Войдя в магази он вытащил из кармана эту бумагу, развернул, положил перед собой, сел на стул, протер очки, нацепил их на нос и, глядя на запись, стал диктовать щуплому, хорошо причесанному лавочнику, зачеркивая очередное название карандашом, пока не приобрел все точно по списку.
Поп Спира купил большой брусок мыла, нож — резать ветчину, и уйму необходимых кухонных принадлежностей, которые в селах еще мало или вовсе не известны.
Вспомнил он и о своих спасителях — Аркадии и попе Буре. Аркадию он купил высокие ботуши, в которых он будет прислуживать в церкви, шаль за три сребра и красивую пенковую трубку с длинным чубуком за тринадцать сребров. Такую же точно трубку он купил и отцу Буре.
«Боже мой, что есть человек: не знает и не ведает,, что несет ему завтрашний день! — думал он, покупая все это.— Мог ли я предвидеть, что у меня явится желание делать покупки и удивлять Сиду!»
Оба попа накупили кофе, сахару, немало всяких булочек и рогаликов. Короче, понабирали столько, что едва поместили все в повозку. И когда в пятницу на заре попы взобрались на нее и тронулись в путь, то пришлось им сидеть,— простите меня за выражение, ибо речь идет об отцах церкви,— пришлось им сидеть столь же удобно, как черту на колу. В этом был отчасти виноват и сам Пера Тоцилов, который словно поклялся разорить всех попадавшихся ему под руку попов. Он дважды весьма основательно воспользовался гостеприимством в доме ченейского попа; на славу угостились и сам он и его лошади; а кроме того, он так добросовестно набил оба сиденья, и переднее и заднее, хозяйским сеном, что лошади еще по меньшей мере неделю смогут наслаждаться ченейской травкой.
Подвода тронулась. Всю дорогу от Темишвара до Че-нея преподобные отцы неумолчно беседовали. Разговор был, конечно, не такой сердечный и искренний, как прежде, что, разумеется, вполне понятно, но все же они беседовали, а в одном вопросе пришли даже к полному согласию.
— Сколько вы уплатили за подводу? — спросил Спира.
— Десять сребров! — ответил Чира.
— Что за черт! И я столько же. Потому, должно быть, что вы первый подрядились?
— Э, тут-то собака и зарыта; об этом я от самого дома размышляю. Когда он со мной рядился, то выходило, будто повезет меня одного. «Дорого, Петр,— говорю ему,— нельзя ли подешевле?» — «Возьмите попутчика, повезу дешевле».— «Найди, говорю, сам кого-нибудь».— «Не могу, отвечает, найдите вы — и повезу за шесть сребров».
— Ну и прохвост, так же точно и со мной разговаривал! Точнехонько! — пожаловался Спира.— Найдите, мол, попутчика, и я повезу вас за ч е т ы р е сребра... А он с того и с другого содрал по десять сребров. Торговался со мной так, будто я первый пришел. Пройдоха вахлацкая!
— Все они такие, черт бы их драл!.. Думается мне, этот вор, архивор Нича, ночной сторож, настропалил его. Батюшки, дескать, в ссоре, ни слова друг другу не скажут.
— Э, так и я бы извозничал,— заметил поп Спира.— Мужик, конечно, мужицкую сторону тянет.
Приехав в Ченей, завернули на полчаса к попу Буре.
— Ну, как все обошлось?— спрашивает с любопытством хозяин, оставшись наедине со Спирой.
— Чрезвычайно хорошо,— весело отвечал тот.— И еще раз великое тебе спасибо. Ну просто замечательно получилось, сверх всякого, говорю, сверх всякого ожидания! Владыка заставил нас по-хорошему помириться и позабыть все нанесенные друг другу обиды. Даже рукопожатием обменялись, поцеловались в его присутствии...
— Поцеловалис ь!.. Да брось! Что ты говоришь! Даже поцеловались!..
— Да, а ты что думаешь! Поцеловались, конечно. Ну, ясное дело, скрепя сердце, через силу...
— Ну да уж само собой... могу себе представить!..
— Что касается меня, то, как говорится: «Женился, сам себе подивился». Мне-то, разумеется, полгоря. Помалкиваю да твержу про себя: «Слава богу, что так обернулось!..» Э, но ему, ему...
— Верю, верю. Но, расскажи, пожалуйста, как оно было...
— Да говорю тебе, сто раз вспоминал тебя с благодарностью, а вот тебе и доказательство,— произносит поп Спира, достает из шубы дорогую пенковую трубку и протягивает ему,— в знак моей искренней признательности.
— А-а, хороша, очень хороша! — говорит приятно пораженный поп Буря, рассматривая трубку.— Сколько стоила?
