнечней диск, вынырнув из облачка, вот-вот коснется горизонта. Море, казалось, закипит от столь близкого соседства с раскаленным светилом. Ничего не скажешь: красотища необыкновенная.
Пате-ипа решил про себя, что надо бы сдать авиабилет, чтобы присутствовать на похоронах Григория Груапша.Архитектор сказал:
— Будущий проект хорошо бы проверять в макете при свете утра и в вечерние часы, когда лучи косые. А также не мешает и в полдень...
— Что? — спросил Патеипа.























1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12