— Нет, неправильно,— сказал Хэ Цзябинь.— Если эти вопросы не ставить уже сейчас, нам будет трудно достичь того уровня сознания, который должен быть и который отвечает самой природе социализма.— Он почувствовал, что Е Чжицю снова готова вступить в спор, но ему не хотелось больше препираться, и он сменил тему: — Еще они заявили мне, что я стою не на тех позициях. Я Хэ Тин говорю: «Объясни поконкретнее, не навешивай ярлыки». А она: «Не твои ли это слова, что если повысить зарплату каждому раза в три, то ничего страшного не произойдет, так как государство в долгу перед народом? Так на какой же ты стоишь платформе?» Я ей: «Не помню, чтобы я так говорил, но поднять зарплату необходимо!» Она: «Страна сейчас испытывает трудности. Разве тебе это неизвестно?» А я ей: «Да при чем же здесь трудности? Речь о том, что в вопросе о зарплате кое-кого заносит не в ту сторону, вот хотя бы ты...» — «Я?!» Хэ Тин на меня хотела ярлык навесить, а я ее опередил. Она даже не поняла, о чем это я, только брови вверх вскинула: «А что я могу? Я же не премьер-министр!»— «А вот то! В вопросе о зарплате могла бы быть и поумнее. Л о Хайтао выступал против повышения зарплаты — и народ его не выдвинул. Сяо Вэнь.— за, его все и поддержали. Ты же Сяо Вэня вычеркнула, поставила Ло Хайтао. Товарищи возмутились, а ты заявила, что это сговор, который вредит делу. В общем, все, что могла запутать, запутала. Не согласна?» Тут она затряслась да как ударит по столу кулаком: «Мы поставим вопрос о твоем членстве в партии!» А я ей: «Не пугай! За то, что ты
кулаком стучишь, ты еще ответишь. Ты чего распустилась? Я служащий государственного учреждения, а не твой личный слуга. Считаю, что твое отношение ко мне предвзято!» Она побежала к Фэн Сяосяню жаловаться. Ну тот покритиковал меня: «Товарищ Хэ Тин тобой недовольна. Ты не должен с ней разговаривать таким тоном, кричать на нее. Даже если она не права, она все же руководитель. И тут может встать вопрос о твоем отношении к партийной организации». Ты погляди-ка, еще и партийную организацию приплел! Да когда же мы прекратим смешивать понятия «партия» и «отдельные руководители»?! Потом он сказал, что и мой образ жизни вызывает сомнения: дескать, я слишком часто наведываюсь к Вань Цюнь! А что, разве мы о ней не должны заботиться? Надо бросить ее одну, с ребенком, без мужа? Пусть как хочет, так...
— Ну, Вань Цюнь пора замуж выйти.
На чужую жизнь Е Чжицю смотрела гораздо проще, чем на свою.
— За кого? Тот, кого она любит, не может на ней жениться.
— Ты о ком? О Фан Вэньсюане?
Да, к этому человеку Хэ Цзябинь относился неплохо и в то же время считал его безвольным.
Наверное, не надо быть таким категоричным, у каждого свои трудности. Но в чем трудности Фан Вэньсюаня? Сказать по правде, Хэ Цзябинь этого не понимал. Подход с позиций замшелой морали здесь явно неуместен. Когда разразилась «культурная революция», Фан Вэньсюань оставался в стороне и был исключен за это из партии. Жена его подала на развод, а чтоб порезче отмежеваться, отнесла куда следует несколько толстых тетрадок его дневника. Если б не этот дневник, то Фан Вэньсюаня, вероятно, не подвергли бы такому длительному «перевоспитанию» и он не лишился бы ребра. А жена, забрав из дому все пожитки, уехала, и долгие годы — ни слуху о ней, ни духу.
Только в 1970 году, в «школе кадровых работников», Фан Вэньсюаня восстановили в партии. Когда муж Вань Цюнь покончил самоубийством, Фан был уже командиром
роты. Что там ни говори, а он не мог простить этого самоубийцу: ища избавления для себя, тот оставил беззащитными жену и крохотного сына, которому и месяца не было.
Как же тяжко пришлось Вань Цюнь!