— Да сколько бы ни стоила — безделица по сравнению с твоей услугой. Кури на здоровье. Возьми да и закури сейчас, а я тебе все вкратце расскажу.
Поп Буря закурил трубочку, а поп Спира изложил ему, как было дело.
— В конце своей речи епископ простил отца Чиру, укорив его за то, что он столь некрасиво пытался обмануть вышестоящих лиц,— закончил Спира свой рассказ.
Попы дружно захохотали, и в это мгновение вошел поп Чира. Оба смеялись от всей души, как это свойственно только здоровым и толстым попам.
— Э, достопочтеннейший,— обратился хозяин к попу Чире, показывая новую трубку,— вы меня не поздравляете? Должен похвастаться перед вами. Посмотрите, что мне привез в презент отец Спира.
— А-а, очень хорошо, прекрасно! — цедит поп Чира, натянуто улыбаясь и думая, конечно, про себя: «Недаром тебе Спира это подарил; не без твоего масла тут обошлось, Каиафа!»
— Ну, так пойдемте! Пожалуйте червячка заморить,— предложил хозяин, когда попадья подала яичницу — любимое блюдо путешественников.— Пожалуйте, достопочтеннейший! Проходи, Спира!
Путники уселись, приглашают хозяина.
— Нет, нет, спасибо! Я теперь до вечера не выпущу эту трубку изо рта!— говорит он улыбаясь.— Да угощайтесь, достопочтеннейший отец Чира! Что же это, значит, вам не понравилась яичница? — потчует хозяин, выдувая через новую трубку и чубук густую струю дыма.
— Спасибо, спасибо! Не в том дело. У меня что-то неладно с желудком,— тянет отец Чира, а про себя думает: «Знаю тебя, старого волка! Знаю, почему ты трубку закурил и почему именно яичницей угощаешь! Недаром говорится: «Стоит ему, как святого Петра яичница». Это я, я лично оплатил и пенковую трубку и яичницу. Сейчас только вижу, насколько мудры были наши старики, когда предостерегали: «Берегись попа!»,— а я имел дело с двумя попами и одним пономарем!»
— Ну, двинемся, что ли, прия,.. спутник, хочу я сказать,— спрашивает поп Спира, покончив с яичницей.
— Что ж, двинемся!— соглашается поп Чира, обматывая шею шалью.— Ну, дорогой хозяин, до свидания. Спасибо за угощенье.
— О, не стоит, не стоит! Буду счастлив, если вы меня почаще будете так вспоминать.
— Э, ей-богу,— добавляет поп Чира,— вы к нам приезжайте, теперь ваш черед! Вот на свадьбу пожалуйте. Через несколько недель,— я сообщу вам,— будет у нас в доме семейное торжество... свадьба моей дочери...
— Сообщу и я,— говорит отец Спира,— и у меня готовятся, вовсю готовятся.
— Что?— восклицает удивленный и обрадованный Я хозяин.— Разве и ты выдаешь? А за кого, за кого?
— Эх, за кого! Ее выбор: услышишь и увидишь. На- я шла, как говорится, латка заплатку, ха-ха-ха! — смеется поп Спира.— Мы долго не давали согласия, все противились, но девушка уперлась: его, и только его... Как в деревне говорят: «Или за него, или в Тису с берега!» Ну что поделаешь, как не уступить, о стадах свиней и, должно быть, до гроба будет вздыхать о своей минувшей юности и прожитых деньгах (будь они у него сейчас, когда он накопил ума и приобрел сноровку!); болтает, изредка поглядывая украдкой на Тинкуцу, свою будущую родственницу, и вздыхает; хвастается и обиняками поругивает своего Милоша, утверждая, что он якобы не заслужил такой жены, как Тинкуца,— и бубнит свое до тех пор, пока Тин-куца не погонит его кормить свиней, которые хрюкают у двери, напоминая о себе хозяевам.
Все это промелькнуло и осталось позади, а Пера То-цилов гнал все дальше, все ближе к дому.
К вечеру прибыли в село. Заплатили попы Пере То-цилову честно, как договорились, по десять форинтов. Правда, они долго шарили по своим глубоким поповским карманам — и не потому, что там не находилось бумажек, их было предостаточно,— а потому, что им тяжко было расставаться с такой суммой, а кроме того, и тот и другой задумались над тем, не следует ли упрекнуть крестьянина за лукавство и надувательство своих же священников, растолковать ему, что это нехорошо, что даже иноверцы никогда не поступили бы так в отношении своих пастырей. Но передумали и расплатились без особых разговоров. Вдохновившись этим, газда Пера То-цилов цересчитал бумажки, положил в кошелек, засунул его за голенище и вежливо поблагодарил:
— Спасибо, что помогли бедному человеку. Очень помогли. Если что понадобится — пожалуйста, всегда к вашим услугам; а как вожу и какой у меня характер, сами видели!
