.. Мяу-мяу!..
У Годун словно видел перед собою пса с прижатыми к голове ушами, оскаленными зубами и кошку с вздыбленной шерстью, схватившихся так, что трудно понять, где кто...
Он крикнул что было сил:
— Прекратите! Сейчас же остановите цех!
Но никто не услышал и не послушался. Больше того, все стали дразнить его, строить рожи, высовывать языки.
Люй Чжиминь, оттолкнувшись коньком, подкатил к нему:
— Вы в этом ничего не смыслите! Учитесь у нас!
У Г оду ну пришлось самому побежать к рубильнику, но, сколько ни искал, рубильника не нашел.
У Бинь погрозил ему пальцем.
— А рубильником мы заведуем! Это новая технология, вам надо бы подучиться сперва пару дней!
Начальник цеха в ярости затопал ногами, поскользнулся и грохнулся вверх тормашками. Заорал:
— Я вам покажу!
И... проснулся.
Вот такой был сон. Разве станешь его кому-нибудь рассказывать?
У Годун тяжело вздохнул. Его взгляд упал на маленький белый стул у окна, где сидел этим утром Ян Сяодун, пришедший его проведать. Ян Сяодун теперь стал начальником цеха. Быстро в гору, однако, двинулся. А какой из него начальник? И сидеть-то не может по-человечески. Раскорячил ноги, уселся, как на бревно, передние ножки стула задрал, а спинкой к стене привалился. Стул все скрип да скрип. У Годун даже разговаривать не мог спокойно:
— Сяодун, ты бы сел нормально. Сломаешь же.
Как ни странно, тот сразу послушался. Ни слова не говоря, повернул стул спинкой вперед и снова сел верхом. О господи, это же стул, а не осел! А еще, видите ли, начальник цеха! Он — начальник, а кто будет отвечать за идеологическое воспитание? Говорят, Чэнь Юнмин сказал: «Пусть Ян Сяодун пока и займется».
Не член партии! Он станет других воспитывать, а его самого кто?!
— Ну, что нового на заводе?
У Годун, находясь в больнице, думал больше всего не о детях или жене. Что о доме-то беспокоиться? Это — женское дело. Тем более что его Лю Юйин — и мать, и жена прекрасная. Дети сыты, одеты, здоровы, чего еще надо?
Нет, он больше всего тревожился за свой цех. Там ведь у каждого рабочего свой характер, а для любого дела нужен глаз да глаз.
— На Первое октября 1 устроили танцы.
Новоявленный начальник цеха как нарочно выбрал, чем
побольней задеть его.
— Танцы?! — У Годун тотчас оторвал голову от подушки.— Кто организовал?
— Комитет комсомола.— Ян Сяодун поскреб подбородок пальцем, кося глазами на У Годуна. А в глазах его ясно читалось: «Чему ты, собственно, удивляешься?»
— И партком разрешил? — Против этого восставало все нутро У Годуна.
— Еще бы! Сам директор предложил.— Ян Сяодун так легко отражал все его наскоки, будто держал в руке волшебный меч. Ну дела! Мало им безобразий. Лягушачьи очки, брюки-дудочки, магнитофоны, а теперь еще танцульки! Совсем замечательно! Ох, чем дальше, тем больше беспорядка. У Годуну не верилось, что на всем заводе не отыскалось ни единого здравомыслящего человека, способного возмутиться.
— А как массы прореагировали?
— Что массы? Им весело было очень, директор сам танцевал... Инженеры и техники — вот танцуют! Не то что мы, прыгаем да трясемся. Все, конечно, было культурно, как полагается... А директор с женой — ну давали! Так плясали фокстрот — по всему залу скакали... Директор сказал, чтобы каждый принарядился; кто хочет, пусть надушится духами, одеколончиком... Если девушку приглашаешь — чтоб вежливо, красиво: говорить ей «прошу вас»... И еще он сказал, что на танцах невесту искать удобно: приглянулась какая — вперед!.. По-моему, точно: гораздо свободнее держишься, чем когда знакомит кто-то.— Ян
Сяодун был явно доволен, косматые его брови то и дело подпрыгивали. Все другие больные внимали его рассказу, как зачарованные. Кто хихикал, кто прищелкивал языком. Тот, что преподавал в институте, сказал:
— Да, танцы — действительно одна из культурных, прогрессивных форм общения. Трудно сказать, почему кое-кто считает их питательной почвой для распространения пошлости и хулиганства. Это мнение безосновательно. Хулиганство как раз и порождается бескультурьем, отсутствием условий для нормального духовного развития...
