И он отступил перед опасностью, перед которой обратился бы в бегство и целый эскадрон; убежал без оглядки, посылая к черту сегодняшний вечер со всеми его наслаждениями.
Все разбежались; далеко вокруг не осталось ни души, и пышущая яростью попадья одна-одинешенька готовила айнпренсуп, «потому что она делает его лучше всех». Но какими только страшными проклятьями не уснащала она приготовление этого айнпренсупа! Она стояла у огня, похожая на одну из трех ведьм в шекспировском «Макбете». Всем, всем досталось от нее, не исключая и его преосвященства.
— Айнпренсуп! Он хочет айнпренсуп!— кричала матушка Перса, размешивая заправку.— Мышьяку тебе дать, а не айнпренсуп, вот чего ты заслужил!.. Она протопопшей раньше меня!.. Из-под носа у меня ускользнула!.. Так оно и есть: «Заставь дурака богу молиться — он и лоб расшибет!» «Чуть меня, говорит, не обрили!» Мамалыга банатская!.. Эх,— с болью возгласила матушка Перса; с поднятой к небу мешалкой она походила на Иисуса Навина, готовая, как и он, остановить солнце,— эх, почему не сподобил господь нас, женщин, такими, какими он нас создал, сделаться попами! Поговорили бы мы тогда с владыками да поглядели, кто бы кого обрил!!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ,
в коей повествуется об общей радости двух семейств — тетки Макры и попа Спиры, младшими членами которых являются Шаца и Юла
Как приятно было в доме попа Спиры, не в пример тому, что происходило в доме попа Чиры. Когда поп Спира вошел с покупками, его встретили матушка Сида и Юла. Обе встревоженные, они надеялись прочесть на его лице, что он им привез: счастье или горе. Увидев, что он в добром настроении, они тоже приободрились, тем более что он не забыл о них — приготовил обеим сюрпризы, вспомнил даже и о Шаце: купил ему чудесный красного шелка галстук, а этот цвет, как известно, все цирюльники любят чрезвычайно. Увидев все это, матушка Сида сразу почувствовала, как она сама выразилась, что «тяжкий камень сдвинулся на три четверти»; ей стало легче, и все же она спросила, отослав Юлу на кухню, чем кончилось дело...
— Слава богу! Слава богу — только это я и твержу, а ему тем паче нужно твердить. Видали вы такого, прошу покорно: надуть задумал — и кого же? Его преосвященство! Едва уцелел, чуть было ему самому бо-роденку не отчекрыжили.
— А как с тобой?
— Со мной? Ничего! Прекрасно! Владыка простил меня. Я получил отпущение и сатисфакцию и вышел оправданным, а он — дерзновенным клеветником, осмелившимся обмануть самого владыку. Упрекнул меня только в том, что я Часословом воспользовался: «Это, говорит, церковная утварь и нехорошо ее употреблять на такие дела». Заметил еще в назидание нам обоим, что не следовало настолько забываться ни тому, ни другому. «Вы есте соль земли,— сказал владыка,— аще же соль обуяетъ, чимъ осолится? Ни во что же будет кому точию да исисана будет вон и попираема человеки». И правильно сказал. На сей раз простил нам, но посоветовал жить в мире и добром согласии. И его не стал карать за обман.
— А неужели он пытался его обмануть?
— Как же, обвинил меня, будто я пользовался Пентикостарием и выбил ему зуб... а на самом-то деле это был Часослов...
— Да... разве... это не был...
— И если как следует поразмыслить,— рассуждал поп Спира, как обычно рассуждают люди, когда опасность минует,— пожалуй, все это было совсем не так... Сейчас, ей-богу, и я вижу, что зря пугался. Все это, дорогая моя Сида, враки! Откуда взяли, что выбит зуб? Какой зуб? Будто так легко выбить зуб! Бывает иной раз, какому-нибудь мужику с утра начнут тащить зуб, а к полудню едва только вырвут — и то по взаимному согласию сторон (и того, кому дергают, и того, кто дергает). А здесь ни он не хотел, ни тем паче я, а зуб выпал!.. Все это дьявольский поклеп, клевета и ничего больше! Удивляюсь, чего это я так перепугался.
— Вот оно что?