Попы только рукой махнули и ничего не ответили.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ,
из коей любознательный читатель узнает (из разговора попа Чиры с попадьей Персой), что именно произошло у его преосвященства епископа в Темишваре и как обе попадьи восприняли этот, можно сказать, Те-мишварский мир
Никогда, должно быть, домочадцы не ожидали с таким нетерпением возвращения попов. Тяжело пришлось попадьям — и той и другой. Даже самые долгие летние дни не казались им такими длинными, как эти несколько коротких осенних дней. А ночи! Как тянулись ночи, проведенные нашими матушками в думах!
Госпожа Перса горела нетерпением, словно невеста, и была зла, как фурия. В ее сердце не оставалось ни с булавочную головку места для прощения и милосердия. Она дышала местью, и слишком далеким казался ей желанный день, день справедливого и сладостного мщения.
— Ну и намылят же ему! Ну и оболванят же, бог ты мой!— злорадно восклицала матушка Перса, разгуливая в своих ботушах по комнате и разговаривая сама с собой. Как будет она блаженно счастлива в тот день, когда отцу Спире сбреют усы м бороду и на его лице останется столько же волос, сколько у нее на ладони.— Ух, как только вспомню эту Сиду! Не дождусь дня, когда увижу ее и расквитаюсь за все. О боже, дай мне только дожить до тех пор и встретить эту толстую бестию. Тут же остановила бы ее и заговорила. «Извините,— сказала бы я,— давно мы не виделись, так давно, что я уже и не знаю, кто передо мной — вы, уважаемая госпожа Сида, или ваш супруг, господин Спира, тот самый, у которого когда-то, помню отлично, была такая замечательная борода! А сейчас, знаете, у вас обоих (никуда от этого не денешься!) такие гладкие лица, что сразу даже не отличишь!— Ха-ха-ха!— сатанинским хохотом разражается про себя матушка Перса.— Ах, рихтиг! ! О, извините, где же мои глаза? На вас нет рясы, значит вы, очевидно, госпожа Сида? Да, да, точно! Господин Спира должен одеваться как-то по-другому, ведь и ему ряса больше не полагается!» Ха-ха-ха!— смеется попадья Перса и хлопает себя по колену.— Иди ты к черту, Персида, что за дьявольщина лезет тебе в голову! Просто нехорошо. Ха-ха-ха! О мать честная, убей тебя бог!..
Картина в доме попа Спиры совсем другого рода. Сколько христианского терпения и смирения проявила матушка Сида в те дни! Еще до отъезда супруга она была, что вполне естественно, весьма взволнована и обеспокоена. Собирая его в дорогу, она, как всегда, положила ему ветчины и брынзы в повозку и посоветовала J быть сдержанным, вести себя с противником обходитель-; но, по-хорошему и даже угостить его ветчиной, ибо (напомнила матушка Сида) «он любит ветчину и всегда хвалил наши окорока» и, конечно, не сможет отказаться.;
В отсутствие отца Спиры матушка Сида по нескольку раз в день читала «Сон божьей матери», экземпляров^ десять — пятнадцать которого были зашиты в платья, сунуты в шкафы между бельем,
Верно (нем.),
лежали за иконой и в кармане старой шубы, которой в лютые морозы покрывали сверх зимней шали кислое тесто для штруделя. Перечитывала «Сон божьей матери», неустанно крестилась, следила, чтобы горели лампады, меняла фитильки и подливала масла. В те дни в доме отца Спиры всюду, куда ни повернись, теплились лампады — и висячие, и стоячие, в надтреснутых стаканах старинного фасона, какие давали в приданое лет шестьдесят тому назад: лампады горели и перед иконой святого Георгия — покровителя семьи попа Спиры, и перед иконой святых неподкупных целителей Козьмы и Дамиана — покровителей семьи матушки Сиды; одна лампада горела даже перед прекрасным Иосифом и супругой Пентефрия,— хотя они и принадлежали Ветхому завету, но, превращая в душевном смятении гравюры в икону, матушка Сида руководствовалась, должно быть, старой пословицей: «Иногда и самому черту не худо свечу поставить!»
В эти дни Сида просто преобразилась: воплощенная кротость, мягкая как воск, она никого не бранила, даже Жужу, а только советовала. «Добром,— твердила она,— всегда можно добиться больше, чем злобным криком».
