«Жалкий трус и лицемер!» — в душе возмутился Фэн Сяосянь и с большим пафосом ответил:
— Да, мы должны сохранить лучшие партийные традиции! В прошлом мы пережили немало трудностей, еще более тяжелых, чем сейчас: сопротивление японской и американской агрессии, войну против гоминьдана, земельную реформу, трехлетний голод на рубеже пятидесятых- шестидесятых годов... Но все вынесли. А почему? Потому что авторитет партии стоял высоко. Авторитет этот создается работниками всех звеньев и организаций, однако сейчас некоторые коммунисты забыли о прекрасных партийных традициях, оторвались от масс, иногда даже нарушают дисциплину и законы!
Это называлось «дудеть в свою дуду». Никто на заседании так и не понял, что хотел сказать Фэн. Дело было всего лишь в том, что он не хотел ссориться с Фан Вэньсюанем при всех. На людях он всегда придерживался принципа «большой мудрец похож на глупца», а сам втайне уже давно копил силы для схватки и окружил Фана своими людьми. Те без промедленья докладывали заму не только о каждом шаге его начальника, но и о еще не осуществленных замыслах, причем не жалея красочных подробностей.
Что в нем такого выдающегося, в этом Фан Вэнь- сюане? Чем он лучше других? В революции начал участвовать в сорок первом, на два года позже его, Фэна, но именно Фан Вэньсюаня сделали впоследствии начальником управления. Почему? Да только потому, что он образован, хотя на самом деле образование штука скверная, ведет ко всяким идеологическим вывихам... Фэн Сяосяню показалось, что стоящий перед ним Хэ Цзябинь чем-то очень похож на Фан Вэньсюаня. И только мелькнула у
него эта мысль, как Фэн сразу же сообразил, что ему нужно, и начал ходить кругами возле своей жертвы:
— Как у тебя дела в последнее время?
— Какие дела? — недоуменно спросил Хэ Цзябинь.
Начальник нахмурился. Что за тон? Разве можно так
разговаривать с руководством? Это же неуважение! Но он не показал своего недовольства, а терпеливо пояснил:
— Ну, к примеру, на работе, в политучебе, в личной жизни...
Хэ Цзябинь понял, что этот многоопытный политработник совсем не случайно вызвал его, такого маленького человека, и дело тут не в перемещении по службе. Наверняка эта Хэ Тин нажаловалась, что Хэ Цзябинь не включил в свой индивидуальный план учебу у Дацина и не собирается сдавать необходимый отчет. Но раз Фэн не упомянул про это, зачем же Хэ Цзябиню предвосхищать события? На туманный вопрос лучше всего дать столь же туманный ответ, и он сказал:
— Вроде бы все нормально...
— Этого мало! — торжествующе произнес Фэн.— Наше управление уже два года как достигло уровня Дацина, и теперь требуется, чтобы каждый наш работник подходил к оценке своего труда с этой меркой...
«Ну вот, началось!» — подумал Хэ Цзябинь.
— Как ты выполняешь индивидуальный план учебы у Дацина?
«Прекрасно знает, что я не включал этого вида учебы в индивидуальный план, Хэ Тин давно ему все доложила, но он лицемерит, ходит вокруг да около! Начальник управления сделал бы совсем по-другому, он бы прямо спросил: «Ты почему не запланировал себе учебу у Дацина и отчет не написал?» Похоже, что лицемерие у них — один из приемов политико-идеологической работы!»
— Я не составлял план учебы у Дацина.
— А почему не составлял? Это принципиальный вопрос.
— Я не считаю это принципиальным вопросом!
Хэ Цзябиню вдруг стало смешно. Интересно, как бы реагировал Фэн, если бы он рассказал ему, что многие в их отделе буквально переписывают друг у друга эти пресловутые планы учебы?
Заместитель начальника управления надел очки и долго смотрел на подчиненного, словно тот был редкостным животным из зоопарка. Он все еще не знал, как ему поступить с Хэ. Открыть политическое дело? Не годится, сейчас это не очень-то модно, к тому же люди уже почти не реагируют на всякие ярлыки. Хэ Цзябиня тем более этим не проймешь, да и подходящий ярлык не сразу придумаешь: важно ведь, чтобы он звучал не слишком затасканно и трафаретно.