— Да, клевета, ей-богу клевета! Он назвал Пенти-костарий — это первая ложь. Не Пентикостарий, а Часослов, Малый Часослов! К тому же не настоящий, из тех, что присланы из России, а другой, напечатанный каким-то швабом (и то без титлов, без титлов, Сида), который, по-настоящему-то, даже нельзя в православном церковном дворе держать, не то что в канцелярии церковного старосты нашего благочиния! Уже за одно это следовало бы его обрить, чтобы не затаскивал униатские книги в православные церкви! Часослов этот — его личная собственность, он его купил и принес. Спрашивается, кто рушит православие? А владыке сказал — «Пентикоста-рий», потому что книга эта поувесистей и последствия, дескать, должны быть серьезней!
— О, смотрите, лицемер какой!
— Но об этом я промолчал. Не хотелось его перед владыкой во лжи изобличать. А скажи я, что это был Часослов,— сам себя бы выдал, понятно?
— Ну, конечно. Правильно сделал!
— Но послушай, что он дальше учинил! На какую хитрость пустился! Подбери он зуб какого-нибудь человеческого создания, может, ему еще и поверили бы; но ему показалось этого мало: представился удобный случай с отцом Спирой расквитаться, так надо окончательно его утопить, пускай, мол, видит преосвященнейший, как я пострадал. И притащил он здоровенный зуб, с добрую половину кукурузного початка... конский зуб — и то, должно быть, самого могучего битюга, на котором краинцы путешествуют с товаром по нашим городам.
— Конский зуб!.. А, это она, та бестия, его надоумила; не кто иной, как она. Так и вижу ее перед собой. Она, она — больше некому! Он не настолько глуп и не такой негодяй. Ишь ты, чего насоветовала, будто стряпчий какой!
— Что посеяла, то и пожала!
— Да что ты говоришь?!
— Еще немного, и простился бы он со своей бородой!
— А ведь, пожалуй, что...— поддержала его осмелевшая матушка Сида.— И обошлось бы это ему недорого: наш Шаца задаром бы его обкорнал — так просто, по старому знакомству и дружбе...
— Но ты бы только поглядела на его преосвященство! Меня оставил в покое, а его как взял в оборот, так он, ей-богу, не знал куда и податься! Едва ноги унес.
— Так ему и надо,— с удовлетворением потирает руки попадья.— «Кто другому яму роет, сам в нее попадет»,— постоянно говаривала моя покойная мама!..
— Эх, забудем это! Было и прошло!
— Правильно! Боже, если встречу послезавтра в церкви Персу, она съест меня от ярости и злобы. Обязательно буду на нее смотреть! Кстати, чуть не забыла: пришло известие, когда вы были в дороге,— наш Шаца получил наследство. Умерла его старая тетка из Итебея, и Шаце осталось богатое состояние; сейчас его вызывают через наше сельское правление как единственного законного и ближайшего наследника.
— Э-э-э, царство ей небесное! Неплохая весть!
— Увидел меня вчера из своей мастерской и выбежал сообщить, а я тебя дождаться посоветовала. Теперь он сможет поехать в Вену и стать хирургом... Отбудет шестинедельный траур по доброй тетушке, а потом, обвенчавшись, поедет учиться хирургии.
— Все это прекрасно! Но свадьба может, значит, состояться не раньше апреля?
— Что ж, хорошо, пускай хоть полгода потратит на тетку!.. Далеконько, правда, почем знать... Разве обручить их?..
— Обручить?.. Ну и отлично, хоть сегодня вечером! Чего еще ждать? Вечером устроим сговор по всем правилам, а дня через два-три и обручение. Пошли кого-нибудь за Аркадием. И его я в дороге вспоминал. Э, да и как было не помянуть! Что ж, малость повеселимся. Шутка ли, столько времени в неизвестности и страхе прожили, с каким самочувствием я уехал и в каком вернулся из Темишвара!
Вскоре -явился Аркадий и очень обрадовался, узнав, что все обошлось прекрасно благодаря его смекалке; еще больше обрадовался он, получив шаль, ботуши и пенковую трубку; и уж совсем развеселился, когда услышал из уст попа Спиры, что завтра сможет отнести и положить в швабский банк сто форинтов на имя своей дочери Елы, красавицы невесты.
Через час все было готово. Аркадий отправился за Шацей и вручил ему красный галстук. Застал он Шацу в мастерской как раз в тот момент, когда он кормил толченым конопляным семенем щеглов и канареек, подсвистывая им. Услыхав, зачем его зовут, он, преисполнившись блаженства, вырядился по-праздничному, надел душанку вишневого цвета, повязал шелковый галстук. Чтобы не ударить в грязь лицом, Шаца пригласил своего принципала, тот, в свою очередь, нотариуса Кипру, а Кипра — свою супругу. Господин Кипра будет полезен Шаце советами и наставлениями по части наследства, вот почему благоразумно было его пригласить. Все охотно изъявили согласие и двинулись от принципала к нотариусу, от него к тетке Макре, тоже принарядившейся, а оттуда к дому невесты, где и застали всех уже празднично разодетыми. Правда, тетушка Макра хотела, как старая женщина, пройти кратчайшим путем — огородами, через дыру в заборе, что в Бачке и Банате испокон века считалось знаком величайшей дружбы и любви, но господин нотариус и его супруга предложили обойти кругом, что, по их мнению, выглядело более торжественно и солидно.
