Такие стулья высоко ценились в тысяча девятьсот третьем году.
Жена Абаша — толстая-претолстая Аделина. Ноги у нее как у слона. И шея как у слонихи. Глаза навыкате, вроде бы как совиные! Что сталось с бедной Ад единой! Дай бог памяти: была она хрупкой девочкой, беленькой такой и застенчивой. Одно время ее, помнится, одолевав ли прыщи на лице — было это в седьмом классе. Или в восьмом. Она сидела на первой парте, а он, Абаш, на последней. И как они сошлись? Ведь и двух слов не ска-< зали за десять лет друг другу. На выпускном вечере он сидел в одном утлу, а она — в другом. А потом — нате вам! — поженились.
Руки у нее были холодные, сухие. Она неловко ставила тарелки на стол — толстые пальцы плохо повино-вались. Она улыбалась и все приговаривала:
— Вот так все, Закан: время идет, и мы меняемся. Вон посмотри на ту фотографию: это я. Помнишь, меня дразнили «спичка в обмороке»? Дух во мне едва держался. А сейчас — телеса, телеса, телеса!
Вежливый Пате-ипа сказал, что она преувеличивает.
— А я что говорю! — воскликнул Абаш, и кадык его сделался словно клюв орлиный. — Выкинь из головы эти свои телеса! Вот в Африке любят толстых. Мы тоже любим толстых.
Аделина махнула рукой. Пате-ипа показалось, что она слезу смахнула. Сказать по правде, оба здорово изменились — и Абаш и Аделина. А сам Пате-ипа? Он что, законсервированный? Из него тоже — будь здоров! — песок изрядно сыплется. Разве нет?..
— Сказать по правде, — проговорил Абаш, — не хочется в зеркало глядеть.
— Это почему же, Антон? — ради приличия спросил Пате-ипа.
— Плохи мои дела. — Он поправился: — Плохи наши дела!.. Ты пробуй фасоль, давай выпьем по глотку, а я буду говорить... Видишь ли, Закан, Жизнь такая штука... Как бы тебе сказать? — фокусница. Она берет в руки красивого мальчика и делает из него или тушу, или мшистую корягу. Я раньше мог целый день болтать на уроках, а теперь — извини! — теперь совсем не то. А что говорить об Аделине? Ей уже на ногах стоять невмоготу. А надо! И для души надо, и для кармана надо. Ясно тебе? Еще год-два, и я попрошусь на тот свет. Заявление напишу по доброй воле.
— А я готова хоть сейчас! — воскликнула Аделина.
— Кто тебе разрешит? — рассердился Абаш. Он прикрикнул на нее. — Тебе не стыдно произносить эти слова?
— Пет! — решительно сказала она.
— Мы поссоримся, — предупредил он ее.
— Давай, начинай!
Он вдруг обмяк, схватился за голову, точно ударили по ней. И сказал, не глядя на старого друга:
— Закан, согласись, мы очень постарели. Нет уже тех счастливых дней, когда мы с тобою бывали сыты пригоршней дикой алычи и счастливы под апрельским дождиком. Нет, ты не смотри на меня так! Лучше вспомни те дни. Ведь и Аделина не была такой сварливой. Она была тихая, безропотная девчонка. Мы с ней никогда не повышали голос. А теперь? Ты слышал, как она грозилась своей смертью?
— И вовсе нет, — пояснила Аделина. — Я только сказала правду. Я очень, очень устала.
Пате-ипа налил вина. И, рассматривая стакан, вроде бы любуясь им, попытался произнести бодряческую речь:
— Друзья мои, хорошие мои! Мы давно не виделись. Мы были детьми — стали пожилыми... Пусть будет по-вашему: стариками! И что ж с того? Разве мы в силах изменить закон природы? Разве мы покушаемся на эти законы? Я, например, не собираюсь... А то, что мы живем и дышим, — разве это не счастье? Отвечайте мне, по-ложа руку на сердце.
— А те дни? — простонал Абаш.
— Закан, ты помнишь и то солнце, и ту луну, и прогулки на босу ногу но траве? — спросила Аделина, отламывая кусок хлеба каким-то грубоватым мужским манером.
Да, Заканбей Пате-ипа все помнил. Разве это можно забыть? Детство есть детство, и молодость есть молодость...
— Так о чем же речь?! — воскликнул Абаш. — Мы пришли к согласию. Я же говорю, что миновали счастливые денечки!
- Да, миновали, — подтвердила Аделина.
— Правда, — сказал Абаш, — о нас с тобой не пишут романов и песен не слагают. Кому нужен отработанный пар? — Он схватил Заканбея за руку: — Нет, нет! Я не жалуюсь. Это, в конце концов, в порядке вещей. Кто-то уходит, а кто-то приходит. Это мы понимаем головой. А сердцу в это верить не хочется. Отсюда и хныканье наше. Жизнь сильнее нас. Пенять здесь не на кого...