Может, вложить ему сейчас, чтобы от него пух и перья полетели? Но как пушить, если не знаешь толком его взглядов? Его позиция в отношении Дацина очень странна, она действительно настораживает. Раз уж ему, Фэну, поручили заниматься кадрами и политработой, он должен быть особенно бдителен в таких вопросах. Ведь Дацин — это знамя, поднятое старыми революционерами, Фэн еще никогда не встречал человека, способного опорочить это знамя. Надо же, чтобы такой тип появился именно в его управлении! Причем совершенно не учитывающий обстановки, готовый всюду трепаться о своих взглядах. Судьба этого безумца меня мало беспокоит, но мне, как ответственному за кадры и политику, может не поздоровиться. Что же сделать? Прежде всего нужно немедленно заявить о собственной позиции.
— Я не согласен с твоей точкой зрения, она чревата опасными последствиями!
— А я еще не сказал, в чем моя точка зрения!
Да, эти интеллигенты — мастера изворачиваться. Но в политике ты все же ягненок, братец, против меня не устоишь.
— Тогда поделись своей точкой зрения! Расскажи, почему ты не считаешь нужным писать планы, отчеты, приведи свои доводы...
— Никаких особых доводов у меня нет. Просто я считаю, что мы не можем больше заниматься формалистикой. Нужно учитывать реальные условия в каждом учреждении и исходить именно из этого. Методы управления различными предприятиями должны непрерывно совершенствоваться и соответствовать новейшим требованиям. Нельзя все делать по шаблону, копируя друг друга и повторяя
из года в год одно и то же. Ведь коммунисты ратуют за диалектику?
«Тьфу, он еще собирается учить меня политике!» — раздраженно подумал Фэн Сяосянь. Если даже такие ничтожества будут его наставлять, ему на этой земле вообще не прожить. Придется как следует щелкнуть этого щенка.
— Дацин — это красное знамя, которое водрузил сам председатель Мао, так что не говори глупостей!
— А я и не говорю, что Дацин плох. Во время трехлетних бедствий, когда в стране не хватало горючего, именно дацинцы развеяли миф о том, что у нас нет нефти — это, несомненно, их заслуга. В период «культурной революции» «банда четырех» завела экономику страны в тупик, и лишь Дацин выстоял, не прекратил производства. Но все течет, все изменяется, передовое тоже устаревает, и тогда оно требует усовершенствования. Неужели нельзя превзойти Дацин? Мы вечно сами ставим себе пределы, а потом боимся перейти их и двинуться дальше. Всякое развитие мы рассматриваем как ниспровержение основ, как ревизионизм. Это и есть схоластика, идеализм! Вот увидите, мы еще обгоним дацинцев, никто не может помешать нам в этом, потому что сама жизнь идет вперед, она многообразна...
Хэ Цзябинь говорил вдохновенно, но Фэн Сяосянь с трудом воспринимал такие мудреные термины, как «методы управления», «схоластика» или «идеализм». Он устал, ему хотелось зевнуть, и он еле сдержался. Речь Хэ он мгновенно процедил сквозь свое обычное сито и запомнил лишь, что тот против Дацина — этого «большого красного знамени». Наговорил-то он с целый ворох, но суть именно в этом.
Что же с ним делать? Надо действовать сообразно обстановке и времени. Время, условия, место — это важнейшие факторы марксизма. Фэн Сяосянь втайне похвалил себя: недаром он не один десяток лет занимался революцией, в марксизме-ленинизме кое-что понимает! И знает, что выражать свой личный взгляд на вещи всегда опасно. Перемены в политических веяниях предугадать невозможно. Сегодня тебя кроют, а завтра, может быть, станут превозносить. Как говорится в песенке из романа «Сон
в Красном тереме» \ «что влечет, то пройдет, а что пройдет, то влечет». Диалектика! Сунь Ятсен в своем завещании тоже говорил, что он постарался учесть опыт революции за целых сорок лет. Да, в каждом деле надо мыслить масштабно.
Фэн Сяосяню показалось, что его большая голова переполнена ученостью и похожа на лавку, в которой есть и масло, и соль, и соя, и уксус. Но высказаться он решил кратко:
— Твое личное нежелание учиться у Дацина может лишить весь твой отдел и даже все управление звания образцовых! Ты работаешь уже много лет и должен понимать такие вещи. Нельзя из-за пустой прихоти вредить целому управлению! Если будешь упорствовать, мы останемся без почетного звания, придется тебе нести ответственность...