Неизвестно, по умыслу или случайно эта школа располагалась на территории бывшего исправительно-трудового лагеря. Заключенных куда-то перевезли. Впрочем, положение осужденных на принудительные работы и провинившихся кадровых работников мало чем отличалось от положения их предшественников. Даже дни отдыха в школе были те же, что и в лагере: на девять рабочих дней один выходной. И соблюдалось это неукоснительно, так, как если бы это был закон свыше, предписанный от века. Видно, в Ветхом завете, в первой главе «Книги бытия», пропущена пара строчек: как пить дать, бог Яхве, создав за шесть дней небо, землю и все на ней сущее, еще три дня над чем-то трудился, но об этом в древней книге умалчивается. А когда Адам с Евой съели запретный плод, наказанием, как известно, были не только муки родов, подчинение мужу, но и обязанность до последних дней жизни обрабатывать землю средь кустарника и чертополоха, в поте лица своего добывая себе пропитание.
Комнатушка, где жила Вань Цюнь, служила прежде кухней для персонала исправительно-трудового лагеря. Вероятно, южане — люди сплошь низкорослые: дома здесь были гораздо ниже, чем строят на севере, и когда такие верзилы, как Хэ Цзябинь, выпрямлялись во весь рост, головами едва не подпирали потолок.
В комнатушке было мрачно и сыро. Под кроватью, во всех углах и вообще везде, куда не ступал человек, росли белые пряди плесени. В этой комнате было бы хорошо квасить соевый соус или соевый творог, да и люди в этой сырости чуть не гнили заживо. Зимой становилось нестерпимо холодно... Топили в деревне древесным углем, который в далекой долине выжигали сами бойцы «школы седьмого мая», они же и доставляли его оттуда на своем горбу. С наступлением зимы начинались дожди, которые иногда лили без устали недель по семь. На скользких
и крутых горных тропах не то что женщина, но и мужчина, даже идя налегке, без мешка с углем, не держался на ногах, падал в грязь и возвращался похожий на страшилище.
В тот день утром, еще до рассвета, прозвучал, как обычно, сигнал подъема. Шум, галдеж, препирательства, окрики, напутствия, что брать с собой... А Вань Цюнь лежала равнодушная ко всему, словно происходящее вокруг не имело к ней отношения, словно она уже не жилец в этом мире. Затем галдеж сменился тишиной — люди ушли в горы.
Вань Цюнь знала, что она должна идти вместе со всеми, но у нее совершенно не было сил. Попыталась подняться, однако тело не слушалось. Лишь мозг ее еще не впал в оцепенение.
Она кое-как дотянулась до грелки, что лежала под боком у сына: остыла, надо подлить горячей воды. Пеленка, висевшая над головой, была все еще мокрой, словно сразу же после стирки. Только б сынишка снова не описался, даже сухой пеленки на смену нет. Ей вдруг захотелось горячей лапши, хоть пустой, без всяких приправ. А в Пекине она терпеть не могла лапши...
Надо б огонь развести, подсушить пеленку, согреть воды, приготовить лапшу. Но где взять уголь? Она никогда ничего не просила у других, а теперь и подавно не могла. «Семья контрреволюционера». Этот ярлык — все, что им оставил в наследство муж. Заплакать? Нет, только не это. Слезами горю не поможешь, разбойника на ночной дороге не разжалобишь. Да, человек обладает гораздо большим умением приспосабливаться к несчастьям, чем можно вообразить. Но что может сделать такая слабая женщина, как она? Затравленной волчице остается только успеть отдать свои последние силы волчонку.
Зачем она родила сынишку? Ведь его все считают не плодом любви, а порождением «безделья и скуки тех, кто оторвался от борьбы» в период «великой культурной революции». Да и сама Вань Цюнь испытывала не столько любовь к ребенку, сколько чувство ответственности перед ним. Очевидно, она была нетипичной матерью. Ведь многие полагают, что женские чувства подобны во
де в запруде: достаточно проделать дыру, и любовь хлынет рекой.
Красивый, но бессердечный муж; натянутый мир в семье; неприязнь окружающих; холодная, мрачная и сырая каморка; мучения после родов, одиночество... Все это Вань Цюнь воспринимала как расплату за свою наивность, за слишком легкомысленное отношение к жизни. Она ни о чем теперь не мечтала, хотела лишь одного — чтобы жизнь ее прошла как можно скорее, чтобы все, что приносит ей сейчас страдания, как можно скорее отошло в воспоминание.
Когда в холодных, угрюмых каморках сырой древесный уголь все же разгорался и начинал с треском разбрасывать искры, люди радовались, как в новогодний праздник. Они придвигались к печуркам из красной глины, пили водку для согрева, шутили и смеялись. Как раз в такой час дверь в убогую комнатушку давно всеми забытой Вань Цюнь вдруг распахнулась. С мешками угля за плечами вошли Фан Вэньсюань и Хэ Цзябинь. С обоих ручьем текло, как будто они только выбрались из воды: и то верно — целый день мокли на горных тропах! Никому бы и в голову не пришло, что один из них был в недавнем прошлом начальником управления, а другой — студентом- отличником одного из самых престижных вузов страны. Теперь это были два продрогших, голодных и изнуренных человека, движимых сочувствием к одинокой, беспомощной женщине. Поредевшие, тронутые сединой волосы Фан Вэньсюаня слиплись в мокрые пряди, залысины на висках обнажились. Полные губы посинели от холода, в морщинах на лбу и у глаз блестели капельки пота и дождя. Правый сапог порван, на теле — лишь тонкая, насквозь промокшая голубая хлопчатобумажная куртка. И весь он как будто воплощал собой крайнюю степень отчаяния и безысходности.