Ладно, его слова можно не брать в расчет, интеллигенция падка на разные буржуазные веяния. Стоит только послушать, какие он песни по радио выбирает: «Ах, былую любовь не вернуть...» и тому подобное. Ну, а если девушка, скажем, идя на танцы, взяла у кого-нибудь драгоценности, чтобы, как говорит директор, «принарядиться», а там потеряла! Что делать? Расплачиваться, конечно. Всю жизнь положить на это. А из-за чего? Из-за танцев! Так зло это все-таки или нет?
Зонтоправ подал голос:
— Точно! Правильно говорите!
Ну, этот-то каждой бочке затычка. Продавец мясного отдела проговорил:
— Что за духовное развитие? Не верю я в эту чертовщину. А верю, что человек без мяса и трех дней прожить не может, тоска его берет! — Он засмеялся, тряся могучими телесами. Даже койка тряслась вместе с ним, издавая противное дребезжание.
У Годун подумал: «Надо бы еще выяснить, сколько ты каждый день покупаешь мясных «отходов» — по дешевке, да самые лакомые кусочки. А может, врачи ошиблись в диагнозе и у тебя ожирение печени?»
Был еще в палате старичок — делопроизводитель из какой-то конторы. Близорукостью не страдал, но, читая газеты или разглядывая принесенное медсестрою лекарство, прямо к самым глазам подносил их, словно не смотрел, а обнюхивал. И когда разговаривал с кем-то, казалось тоже, что не слушает, а принюхивается. И вот он, засопев, сказал:
— Храбрец, я вижу, ваш директор! Он что, газет
не читает? Этот год — не то что прошлый. Уже несколько раз печатали письма читателей против танцев. Если где и проводят сейчас танцульки, то тихо, без шума лишнего. Не заметили? Явно какая-то кампания готовится.
Стариканчик-то, пожалуй, прав. Видно, нос по ветру держит. Люди этого сорта, стоит что-нибудь похвалить в газетах, тут же тянут обе руки в поддержку, даже если вчера еще возмущались по тому же поводу, ногами топали. По всему видать, он из породы «чего изволите». Скользкий тип.
У Годуну стало тревожно за Чэнь Юнмина. Так самозабвенно работать, себя не помня, а потом вдруг погореть из-за какого-то пустяка, не обидно ли? Чэнь всю душу вложил в работу, у него было много качеств, за которые У Годун глубоко уважал его. Ведь нельзя же перечеркивать все достоинства человека только из-за того, что тебе не нравятся некоторые его поступки.
— А что в цехе?
— Да так, ничего особенного. Разве что Вэй и Цинь на фрезерном разделились. Им разрешили самим подбирать себе сменщиков, вот они и составили смену по-новому.
— Почему? Они же примерно равны по квалификации. Отчего им не работать на одном станке? — То, что рабочим позволяют своевольничать, опять вывело У Годуна из равновесия.
— У них давно дело не ладилось. Вэй говорил, что Цинь плохо работает, а тот Вэя винил. И работа шла через пень колоду. Сейчас сами нашли себе напарников, успокоились и работают превосходно.
Новый начальник цеха заметил, что У Годун опять недоволен. Интересно, бывает ли он доволен чем-нибудь вообще? Ян Сяодуну его даже жалко стало. Ничего удивительного, что у таких людей печень заболевает: ведь дни настали — живи да радуйся, а они все терзаются, бедолаги, все им не по душе. Ну что сами терзаются — полбеды, они ж и других терзают, тоску наводят. Как им тяжко, наверное. Несомненно, такие мысли Ян Сяодуна взросли на почве, удобренной «анархистскими» рассуждениями Чэнь Юнмина.
Зонтоправ соскочил с кровати.
— Вот в том-то и дело! — воскликнул он.— Есть начальники, которые не справляются на одном предприятии, а их спихивают на другое. Но где гарантия, что там они справятся? Дерево пересадишь — и то оно часто засыхает, а человек? Нет, уж ежели ты начальник, не сетуй на подчиненных, что не слушают указаний, а подумай-ка, почему ты не можешь пробудить их энергию. Ведь это наука, живая наука, переменам счету нет, почище калейдоскопа. Мы, китайцы, в материальном отношении непривередливы. Не хватает чего — ну и бог с ним. Примерно как в магазине костюм берешь: нет нужного размера, чуть тесноват или слишком свободен — ладно, сойдет и так. А вот мысли, души людей — с этим шутить не надо. Самое дорогое для человека — его душа. Она — мать надежды, веры, идеалов, морали... ну, в общем, всего хорошего. И в нее, в нашу душу, плевать нельзя. Не бывает так, чтоб родился кто-то — и сразу озлобился, очерствел. Только несправедливость оставляет на душах шрамы. Я считаю, что в бережном отношении к душам суть хорошего руководства...