— Никакой ответственности я нести не собираюсь! Почему я не могу хорошо работать и без учебы у Дацина? Вечно мы пишем какие-то отчеты, занимаемся подведением итогов, обмениваемся опытом — слишком дорогие все это игрушки! Не лучше ли употребить время на занятия насущными делами? К примеру, добиться того, чтобы наш отдел стал сплоченнее, решить проблему кадров...
Припертый к стенке, Фэн Сяосянь уже думал только о том, как бы развязаться с Хэ Цзябинем, не то он окажется в еще более затруднительном положении. Похоже, что после «культурной революции» ни для кого не являются тайной ни директивы, идущие из центра, ни подробности личной жизни начальства. Кто-то сделал себе мебель за казенный счет, кто-то кого-то пригласил пообедать — любая мелочь моментально становится известной всему городу и будоражит всех. Не в пример прежним временам, никто теперь не боится унизить руководство, поэтому глава важного подразделения нынче беззащитнее любого рядового кадрового работника. Подчиненные чуть что, жалуются на тебя более высокому начальству или открыто перемывают тебе косточки. Если же ты пытаешься хоть как-то защититься, оградить себя, тебя тут же обвиняют в мстительности. Да, трудно сейчас быть руководителем! Мысли людей — что крошки соевого творога: ни собрать, ни выбросить. Кто до «культурной революции» посмел бы дерзко разговаривать с начальником?
Многие с тоской вспоминают о пятидесятых годах — о тогдашнем уровне жизни, о сознательности, об отношениях между людьми. Даже Фэн Сяосяня бередили эти воспоминания. Если бы Хэ Цзябинь осмелился рассуждать так в пятьдесят седьмом году, его мигом объявили бы правым элементом. Неудивительно, что партгруппа отложила его прием в партию,— это они хорошо сделали. Вовлекать таких в партийные ряды — просто вредительство. Пусть Хэ Тин займется им!
Когда после работы Хэ Цзябинь вышел из министерства, он увидел Вань Цюнь, стоявшую на раскисшем снегу. Она хмурила брови. Может, была опечалена чем-нибудь, а может, и нет — мало ли из-за чего человек способен хмуриться. Она окликнула Хэ Цзябиня:
— Старина Хэ, завтра выходной, помоги мне привезти угольные брикеты со склада!
— А почему ты не попросишь, чтобы они сами привезли?
— Я просила, но они не больно торопятся. Все обещают: «Скоро привезем!» Только воз и ныне там. А у меня уголь уже кончился, придется, видно, самой ехать.
Трудно жить одинокой женщине с ребенком. Почему она снова не выходит замуж? Если бы в свое время он не подтолкнул ее к первому браку, трагедии могло бы и не быть. Хэ Цзябинь чувствовал, что и он повинен в слезах этой женщины.
В шестьдесят втором году, когда она только закончила вуз и появилась в их министерстве, она была такой красивой и наивной! Можно было сказать ей любую чепуху, вроде того, что у кого-то выросли четыре уха, а она, наклонив головку и округлив глаза, доверчиво спрашивала: «Правда?» Даже над самыми глупыми анекдотами она смеялась так заразительно, что все наперебой рассказывали их ей — смотреть в ее доверчивые глаза было истинным наслаждением. Она любила петь «Голубку»:
Когда от Гаваны милой уплыл я вдаль,
Лишь ты разгадать сумела мою печаль...
Где б ты ни плавал, всюду к тебе, мой милый,
Я прилечу голубкой сизокрылой...
В те поры она и сама была похожа на голубку, целыми днями ворковала, но теперь в ней уже не осталось прежнего ребячества и наивности. Глаза глубоко ввалились, шаловливо приподнятые уголки губ как будто признали свое поражение и опустились, толстые косы, венцом лежавшие вокруг головы, куда-то исчезли, обнажив широкий лоб со вздувшимися синими венами. Жестокие люди говорят: «Типичная вдова!» Она действительно была вдовой: в семидесятом году ее муж, не выдержав бесчеловечного обращения на следствии, покончил с собой в «школе для кадровых работников».
Не надо было советовать ей выходить за него замуж... Но кто мог знать, что произойдет? Кто вообще может предсказать, как сложится чей-либо брак,— разгадать эту загадку сфинкса? В студенческую пору Хэ Цзябинь и будущий муж Вань Цюнь были друзьями. Последний обучался технике, но недурно разбирался в живописи, музыке, литературе, был хорош собой — чем не пара для Вань Цюнь? И Хэ посоветовал приятелю:
— Займись ею, не то эта голубка быстро совьет себе гнездо под другой крышей!