— Ну-ка, Жужа, дитя мое, сбегай, если нетрудно, принеси картошки из погреба!— просила она кротко, отдавая распоряжения Жуже.
В эти дни матушка Сида непрестанно шептала молитвы, даже когда, помогая Юле и Жуже, чистила вместе с ними картофель.
— О боже, боже!— шептала матушка Сида.— Только избави нас от этой напасти — и больше подобного никогда не повторится! Больше, господи, не будем тебе досаждать!
А Юла помогала матери по хозяйству, украдкой поглядывая на ее озабоченное лицо.
Юла тоже многое претерпела в те дни. Ее мысли были только наполовину здесь, в отчем доме, у плиты, а наполовину где-то далеко, на другой улице, возле мастерской, над дверью которой висит белое полотенце и покачивается латунный тазик. Читатели догадаются, что не кто другой, как Шаца, был предметом ее мыслей, как и она была предметом размышлений Шацы. Они не виделись уже больше недели, ибо матушка Сида попросила Шацу потерпеть эти несколько дней до возвращения отца Спиры и даже не проходить по их улице. Вот почему Шацы не видать уже больше недели. И дожди прошли, и подсохло уже, и сапоги вернулись из починки, а его все нет как нет. Юла думала о нем и причесывалась в те дни так, как он любил,— от этого у нее становилось немного легче на душе. Да и Шаца порадовался, увидев это. Не мог он обуздать свое сердце, не выполнил наказа госпожи Сиды и прошелся разок по их улице,— тогда и увидел он, как красиво причесана Юла, поздоровался с ней, и она ему кивнула так мило и показала на прическу. И это до того растрогало Шацу, что он в блаженном умилении долго-долго думал о Юле и, до глубокой ночи перелистывая «Песенник», перечитал и перепел множество песен; и наконец, придя в поэтическое настроение, сочинил песню и с оказией, тайно от матушки Сиды, передал ее Юле.
В песне воспел он свою прогулку и блаженное чувство, охватившее его, когда он увидел свою красавицу в окне. Проклиная злосчастья, препятствующие их встречам, он утешал себя тем, что это не может тянуться долго, так как она помнит его, думает о нем и причесывается по его вкусу. Особенно хорош конец песни:
Волосы вы уложили Зыбью морской рядами, Локоны вы завили Мелкими завитками,— Фрайлица, вы причесались По моему желанью. Редко осуществлялись Пылких сердец мечтанья. Я ль не счастливец?
Все это — Золото кос, румянец Щек — столь прекрасного цвета... Сердце пустилось в танец, О любезная Юла! Все это будет мое! Все это будет мое!
Юла несколько раз украдкой прочла в кладовой это стихотворение и в первый же день выучила наизусть. Ею также овладело поэтическое и певучее настроение; она беспрестанно декламировала про себя эти стихи или вполголоса напевала известную песенку: «Приди, милый, дай сердцу волю; пройдись, милый, по той улице, взгляни, милый, на мое оконце». Слова эти, жалостливые и утешительные в то же время, не выходили у нее из головы.
Гораздо веселей и счастливей была в эти дни недавняя подруга Юлы — Меланья. Жених проводил с нею целые дни. Едва окончатся школьные занятия, он бежит к ним,— так приятно ему посидеть в кругу будущей своей семьи. Мама мастерит коврик из разноцветного тряпья, Меланья вышивает свою монограмму на салфетках, а Пера читает им вслух или рассказывает о своей жизни в годы ученья — о том, сколько наук он постиг, сколько раз заря заставала его за книгой, об экзаменах и их трудностях, а то вспоминает разные приключения, когда ему случалось бывать на краю гибели и на волосок от смерти. А они слушают его, затаив дыхание, и только после чудесного спасения вздыхают свободно и просят больше не рассказывать таких страшных вещей, действующих на их слабые нервы. Или втроем обсуждают план будущей квартиры и обдумывают, как расставить мебель. Окнами на улицу будут у них выходить две комнаты или одна; окнами во двор — еще две (а пожалуй, вначале достаточно и одной); потом кухня и комната для прислуги. Из столовой дверь ведет в кухню, а из кухни в чулан и в комнату для прислуги (и тогда уже всякий черт не притащится в дом). В этих комнатах они принимаются размещать обстановку: столы, стулья, кровати, диваны, шкафы, буфеты и тому подобное. Все в доме уже расставлено по местам (пока еще мысленно), неизвестно только, что делать с громоздким, весьма неказистым, но очень удобным шкафом старинного, очень старинного фасона,— был он, должно быть, времен в бозе почившей Марии Терезы, а вероятнее всего — помнил еще переселение сербов в эпоху патриарха Чарноевича, так как рассказывали, что этот шкаф неоднократно переходил из рук в руки — то к Ракоциевым куруцам ', то к монастирли-анским сербам, пока не сделался окончательно достоянием сербского народа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Поп Спира купил большой брусок мыла, нож — резать ветчину, и уйму необходимых кухонных принадлежностей, которые в селах еще мало или вовсе не известны.