А ему-то какое дело? Мясника речь зонтоправа тоже не тронула.
— А-а, вот станешь начальником цеха — посмотришь.
— Почему ты считаешь, что я не справлюсь? — спросил зонтоправ со всей искренностью.
У Годун, бросив на него мрачный взгляд, подумал: «А и верно, когда-нибудь они сменят нас. И не спросят, хотим ли мы, старшее поколение, сдавать им вахту. Кто тогда сможет спасти их?» Эта новая мода на «свободные объединения» распространяется, как зараза, уже и на их завод перекинулась. Если каждый из миллиарда китайцев будет делать, что пожелает, идти, куда вздумает, так к чему ж мы тогда придем? Но, сердись не сердись, а в цеху сейчас Ян Сяодун хозяин. Когда он, У Годун, вернется, его, может, уже не поставят начальником, а поставят — надо будет все переделать на прежний лад. С трудом сдержав себя, он сказал лишь:
— Раз считаешь это правильным, пусть так и будет. А ты не подумал, что все захотят в Америку переехать, там «свободно объединяться». Тогда что?
— Ну зачем вы так мрачно смотрите? Если каждый здесь будет жить, как душе угодно, кто в Америку побежит?
Зонтоправ хохотнул:
—Ваша воля — вы бы всех в железный сейф засадили. Старичок делопроизводитель промолвил тоном немало
повидавшего на своем веку человека:
—Эх, юноша, горя ты не хлебал. А то знал бы, что в сейфе не так уж плохо.
В голове У Годуна как будто жужжал рой пчел. После ухода гостя он пообедал и сразу же провалился в сон. Тут ему и приснилась та несуразица. А все из-за Ян Сяодуна. Для чего он приходил? Единственно чтоб позлить его.
Юй Ливэнь положила трубку, и ее охватили сомнения: правильно она поступила или только добавила Лю Юйин хлопот? Во время утреннего обхода У Годун пожаловался ей на отсутствие аппетита, и ее тут же что-то подтолкнуло позвонить Юйин, чтобы та принесла мужу что-нибудь вкусненькое.
—Я спросила, чего бы ему хотелось, но он не сказал,— добавила врач.— Я бы и сама что-нибудь приготовила, но подумала, что лучше уж сделать все вашими руками — это для него имеет большое значение.
Юй Ливэнь не имела привычки подшучивать над людьми и сейчас говорила вполне серьезно. Тот, кто болен, как никогда нуждается во внимании и заботе близких. Лю Юйин горячо поблагодарила и сказала, что тем же вечером что-нибудь принесет. Пока Юй Ливэнь раздумывала обо всем этом, зазвонил телефон.
—Алло! Вам кого?
—Это ты, Ливэнь? Подожди меня вечером, я за тобой приду,— раздался крик Чэнь Юнмина. Он, должно быть, звонил из автомата, в трубке был слышен шум и треск.
—Придешь за мной? — удивилась Юй Ливэнь. Со дня свадьбы такая блажь ни разу на мужа не нападала. Что ж сегодня стряслось? — Ты где сейчас?
—В городе.
—Зачем ты приехал? У тебя же отгул.— Она слегка рассердилась. Проработал всю ночь и даже не отдохнул как следует. Что за дела такие — двух дней обождать не могут?
— Ничего не поделаешь, дело срочное. Увидимся, расскажу. Сейчас неудобно. В общем, кончишь работу, жди. Хорошо?
Хорошо или плохо — что спрашивать, если сам уже все решил? Но в его уверенности, что она будет ждать, вовсе не было ни мужского превосходства, ни мужнего деспотизма. Была лишь вера во взаимную любовь и в то, что желание одного из них — обоюдное их желание.
После работы она сунула в сумку несколько медицинских журналов, бросив взгляд на свое отражение в дверном стекле, пригладила волосы, сняла с вешалки плащ и, уже на ходу его надевая, понеслась вниз по лестнице. Ей самой было смешно. Ну еще бы — опять, как когда-то, летит к нему на свидание! За столько лет не устали любить друг друга. Но, увы, его не было: у здания нет зеленого джипа, на котором обычно ездит ее муж. Она села на скамейку напротив ворот больницы, предвкушая, как вскоре увидит решительное, столь милое ей лицо Чэнь Юнмина.