— А ты почему ею не займешься?
— Я? Нет, я не гожусь для этого. Я смотрю на женщин как на произведения искусства и не хочу губить их совершенства. Если я когда-нибудь увижу свою жену беременной, с торчащими сосцами и огромным, как у кенгуру, животом, я почувствую себя преступником и тут же разлюблю ее.
— Да ты эстет!
— Может быть.
— Ну, а почему тогда мне советуешь жениться?
— Не могу же я заставить всех жить согласно моим представлениям. Пусть уж лучше она достанется тебе, чем другому.
— Странный ты человек, и теории у тебя странные!
Действительно, эстет Хэ Цзябинь не знал, что некоторые вещи в женщине можно понять и оценить, только женившись на ней. Даже самым близким друзьям многое недоступно.
Вань Цюнь не была счастлива в этом браке. Сначала она испытала разочарование в любви, а затем — ужасы политических бурь. В конце концов ее мужа реабилитировали, перестали считать контрреволюционером, однако это не облегчило ее жизненных тягот.
Когда Вань Цюнь попросила Хэ помочь ей с угольными брикетами, он хотел было посоветовать ей купить газовую плиту, но тут же сообразил, что у плиты надо менять баллоны, а Вань Цюнь их с места не сдвинуть. Нельзя же все время людей просить — неудобно, а вот угольные брикеты она сама сможет носить потихоньку наверх, лишь бы их ей во двор завезли.
Тихо, но настойчиво загудела машина: они стояли на проезжей части. Хэ Цзябинь оттащил Вань Цюнь в сторону, кстати, там было и не так мокро. В окне машины мелькнуло лицо Фан Вэньсюаня, глаза его были полу прикрыты.
— Ладно,— сказал Хэ Цзябинь,— завтра около десяти я буду у тебя!
В глазах Вань Цюнь блеснули слезы благодарности. Что это с ней? Слишком уж нервная.
ГЛЭВЗ Этот дом наверняка был построен еще до пятьдесят шестого года — четырехэтажный, а высотой с нынешние пятиэтажки. Для молодого и здорового человека не составило бы труда взобраться на последний этаж, но Е Чжицю была уже немолода, хотя и не жаловалась особенно на здоровье. Волосы у нее поредели, резче обозначились морщины, да и сердце иногда пошаливало — словом, видно было, что ей уже под пятьдесят и пережила она много. Так капли дождя точат камень, так выветриваются гранитные скалы. Да, жизнь переменчива, мгновение летит за мгновением. Вот и Е Чжицю меняется так же постепенно и незаметно, как редеют ее некогда густые волосы. Но пока они все еще прикрывают ее некрасивый лоб, выпирающие зубы еще жуют, сердце с грехом пополам еще работает и разносит кровь по телу. Воистину, жажда жизни неистребима...
Не успела она добраться до третьего этажа, а в груди у нее уже все хрипело, как в порванных мехах. Е Чжицю оперлась о перила, чтобы передохнуть, и подумала, не слишком ли безрассудно она полезла домой к большому человеку? Как-то он ее примет?
Лестница была полна звуками, шедшими отовсюду так смело и беззастенчиво, будто они заявляли о своем праве на существование: тут рубили мясо (наверное, в начинку для пельменей), там плакал ребенок, еще выше играли на пианино — в общем, типичное шумное воскресенье. Звучавшая мелодия была простенькой, но человек играл, сбиваясь, и это раздражало Е Чжицю. Словно желая помочь игравшему, она начала привычно перебирать пальцами по перилам, как по клавишам. Сама-то мелодия ей нравилась, она часто играла ее еще в школе — на том пианино, что стояло в углу актового зала. Пианино было старенькое, облупленное, будто его таскали по всем кругам ада, многие ноты звучали неверно, и настроить инструмент было уже невозможно. Он походил на человека, который всю жизнь скитался и наконец, ослепший и оглохший, вернулся на родину, чтобы скоротать здесь свои последние дни. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь ветви стройного тополя в широкое окно, лились на пол зала, напоенные волшебными звуками музыки. После окончания института Е Чжицю уже играла мало. Время было такое — не до мечтаний, да и что такое мечты? Все это считалось праздным и бессмысленным развлечением привилегированных классов. Между тем, поработав некоторое время, она сумела скопить деньжат и купила пианино, но с начала «культурной революции» инструмент лет десять дремал потревоженный, прикрытый старым ковром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Да, мы должны сохранить лучшие партийные традиции! В прошлом мы пережили немало трудностей, еще более тяжелых, чем сейчас: сопротивление японской и американской агрессии, войну против гоминьдана, земельную реформу, трехлетний голод на рубеже пятидесятых- шестидесятых годов... Но все вынесли. А почему? Потому что авторитет партии стоял высоко. Авторитет этот создается работниками всех звеньев и организаций, однако сейчас некоторые коммунисты забыли о прекрасных партийных традициях, оторвались от масс, иногда даже нарушают дисциплину и законы!