Вспомнил он и о своих спасителях — Аркадии и попе Буре. Аркадию он купил высокие ботуши, в которых он будет прислуживать в церкви, шаль за три сребра и красивую пенковую трубку с длинным чубуком за тринадцать сребров. Такую же точно трубку он купил и отцу Буре.
«Боже мой, что есть человек: не знает и не ведает,, что несет ему завтрашний день! — думал он, покупая все это.— Мог ли я предвидеть, что у меня явится желание делать покупки и удивлять Сиду!»
Оба попа накупили кофе, сахару, немало всяких булочек и рогаликов. Короче, понабирали столько, что едва поместили все в повозку. И когда в пятницу на заре попы взобрались на нее и тронулись в путь, то пришлось им сидеть,— простите меня за выражение, ибо речь идет об отцах церкви,— пришлось им сидеть столь же удобно, как черту на колу. В этом был отчасти виноват и сам Пера Тоцилов, который словно поклялся разорить всех попадавшихся ему под руку попов. Он дважды весьма основательно воспользовался гостеприимством в доме ченейского попа; на славу угостились и сам он и его лошади; а кроме того, он так добросовестно набил оба сиденья, и переднее и заднее, хозяйским сеном, что лошади еще по меньшей мере неделю смогут наслаждаться ченейской травкой.
Подвода тронулась. Всю дорогу от Темишвара до Че-нея преподобные отцы неумолчно беседовали. Разговор был, конечно, не такой сердечный и искренний, как прежде, что, разумеется, вполне понятно, но все же они беседовали, а в одном вопросе пришли даже к полному согласию.
— Сколько вы уплатили за подводу? — спросил Спира.
— Десять сребров! — ответил Чира.
— Что за черт! И я столько же. Потому, должно быть, что вы первый подрядились?
— Э, тут-то собака и зарыта; об этом я от самого дома размышляю. Когда он со мной рядился, то выходило, будто повезет меня одного. «Дорого, Петр,— говорю ему,— нельзя ли подешевле?» — «Возьмите попутчика, повезу дешевле».— «Найди, говорю, сам кого-нибудь».— «Не могу, отвечает, найдите вы — и повезу за шесть сребров».
— Ну и прохвост, так же точно и со мной разговаривал! Точнехонько! — пожаловался Спира.— Найдите, мол, попутчика, и я повезу вас за ч е т ы р е сребра... А он с того и с другого содрал по десять сребров. Торговался со мной так, будто я первый пришел. Пройдоха вахлацкая!
— Все они такие, черт бы их драл!.. Думается мне, этот вор, архивор Нича, ночной сторож, настропалил его. Батюшки, дескать, в ссоре, ни слова друг другу не скажут.
— Э, так и я бы извозничал,— заметил поп Спира.— Мужик, конечно, мужицкую сторону тянет.
Приехав в Ченей, завернули на полчаса к попу Буре.
— Ну, как все обошлось?— спрашивает с любопытством хозяин, оставшись наедине со Спирой.
— Чрезвычайно хорошо,— весело отвечал тот.— И еще раз великое тебе спасибо. Ну просто замечательно получилось, сверх всякого, говорю, сверх всякого ожидания! Владыка заставил нас по-хорошему помириться и позабыть все нанесенные друг другу обиды. Даже рукопожатием обменялись, поцеловались в его присутствии...
— Поцеловалис ь!.. Да брось! Что ты говоришь! Даже поцеловались!..
— Да, а ты что думаешь! Поцеловались, конечно. Ну, ясное дело, скрепя сердце, через силу...
— Ну да уж само собой... могу себе представить!..
— Что касается меня, то, как говорится: «Женился, сам себе подивился». Мне-то, разумеется, полгоря. Помалкиваю да твержу про себя: «Слава богу, что так обернулось!..» Э, но ему, ему...
— Верю, верю. Но, расскажи, пожалуйста, как оно было...
— Да говорю тебе, сто раз вспоминал тебя с благодарностью, а вот тебе и доказательство,— произносит поп Спира, достает из шубы дорогую пенковую трубку и протягивает ему,— в знак моей искренней признательности.
— А-а, хороша, очень хороша! — говорит приятно пораженный поп Буря, рассматривая трубку.— Сколько стоила?
— Да сколько бы ни стоила — безделица по сравнению с твоей услугой. Кури на здоровье. Возьми да и закури сейчас, а я тебе все вкратце расскажу.