Официальная часть сговора окончилась. Матушка Сида перечислила все, что Юла принесет в приданое, а тетка Макра, с помощью нотариуса, сообщила о состоянии Ц Шациного имущества и о размерах нового наследства, напомнив, что Шаца также и ее единственный и неоспоримый наследник, независимо от того, будет завещание или нет.
— Вы люди ученые, как, к примеру, его преподобие,— закончила тетка Макра,— и можете сами убедиться, что тут нет никакого обмана, стоит только посмотреть записи.
— Да мы и так верим, милая, верим,— отозвался поп Спира,— неужто сосед соседа обманет!
После официальной части, когда был назначен день обручения, началось веселье. Собрались соседи, разыскали волынщика Совру.
Начались танцы, песни, здравицы; одно сменялось другим. Все веселились, никто не собирался уходить, и разошлись бы еще не скоро, чтобы не портить компании, не будь среди них предусмотрительного и любящего этикет принципала. Он поднялся первым и сказал развеселившимся гостям:
— Все это хорошо, но пора дать покой уважаемому хозяину. Целый день он трясся на подводе, и сейчас ему необходимы теплая постель и укрепляющий сон.
На это нечего было сказать, и, несмотря на возражения матушки Сиды, все двинулись по домам. Волынщик проводил до самого дома сначала нотариуса с супругой, потом тетку Макру и, наконец, Шациного принципала с супругой.
А Шаца от радости не чувствовал под собой ног. Не в силах сразу вернуться домой, он пошел бродить по улицам, переполненный радужными надеждами и чудесными воспоминаниями о сегодняшнем вечере. Он весело шагал все вперед и вперед, переходя из улицы в улицу и думая о том, как он счастлив-пресчастлив. Сегодня вечером Юла впервые сказала ему: «ты, Шандор»,— а он ей несколько раз: «ты, Юла»,— и они строили фразы так, чтобы почаще говорить друг другу «ты»... Идет Шаца и перебирает все, что сегодня слышал, видел и пережил. Вспоминает, как дважды спускался с Юлой в погреб за вином. «Дети, принесите-ка вина. Отец хочет еще выпить, и гости тоже»,— говорит развеселившийся хозяин. «Ступай-ка, Тино, в погреб по вино»,— добавляет господин Кипра. А волынщик Совра поет: «Лей, Тино, сквозь передник вино!» А они, как примерные дети, немедленно исполняют приказание: он берет два огромных кувшина, Юла — подсвечник с сальной свечой и сбегают по ступенькам в погреб; он наливает, а она светит ему. Шаца шутит, пугает ее и грозит, что потушит свечу, сам уйдет и запрет ее в погребе, если она его не поцелует. Юла говорит, что умрет от страха одна впотьмах, поэтому уж лучше поцеловать, чем в столь юные годы умереть от страха в темном погребе. Он ее спрашивает, не страшно ли ей с ним, на что она отвечает, что с ним не боится никого на свете. И Шаце приятно, что Юла считает его юнаком. Он целует ее, а она вырывается и шепчет: «Как не стыдно!»,— но так ласково, так нежно, что у него в ушах до сих пор звенят эти слова.
Шаца мчится куда глаза глядят, а перед ним проносятся картины сегодняшнего вечера, одна прекрасней и приятней другой. Только очутившись далеко за селом, на ярмарочной площади, он с недоумением останавливается и спрашивает себя, как же это его сюда занесло. Вернувшись домой, он ложится и долго не может сомкнуть глаз. Еще два дня подряд гудела у него в ушах волынка Совры и звенели Юлины слова: «Как не стыдно!» Наутро ученик долго потел, очищая от грязи Шацыны сапоги.
В Спирином доме тоже были все довольны. Отец Спира немедленно улегся, а матушка Сида долго еще наводила порядок после «такого столпотворения».
А Юла, до чего же она была довольна и счастлива! В избытке счастья ей хотелось, чтобы и все были вокруг счастливы и веселы, и она пустилась в беседу с Жужей.