Это называлось «дудеть в свою дуду». Никто на заседании так и не понял, что хотел сказать Фэн. Дело было всего лишь в том, что он не хотел ссориться с Фан Вэньсюанем при всех. На людях он всегда придерживался принципа «большой мудрец похож на глупца», а сам втайне уже давно копил силы для схватки и окружил Фана своими людьми. Те без промедленья докладывали заму не только о каждом шаге его начальника, но и о еще не осуществленных замыслах, причем не жалея красочных подробностей.
Что в нем такого выдающегося, в этом Фан Вэнь- сюане? Чем он лучше других? В революции начал участвовать в сорок первом, на два года позже его, Фэна, но именно Фан Вэньсюаня сделали впоследствии начальником управления. Почему? Да только потому, что он образован, хотя на самом деле образование штука скверная, ведет ко всяким идеологическим вывихам... Фэн Сяосяню показалось, что стоящий перед ним Хэ Цзябинь чем-то очень похож на Фан Вэньсюаня. И только мелькнула у
него эта мысль, как Фэн сразу же сообразил, что ему нужно, и начал ходить кругами возле своей жертвы:
— Как у тебя дела в последнее время?
— Какие дела? — недоуменно спросил Хэ Цзябинь.
Начальник нахмурился. Что за тон? Разве можно так
разговаривать с руководством? Это же неуважение! Но он не показал своего недовольства, а терпеливо пояснил:
— Ну, к примеру, на работе, в политучебе, в личной жизни...
Хэ Цзябинь понял, что этот многоопытный политработник совсем не случайно вызвал его, такого маленького человека, и дело тут не в перемещении по службе. Наверняка эта Хэ Тин нажаловалась, что Хэ Цзябинь не включил в свой индивидуальный план учебу у Дацина и не собирается сдавать необходимый отчет. Но раз Фэн не упомянул про это, зачем же Хэ Цзябиню предвосхищать события? На туманный вопрос лучше всего дать столь же туманный ответ, и он сказал:
— Вроде бы все нормально...
— Этого мало! — торжествующе произнес Фэн.— Наше управление уже два года как достигло уровня Дацина, и теперь требуется, чтобы каждый наш работник подходил к оценке своего труда с этой меркой...
«Ну вот, началось!» — подумал Хэ Цзябинь.
— Как ты выполняешь индивидуальный план учебы у Дацина?
«Прекрасно знает, что я не включал этого вида учебы в индивидуальный план, Хэ Тин давно ему все доложила, но он лицемерит, ходит вокруг да около! Начальник управления сделал бы совсем по-другому, он бы прямо спросил: «Ты почему не запланировал себе учебу у Дацина и отчет не написал?» Похоже, что лицемерие у них — один из приемов политико-идеологической работы!»
— Я не составлял план учебы у Дацина.
— А почему не составлял? Это принципиальный вопрос.
— Я не считаю это принципиальным вопросом!
Хэ Цзябиню вдруг стало смешно. Интересно, как бы реагировал Фэн, если бы он рассказал ему, что многие в их отделе буквально переписывают друг у друга эти пресловутые планы учебы?
Заместитель начальника управления надел очки и долго смотрел на подчиненного, словно тот был редкостным животным из зоопарка. Он все еще не знал, как ему поступить с Хэ. Открыть политическое дело? Не годится, сейчас это не очень-то модно, к тому же люди уже почти не реагируют на всякие ярлыки. Хэ Цзябиня тем более этим не проймешь, да и подходящий ярлык не сразу придумаешь: важно ведь, чтобы он звучал не слишком затасканно и трафаретно.