Поп Буря закурил трубочку, а поп Спира изложил ему, как было дело.
— В конце своей речи епископ простил отца Чиру, укорив его за то, что он столь некрасиво пытался обмануть вышестоящих лиц,— закончил Спира свой рассказ.
Попы дружно захохотали, и в это мгновение вошел поп Чира. Оба смеялись от всей души, как это свойственно только здоровым и толстым попам.
— Э, достопочтеннейший,— обратился хозяин к попу Чире, показывая новую трубку,— вы меня не поздравляете? Должен похвастаться перед вами. Посмотрите, что мне привез в презент отец Спира.
— А-а, очень хорошо, прекрасно! — цедит поп Чира, натянуто улыбаясь и думая, конечно, про себя: «Недаром тебе Спира это подарил; не без твоего масла тут обошлось, Каиафа!»
— Ну, так пойдемте! Пожалуйте червячка заморить,— предложил хозяин, когда попадья подала яичницу — любимое блюдо путешественников.— Пожалуйте, достопочтеннейший! Проходи, Спира!
Путники уселись, приглашают хозяина.
— Нет, нет, спасибо! Я теперь до вечера не выпущу эту трубку изо рта!— говорит он улыбаясь.— Да угощайтесь, достопочтеннейший отец Чира! Что же это, значит, вам не понравилась яичница? — потчует хозяин, выдувая через новую трубку и чубук густую струю дыма.
— Спасибо, спасибо! Не в том дело. У меня что-то неладно с желудком,— тянет отец Чира, а про себя думает: «Знаю тебя, старого волка! Знаю, почему ты трубку закурил и почему именно яичницей угощаешь! Недаром говорится: «Стоит ему, как святого Петра яичница». Это я, я лично оплатил и пенковую трубку и яичницу. Сейчас только вижу, насколько мудры были наши старики, когда предостерегали: «Берегись попа!»,— а я имел дело с двумя попами и одним пономарем!»
— Ну, двинемся, что ли, прия,.. спутник, хочу я сказать,— спрашивает поп Спира, покончив с яичницей.
— Что ж, двинемся!— соглашается поп Чира, обматывая шею шалью.— Ну, дорогой хозяин, до свидания. Спасибо за угощенье.
— О, не стоит, не стоит! Буду счастлив, если вы меня почаще будете так вспоминать.
— Э, ей-богу,— добавляет поп Чира,— вы к нам приезжайте, теперь ваш черед! Вот на свадьбу пожалуйте. Через несколько недель,— я сообщу вам,— будет у нас в доме семейное торжество... свадьба моей дочери...
— Сообщу и я,— говорит отец Спира,— и у меня готовятся, вовсю готовятся.
— Что?— восклицает удивленный и обрадованный Я хозяин.— Разве и ты выдаешь? А за кого, за кого?
— Эх, за кого! Ее выбор: услышишь и увидишь. На- я шла, как говорится, латка заплатку, ха-ха-ха! — смеется поп Спира.— Мы долго не давали согласия, все противились, но девушка уперлась: его, и только его... Как в деревне говорят: «Или за него, или в Тису с берега!» Ну что поделаешь, как не уступить, о стадах свиней и, должно быть, до гроба будет вздыхать о своей минувшей юности и прожитых деньгах (будь они у него сейчас, когда он накопил ума и приобрел сноровку!); болтает, изредка поглядывая украдкой на Тинкуцу, свою будущую родственницу, и вздыхает; хвастается и обиняками поругивает своего Милоша, утверждая, что он якобы не заслужил такой жены, как Тинкуца,— и бубнит свое до тех пор, пока Тин-куца не погонит его кормить свиней, которые хрюкают у двери, напоминая о себе хозяевам.
Все это промелькнуло и осталось позади, а Пера То-цилов гнал все дальше, все ближе к дому.
К вечеру прибыли в село. Заплатили попы Пере То-цилову честно, как договорились, по десять форинтов. Правда, они долго шарили по своим глубоким поповским карманам — и не потому, что там не находилось бумажек, их было предостаточно,— а потому, что им тяжко было расставаться с такой суммой, а кроме того, и тот и другой задумались над тем, не следует ли упрекнуть крестьянина за лукавство и надувательство своих же священников, растолковать ему, что это нехорошо, что даже иноверцы никогда не поступили бы так в отношении своих пастырей. Но передумали и расплатились без особых разговоров. Вдохновившись этим, газда Пера То-цилов цересчитал бумажки, положил в кошелек, засунул его за голенище и вежливо поблагодарил:
— Спасибо, что помогли бедному человеку. Очень помогли. Если что понадобится — пожалуйста, всегда к вашим услугам; а как вожу и какой у меня характер, сами видели!