Они выпили по стаканчику. И Заканбей обратился к спасительной, святой лжи, которая предназначалась для всех троих без исключения. Он сказал, что счастлив, беседуя со своими старинными друзьями, что у них уютно, все дышит той милой стариной, которая невольно возвращает к счастливым дням юности. А разве это само по себе не счастье?
— Несчастье, — уныло соединила Аделина последние два слова.
— Я произнес раздельно, — пояснил Пате-ипа.
— А я соединила.
Беседа становилась тяжелой обузой для Пате-ипа, человека еще крепкого и деятельного. Он даже немного пожалел, что завернул к старым друзьям. В конце концов, все трое одногодки. Так почему же они оплакивают заодно и его жизнь? Он же не просит их об этом...
Еще стаканчик вина и еще один — и тяжелый флер вроде бы приподымается, меньше давит...
— Я видел Чуваза, — сказал Пате-ипа, — Берите с него пример: весел, бодр, полон различных планов.
— Ты с ним разговаривал? — повеселевшим тоном спросил Абаш.
— Даже пил. Он так меня накачал коньяком, что я едва до постели добрел.
— Ну, Чуваз — большой человек. Ему положено всегда быть в форме. Он просто не стареет. Говорят, он даже за девочками приударяет. Вот каков!.. А он не рассказывал, как забросает наш район свининой и утятиной? — Как же!
— А насчет куниц?
Нет, Пате-ипа ничего не слыхал о куницах. Абаш рассмеялся. Обратился к своей жене, чтобы та рассказала о куницах.
- Тут и рассказывать нечего. Наш друг Чуваз оденет всех женщин и куньи меха. Для этого потребуется всего год-два.
— В куньи меха? — удивился Пате-ипа.
— Причем в даровые,
— Даже так?
— Не иначе.
— Каким же образом?
— Он их разведет в лесу, — сказала Аделина. — И это естественно. А все, что в лесу, то дается бесплатно. Разве непонятно? У Чуваза на этот счет есть готовый план. Го-су-дар-ствен-ный. Вот так!
— Не смешите меня, — сказал Пате-ипа.
Абаш, с трудом подавляя смех, рассказал еще об одном великом проекте Чуваза. Дело в том, что обилие мяса в районе, с одной стороны, и быстрое увеличение количества куньего меха — с другой волей-неволей приведут к утончению вкусов жителей района, к росту их потребностей. И тогда встанет вопрос об устрицах.
— О чем, о чем? — едва веря своим ушам, спросил Пате-ипа.
Абаш попытался быть серьезным.
— Об устрицах, которые лучше остендских. В нашей естественной гавани: новоафонские монахи когда-то добывали устриц. Греки и до сих пор утверждают, что то были прекрасные устрицы. Наш Чуваз как-то нырнул в воду и с тех пор поклялся забросать нас устрицами.
— Так за чем же стало дело?
— Вопрос в очередности. Сначала — почти даровая свинина. Потом — почти бесплатная утка. Потом — меха. А вслед за этим — устрицы. Все надо делать по плану... Выпей еще стаканчик, Закан, и тогда все поймешь.
Фасоль была довольно острая, да и соленья достаточно наперчены, поэтому глоток вина напрашивался сам собой. Они чокнулись. У Абаша с женой настроение улучшилось. Одно имя Чуваза определенно веселило.
— Слушай, — сказал Абаш, — возвращайся сюда. Чуваз тебя так накормит, оденет и напоит, что ты будешь жить как в раю.
— Верно, верно! — поддержала мужа Аделина. — Закан, свой уголок все же лучше. Там, где ты бегал босой. А? Что же до устриц — их скоро будет полным-полно. Вот тогда-то и запасайся лимоном.
— Чуваз никогда не постареет, — заключил Абаш. Да, неунывающий, жизнелюбивый, болтающий всякую чепуху Чуваз резко контрастировал с этими двумя старыми, оплакивающими свою молодость людьми. Сам Пате-ипа вдруг и себя почувствовал стариком — ведь опи же одногодки: они стары — стало быть, стар и он сам! Тут логика говорит сама за себя...
— Берите пример с Чуваза, — без особого воодушевления посоветовал Пате-ипа.
— Нет уж, уволь! — сказал Абаш. — Не надо нам ни его прыти, ни его должности. Мы ему не завидуем.
— Не завидуем, — подтвердила Аделина.
— А Рыжему? — спросил Пате-ипа.
— Груапшу, что ли?
— Да, ему.
— Нет, мы ему только сочувствуем. Хорош он, но чего-то не везет ему в жизни, — сказал Абаш.
— Что-нибудь семейное?
