— замечает поп Спира и, продолжая завтракать, угощает Перу.
— Она-то валашка, а мой Миша серб, как и я, да и весь наш род; а ее зовут Тинкуца, попросту говоря Тинка. Живет она с Мишей уже лет одиннадцать, с тех пор как прогнал он ту словачку, что до нее здесь была. Ну, а сейчас на него налетели из округа и объявили: либо пусть он женится, либо отправят ее по этапу в Лугош, на место жительства.
— Ах так? — бросает поп Спира.
— Она в слезы, а ему, конечно, жалко. Жили, как говорится, столько лет, словно венчанные, ну, конечно, до этого допустить нельзя, и опять же не таковский он человек! Вот он и говорит: «Э, будет не так, как достославный округ приказывает, а как я хочу!» И сейчас, как я вам давеча уже сказал, на этой неделе венчаются. Вот гладит, к свадьбе готовится. Готовится, бедняжка, и бог знает до чего радуется!.. Да и он, почитай, уж неделю ее не колотил — все по случаю венчания.
— И следует, правильно! — говорит Пера Тоцилов.— Людям следует венчаться: не скоты, так сказать, чтобы невенчанными жить... На что бы, к примеру, вот их преподобия жили, если бы никто не венчался? Как говорится: рука руку моет!.. Всякого бог чем-то наделил и, как говорят, к чему-то предназначил. Вот, к примеру, ты обслуживаешь гостей, а я извозничаю, а они женятся, а их преподобия венчают... Всяк своим делом занят и, скажем, свою пользу имеет. Не дано каждому все делать.
— Еще будет тут и комедия и всякая чертовщина,— продолжает погонщик, с опаской наливая себе снова стаканчик ракии,— без того не обойдется, если не спадет щека! Распухла — видели? Пришлось завязать щеку: болит у нее зуб, а кажется, будто кто ударил. А на этой неделе никто, как говорится, даже мизинчиком ее не тронул. Это я точно знаю, по целым дням, что называется, здесь торчу. Эхе-хе,— вздохнул он глубоко и отпил из стаканчика добрый глоток,— не те нынче времена пошли, чтобы погонщик мог податься в Пешт, на людей поглядеть... вот так и болтаюсь тут без дела, не очень-то мне это приятно, как рабочему человеку. Носил ли я когда-нибудь этакие вот мужицкие опанки? Только сапоги, летом и зимой, да еще талерами подкованные! Хе-е-е, а сейчас вон как... Обтрепался, словно какой старый кнут,— закончил он и начисто осушил стаканчик.— Настрадался я досыта. Если бы я начал...
— Не пора ли, Пера,— поднимаясь, говорит поп Спира.
— Можно, ваше преподобие,— соглашается Пера, вскакивает и зовет корчмарку.
— Какова дорога до Ченея?
— Плохая, ваше преподобие... Разве сидел бы я здесь и страдал, как в кутузке,— говорит старик.
— Ну-ка, выпей вот, чтобы не пропадало! — предлагает поп Спира, отдавая ему свою ракию и то, что не допил Пера.— А как полагаешь, когда доберемся туда по такой дороге?
— Спасибо, ваше преподобие. Награди вас бог! Рядом с вами и беднякам легче живется,— благодарит погонщик, берет предложенную ракию и выпивает.— Часа за два доедете. Будьте покойны, засветло прибудете в Ченей.
Расплатились с корчмаркой за ракию. Корчмарка и старик поблагодарили и по очереди приложились к руке его преподобия. Гости вышли, корчмарка их проводила и застенчиво пожелала доброго пути...
— А ты, пештский купец, кажись, опять угощался, пока я выходила! — накинулась корчмарка на погонщика после отъезда путников.— Опять брал, а?
— Не брал... на что мне ее наливать? Будь это сливовица — ладно, а то ведь какая-то комадара да бечаруша!
— Да вижу, что брал! Сливовица, говоришь, а?.. Чтоб тебе в голову ударило!
— А зачем брать, кому брать, если я едва выпил то, что мне по доброй воле отдано? «Брал!..» — бубнит погонщик.— Вечно я виноват, один я беру да пью! И продать хотите, и чтобы все вам осталось!
— Молчи, молчи, знаю я тебя...