Жужа похвалила ее вкус: жених, мол, прямо красавчик, и они подходят друг другу, как по заказу. Юла радуется и спрашивает, любит ли кто Жужу и кого она любит. А Жужа в простоте душевной признается, что многие ее любят и она многих любит, но ни одному из них не сравниться с женихом фрайлы и ни у кого нет такого красивого красного галстука, который необыкновенно идет фрайлиному жениху. Так они болтают, пока Жужа не становится развязной и слишком откровенной. Тут раздается окрик матушки Сиды: «Ступайте спать»,— после чего разговор обрывается, а на смену ему приходят сладостные мечты и грезы под одеялом.
— Эх, жаль, что сейчас не лето, вот бы славно было!— говорит счастливая матушка Сида, убирая посуду.— Просто не знаю, что бы отдала, лишь бы было лето. Посадить бы волынщика во дворе или перед домом — и пускай дует в свою волынку, чтобы песни разносились, словно колокольный звон, повсюду, до самого отдаленного хутора, пока волынка не лопнет. Ну и злилась бы, ну и терзалась бы та, толстая! Вот бы радости было! «Спросить теперь бы ее,— думает матушка Сида, открывая окна, чтобы проветрить комнату,— спросить бы, кого обреют — моего Спиру или ее попа, который таскает униатские Часословы в нашу церковь и обманывает владыку!.. Однако пора спать!..» Ну, что еще тут осталось,— говорит попадья, озираясь по сторонам.— Боже мой, зачем это столько лампад горит? Поглядите, пожалуйста! В каждой комнате по полдюжине, словно над гробом господним! Жужа, потуши лампады,— хоть это и поповский дом, но ведь мы не богатеи с Елеонской горы!.. Ах, право же, чего бы я ни дала, чтобы только узнать, дошло ли уже до нее! Ну почему сейчас не лето, почему?— шепчет она, надевая на голову ночной чепец.
Впрочем, ее желание было совершенно праздным, ибо еще в тот же вечер, когда поп Чира улегся после ужина, а матушка Перса вымеряла и кроила купленную им фланель,— в тот же вечер Эржа рассказала своей госпоже обо всем, что происходило в доме попа Спиры. Жужа и Эржа продолжали дружить (не желая следовать примеру своих поссорившихся господ) и встречаться, как и раньше, со своими уланскими капралами. Одного из капралов они прозвали «О к а я н н ы й», а другого «В с е равно» — каждого соответственно его темпераменту. Один злился, как только замечал, что Жужа беседует с его другом, и кричал сердито: «О к а я н н ы й!» — а другому было «все равно» за кем ухаживать — за Жужей или за Эржей. Встречались подруги каждый вечер и передавали одна другой все, что говорилось или происходило в поповских домах. От них узнавали обо всем их хозяйки, и это являлось тайной причиной постоянного раздувания и разжигания однажды вспыхнувшей вражды. Так случилось и сегодня вечером. Несмотря на занятость, Жужа нашла подходящий повод выбежать за ворота с полным кувшином вина, чтобы угостить своего «Окая н-н о г о», а заодно и Эржу с ее капралом, которые тоже явились сюда. Здесь они судачили обо всем, выпивали и даже плясали под музыку, которая отлично была слышна из дома. И в тот же вечер Эржа подробно доложила обо всем госпоже Персе.
— Чтоб они подавились, дай-то, господи!— истово произносит попадья, выслушав Эржино донесение.— Можете,— цедит уставшая от переживаний, сломленная и жалкая матушка Перса,— сейчас можете, если хотите, хоть три ночи плясать, раз уж вам посчастливилось напасть на дурака Чиру.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ,
в которой описаны две свадьбы — сначала Меланъина, потом Юлина, а заодно повествуется о двух злоключениях, постигших фрау Габриэллу
Все село узнало о примирении попов раньше, чем узнали о нем сами попы. Фрау Г^бриэлла, увидав их рядышком в повозке, кинулась со всех ног по знакомым домам, оповещая всех и каждого, что отец Чира помирился с отцом Спирой и они вместе отправляются покупать приданое. Спира, распространялась она, везет Чиру за свой счет, с тем чтобы тот выбирал вещи в лавке; и что купит отец Чира для своей Меланьи, то же купит отец Спира для своей Юлы, чтобы Меланья, получившая «немецкое воспитание», ни на йоту не превосходила Юлу по части благородства. И фрау Габриэлле и ее подруге Цвечкенмаерке стала известна даже сумма (три сотни), которую уплатил отец Спира отцу Чире, чтобы тот отказался о,т своей жалобы и от тяжбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Все разбежались; далеко вокруг не осталось ни души, и пышущая яростью попадья одна-одинешенька готовила айнпренсуп, «потому что она делает его лучше всех». Но какими только страшными проклятьями не уснащала она приготовление этого айнпренсупа! Она стояла у огня, похожая на одну из трех ведьм в шекспировском «Макбете». Всем, всем досталось от нее, не исключая и его преосвященства.