Может, вложить ему сейчас, чтобы от него пух и перья полетели? Но как пушить, если не знаешь толком его взглядов? Его позиция в отношении Дацина очень странна, она действительно настораживает. Раз уж ему, Фэну, поручили заниматься кадрами и политработой, он должен быть особенно бдителен в таких вопросах. Ведь Дацин — это знамя, поднятое старыми революционерами, Фэн еще никогда не встречал человека, способного опорочить это знамя. Надо же, чтобы такой тип появился именно в его управлении! Причем совершенно не учитывающий обстановки, готовый всюду трепаться о своих взглядах. Судьба этого безумца меня мало беспокоит, но мне, как ответственному за кадры и политику, может не поздоровиться. Что же сделать? Прежде всего нужно немедленно заявить о собственной позиции.
— Я не согласен с твоей точкой зрения, она чревата опасными последствиями!
— А я еще не сказал, в чем моя точка зрения!
Да, эти интеллигенты — мастера изворачиваться. Но в политике ты все же ягненок, братец, против меня не устоишь.
— Тогда поделись своей точкой зрения! Расскажи, почему ты не считаешь нужным писать планы, отчеты, приведи свои доводы...
— Никаких особых доводов у меня нет. Просто я считаю, что мы не можем больше заниматься формалистикой. Нужно учитывать реальные условия в каждом учреждении и исходить именно из этого. Методы управления различными предприятиями должны непрерывно совершенствоваться и соответствовать новейшим требованиям. Нельзя все делать по шаблону, копируя друг друга и повторяя
из года в год одно и то же. Ведь коммунисты ратуют за диалектику?
«Тьфу, он еще собирается учить меня политике!» — раздраженно подумал Фэн Сяосянь. Если даже такие ничтожества будут его наставлять, ему на этой земле вообще не прожить. Придется как следует щелкнуть этого щенка.
— Дацин — это красное знамя, которое водрузил сам председатель Мао, так что не говори глупостей!
— А я и не говорю, что Дацин плох. Во время трехлетних бедствий, когда в стране не хватало горючего, именно дацинцы развеяли миф о том, что у нас нет нефти — это, несомненно, их заслуга. В период «культурной революции» «банда четырех» завела экономику страны в тупик, и лишь Дацин выстоял, не прекратил производства. Но все течет, все изменяется, передовое тоже устаревает, и тогда оно требует усовершенствования. Неужели нельзя превзойти Дацин? Мы вечно сами ставим себе пределы, а потом боимся перейти их и двинуться дальше. Всякое развитие мы рассматриваем как ниспровержение основ, как ревизионизм. Это и есть схоластика, идеализм! Вот увидите, мы еще обгоним дацинцев, никто не может помешать нам в этом, потому что сама жизнь идет вперед, она многообразна...
Хэ Цзябинь говорил вдохновенно, но Фэн Сяосянь с трудом воспринимал такие мудреные термины, как «методы управления», «схоластика» или «идеализм». Он устал, ему хотелось зевнуть, и он еле сдержался. Речь Хэ он мгновенно процедил сквозь свое обычное сито и запомнил лишь, что тот против Дацина — этого «большого красного знамени». Наговорил-то он с целый ворох, но суть именно в этом.
Что же с ним делать? Надо действовать сообразно обстановке и времени. Время, условия, место — это важнейшие факторы марксизма. Фэн Сяосянь втайне похвалил себя: недаром он не один десяток лет занимался революцией, в марксизме-ленинизме кое-что понимает! И знает, что выражать свой личный взгляд на вещи всегда опасно. Перемены в политических веяниях предугадать невозможно. Сегодня тебя кроют, а завтра, может быть, станут превозносить. Как говорится в песенке из романа «Сон
в Красном тереме» \ «что влечет, то пройдет, а что пройдет, то влечет». Диалектика! Сунь Ятсен в своем завещании тоже говорил, что он постарался учесть опыт революции за целых сорок лет. Да, в каждом деле надо мыслить масштабно.
Фэн Сяосяню показалось, что его большая голова переполнена ученостью и похожа на лавку, в которой есть и масло, и соль, и соя, и уксус. Но высказаться он решил кратко:
— Твое личное нежелание учиться у Дацина может лишить весь твой отдел и даже все управление звания образцовых! Ты работаешь уже много лет и должен понимать такие вещи. Нельзя из-за пустой прихоти вредить целому управлению! Если будешь упорствовать, мы останемся без почетного звания, придется тебе нести ответственность...