— Да чего там, чего там знаете! Насильно и эту-то выпил. Сами знаете, как я отказывался. Только чтоб вас, как говорится, не обидеть, взял и выпил. Разве янеотка-зывался?
— Э, отказывался! Ты откажешься! Вот уж нашли одного такого!
— Для удовольствия, что ли, я пью? Так... пью — и мне малость полегче живется. Единственная моя услада!.. Вот я и говорю: все же милостив бог, что не оставляет своих погонщиков. Ну, и теплится еще какая-то надежда: потому прямо бальзам на мою душу, когда малость хвачу.
— Бальза м!.. Все, что дерет твою проклятую глотку, для тебя бальзам, лишь бы драло...
— Эх, «драло»! Как это дерет, когда скользит словно по маслу! Так само и катится! — говорит пастух.
— «Катится»! Конечно, катится. Потому и говорю, что наливал и пил, губка ты этакая.
— Да нет, клянусь солнцем! Ей-богу, нет! Я и с места не вставал, не то что наливал да пил. Будь это какая путная сливовица да по вкусу бы пришлась, а то ведь самая простецкая бечаруша!
— Ты бы и шайтвосер * проглотил.
— Не берите греха на душу... и не расстраивайте меня понапрасну! Не срамите и не терзайте меня. Довольно, что сам господь посрамил! — ропщет новоявленный Иов из корчмы.
— Сгоришь, несчастье ты этакое! Сгоришь от этой ракии.
— Э, сгорю! А кто из моей семьи сгорел от ракии?.. Вишь ты! Хоть семью мою оставьте в покое.
— Насчет семьи не знаю, а вот ты обязательно сгоришь...
— Эх, я сгорю от ракии! — не сдается пастух.— Что я — бумага, которой трубку раскуривают, чтобы гореть? И не затлею даже, не то что сгорю. Только прохлаждает, когда ее пьешь. Не сто ведь в ней градусов, чтобы сгореть. Не хочется перед чужими хулить товар, все же родственники мы, а разве это настоящая ракия? Когда долбанешь настоящей — всего даже передернет. А эта слабенькая, что божья росинка, можешь ее лакать, как кабан из лужи, ничего и не почувствуешь!.. Мне ли не знать: вместе ведь с Милошем портили. Я ему все кричу: «Есть у тебя совесть?.. Довольно, хватит!» А он знай свое: «Еще малость, еще...»
— Экий же ты пес неблагодарный! — опешив, говорит корчмарка и отставляет в сторону утюг.— Он еще привередничает!
— Ты всегда так, всегда норовишь меня расстроить... А я-то из кожи лез, расхваливал тебя перед его преподобием, такая, мол, прилежная да хорошая...
— Я-то хорошая, а вот ты никуда не годишься! — говорит женщина и снова берется за утюг.
— Э, вечно я плох, вечно никуда не гожусь. А если я плох, так лучше мне убраться!
— Давно тебе об этом твержу! — бросает корчмарка, продолжая гладить.
— И почему это господь бог не избавит меня, не приберет в конце концов к себе...
— Не бойся! Тебя не скоро возьмет! Ему тоже не нужна всякая дрянь, вот и оставляет здесь, на нашу шею.
— ...чтобы не мучитьря мне, не страдать на этом свете, ежели я всякому в тягость, всякому поперек дороги встал,—
1 Азотная кислота (искаженное нем.).
сетует погонщик, допивая последние капли из стакана Перы Тоцилова, и тяжко вздыхает: — Ох-хо-хо! не будь еще этого бальзама... так порой и подмывает найти сук покрепче, да и...
— Повеситься, что ли?..
— Нет,— спешно перебивает погонщик, словно убегая от крепкого сука,— прыгнуть в воду: знаю, там верная смерть.
— Ты прыгнешь в воду? Ах ты врун! Да ты бежишь от воды, как бешеный пес...
— Эх,— вздыхает снова бывший погонщик.— Вот болтаете зря и только грех на душу берете, хотя вам, конечно, и невдомек почему. При рождении мне было предсказано, что пострадаю я не от чего другого, как от воды, потому-то по сю пору и стараюсь ее не пить.
— Ах, если предсказано,— говорит корчмарка, натягивая на доску другую юбку,— то уж от судьбы не уйдешь... Я и не знала. Ну, тогда можешь прыгать...