— Айнпренсуп! Он хочет айнпренсуп!— кричала матушка Перса, размешивая заправку.— Мышьяку тебе дать, а не айнпренсуп, вот чего ты заслужил!.. Она протопопшей раньше меня!.. Из-под носа у меня ускользнула!.. Так оно и есть: «Заставь дурака богу молиться — он и лоб расшибет!» «Чуть меня, говорит, не обрили!» Мамалыга банатская!.. Эх,— с болью возгласила матушка Перса; с поднятой к небу мешалкой она походила на Иисуса Навина, готовая, как и он, остановить солнце,— эх, почему не сподобил господь нас, женщин, такими, какими он нас создал, сделаться попами! Поговорили бы мы тогда с владыками да поглядели, кто бы кого обрил!!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ,
в коей повествуется об общей радости двух семейств — тетки Макры и попа Спиры, младшими членами которых являются Шаца и Юла
Как приятно было в доме попа Спиры, не в пример тому, что происходило в доме попа Чиры. Когда поп Спира вошел с покупками, его встретили матушка Сида и Юла. Обе встревоженные, они надеялись прочесть на его лице, что он им привез: счастье или горе. Увидев, что он в добром настроении, они тоже приободрились, тем более что он не забыл о них — приготовил обеим сюрпризы, вспомнил даже и о Шаце: купил ему чудесный красного шелка галстук, а этот цвет, как известно, все цирюльники любят чрезвычайно. Увидев все это, матушка Сида сразу почувствовала, как она сама выразилась, что «тяжкий камень сдвинулся на три четверти»; ей стало легче, и все же она спросила, отослав Юлу на кухню, чем кончилось дело...
— Слава богу! Слава богу — только это я и твержу, а ему тем паче нужно твердить. Видали вы такого, прошу покорно: надуть задумал — и кого же? Его преосвященство! Едва уцелел, чуть было ему самому бо-роденку не отчекрыжили.
— А как с тобой?
— Со мной? Ничего! Прекрасно! Владыка простил меня. Я получил отпущение и сатисфакцию и вышел оправданным, а он — дерзновенным клеветником, осмелившимся обмануть самого владыку. Упрекнул меня только в том, что я Часословом воспользовался: «Это, говорит, церковная утварь и нехорошо ее употреблять на такие дела». Заметил еще в назидание нам обоим, что не следовало настолько забываться ни тому, ни другому. «Вы есте соль земли,— сказал владыка,— аще же соль обуяетъ, чимъ осолится? Ни во что же будет кому точию да исисана будет вон и попираема человеки». И правильно сказал. На сей раз простил нам, но посоветовал жить в мире и добром согласии. И его не стал карать за обман.
— А неужели он пытался его обмануть?
— Как же, обвинил меня, будто я пользовался Пентикостарием и выбил ему зуб... а на самом-то деле это был Часослов...
— Да... разве... это не был...
— И если как следует поразмыслить,— рассуждал поп Спира, как обычно рассуждают люди, когда опасность минует,— пожалуй, все это было совсем не так... Сейчас, ей-богу, и я вижу, что зря пугался. Все это, дорогая моя Сида, враки! Откуда взяли, что выбит зуб? Какой зуб? Будто так легко выбить зуб! Бывает иной раз, какому-нибудь мужику с утра начнут тащить зуб, а к полудню едва только вырвут — и то по взаимному согласию сторон (и того, кому дергают, и того, кто дергает). А здесь ни он не хотел, ни тем паче я, а зуб выпал!.. Все это дьявольский поклеп, клевета и ничего больше! Удивляюсь, чего это я так перепугался.
— Вот оно что?
— Да, клевета, ей-богу клевета! Он назвал Пенти-костарий — это первая ложь. Не Пентикостарий, а Часослов, Малый Часослов! К тому же не настоящий, из тех, что присланы из России, а другой, напечатанный каким-то швабом (и то без титлов, без титлов, Сида), который, по-настоящему-то, даже нельзя в православном церковном дворе держать, не то что в канцелярии церковного старосты нашего благочиния! Уже за одно это следовало бы его обрить, чтобы не затаскивал униатские книги в православные церкви! Часослов этот — его личная собственность, он его купил и принес. Спрашивается, кто рушит православие? А владыке сказал — «Пентикоста-рий», потому что книга эта поувесистей и последствия, дескать, должны быть серьезней!