— Никакой ответственности я нести не собираюсь! Почему я не могу хорошо работать и без учебы у Дацина? Вечно мы пишем какие-то отчеты, занимаемся подведением итогов, обмениваемся опытом — слишком дорогие все это игрушки! Не лучше ли употребить время на занятия насущными делами? К примеру, добиться того, чтобы наш отдел стал сплоченнее, решить проблему кадров...
Припертый к стенке, Фэн Сяосянь уже думал только о том, как бы развязаться с Хэ Цзябинем, не то он окажется в еще более затруднительном положении. Похоже, что после «культурной революции» ни для кого не являются тайной ни директивы, идущие из центра, ни подробности личной жизни начальства. Кто-то сделал себе мебель за казенный счет, кто-то кого-то пригласил пообедать — любая мелочь моментально становится известной всему городу и будоражит всех. Не в пример прежним временам, никто теперь не боится унизить руководство, поэтому глава важного подразделения нынче беззащитнее любого рядового кадрового работника. Подчиненные чуть что, жалуются на тебя более высокому начальству или открыто перемывают тебе косточки. Если же ты пытаешься хоть как-то защититься, оградить себя, тебя тут же обвиняют в мстительности. Да, трудно сейчас быть руководителем! Мысли людей — что крошки соевого творога: ни собрать, ни выбросить. Кто до «культурной революции» посмел бы дерзко разговаривать с начальником?
Многие с тоской вспоминают о пятидесятых годах — о тогдашнем уровне жизни, о сознательности, об отношениях между людьми. Даже Фэн Сяосяня бередили эти воспоминания. Если бы Хэ Цзябинь осмелился рассуждать так в пятьдесят седьмом году, его мигом объявили бы правым элементом. Неудивительно, что партгруппа отложила его прием в партию,— это они хорошо сделали. Вовлекать таких в партийные ряды — просто вредительство. Пусть Хэ Тин займется им!
Когда после работы Хэ Цзябинь вышел из министерства, он увидел Вань Цюнь, стоявшую на раскисшем снегу. Она хмурила брови. Может, была опечалена чем-нибудь, а может, и нет — мало ли из-за чего человек способен хмуриться. Она окликнула Хэ Цзябиня:
— Старина Хэ, завтра выходной, помоги мне привезти угольные брикеты со склада!
— А почему ты не попросишь, чтобы они сами привезли?
— Я просила, но они не больно торопятся. Все обещают: «Скоро привезем!» Только воз и ныне там. А у меня уголь уже кончился, придется, видно, самой ехать.
Трудно жить одинокой женщине с ребенком. Почему она снова не выходит замуж? Если бы в свое время он не подтолкнул ее к первому браку, трагедии могло бы и не быть. Хэ Цзябинь чувствовал, что и он повинен в слезах этой женщины.
В шестьдесят втором году, когда она только закончила вуз и появилась в их министерстве, она была такой красивой и наивной! Можно было сказать ей любую чепуху, вроде того, что у кого-то выросли четыре уха, а она, наклонив головку и округлив глаза, доверчиво спрашивала: «Правда?» Даже над самыми глупыми анекдотами она смеялась так заразительно, что все наперебой рассказывали их ей — смотреть в ее доверчивые глаза было истинным наслаждением. Она любила петь «Голубку»:
Когда от Гаваны милой уплыл я вдаль,
Лишь ты разгадать сумела мою печаль...
Где б ты ни плавал, всюду к тебе, мой милый,
Я прилечу голубкой сизокрылой...
В те поры она и сама была похожа на голубку, целыми днями ворковала, но теперь в ней уже не осталось прежнего ребячества и наивности. Глаза глубоко ввалились, шаловливо приподнятые уголки губ как будто признали свое поражение и опустились, толстые косы, венцом лежавшие вокруг головы, куда-то исчезли, обнажив широкий лоб со вздувшимися синими венами. Жестокие люди говорят: «Типичная вдова!» Она действительно была вдовой: в семидесятом году ее муж, не выдержав бесчеловечного обращения на следствии, покончил с собой в «школе для кадровых работников».
Не надо было советовать ей выходить за него замуж... Но кто мог знать, что произойдет? Кто вообще может предсказать, как сложится чей-либо брак,— разгадать эту загадку сфинкса? В студенческую пору Хэ Цзябинь и будущий муж Вань Цюнь были друзьями. Последний обучался технике, но недурно разбирался в живописи, музыке, литературе, был хорош собой — чем не пара для Вань Цюнь? И Хэ посоветовал приятелю:
— Займись ею, не то эта голубка быстро совьет себе гнездо под другой крышей!