— Знаю уж, знаю, что только тогда ваше сердце успокоится!.. Эх, зачем вы меня, невестка, огорчаете? Что же это бог не смилуется наконец надо мной, несчастным? — плачется старик.
— Ну, будет прибедняться и вертеть глазами, точно поп католический! Набери-ка початков, налупи кукурузы да накорми свиней.
— Ладно, сейчас! Только не обижайте меня больше...
— А когда высыплешь им корм,— наказывает корчмарка,— ты этого желтого почесывай рукой по спине, пока ест: больно он прожорлив, тычет рылом и отнимает у других; а если его почесывать, так и те, робкие, тоже сумеют поесть как следует...
— Да знаю, знаю! Не впервой ему спину чесать... Столько лет торговал, как говорится, а все оставался один-одинешенек... Серебряные пуговицы, полушубок расшитый, сапоги, а шляпа шелковая, с ворсом... Э, невестушка, если бы вы знали меня в ту пору, и будь мы свояками, как нынче...
— Если чесать ему спину,— продолжает корчмарка, не слушая пастуха,— он становится малость повежливее и не отнимает у других, а то он и так уж самый жирный...
— Каким я был тогда и до чего дошел... На которую ни кинешь, бывало, взор — все твои! И как бы мог жениться...
— Знаю, слышала я про твои дебоши и победыГ.. Слышала, сколько тебе стоили сапожки да кацавейки этим
мадьяркам в Кунсентмартоне, которые перед тобой всю ночь танцевали чардаш... Потому-то и докатился до этого!..
— Ну и козырем же я ходил, черт побери! — восклицает старик, ударяя кулаком по столу.— Не боялся, как говорится, ни одного ферта из Бачки,— далеко им было до меня!.. Эх, мне бы сейчас те денежки и теперешний ум!
— Ну, а сейчас ступай. Когда его заколем, и тебе малость перепадет. Натушу капусты с кожицей, и пузырь получишь для кисета; а я тебе как-нибудь его обошью красной ленточкой. Ступай, мой козырь!
— Ладно, все сделаю, как накажете, только не упрекайте меня за эту малую толику ракии,— она же моя услада, мой бальзам! Моя единственная, так сказать, услада. А вам, невестушка, разве не холодно?.. Не дурно бы чем-нибудь погреться изнутри...
— Да ты только что сказал, что она тебя холодит; а сейчас уже греет?
— Э, если человек хороший, как я, у него всегда по-хорошему выходит...
— Ладно, уж дам тебе,— смеется Тинкуца и подносит ему стаканчик ракии, которую он выпивает единым духом.— Помоги мне: видишь, эти дни просто голову потеряла от стольких хлопот да глажки.
— Эх,— вздыхает, останавливаясь, погонщик,— как говорится:
Гладься, юбка, гладься смело, Ведь в субботу будет...
— Сейчас же ступай вон, протрезвись! — обрывает его Тинкуца.— Видали такого?
— Эх! — вздыхает старик, выходя, и вздох его полон меланхолии, почти обязательной для всех страстных любителей ракии.— Закатились, вижу, денечки погонщиков и свинарей! Нет больше ни ярмарок, ни магарычей; когда-то шли в Пешт на людей поглядеть, себя показать, а сейчас не нужны мы им, когда есть железная дорога... И кто ее придумал! Подтяжки бы ему швабские носить!..
«Но! Шарга, Пирош[ Но, милые! Пошли, касатики! Еще маленько по грязи пошлепаем!» — слышится голос Перы Тоцилова, щелканье кнута, и корчма остается уже где-то позади.
Отец Спира устраивается рядом с отцом Чирой, который, укутавшись в шубу, по-прежнему прикидывается спящим. И тот и другой шарят у себя в карманах: отец Чира, чтобы убедиться, на месте ли зуб, а отец Спира — не потерял ли он сверточек Аркадия. «Пройдоха вахлацкая,— думает Чира,— меня везет за десять, а его за пять сребров». То же самое думает и Спира: «Живоглот этот едет за пятьг а я за десять сребров. Он всегда так дешево ездит». Так размышляют оба попа. А Пера Тоцилов покуривает и, крепко закусив чубук, заводит беседу с лошадьми. Он доволен и обещает Шарге и Пирошу новые сапоги на заработанные двадцать сребров.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,
повествующая о том, как путники ужинали и ночевали в гостеприимном доме ченейского священника по прозванию «отец Буря». В ней узел сплетений, развившихся в Ченее и Темишваре
Снова потянулась скучная дорога. Дождь перестал. Кони хорошо отдохнули, и Пера Тоцилов погнал их быстрей. Вот показалась ченейская колокольня, но до Ченея еще далеко, и дорога по-прежнему безлюдна. Так ехали они еще часа два с половиной, и лишь тогда стали попадаться навстречу поначалу телеги, а потом и пешеходы — какие-то швабы в деревянных башмаках; засунув руки под мышки, они шагали, точно гуси, один за другим, растянувшись вереницей.