Уборщица во дворе выметала последний мусор. Юй Ливэнь любила свою больницу. Крашенный бежевой краской корпус был уже старым, на углах и под крышей виднелись подтеки, оставленные дождями или стаявшим снегом. Издали здание походило на переполненный бак, из которого непрерывно течет какая-то темная жидкость. Но это невзрачное здание было для Юй Ливэнь родным домом. Родной старый дом. Тут она выросла, нашла свое место в жизни, встретила Чэнь Юнмина, родила двух детей. Эта больница напоминала ей маленькую захолустную станцию, на которой не останавливаются скорые поезда, не говоря уже об экспрессах. Среди снующих здесь пассажиров нет важных, в красивых пальто особ, приезжающих на машинах со своими людьми. Не видно и франтов в модных туфлях, с шикарными чемоданами на колесиках. Здесь бывает лишь простой деревенский люд. Кошелки в руках, корзины на спинах, узкие в шагу брюки, синие домотканые кушаки, крепкий, дерущий горло и нос самосад. На маленькой этой станции работают только начальник, кассир (он же, видимо, контролер), диспетчер (он же стрелочник) да сигнальщик... Но каждый из них старателен, добросовестен, верен долгу, каждый честно делает свое дело, не считая, что переводить стрелки вручную в наше время уже неприлично.
Что бы там ни говорили, а общество состоит в основном из таких людей. И она, Юй Ливэнь, тоже из их числа. У нее нет каких-то выдающихся способностей, ее имя не впишут в историю медицины, ее не пошлют с докладом на конференцию по обмену научным опытом. Но, проверяя у человека пульс, она считает не тридцать секунд, а ровно минуту. И не может, прослушивая больного, разговаривать в то же время с другими, не может спать на ночном дежурстве, не может измученному до крайности болезнью заговаривать зубы учеными терминами... Долг врача — не войти в историю медицины, а нести помощь страдающим и спасать от смерти. Юй Ливэнь до сих пор сохранила студенческую привычку каждый вечер возвращаться мыслями к сегодняшнему дню: хорошо ли она прожила его, не сделала ли ошибок? Сейчас, в этот дивный осенний вечер, поджидая мужа, она чувствовала усталость после напряженной работы, но вместе с тем была довольна собой.
Пятнадцать минут восьмого. Почему же он до сих пор не приехал? Юй Ливэнь начала тревожиться. Чэнь Юнмин всегда бережно относится ко времени, даже просто пунктуален. На заводе, проводя совещания, собрания и планерки, он на каждое выступление дает не более десяти минут. «Ограничивать время полезно потому,— говорит он,— что это вырабатывает способность коротко излагать самую суть. Мы не можем позволить себе пустопорожние марафонские речи. Десяти минут мало? Если выступят десятеро, это будет уже час сорок, а ведь нам еще нужно время на выработку решения». В самом начале собрания или совещания он выкладывает перед собой часы и, как только десять минут истекают, беспощадно обрывает выступающего. Кое-кто поначалу не мог с этим смириться. Вопрос, требовавший решения, оставался необсужденным, а после собрания у директора находилась другая работа. Как быть? Приходилось ждать следующего собрания, совещания или планерки, что отрицательно сказывалось на производстве, да и выговор схлопотать можно было. Так что те, кто не умел выступать лаконично, в спешном темпе взялись за повышение своего ораторского мастерства.
Юй Ливэнь уже в смятении начала гадать, не попал ли
Юнмин в катастрофу. Он так быстро водит машину, что даже по узким улочкам ездит со скоростью до пятидесяти километров в час. ЕСЛИ бы не плохие дороги и не страх, что машина развалится, ездил бы и быстрее. Когда с ним случалось ехать кому-нибудь из робких, у бедняги душа уходила в пятки.
Юй Ливэнь вновь и вновь подходила к воротам больницы и выглядывала на улицу. Если ехал зеленый джип, ее сердце подпрыгивало в надежде но тут же наступало разочарование. Да, поистине иметь мужа, который сам водит машину,— мучение из мучений! Упав вконец духом, насилу сдерживая слезы, она опять села на лавочку. Стемнело. Во двор больницы величаво вплыла большая легковая машина. Юй Ливэнь даже взглядом не повела в ее сторону и, уж конечно, не задумалась, чего ради вдруг человек, разъезжающий на такой машине, пожаловал в их скромную больницу. Лишь когда перед нею предстал Чэнь Юнмин и сказал: «Заждалась, поди!», Ливэнь подняла помутившийся от волнений взор. Она даже не сообразила сперва, что это и есть ее муж. Почему он приехал на роскошной машине? И почему так поздно? Она рассердилась и в то же время обрадовалась, словно только что потеряла мужа и опять нашла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
У Годун словно видел перед собою пса с прижатыми к голове ушами, оскаленными зубами и кошку с вздыбленной шерстью, схватившихся так, что трудно понять, где кто...