— О, смотрите, лицемер какой!
— Но об этом я промолчал. Не хотелось его перед владыкой во лжи изобличать. А скажи я, что это был Часослов,— сам себя бы выдал, понятно?
— Ну, конечно. Правильно сделал!
— Но послушай, что он дальше учинил! На какую хитрость пустился! Подбери он зуб какого-нибудь человеческого создания, может, ему еще и поверили бы; но ему показалось этого мало: представился удобный случай с отцом Спирой расквитаться, так надо окончательно его утопить, пускай, мол, видит преосвященнейший, как я пострадал. И притащил он здоровенный зуб, с добрую половину кукурузного початка... конский зуб — и то, должно быть, самого могучего битюга, на котором краинцы путешествуют с товаром по нашим городам.
— Конский зуб!.. А, это она, та бестия, его надоумила; не кто иной, как она. Так и вижу ее перед собой. Она, она — больше некому! Он не настолько глуп и не такой негодяй. Ишь ты, чего насоветовала, будто стряпчий какой!
— Что посеяла, то и пожала!
— Да что ты говоришь?!
— Еще немного, и простился бы он со своей бородой!
— А ведь, пожалуй, что...— поддержала его осмелевшая матушка Сида.— И обошлось бы это ему недорого: наш Шаца задаром бы его обкорнал — так просто, по старому знакомству и дружбе...
— Но ты бы только поглядела на его преосвященство! Меня оставил в покое, а его как взял в оборот, так он, ей-богу, не знал куда и податься! Едва ноги унес.
— Так ему и надо,— с удовлетворением потирает руки попадья.— «Кто другому яму роет, сам в нее попадет»,— постоянно говаривала моя покойная мама!..
— Эх, забудем это! Было и прошло!
— Правильно! Боже, если встречу послезавтра в церкви Персу, она съест меня от ярости и злобы. Обязательно буду на нее смотреть! Кстати, чуть не забыла: пришло известие, когда вы были в дороге,— наш Шаца получил наследство. Умерла его старая тетка из Итебея, и Шаце осталось богатое состояние; сейчас его вызывают через наше сельское правление как единственного законного и ближайшего наследника.
— Э-э-э, царство ей небесное! Неплохая весть!
— Увидел меня вчера из своей мастерской и выбежал сообщить, а я тебя дождаться посоветовала. Теперь он сможет поехать в Вену и стать хирургом... Отбудет шестинедельный траур по доброй тетушке, а потом, обвенчавшись, поедет учиться хирургии.
— Все это прекрасно! Но свадьба может, значит, состояться не раньше апреля?
— Что ж, хорошо, пускай хоть полгода потратит на тетку!.. Далеконько, правда, почем знать... Разве обручить их?..
— Обручить?.. Ну и отлично, хоть сегодня вечером! Чего еще ждать? Вечером устроим сговор по всем правилам, а дня через два-три и обручение. Пошли кого-нибудь за Аркадием. И его я в дороге вспоминал. Э, да и как было не помянуть! Что ж, малость повеселимся. Шутка ли, столько времени в неизвестности и страхе прожили, с каким самочувствием я уехал и в каком вернулся из Темишвара!
Вскоре -явился Аркадий и очень обрадовался, узнав, что все обошлось прекрасно благодаря его смекалке; еще больше обрадовался он, получив шаль, ботуши и пенковую трубку; и уж совсем развеселился, когда услышал из уст попа Спиры, что завтра сможет отнести и положить в швабский банк сто форинтов на имя своей дочери Елы, красавицы невесты.
Через час все было готово. Аркадий отправился за Шацей и вручил ему красный галстук. Застал он Шацу в мастерской как раз в тот момент, когда он кормил толченым конопляным семенем щеглов и канареек, подсвистывая им. Услыхав, зачем его зовут, он, преисполнившись блаженства, вырядился по-праздничному, надел душанку вишневого цвета, повязал шелковый галстук. Чтобы не ударить в грязь лицом, Шаца пригласил своего принципала, тот, в свою очередь, нотариуса Кипру, а Кипра — свою супругу. Господин Кипра будет полезен Шаце советами и наставлениями по части наследства, вот почему благоразумно было его пригласить. Все охотно изъявили согласие и двинулись от принципала к нотариусу, от него к тетке Макре, тоже принарядившейся, а оттуда к дому невесты, где и застали всех уже празднично разодетыми. Правда, тетушка Макра хотела, как старая женщина, пройти кратчайшим путем — огородами, через дыру в заборе, что в Бачке и Банате испокон века считалось знаком величайшей дружбы и любви, но господин нотариус и его супруга предложили обойти кругом, что, по их мнению, выглядело более торжественно и солидно.