— Что ты! Жена у него прекрасная. Сын тоже. Он жив благодаря им. Ведь он и в школе был какой-то блаженный, помнишь его?
— Еще бы!
— И необыкновенной честности человек. — Абаш пригубил вино. — Сравни его с Чифом Иванба. Ну ты, конечно, знаешь Чифа.
— Это который вечно стекла бил в классе?
— Тот самый.
— Он в городе, что ли?
— Не совсем в городе. На окраине. Ты дом отдыха «Черноморец» знаешь? Так вот, он там заместителем директора. Ворюга — первый сорт!
Супруги Абаш заявили в один голос, что непонятно, откуда взялся такой ворюга. В семье у него вроде бы все люди приличные — и отец, и мать, и братья.
— Недавно он продал сорок кустов камелии, — сказал Абаш.
— Где он их добыл?
— Да выкопал ночью в саду «Черноморца». И продал!
— Что, они так ценятся?
— Камелии? — Аделина подивилась наивности Пате-ипа. — Да ты что, не соображаешь, Закан? Тридцать рублей за куст! Помножь тридцать на сорок... Теперь ты понял?
Пате-ипа удивился не на шутку:
— Черт знает что! И как это могло прийти в голову?!
— Не говоря уже о том, — продолжала Аделина, — что он разворовал в «Черноморце» и мебель и посуду.
— О боже! — Пате-ипа вскинул обе руки кверху, словно в подобострастной молитве: — Чиф был балагуром и шалопаем. Но как он докатился до подобного дела?.. А где его брат? Помните мальчика по имени Степан? Кажется, они близнецы.
Абаш разлил вино. И сказал:
— За него я хотел бы выпить... Мы с ним вместе воевали на Клухоре. Когда наши преградили дорогу частям дивизии «Эдельвейс». У нас были автоматы и очень мало патронов. Мы со Степаном вмерзли в ледник. Вмерзли, но не отступили... Я пришел в себя в госпитале, а Степан погиб. Он умирал как мужчина, как двадцатипятилетний мужчина. Я был немного старше его. Наверное, это он спас меня. Я уверен в этом. Я живу, а он в земле. Говорят, он стоял в снегу как живой. Нашим не верилось, что он мертв. Последнее, что я помню, — он пытался шутить, когда мы замерзали. А я плакал. Ей-богу! Я немного трусил, а он совсем нет. Он даже песню пробовал петь одеревеневшими, холодными губами. Эх, Степан, Степан!.. Давайте выпьем, как за живого...
Все втроем чокнулись.
— А брат — ворюга. Как это тебе нравится? — Абаш сжал кулак, точно воду выжимал. — И даже нахально глядит па тебя голубыми глазами, а? — Абаш возвысил голос: — Давайте спорить, что он плохо кончит. Споришь?
— Нет. — Пате-ипа улыбнулся и сказал: — Каждая веревочка, конечно, имеет свой конец. Спорить с тобою я не буду.
— То-то же! — ухмыльнулся Абаш. — Слушай, За-кан, а тебе ие скучно с нами? Вот гляжу на тебя и думаю: выглядишь ты здорово, как жених, время для тебя вроде бы остановилось, приехал к нам ненадолго, а мы напускаем на тебя всякую всячину, трухлявую всячину. А?.. С другой стороны, ты должен знать, что мы живем не в ботаническом саду, где все чудно, все диковинно и красиво. Верно говорю?.. Наши язвы — а они есть! — не должны заслонять всего, что достигнуто. Не прав я? Скажи мне.
— Прав, — сказал Пате-ипа. — А что касается нашей встречи, то мне было приятно вспомнить наших друзей, наш класс. Я говорил с вами, а мысленно был там, — Пате-ипа указал куда-то назад, — далеко-далеко...
— А теперь мы будем пить чай, — возвестила толстая, неповоротливая Аделина. Она улыбалась. Улыбкой ожиревшей старой женщины.
Пате-ипа смотрел на нее и не видел ее: он мысленно был там, очень далеко отсюда. Туда пути — десятки лет. Точнее оттуда. Ибо, сказать по правде, туда пути нет вовсе: только воспоминания о прежних годах счастливой юности.
Выполняя семейное поручение, Григорий Груапш медленно брел вдоль зеленых рядов. Настоящий покупатель сначала обойдет рынок, а уж потом, насмотревшись и приценившись, начинает делать покупки. Хотя поручение было чепуховое — несколько пучков петрушки, укропа, кинзы, — тем не менее Груапш отнесся к делу весьма ответственно. Прохаживаясь вдоль рядов, он приветствовал встречных знакомых: одним кивал, другим жал руки, а третьим подмигивал.