Он крикнул что было сил:
— Прекратите! Сейчас же остановите цех!
Но никто не услышал и не послушался. Больше того, все стали дразнить его, строить рожи, высовывать языки.
Люй Чжиминь, оттолкнувшись коньком, подкатил к нему:
— Вы в этом ничего не смыслите! Учитесь у нас!
У Г оду ну пришлось самому побежать к рубильнику, но, сколько ни искал, рубильника не нашел.
У Бинь погрозил ему пальцем.
— А рубильником мы заведуем! Это новая технология, вам надо бы подучиться сперва пару дней!
Начальник цеха в ярости затопал ногами, поскользнулся и грохнулся вверх тормашками. Заорал:
— Я вам покажу!
И... проснулся.
Вот такой был сон. Разве станешь его кому-нибудь рассказывать?
У Годун тяжело вздохнул. Его взгляд упал на маленький белый стул у окна, где сидел этим утром Ян Сяодун, пришедший его проведать. Ян Сяодун теперь стал начальником цеха. Быстро в гору, однако, двинулся. А какой из него начальник? И сидеть-то не может по-человечески. Раскорячил ноги, уселся, как на бревно, передние ножки стула задрал, а спинкой к стене привалился. Стул все скрип да скрип. У Годун даже разговаривать не мог спокойно:
— Сяодун, ты бы сел нормально. Сломаешь же.
Как ни странно, тот сразу послушался. Ни слова не говоря, повернул стул спинкой вперед и снова сел верхом. О господи, это же стул, а не осел! А еще, видите ли, начальник цеха! Он — начальник, а кто будет отвечать за идеологическое воспитание? Говорят, Чэнь Юнмин сказал: «Пусть Ян Сяодун пока и займется».
Не член партии! Он станет других воспитывать, а его самого кто?!
— Ну, что нового на заводе?
У Годун, находясь в больнице, думал больше всего не о детях или жене. Что о доме-то беспокоиться? Это — женское дело. Тем более что его Лю Юйин — и мать, и жена прекрасная. Дети сыты, одеты, здоровы, чего еще надо?
Нет, он больше всего тревожился за свой цех. Там ведь у каждого рабочего свой характер, а для любого дела нужен глаз да глаз.
— На Первое октября 1 устроили танцы.
Новоявленный начальник цеха как нарочно выбрал, чем
побольней задеть его.
— Танцы?! — У Годун тотчас оторвал голову от подушки.— Кто организовал?
— Комитет комсомола.— Ян Сяодун поскреб подбородок пальцем, кося глазами на У Годуна. А в глазах его ясно читалось: «Чему ты, собственно, удивляешься?»
— И партком разрешил? — Против этого восставало все нутро У Годуна.
— Еще бы! Сам директор предложил.— Ян Сяодун так легко отражал все его наскоки, будто держал в руке волшебный меч. Ну дела! Мало им безобразий. Лягушачьи очки, брюки-дудочки, магнитофоны, а теперь еще танцульки! Совсем замечательно! Ох, чем дальше, тем больше беспорядка. У Годуну не верилось, что на всем заводе не отыскалось ни единого здравомыслящего человека, способного возмутиться.
— А как массы прореагировали?
— Что массы? Им весело было очень, директор сам танцевал... Инженеры и техники — вот танцуют! Не то что мы, прыгаем да трясемся. Все, конечно, было культурно, как полагается... А директор с женой — ну давали! Так плясали фокстрот — по всему залу скакали... Директор сказал, чтобы каждый принарядился; кто хочет, пусть надушится духами, одеколончиком... Если девушку приглашаешь — чтоб вежливо, красиво: говорить ей «прошу вас»... И еще он сказал, что на танцах невесту искать удобно: приглянулась какая — вперед!.. По-моему, точно: гораздо свободнее держишься, чем когда знакомит кто-то.— Ян
Сяодун был явно доволен, косматые его брови то и дело подпрыгивали. Все другие больные внимали его рассказу, как зачарованные. Кто хихикал, кто прищелкивал языком. Тот, что преподавал в институте, сказал:
— Да, танцы — действительно одна из культурных, прогрессивных форм общения. Трудно сказать, почему кое-кто считает их питательной почвой для распространения пошлости и хулиганства. Это мнение безосновательно. Хулиганство как раз и порождается бескультурьем, отсутствием условий для нормального духовного развития...