Официальная часть сговора окончилась. Матушка Сида перечислила все, что Юла принесет в приданое, а тетка Макра, с помощью нотариуса, сообщила о состоянии Ц Шациного имущества и о размерах нового наследства, напомнив, что Шаца также и ее единственный и неоспоримый наследник, независимо от того, будет завещание или нет.
— Вы люди ученые, как, к примеру, его преподобие,— закончила тетка Макра,— и можете сами убедиться, что тут нет никакого обмана, стоит только посмотреть записи.
— Да мы и так верим, милая, верим,— отозвался поп Спира,— неужто сосед соседа обманет!
После официальной части, когда был назначен день обручения, началось веселье. Собрались соседи, разыскали волынщика Совру.
Начались танцы, песни, здравицы; одно сменялось другим. Все веселились, никто не собирался уходить, и разошлись бы еще не скоро, чтобы не портить компании, не будь среди них предусмотрительного и любящего этикет принципала. Он поднялся первым и сказал развеселившимся гостям:
— Все это хорошо, но пора дать покой уважаемому хозяину. Целый день он трясся на подводе, и сейчас ему необходимы теплая постель и укрепляющий сон.
На это нечего было сказать, и, несмотря на возражения матушки Сиды, все двинулись по домам. Волынщик проводил до самого дома сначала нотариуса с супругой, потом тетку Макру и, наконец, Шациного принципала с супругой.
А Шаца от радости не чувствовал под собой ног. Не в силах сразу вернуться домой, он пошел бродить по улицам, переполненный радужными надеждами и чудесными воспоминаниями о сегодняшнем вечере. Он весело шагал все вперед и вперед, переходя из улицы в улицу и думая о том, как он счастлив-пресчастлив. Сегодня вечером Юла впервые сказала ему: «ты, Шандор»,— а он ей несколько раз: «ты, Юла»,— и они строили фразы так, чтобы почаще говорить друг другу «ты»... Идет Шаца и перебирает все, что сегодня слышал, видел и пережил. Вспоминает, как дважды спускался с Юлой в погреб за вином. «Дети, принесите-ка вина. Отец хочет еще выпить, и гости тоже»,— говорит развеселившийся хозяин. «Ступай-ка, Тино, в погреб по вино»,— добавляет господин Кипра. А волынщик Совра поет: «Лей, Тино, сквозь передник вино!» А они, как примерные дети, немедленно исполняют приказание: он берет два огромных кувшина, Юла — подсвечник с сальной свечой и сбегают по ступенькам в погреб; он наливает, а она светит ему. Шаца шутит, пугает ее и грозит, что потушит свечу, сам уйдет и запрет ее в погребе, если она его не поцелует. Юла говорит, что умрет от страха одна впотьмах, поэтому уж лучше поцеловать, чем в столь юные годы умереть от страха в темном погребе. Он ее спрашивает, не страшно ли ей с ним, на что она отвечает, что с ним не боится никого на свете. И Шаце приятно, что Юла считает его юнаком. Он целует ее, а она вырывается и шепчет: «Как не стыдно!»,— но так ласково, так нежно, что у него в ушах до сих пор звенят эти слова.
Шаца мчится куда глаза глядят, а перед ним проносятся картины сегодняшнего вечера, одна прекрасней и приятней другой. Только очутившись далеко за селом, на ярмарочной площади, он с недоумением останавливается и спрашивает себя, как же это его сюда занесло. Вернувшись домой, он ложится и долго не может сомкнуть глаз. Еще два дня подряд гудела у него в ушах волынка Совры и звенели Юлины слова: «Как не стыдно!» Наутро ученик долго потел, очищая от грязи Шацыны сапоги.
В Спирином доме тоже были все довольны. Отец Спира немедленно улегся, а матушка Сида долго еще наводила порядок после «такого столпотворения».
А Юла, до чего же она была довольна и счастлива! В избытке счастья ей хотелось, чтобы и все были вокруг счастливы и веселы, и она пустилась в беседу с Жужей.