Вань Цюнь почему-то вспомнились рождественские ночи с Санта-Клаусом, балы-маскарады, каждый Новый год проходившие в институте, и праздник Восьмого марта, когда утром за окнами общежития девушки находили подвешенные парнями подарки. Подарков этих ждали, их дарили для радости и веселья, а сегодняшние мешки
с углем — не просто сюрприз, они нужны, чтобы выжить. Это как дерзкий ответ верных друзей на удары жестокой, беспощадной судьбы. И сразу словно не бывало ни этой школы, ни самоубийства мужа, ни ярлыка «семья контрреволюционера», ни дождя, ни скользких крутых троп в горах... На миг показалось, будто все они в Пекине и Фан Вэньсюань, навестив каких-то своих знакомых, посудачив о том о сем, встретил, выйдя из гостей, Вань Цюнь и между прочим поинтересовался, есть ли у нее жаровня. «Да, так где жаровня?»
Хэ Цзябинь пошарил под кроватью и среди разного хлама нашел жаровню.
Фан Вэньсюань вновь спросил: «А дрова на растопку найдутся?»
Хэ Цзябинь снова пошарил под кроватью: «Нет».
Фан Вэньсюань выскочил за порог и тут же вернулся с еловой чуркой и топором. Хэ Цзябинь наколол щепы и разжег огонь.
Фан обвел взглядом черный от копоти потолок, лужу натекшей под дверь дождевой воды, пустое ведро в углу, немытые миски и палочки для еды, пустые бутылки на ящике... В одной из бутылок было немного соли.
Чего удивляться этой нищете? Ведь они живут в бедной, глухой деревне, в долине среди гор, где и водопровода-то нет; сейчас сезон затяжных дождей, а Вань Цюнь ничего не заработала. И все-таки совесть его кричала: это бесчеловечно! Он упрекал себя за то, что пусть в малом, но пошел на сделку с совестью. Почему он по примеру Хэ Цзябиня не пришел к Вань Цюнь сразу же, как она потеряла мужа, когда ей больше всего была нужна помощь? Боялся. Да, боялся опять лишиться только что обретенной свободы. Но трус не может быть свободным. Он сам обесценивает слово «свобода», которое когда-то писалось на алых боевых знаменах!
Уходя от Вань Цюнь, он сказал: «Если надо что, обращайтесь. Просить о помощи не стыдно — это ваше право, право каждого человека. Наконец, святой долг перед будущим».
Ох, как хорошо у жаровни! Огонь осветил и согрел промерзшую каморку, все вещи вокруг словно выступили из ледяного небытия и мрака. Хэ Цзябинь сходил за водой, вымыл миски, убрал бутылки. Стараясь поменьше шуметь, он время от времени поглядывал на сидевшую в оцепенении Вань Цюнь. Положил в алюминиевую кастрюльку рис, который ему выдали сухим пайком, налил воды, бросил соли, поставил кастрюльку на жаровню. Едва вода закипела, добавил горсть трав. Потом достал баночку со свиным салом, пояснил: «Это Фану на общественной кухне дали!»
Только теперь до Вань Цюнь дошло, что она еще пальцем не шевельнула, предоставив хлопотать гостям. И даже «спасибо» не сказала! Ну, с Цзябинем можно без церемоний, а вот с Фан Вэньсюанем...
Она приняла из рук Хэ Цзябиня миску с горячим рисом. Когда зачерпнула ложкой, Хэ произнес: «Люблю рис с травами».
Вань Цюнь застыла с ложкой у рта: гости сознательно не бередили ее ран, осторожно обходились с ней. Из ее глаз хлынули слезы. О, как все просто! Как же просто, оказывается!
Вот так в тот мрачный дождливый день было нарушено ее одиночество. С той поры, если на кухне забивали свинью, Вань Цюнь доставались ножки и печень. Снаряжали машину в город — появлялось сухое молоко. Теперь в дверь ее каморки часто стучали: ведь достаточно кому-нибудь сделать первый шаг, а там, глядишь, и другие потянутся.