Ченей уже близко.
Еще немного, и путники выехали на ярмарочную площадь. Миновали кладбище и, оставив позади Большой колодец у околицы села и Большой крест, покатили по Большой улице. Проехали и ее и еще засветло остановились у дома священника.
Перед поповым домом орава чумазых ребятишек играла среди мягкой утоптанной грязи. Один из них, увидав подводу, стремглав помчался к поповой калитке, бурей ворвался во двор и заорал во все горло:
— Отворяйте ворота! Гости!
— Чего ревешь, как осел! — оборвал его со двора хозяин, который, как всякий поп, больше предпочитал ходить в гости, чем принимать их у себя.— Если гости, так уж, конечно, не волки!
Ворота растворились, повозка въехала во двор.
— О-о-о! Добро пожаловать! Добро пожаловать! — приветствует их хозяин.— Какая радость, какая честь!
— Здравствуйте! — слышится из недр шубы голос попа Чиры; он вываливается из повозки по левую сторону, и тогда вдруг появляется его голова, дымящаяся, словно вареный окорок, который только что вынули из котла.
— О, какое счастье, какое счастье! Вы ли это, достопочтеннейший?
— Мимоездом, правду сказать, мимоездом,— говорит отец Чира,— завтра тронемся дальше.
— Очень приятно! Чрезвычайно приятно!
— Завтра чуть свет тронемся,— подтверждает и Спи-ра, тоже вываливаясь из повозки и приближаясь к хозяину.
— О-о-о! Спира! — радостно восклицает хозяин.— Да ты ли это, Спира? О-о-о! Вот это здорово! Да ты ли это?..
— Э, нет, не я, а ты! — отвечает поп Спира, целуясь с ним троекратно самым сердечным образом.
— Пожалуйте, пожалуйте! Рокса! Глиша! Куда вы к черту запропастились? — орет хозяин, озирая двор.
На его крик выбегают Глиша и Рокса и принимаются снимать с повозки вещи.
— Ах, как я рад,— говорит хозяин.— Значит, завтра уезжаете? Ну, хоть немного этак на досуге поболтаем. Пожалуйте, пожалуйте в комнаты, располагайтесь.
Попы входят в дом. Пера чистит колеса и проклинает грязь. Глиша уводит лошадей в конюшню, а Рокса гоняется по двору за птицей.
И покуда целая дюжина соседской детворы, взобравшись в повозку, галдит, толкается, кувыркается и голосит, а в кухне ощипывают птицу и готовят обильный ужин, попы ведут беседу о всевозможных предметах. Хозяин догадывается по разговору, что у гостей размолвка — «не все козы на счету». На правах близкого друга отца Спиры поп Буря, улучив минутку, когда они остались на краткое время с глазу на глаз, спросил:
— Слушай, Спира, я кое-что примечаю!.. Сдается мне, что у вас с Чирой «не все козы на счету», а? Какого черта? Поругались, что ли, в дороге? В такую погоду не удивительно — на каждом готов злость сорвать.
— Эх,— вздыхает поп Спира,— поссорились мы как раз в ясный день, а мне он, чуть вспомню, черным представляется.
— Помилуй бог, как же это?
— Да... эти жены наши... Жены — как все жены!..
Натворили чудес, а мы вот расхлебывай! Кругом идет, а мне и того хуже...
— Ничего я не слыхал об этом, Спира!
— Стало быть, у фрау Габриэллы не хватило денег на подводу — услыхали бы и вы...
— Да что ты говоришь!..