Жужа похвалила ее вкус: жених, мол, прямо красавчик, и они подходят друг другу, как по заказу. Юла радуется и спрашивает, любит ли кто Жужу и кого она любит. А Жужа в простоте душевной признается, что многие ее любят и она многих любит, но ни одному из них не сравниться с женихом фрайлы и ни у кого нет такого красивого красного галстука, который необыкновенно идет фрайлиному жениху. Так они болтают, пока Жужа не становится развязной и слишком откровенной. Тут раздается окрик матушки Сиды: «Ступайте спать»,— после чего разговор обрывается, а на смену ему приходят сладостные мечты и грезы под одеялом.
— Эх, жаль, что сейчас не лето, вот бы славно было!— говорит счастливая матушка Сида, убирая посуду.— Просто не знаю, что бы отдала, лишь бы было лето. Посадить бы волынщика во дворе или перед домом — и пускай дует в свою волынку, чтобы песни разносились, словно колокольный звон, повсюду, до самого отдаленного хутора, пока волынка не лопнет. Ну и злилась бы, ну и терзалась бы та, толстая! Вот бы радости было! «Спросить теперь бы ее,— думает матушка Сида, открывая окна, чтобы проветрить комнату,— спросить бы, кого обреют — моего Спиру или ее попа, который таскает униатские Часословы в нашу церковь и обманывает владыку!.. Однако пора спать!..» Ну, что еще тут осталось,— говорит попадья, озираясь по сторонам.— Боже мой, зачем это столько лампад горит? Поглядите, пожалуйста! В каждой комнате по полдюжине, словно над гробом господним! Жужа, потуши лампады,— хоть это и поповский дом, но ведь мы не богатеи с Елеонской горы!.. Ах, право же, чего бы я ни дала, чтобы только узнать, дошло ли уже до нее! Ну почему сейчас не лето, почему?— шепчет она, надевая на голову ночной чепец.
Впрочем, ее желание было совершенно праздным, ибо еще в тот же вечер, когда поп Чира улегся после ужина, а матушка Перса вымеряла и кроила купленную им фланель,— в тот же вечер Эржа рассказала своей госпоже обо всем, что происходило в доме попа Спиры. Жужа и Эржа продолжали дружить (не желая следовать примеру своих поссорившихся господ) и встречаться, как и раньше, со своими уланскими капралами. Одного из капралов они прозвали «О к а я н н ы й», а другого «В с е равно» — каждого соответственно его темпераменту. Один злился, как только замечал, что Жужа беседует с его другом, и кричал сердито: «О к а я н н ы й!» — а другому было «все равно» за кем ухаживать — за Жужей или за Эржей. Встречались подруги каждый вечер и передавали одна другой все, что говорилось или происходило в поповских домах. От них узнавали обо всем их хозяйки, и это являлось тайной причиной постоянного раздувания и разжигания однажды вспыхнувшей вражды. Так случилось и сегодня вечером. Несмотря на занятость, Жужа нашла подходящий повод выбежать за ворота с полным кувшином вина, чтобы угостить своего «Окая н-н о г о», а заодно и Эржу с ее капралом, которые тоже явились сюда. Здесь они судачили обо всем, выпивали и даже плясали под музыку, которая отлично была слышна из дома. И в тот же вечер Эржа подробно доложила обо всем госпоже Персе.
— Чтоб они подавились, дай-то, господи!— истово произносит попадья, выслушав Эржино донесение.— Можете,— цедит уставшая от переживаний, сломленная и жалкая матушка Перса,— сейчас можете, если хотите, хоть три ночи плясать, раз уж вам посчастливилось напасть на дурака Чиру.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ,
в которой описаны две свадьбы — сначала Меланъина, потом Юлина, а заодно повествуется о двух злоключениях, постигших фрау Габриэллу
Все село узнало о примирении попов раньше, чем узнали о нем сами попы. Фрау Г^бриэлла, увидав их рядышком в повозке, кинулась со всех ног по знакомым домам, оповещая всех и каждого, что отец Чира помирился с отцом Спирой и они вместе отправляются покупать приданое. Спира, распространялась она, везет Чиру за свой счет, с тем чтобы тот выбирал вещи в лавке; и что купит отец Чира для своей Меланьи, то же купит отец Спира для своей Юлы, чтобы Меланья, получившая «немецкое воспитание», ни на йоту не превосходила Юлу по части благородства. И фрау Габриэлле и ее подруге Цвечкенмаерке стала известна даже сумма (три сотни), которую уплатил отец Спира отцу Чире, чтобы тот отказался о,т своей жалобы и от тяжбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32