Попы только рукой махнули и ничего не ответили.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ,
из коей любознательный читатель узнает (из разговора попа Чиры с попадьей Персой), что именно произошло у его преосвященства епископа в Темишваре и как обе попадьи восприняли этот, можно сказать, Те-мишварский мир
Никогда, должно быть, домочадцы не ожидали с таким нетерпением возвращения попов. Тяжело пришлось попадьям — и той и другой. Даже самые долгие летние дни не казались им такими длинными, как эти несколько коротких осенних дней. А ночи! Как тянулись ночи, проведенные нашими матушками в думах!
Госпожа Перса горела нетерпением, словно невеста, и была зла, как фурия. В ее сердце не оставалось ни с булавочную головку места для прощения и милосердия. Она дышала местью, и слишком далеким казался ей желанный день, день справедливого и сладостного мщения.
— Ну и намылят же ему! Ну и оболванят же, бог ты мой!— злорадно восклицала матушка Перса, разгуливая в своих ботушах по комнате и разговаривая сама с собой. Как будет она блаженно счастлива в тот день, когда отцу Спире сбреют усы м бороду и на его лице останется столько же волос, сколько у нее на ладони.— Ух, как только вспомню эту Сиду! Не дождусь дня, когда увижу ее и расквитаюсь за все. О боже, дай мне только дожить до тех пор и встретить эту толстую бестию. Тут же остановила бы ее и заговорила. «Извините,— сказала бы я,— давно мы не виделись, так давно, что я уже и не знаю, кто передо мной — вы, уважаемая госпожа Сида, или ваш супруг, господин Спира, тот самый, у которого когда-то, помню отлично, была такая замечательная борода! А сейчас, знаете, у вас обоих (никуда от этого не денешься!) такие гладкие лица, что сразу даже не отличишь!— Ха-ха-ха!— сатанинским хохотом разражается про себя матушка Перса.— Ах, рихтиг! ! О, извините, где же мои глаза? На вас нет рясы, значит вы, очевидно, госпожа Сида? Да, да, точно! Господин Спира должен одеваться как-то по-другому, ведь и ему ряса больше не полагается!» Ха-ха-ха!— смеется попадья Перса и хлопает себя по колену.— Иди ты к черту, Персида, что за дьявольщина лезет тебе в голову! Просто нехорошо. Ха-ха-ха! О мать честная, убей тебя бог!..
Картина в доме попа Спиры совсем другого рода. Сколько христианского терпения и смирения проявила матушка Сида в те дни! Еще до отъезда супруга она была, что вполне естественно, весьма взволнована и обеспокоена. Собирая его в дорогу, она, как всегда, положила ему ветчины и брынзы в повозку и посоветовала J быть сдержанным, вести себя с противником обходитель-; но, по-хорошему и даже угостить его ветчиной, ибо (напомнила матушка Сида) «он любит ветчину и всегда хвалил наши окорока» и, конечно, не сможет отказаться.;
В отсутствие отца Спиры матушка Сида по нескольку раз в день читала «Сон божьей матери», экземпляров^ десять — пятнадцать которого были зашиты в платья, сунуты в шкафы между бельем,
Верно (нем.),
лежали за иконой и в кармане старой шубы, которой в лютые морозы покрывали сверх зимней шали кислое тесто для штруделя. Перечитывала «Сон божьей матери», неустанно крестилась, следила, чтобы горели лампады, меняла фитильки и подливала масла. В те дни в доме отца Спиры всюду, куда ни повернись, теплились лампады — и висячие, и стоячие, в надтреснутых стаканах старинного фасона, какие давали в приданое лет шестьдесят тому назад: лампады горели и перед иконой святого Георгия — покровителя семьи попа Спиры, и перед иконой святых неподкупных целителей Козьмы и Дамиана — покровителей семьи матушки Сиды; одна лампада горела даже перед прекрасным Иосифом и супругой Пентефрия,— хотя они и принадлежали Ветхому завету, но, превращая в душевном смятении гравюры в икону, матушка Сида руководствовалась, должно быть, старой пословицей: «Иногда и самому черту не худо свечу поставить!»
В эти дни Сида просто преобразилась: воплощенная кротость, мягкая как воск, она никого не бранила, даже Жужу, а только советовала. «Добром,— твердила она,— всегда можно добиться больше, чем злобным криком».
— Ну-ка, Жужа, дитя мое, сбегай, если нетрудно, принеси картошки из погреба!— просила она кротко, отдавая распоряжения Жуже.