— И... знаешь... уйдем-ка лучше куда-нибудь в другую комнату... не хотелось бы, чтоб нас прервали! Я спокойно тебе все расскажу, потому что это длинная история, а ты, как говорит псалмопевец, «единая моя надежда и опора».
— О-о! Да что ты! Что ты говоришь! — продолжает удивляться хозяин.— Ничего, как есть ничего об этом не слыхал! О-о-о! Конечно, от всей души, как не помочь? Хе-хе,— смеется он,— как не помочь, еще бы! Помнишь небось, Спира, как мы в семинарии куролесили, какие я серенады распевал экономке приходского священника! А? Не будь тогда тебя, солоно бы мне пришлось! Как не помочь! Только открой, в чем беда?
— Она, помнится, приходилась ему какой-то родственницей, а?
— Да, что-то в этом роде! Ну, пойдем!
Перешли в соседнюю комнату. Пока друзья беседовали, на кухне готовился ужин. Тут же, у плиты, сидел Пера Тоцилов и в компании с ченейским пономарем попивал комадару. Калякали о прошлогоднем урожае и закусывали лепешками, натертыми чесноком и намазанными смальцем, чтобы как-нибудь скоротать время до ужина. А между тем в ходе беседы выяснилось, что Пера Тоцилов и пономарь — свояки, вернее сказать — будут свояками, если только поженятся их родственники, которые живут до сих пор невенчанно.
Накрыли на стол, подали кушанья.
Направляясь с отцом Спирой в столовую, хозяин подбодрил его:
— Будь покоен! Как мне тебя не выручить! Помнишь, как ты меня вызволял из беды? Ну, ладно, ужин на столе.
Появился и поп Чира.
Преподобные отцы уселись, прислуживали им попадья, пономарь и Рокса.
Оба гостя сильно проголодались, а потому первую половину ужина помалкивали, уплетая за обе щеки. Разговор оживился, только когда на стол подали оладьи, пирамидами возвышавшиеся на двух тарелках, и когда выпито было не то по восемь, не то по девять стаканов. За-
говорили о церковных делах: о прихожанах, о венчаниях, крещениях и похоронах, о епископах и учителях, о старых и нынешних временах.
— Ну, как прихожане, хозяин? Не те, что прежде?
— Одно могу сказать: не дай бог хуже!
— Да неужто?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
— Она-то валашка, а мой Миша серб, как и я, да и весь наш род; а ее зовут Тинкуца, попросту говоря Тинка. Живет она с Мишей уже лет одиннадцать, с тех пор как прогнал он ту словачку, что до нее здесь была. Ну, а сейчас на него налетели из округа и объявили: либо пусть он женится, либо отправят ее по этапу в Лугош, на место жительства.
— Ах так? — бросает поп Спира.
— Она в слезы, а ему, конечно, жалко. Жили, как говорится, столько лет, словно венчанные, ну, конечно, до этого допустить нельзя, и опять же не таковский он человек! Вот он и говорит: «Э, будет не так, как достославный округ приказывает, а как я хочу!» И сейчас, как я вам давеча уже сказал, на этой неделе венчаются. Вот гладит, к свадьбе готовится. Готовится, бедняжка, и бог знает до чего радуется!.. Да и он, почитай, уж неделю ее не колотил — все по случаю венчания.
— И следует, правильно! — говорит Пера Тоцилов.— Людям следует венчаться: не скоты, так сказать, чтобы невенчанными жить... На что бы, к примеру, вот их преподобия жили, если бы никто не венчался? Как говорится: рука руку моет!.. Всякого бог чем-то наделил и, как говорят, к чему-то предназначил. Вот, к примеру, ты обслуживаешь гостей, а я извозничаю, а они женятся, а их преподобия венчают... Всяк своим делом занят и, скажем, свою пользу имеет. Не дано каждому все делать.
— Еще будет тут и комедия и всякая чертовщина,— продолжает погонщик, с опаской наливая себе снова стаканчик ракии,— без того не обойдется, если не спадет щека! Распухла — видели? Пришлось завязать щеку: болит у нее зуб, а кажется, будто кто ударил. А на этой неделе никто, как говорится, даже мизинчиком ее не тронул. Это я точно знаю, по целым дням, что называется, здесь торчу. Эхе-хе,— вздохнул он глубоко и отпил из стаканчика добрый глоток,— не те нынче времена пошли, чтобы погонщик мог податься в Пешт, на людей поглядеть... вот так и болтаюсь тут без дела, не очень-то мне это приятно, как рабочему человеку. Носил ли я когда-нибудь этакие вот мужицкие опанки? Только сапоги, летом и зимой, да еще талерами подкованные! Хе-е-е, а сейчас вон как... Обтрепался, словно какой старый кнут,— закончил он и начисто осушил стаканчик.— Настрадался я досыта. Если бы я начал...