— А ты почему ею не займешься?
— Я? Нет, я не гожусь для этого. Я смотрю на женщин как на произведения искусства и не хочу губить их совершенства. Если я когда-нибудь увижу свою жену беременной, с торчащими сосцами и огромным, как у кенгуру, животом, я почувствую себя преступником и тут же разлюблю ее.
— Да ты эстет!
— Может быть.
— Ну, а почему тогда мне советуешь жениться?
— Не могу же я заставить всех жить согласно моим представлениям. Пусть уж лучше она достанется тебе, чем другому.
— Странный ты человек, и теории у тебя странные!
Действительно, эстет Хэ Цзябинь не знал, что некоторые вещи в женщине можно понять и оценить, только женившись на ней. Даже самым близким друзьям многое недоступно.
Вань Цюнь не была счастлива в этом браке. Сначала она испытала разочарование в любви, а затем — ужасы политических бурь. В конце концов ее мужа реабилитировали, перестали считать контрреволюционером, однако это не облегчило ее жизненных тягот.
Когда Вань Цюнь попросила Хэ помочь ей с угольными брикетами, он хотел было посоветовать ей купить газовую плиту, но тут же сообразил, что у плиты надо менять баллоны, а Вань Цюнь их с места не сдвинуть. Нельзя же все время людей просить — неудобно, а вот угольные брикеты она сама сможет носить потихоньку наверх, лишь бы их ей во двор завезли.
Тихо, но настойчиво загудела машина: они стояли на проезжей части. Хэ Цзябинь оттащил Вань Цюнь в сторону, кстати, там было и не так мокро. В окне машины мелькнуло лицо Фан Вэньсюаня, глаза его были полу прикрыты.
— Ладно,— сказал Хэ Цзябинь,— завтра около десяти я буду у тебя!
В глазах Вань Цюнь блеснули слезы благодарности. Что это с ней? Слишком уж нервная.
ГЛЭВЗ Этот дом наверняка был построен еще до пятьдесят шестого года — четырехэтажный, а высотой с нынешние пятиэтажки. Для молодого и здорового человека не составило бы труда взобраться на последний этаж, но Е Чжицю была уже немолода, хотя и не жаловалась особенно на здоровье. Волосы у нее поредели, резче обозначились морщины, да и сердце иногда пошаливало — словом, видно было, что ей уже под пятьдесят и пережила она много. Так капли дождя точат камень, так выветриваются гранитные скалы. Да, жизнь переменчива, мгновение летит за мгновением. Вот и Е Чжицю меняется так же постепенно и незаметно, как редеют ее некогда густые волосы. Но пока они все еще прикрывают ее некрасивый лоб, выпирающие зубы еще жуют, сердце с грехом пополам еще работает и разносит кровь по телу. Воистину, жажда жизни неистребима...
Не успела она добраться до третьего этажа, а в груди у нее уже все хрипело, как в порванных мехах. Е Чжицю оперлась о перила, чтобы передохнуть, и подумала, не слишком ли безрассудно она полезла домой к большому человеку? Как-то он ее примет?
Лестница была полна звуками, шедшими отовсюду так смело и беззастенчиво, будто они заявляли о своем праве на существование: тут рубили мясо (наверное, в начинку для пельменей), там плакал ребенок, еще выше играли на пианино — в общем, типичное шумное воскресенье. Звучавшая мелодия была простенькой, но человек играл, сбиваясь, и это раздражало Е Чжицю. Словно желая помочь игравшему, она начала привычно перебирать пальцами по перилам, как по клавишам. Сама-то мелодия ей нравилась, она часто играла ее еще в школе — на том пианино, что стояло в углу актового зала. Пианино было старенькое, облупленное, будто его таскали по всем кругам ада, многие ноты звучали неверно, и настроить инструмент было уже невозможно. Он походил на человека, который всю жизнь скитался и наконец, ослепший и оглохший, вернулся на родину, чтобы скоротать здесь свои последние дни. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь ветви стройного тополя в широкое окно, лились на пол зала, напоенные волшебными звуками музыки. После окончания института Е Чжицю уже играла мало. Время было такое — не до мечтаний, да и что такое мечты? Все это считалось праздным и бессмысленным развлечением привилегированных классов. Между тем, поработав некоторое время, она сумела скопить деньжат и купила пианино, но с начала «культурной революции» инструмент лет десять дремал потревоженный, прикрытый старым ковром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40