В эти дни матушка Сида непрестанно шептала молитвы, даже когда, помогая Юле и Жуже, чистила вместе с ними картофель.
— О боже, боже!— шептала матушка Сида.— Только избави нас от этой напасти — и больше подобного никогда не повторится! Больше, господи, не будем тебе досаждать!
А Юла помогала матери по хозяйству, украдкой поглядывая на ее озабоченное лицо.
Юла тоже многое претерпела в те дни. Ее мысли были только наполовину здесь, в отчем доме, у плиты, а наполовину где-то далеко, на другой улице, возле мастерской, над дверью которой висит белое полотенце и покачивается латунный тазик. Читатели догадаются, что не кто другой, как Шаца, был предметом ее мыслей, как и она была предметом размышлений Шацы. Они не виделись уже больше недели, ибо матушка Сида попросила Шацу потерпеть эти несколько дней до возвращения отца Спиры и даже не проходить по их улице. Вот почему Шацы не видать уже больше недели. И дожди прошли, и подсохло уже, и сапоги вернулись из починки, а его все нет как нет. Юла думала о нем и причесывалась в те дни так, как он любил,— от этого у нее становилось немного легче на душе. Да и Шаца порадовался, увидев это. Не мог он обуздать свое сердце, не выполнил наказа госпожи Сиды и прошелся разок по их улице,— тогда и увидел он, как красиво причесана Юла, поздоровался с ней, и она ему кивнула так мило и показала на прическу. И это до того растрогало Шацу, что он в блаженном умилении долго-долго думал о Юле и, до глубокой ночи перелистывая «Песенник», перечитал и перепел множество песен; и наконец, придя в поэтическое настроение, сочинил песню и с оказией, тайно от матушки Сиды, передал ее Юле.
В песне воспел он свою прогулку и блаженное чувство, охватившее его, когда он увидел свою красавицу в окне. Проклиная злосчастья, препятствующие их встречам, он утешал себя тем, что это не может тянуться долго, так как она помнит его, думает о нем и причесывается по его вкусу. Особенно хорош конец песни:
Волосы вы уложили Зыбью морской рядами, Локоны вы завили Мелкими завитками,— Фрайлица, вы причесались По моему желанью. Редко осуществлялись Пылких сердец мечтанья. Я ль не счастливец?
Все это — Золото кос, румянец Щек — столь прекрасного цвета... Сердце пустилось в танец, О любезная Юла! Все это будет мое! Все это будет мое!
Юла несколько раз украдкой прочла в кладовой это стихотворение и в первый же день выучила наизусть. Ею также овладело поэтическое и певучее настроение; она беспрестанно декламировала про себя эти стихи или вполголоса напевала известную песенку: «Приди, милый, дай сердцу волю; пройдись, милый, по той улице, взгляни, милый, на мое оконце». Слова эти, жалостливые и утешительные в то же время, не выходили у нее из головы.
Гораздо веселей и счастливей была в эти дни недавняя подруга Юлы — Меланья. Жених проводил с нею целые дни. Едва окончатся школьные занятия, он бежит к ним,— так приятно ему посидеть в кругу будущей своей семьи. Мама мастерит коврик из разноцветного тряпья, Меланья вышивает свою монограмму на салфетках, а Пера читает им вслух или рассказывает о своей жизни в годы ученья — о том, сколько наук он постиг, сколько раз заря заставала его за книгой, об экзаменах и их трудностях, а то вспоминает разные приключения, когда ему случалось бывать на краю гибели и на волосок от смерти. А они слушают его, затаив дыхание, и только после чудесного спасения вздыхают свободно и просят больше не рассказывать таких страшных вещей, действующих на их слабые нервы. Или втроем обсуждают план будущей квартиры и обдумывают, как расставить мебель. Окнами на улицу будут у них выходить две комнаты или одна; окнами во двор — еще две (а пожалуй, вначале достаточно и одной); потом кухня и комната для прислуги. Из столовой дверь ведет в кухню, а из кухни в чулан и в комнату для прислуги (и тогда уже всякий черт не притащится в дом). В этих комнатах они принимаются размещать обстановку: столы, стулья, кровати, диваны, шкафы, буфеты и тому подобное. Все в доме уже расставлено по местам (пока еще мысленно), неизвестно только, что делать с громоздким, весьма неказистым, но очень удобным шкафом старинного, очень старинного фасона,— был он, должно быть, времен в бозе почившей Марии Терезы, а вероятнее всего — помнил еще переселение сербов в эпоху патриарха Чарноевича, так как рассказывали, что этот шкаф неоднократно переходил из рук в руки — то к Ракоциевым куруцам ', то к монастирли-анским сербам, пока не сделался окончательно достоянием сербского народа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32