Ладно, его слова можно не брать в расчет, интеллигенция падка на разные буржуазные веяния. Стоит только послушать, какие он песни по радио выбирает: «Ах, былую любовь не вернуть...» и тому подобное. Ну, а если девушка, скажем, идя на танцы, взяла у кого-нибудь драгоценности, чтобы, как говорит директор, «принарядиться», а там потеряла! Что делать? Расплачиваться, конечно. Всю жизнь положить на это. А из-за чего? Из-за танцев! Так зло это все-таки или нет?
Зонтоправ подал голос:
— Точно! Правильно говорите!
Ну, этот-то каждой бочке затычка. Продавец мясного отдела проговорил:
— Что за духовное развитие? Не верю я в эту чертовщину. А верю, что человек без мяса и трех дней прожить не может, тоска его берет! — Он засмеялся, тряся могучими телесами. Даже койка тряслась вместе с ним, издавая противное дребезжание.
У Годун подумал: «Надо бы еще выяснить, сколько ты каждый день покупаешь мясных «отходов» — по дешевке, да самые лакомые кусочки. А может, врачи ошиблись в диагнозе и у тебя ожирение печени?»
Был еще в палате старичок — делопроизводитель из какой-то конторы. Близорукостью не страдал, но, читая газеты или разглядывая принесенное медсестрою лекарство, прямо к самым глазам подносил их, словно не смотрел, а обнюхивал. И когда разговаривал с кем-то, казалось тоже, что не слушает, а принюхивается. И вот он, засопев, сказал:
— Храбрец, я вижу, ваш директор! Он что, газет
не читает? Этот год — не то что прошлый. Уже несколько раз печатали письма читателей против танцев. Если где и проводят сейчас танцульки, то тихо, без шума лишнего. Не заметили? Явно какая-то кампания готовится.
Стариканчик-то, пожалуй, прав. Видно, нос по ветру держит. Люди этого сорта, стоит что-нибудь похвалить в газетах, тут же тянут обе руки в поддержку, даже если вчера еще возмущались по тому же поводу, ногами топали. По всему видать, он из породы «чего изволите». Скользкий тип.
У Годуну стало тревожно за Чэнь Юнмина. Так самозабвенно работать, себя не помня, а потом вдруг погореть из-за какого-то пустяка, не обидно ли? Чэнь всю душу вложил в работу, у него было много качеств, за которые У Годун глубоко уважал его. Ведь нельзя же перечеркивать все достоинства человека только из-за того, что тебе не нравятся некоторые его поступки.
— А что в цехе?
— Да так, ничего особенного. Разве что Вэй и Цинь на фрезерном разделились. Им разрешили самим подбирать себе сменщиков, вот они и составили смену по-новому.
— Почему? Они же примерно равны по квалификации. Отчего им не работать на одном станке? — То, что рабочим позволяют своевольничать, опять вывело У Годуна из равновесия.
— У них давно дело не ладилось. Вэй говорил, что Цинь плохо работает, а тот Вэя винил. И работа шла через пень колоду. Сейчас сами нашли себе напарников, успокоились и работают превосходно.
Новый начальник цеха заметил, что У Годун опять недоволен. Интересно, бывает ли он доволен чем-нибудь вообще? Ян Сяодуну его даже жалко стало. Ничего удивительного, что у таких людей печень заболевает: ведь дни настали — живи да радуйся, а они все терзаются, бедолаги, все им не по душе. Ну что сами терзаются — полбеды, они ж и других терзают, тоску наводят. Как им тяжко, наверное. Несомненно, такие мысли Ян Сяодуна взросли на почве, удобренной «анархистскими» рассуждениями Чэнь Юнмина.
Зонтоправ соскочил с кровати.
— Вот в том-то и дело! — воскликнул он.— Есть начальники, которые не справляются на одном предприятии, а их спихивают на другое. Но где гарантия, что там они справятся? Дерево пересадишь — и то оно часто засыхает, а человек? Нет, уж ежели ты начальник, не сетуй на подчиненных, что не слушают указаний, а подумай-ка, почему ты не можешь пробудить их энергию. Ведь это наука, живая наука, переменам счету нет, почище калейдоскопа. Мы, китайцы, в материальном отношении непривередливы. Не хватает чего — ну и бог с ним. Примерно как в магазине костюм берешь: нет нужного размера, чуть тесноват или слишком свободен — ладно, сойдет и так. А вот мысли, души людей — с этим шутить не надо. Самое дорогое для человека — его душа. Она — мать надежды, веры, идеалов, морали... ну, в общем, всего хорошего. И в нее, в нашу душу, плевать нельзя. Не бывает так, чтоб родился кто-то — и сразу озлобился, очерствел. Только несправедливость оставляет на душах шрамы. Я считаю, что в бережном отношении к душам суть хорошего руководства...