Ему показалось, что петрушка и укроп немного подорожали, а сельдерей упал в цене. Кинза оставалась на прежнем уровне. Груапш брел медленно, заложив руки за спину и поглядывая по сторонам. Утро было раннее, базар только-только по-настоящему набирал силу: гуденье голосов становилось сплошным, покупатели образовывали непрерывные потоки, которые двигались то взад, то вперед — хаотично для непосвященного в тайны требовательных и щепетильных покупателей.
Через полчаса Груапш ясно представил себе, где ему приобрести петрушку, а где — киизу и укроп. Чувствовал он себя неважно: под сердцем саднило, во рту было противно, покалывало справа под ребрами. Его уже предупреждал врач о том, чтобы бережнее относился к себе: меньше пил, меньше курил и не увлекался турецким кофе.
— А что это даст? — спрашивал Груапш.
— Улучшится самочувствие, продлится жизнь.
— Только всего? — Груапш криво усмехался. Врач кивнул: только и всего!
Груапш вышел из поликлиники и поклялся больше не приходить сюда. «Как улучшить настроение, я знаю и без вас, — сказал он про себя. — А что до продления жизни — этого никто толком не знает. Вон вчера по-
мер молодой трезвенник, а старый пьяница ходит бодрый и веселый...» (это было до того, как в Сухуми он узнал об опухоли на шее). Шел он сейчас по рынку и восхищался своим философским умозаключением: «В самом деле, если все будут жить до ста лет — что же будет? Сплошное безобразие». Груапш почему-то брезгливо сплюнул и решительно направился к лотку, на котором громоздилась зелень.
Сюда же подошла дама в сером плаще, которая оказа-лась давнишней школьной приятельницей. Она купила несколько пучков ярко-зеленой петрушки и отошла в сторону поболтать. Это была Нуца Блабба — прежняя хохотунья и непоседа. Она училась прекрасно, и за это ей многое прощалось. Учителя ставили ее в пример. Статная, коротко подстриженная, Нуца влюбляла в себя школьников разных классов, по ней вздыхали и старшеклассники.
Нынче она морщиниста и беззуба, седые волосы ниспадают на плечи, синие глаза посерели.
— Как жизнь? — спросил ее Груапш.
— Кручусь как белка в колесе, — призналась она, вяло улыбаясь.
Из се короткого рассказа он узнал, что дочери ее — и старшая и младшая — развелись с мужьями, вернулись к пей с детьми, что всех она нянчит, всех поит и кормит. Работает она в порту.
Первый муж погиб в войну. Второй оставил ее и укатил «непонятно почему с какой-то молоденькой вертихвосткой» (так объяснила Нуца Блабба).
— А что нового у тебя?
— Что может быть нового? Доживаю свой век потихоньку. В большие люди не лезу. По чужим головам не ходил и ходить не намерен. Никогда завистью обуреваем не был, никому не мстил. Самый тяжкий грех — бутылка вина. Но ведь господь бог прощает это. Не так ли?
— Фу, — сказала она, — какие ты ведешь речи. Я помню — ты был как ртуть. Смеялся звонко-звонко. Мы звали тебя колокольчиком. В тебя была влюблена Марика, Ты помнишь Марину? Такую милую гречаночку?
Еще бы не помнить! Рано сошла она в могилу. Кажется, заболела брюшным тифом. Бедная Марика!.. Рыжий посмотрел на нее и тяжело вздохнул.
— Гриша, — сказала она, — довольно! Сколько ни печалься, ничего этим не исправишь. Посмотри-ка сюда, на меня.
Он подчинился ей, и его остекленевшие глаза напугали ее. «Не жилец, — подумала она. — Что-то странное в нем, потустороннее». Она пожала его руку и нырнула в гудящую базарную толпу.
— До свидания, — сказал он тихо. И остался стоять неподвижно. Она некоторое время наблюдала за ним издали и ушла, когда он наконец пошевелился и, как пьяный, побрел вдоль зеленого ряда.
Гости из деревни вроде бы были довольны: вопросы решались удовлетворительно, хоть и не без скрипа, разумеется. Чуваз оказался на высоте: на резолюции не скупился — словом, помогал как мог. Он сказал Владимиру Зухба, что бабушка его, Чуваза, урожденная Чааба-лырхва, родом именно из их деревни. А это уже кое-что! В честь умерших тоже надо кое-что делать. «Мы же не без роду, не без племени».
И тем не менее пришлось поездить и побегать за день. То одного начальника дождаться надо, то другого, то бухгалтера, то заведующего складом. «Один день в городе — что одна минута», — успокаивал своих гостей Пате-ипа. Надо отдать ему должное — бегал он наравне с ними. Но самое главное: вся эта суета была ненапрасной — многого добились. То просьбами, то угрозами «пойти в вышестоящие организации».
С трудом нашелся час, и они пообедали. А после рабочего дня Пате-ипа повел гостей на берег — пить кофе с коньяком. Кофе крестьянам не очень понравился. Коньяк пришелся по вкусу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12