Хэ Цзябинь заметил, как экономно Вань Цюнь расходует уголь, принесенный Фан Вэньсюанем, как бережно собирает выпавшие угольки, словно каждый из них — живое, слабое существо. Затопив, она молча подсаживалась к печке и боялась хоть на миг отойти от нее — упустить хоть немножко тепла. Сочувствие и забота Фана, определенно, растопили ее душу. Ох ты, горе горькое!
Он не сомневался, что любовь Вань Цюнь не принесет ей счастья. Простая душа! Она была бесконечно далека от круга тех людей, среди которых столько лет прожил Фан Вэньсюань. Воля той среды — его воля, чувства той среды — его чувства. Даже если он ответит на любовь Вань Цюнь, то все равно рано или поздно он
вернется к прежней жизни, к своему кругу, а она останется одна на краю пропасти и в конце концов затеряется, как малая песчинка, в этой жизни.
Хэ Цзябинь не нашел в себе сил вмешаться. Да и кто отважится вырвать соломинку из рук утопающего? Кто решится объяснить человеку, потерявшему от счастья рассудок, что он в плену иллюзий?
Когда Вань Цюнь и Фан Вэньсюань были рядом, сердце радовалось. Хэ Цзябинь замечал, как в потухших глазах Вэньсюаня вдруг загоралось неподдельное чувство, а Вань Цюнь опять становилась воркующей голубкой, хотя и не такой беззаботной, как в былые дни, ведь она стала старше.
Иногда Хэ Цзябинь даже сомневался: не чрезмерны ли его опасения? Забыв о навешенном на Вань Цюнь ярлыке, искренне считал, что эти двое могли бы пожениться: и она одинока, и он. Развод Фан Вэньсюаня официально не оформлен, но это не так трудно сделать.
Однако надежды его были недолговечны. Точно цветы канны, расцвела любовь в жизни Вань Цюнь и вмиг увяла. По возвращении в столицу Фан Вэньсюань был восстановлен в прежней должности, жена — тут же к нему под бочок, а кто старое помянет...
Нечего и говорить, как больно ему было терять любимую. Лучше бы он вообще не испытывал подобных чувств. Ведь он был сотворен по образу и подобию тех, у кого в душе просто нет места для любви. Ну а та, что заставила его забыть об этом, страдает, это вполне естественно. Как Русалочка из сказки Андерсена: полюбив человека, она пожертвовала своим дивным голосом, претерпела невыносимые муки ради того, чтобы хвост ее превратился в две прелестные ножки, но так и не стала счастливой и в конце концов обратилась в морскую пену, канула в вечную ночь без мыслей, без снов, без жизни.
Тем не менее чувство долга не давало Фан Вэньсюаню ни минуты покоя. Днем и ночью в душе его звучал голос: «Ты виноват перед ней. Ты не сделал того, что должен был сделать».
Он не мог заглушить в себе этот голос, но не мог и переступить черту. Он чувствовал только, что вся его
жизнь — ошибка, большая, непоправимая, а в чем именно он ошибся, не понимал. Он еще глубже ушел в себя, стал мрачен, раздражителен, чудаковат. Кто не знал о его терзаниях, думал, что он легко вернулся к прежней жизни, просто вновь, едва уселся в казенную «Волгу», надел свою маску начальника управления.
В управлении каждый считал, что его отношения с Вань Цюнь были моральными только раньше, а сегодня они уже — аморальны и незаконны. Даже если прежние влюбленные в коридоре обменивались приветствиями, за спиной у них тотчас слышался шепоток. Одни сочувствовали им, другие жалели, третьи сгорали от любопытства к дальнейшему ходу событий. У китайцев это в крови: если кто-то плюнет на улице, а потом остановится и посмотрит на свой плевок, обязательно соберется толпа зевак и тоже будет его разглядывать. Чему же удивляться, если речь идет о мужчине и женщине? В результате Фэн Сяосянь нашел превосходный рычаг для нажима на Фан Вэнь- сюаня: при любых разногласиях со своим начальником он не долго думая бежал к замминистра Кун Сяну и там поливал Фана грязью. Разумеется, с самим Фан Вэньсюанем никто о прошлом не заговаривал, тем более что в его отношениях с Вань Цюнь не было ничего неприличного. Но уж в случае падения Фана ему бы все припомнили, не дали бы возможности оправдаться. Фан Вэньсюаня порой жгла обида: ни за что ни про что стал объектом для сплетен, мишенью общественного негодования, ну совсем как Цин Вэнь из «Сна в Красном тереме» Он иногда даже был готов на все плюнуть и жить так, как ему нравится:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40