А ему-то какое дело? Мясника речь зонтоправа тоже не тронула.
— А-а, вот станешь начальником цеха — посмотришь.
— Почему ты считаешь, что я не справлюсь? — спросил зонтоправ со всей искренностью.
У Годун, бросив на него мрачный взгляд, подумал: «А и верно, когда-нибудь они сменят нас. И не спросят, хотим ли мы, старшее поколение, сдавать им вахту. Кто тогда сможет спасти их?» Эта новая мода на «свободные объединения» распространяется, как зараза, уже и на их завод перекинулась. Если каждый из миллиарда китайцев будет делать, что пожелает, идти, куда вздумает, так к чему ж мы тогда придем? Но, сердись не сердись, а в цеху сейчас Ян Сяодун хозяин. Когда он, У Годун, вернется, его, может, уже не поставят начальником, а поставят — надо будет все переделать на прежний лад. С трудом сдержав себя, он сказал лишь:
— Раз считаешь это правильным, пусть так и будет. А ты не подумал, что все захотят в Америку переехать, там «свободно объединяться». Тогда что?
— Ну зачем вы так мрачно смотрите? Если каждый здесь будет жить, как душе угодно, кто в Америку побежит?
Зонтоправ хохотнул:
—Ваша воля — вы бы всех в железный сейф засадили. Старичок делопроизводитель промолвил тоном немало
повидавшего на своем веку человека:
—Эх, юноша, горя ты не хлебал. А то знал бы, что в сейфе не так уж плохо.
В голове У Годуна как будто жужжал рой пчел. После ухода гостя он пообедал и сразу же провалился в сон. Тут ему и приснилась та несуразица. А все из-за Ян Сяодуна. Для чего он приходил? Единственно чтоб позлить его.
Юй Ливэнь положила трубку, и ее охватили сомнения: правильно она поступила или только добавила Лю Юйин хлопот? Во время утреннего обхода У Годун пожаловался ей на отсутствие аппетита, и ее тут же что-то подтолкнуло позвонить Юйин, чтобы та принесла мужу что-нибудь вкусненькое.
—Я спросила, чего бы ему хотелось, но он не сказал,— добавила врач.— Я бы и сама что-нибудь приготовила, но подумала, что лучше уж сделать все вашими руками — это для него имеет большое значение.
Юй Ливэнь не имела привычки подшучивать над людьми и сейчас говорила вполне серьезно. Тот, кто болен, как никогда нуждается во внимании и заботе близких. Лю Юйин горячо поблагодарила и сказала, что тем же вечером что-нибудь принесет. Пока Юй Ливэнь раздумывала обо всем этом, зазвонил телефон.
—Алло! Вам кого?
—Это ты, Ливэнь? Подожди меня вечером, я за тобой приду,— раздался крик Чэнь Юнмина. Он, должно быть, звонил из автомата, в трубке был слышен шум и треск.
—Придешь за мной? — удивилась Юй Ливэнь. Со дня свадьбы такая блажь ни разу на мужа не нападала. Что ж сегодня стряслось? — Ты где сейчас?
—В городе.
—Зачем ты приехал? У тебя же отгул.— Она слегка рассердилась. Проработал всю ночь и даже не отдохнул как следует. Что за дела такие — двух дней обождать не могут?
— Ничего не поделаешь, дело срочное. Увидимся, расскажу. Сейчас неудобно. В общем, кончишь работу, жди. Хорошо?
Хорошо или плохо — что спрашивать, если сам уже все решил? Но в его уверенности, что она будет ждать, вовсе не было ни мужского превосходства, ни мужнего деспотизма. Была лишь вера во взаимную любовь и в то, что желание одного из них — обоюдное их желание.
После работы она сунула в сумку несколько медицинских журналов, бросив взгляд на свое отражение в дверном стекле, пригладила волосы, сняла с вешалки плащ и, уже на ходу его надевая, понеслась вниз по лестнице. Ей самой было смешно. Ну еще бы — опять, как когда-то, летит к нему на свидание! За столько лет не устали любить друг друга. Но, увы, его не было: у здания нет зеленого джипа, на котором обычно ездит ее муж. Она села на скамейку напротив ворот больницы, предвкушая, как вскоре увидит решительное, столь милое ей лицо Чэнь Юнмина.
Уборщица во дворе выметала последний мусор. Юй Ливэнь любила свою больницу. Крашенный бежевой краской корпус был уже старым, на углах и под крышей виднелись подтеки, оставленные дождями или стаявшим снегом. Издали здание походило на переполненный бак, из которого непрерывно течет какая-то темная жидкость. Но это невзрачное здание было для Юй Ливэнь родным домом. Родной старый дом. Тут она выросла, нашла свое место в жизни, встретила Чэнь Юнмина, родила двух детей. Эта больница напоминала ей маленькую захолустную станцию, на которой не останавливаются скорые поезда, не говоря уже об экспрессах. Среди снующих здесь пассажиров нет важных, в красивых пальто особ, приезжающих на машинах со своими людьми. Не видно и франтов в модных туфлях, с шикарными чемоданами на колесиках. Здесь бывает лишь простой деревенский люд. Кошелки в руках, корзины на спинах, узкие в шагу брюки, синие домотканые кушаки, крепкий, дерущий горло и нос самосад. На маленькой этой станции работают только начальник, кассир (он же, видимо, контролер), диспетчер (он же стрелочник) да сигнальщик... Но каждый из них старателен, добросовестен, верен долгу, каждый честно делает свое дело, не считая, что переводить стрелки вручную в наше время уже неприлично.
Что бы там ни говорили, а общество состоит в основном из таких людей. И она, Юй Ливэнь, тоже из их числа. У нее нет каких-то выдающихся способностей, ее имя не впишут в историю медицины, ее не пошлют с докладом на конференцию по обмену научным опытом. Но, проверяя у человека пульс, она считает не тридцать секунд, а ровно минуту. И не может, прослушивая больного, разговаривать в то же время с другими, не может спать на ночном дежурстве, не может измученному до крайности болезнью заговаривать зубы учеными терминами... Долг врача — не войти в историю медицины, а нести помощь страдающим и спасать от смерти. Юй Ливэнь до сих пор сохранила студенческую привычку каждый вечер возвращаться мыслями к сегодняшнему дню: хорошо ли она прожила его, не сделала ли ошибок? Сейчас, в этот дивный осенний вечер, поджидая мужа, она чувствовала усталость после напряженной работы, но вместе с тем была довольна собой.
Пятнадцать минут восьмого. Почему же он до сих пор не приехал? Юй Ливэнь начала тревожиться. Чэнь Юнмин всегда бережно относится ко времени, даже просто пунктуален. На заводе, проводя совещания, собрания и планерки, он на каждое выступление дает не более десяти минут. «Ограничивать время полезно потому,— говорит он,— что это вырабатывает способность коротко излагать самую суть. Мы не можем позволить себе пустопорожние марафонские речи. Десяти минут мало? Если выступят десятеро, это будет уже час сорок, а ведь нам еще нужно время на выработку решения». В самом начале собрания или совещания он выкладывает перед собой часы и, как только десять минут истекают, беспощадно обрывает выступающего. Кое-кто поначалу не мог с этим смириться. Вопрос, требовавший решения, оставался необсужденным, а после собрания у директора находилась другая работа. Как быть? Приходилось ждать следующего собрания, совещания или планерки, что отрицательно сказывалось на производстве, да и выговор схлопотать можно было. Так что те, кто не умел выступать лаконично, в спешном темпе взялись за повышение своего ораторского мастерства.
Юй Ливэнь уже в смятении начала гадать, не попал ли
Юнмин в катастрофу. Он так быстро водит машину, что даже по узким улочкам ездит со скоростью до пятидесяти километров в час. ЕСЛИ бы не плохие дороги и не страх, что машина развалится, ездил бы и быстрее. Когда с ним случалось ехать кому-нибудь из робких, у бедняги душа уходила в пятки.
Юй Ливэнь вновь и вновь подходила к воротам больницы и выглядывала на улицу. Если ехал зеленый джип, ее сердце подпрыгивало в надежде но тут же наступало разочарование. Да, поистине иметь мужа, который сам водит машину,— мучение из мучений! Упав вконец духом, насилу сдерживая слезы, она опять села на лавочку. Стемнело. Во двор больницы величаво вплыла большая легковая машина. Юй Ливэнь даже взглядом не повела в ее сторону и, уж конечно, не задумалась, чего ради вдруг человек, разъезжающий на такой машине, пожаловал в их скромную больницу. Лишь когда перед нею предстал Чэнь Юнмин и сказал: «Заждалась, поди!», Ливэнь подняла помутившийся от волнений взор. Она даже не сообразила сперва, что это и есть ее муж. Почему он приехал на роскошной машине? И почему так поздно? Она рассердилась и в то же время обрадовалась, словно только что потеряла мужа и опять нашла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40