— Не пора ли, Пера,— поднимаясь, говорит поп Спира.
— Можно, ваше преподобие,— соглашается Пера, вскакивает и зовет корчмарку.
— Какова дорога до Ченея?
— Плохая, ваше преподобие... Разве сидел бы я здесь и страдал, как в кутузке,— говорит старик.
— Ну-ка, выпей вот, чтобы не пропадало! — предлагает поп Спира, отдавая ему свою ракию и то, что не допил Пера.— А как полагаешь, когда доберемся туда по такой дороге?
— Спасибо, ваше преподобие. Награди вас бог! Рядом с вами и беднякам легче живется,— благодарит погонщик, берет предложенную ракию и выпивает.— Часа за два доедете. Будьте покойны, засветло прибудете в Ченей.
Расплатились с корчмаркой за ракию. Корчмарка и старик поблагодарили и по очереди приложились к руке его преподобия. Гости вышли, корчмарка их проводила и застенчиво пожелала доброго пути...
— А ты, пештский купец, кажись, опять угощался, пока я выходила! — накинулась корчмарка на погонщика после отъезда путников.— Опять брал, а?
— Не брал... на что мне ее наливать? Будь это сливовица — ладно, а то ведь какая-то комадара да бечаруша!
— Да вижу, что брал! Сливовица, говоришь, а?.. Чтоб тебе в голову ударило!
— А зачем брать, кому брать, если я едва выпил то, что мне по доброй воле отдано? «Брал!..» — бубнит погонщик.— Вечно я виноват, один я беру да пью! И продать хотите, и чтобы все вам осталось!
— Молчи, молчи, знаю я тебя...
— Да чего там, чего там знаете! Насильно и эту-то выпил. Сами знаете, как я отказывался. Только чтоб вас, как говорится, не обидеть, взял и выпил. Разве янеотка-зывался?
— Э, отказывался! Ты откажешься! Вот уж нашли одного такого!
— Для удовольствия, что ли, я пью? Так... пью — и мне малость полегче живется. Единственная моя услада!.. Вот я и говорю: все же милостив бог, что не оставляет своих погонщиков. Ну, и теплится еще какая-то надежда: потому прямо бальзам на мою душу, когда малость хвачу.
— Бальза м!.. Все, что дерет твою проклятую глотку, для тебя бальзам, лишь бы драло...
— Эх, «драло»! Как это дерет, когда скользит словно по маслу! Так само и катится! — говорит пастух.
— «Катится»! Конечно, катится. Потому и говорю, что наливал и пил, губка ты этакая.
— Да нет, клянусь солнцем! Ей-богу, нет! Я и с места не вставал, не то что наливал да пил. Будь это какая путная сливовица да по вкусу бы пришлась, а то ведь самая простецкая бечаруша!
— Ты бы и шайтвосер * проглотил.
— Не берите греха на душу... и не расстраивайте меня понапрасну! Не срамите и не терзайте меня. Довольно, что сам господь посрамил! — ропщет новоявленный Иов из корчмы.
— Сгоришь, несчастье ты этакое! Сгоришь от этой ракии.
— Э, сгорю! А кто из моей семьи сгорел от ракии?.. Вишь ты! Хоть семью мою оставьте в покое.
— Насчет семьи не знаю, а вот ты обязательно сгоришь...
— Эх, я сгорю от ракии! — не сдается пастух.— Что я — бумага, которой трубку раскуривают, чтобы гореть? И не затлею даже, не то что сгорю. Только прохлаждает, когда ее пьешь. Не сто ведь в ней градусов, чтобы сгореть. Не хочется перед чужими хулить товар, все же родственники мы, а разве это настоящая ракия? Когда долбанешь настоящей — всего даже передернет. А эта слабенькая, что божья росинка, можешь ее лакать, как кабан из лужи, ничего и не почувствуешь!.. Мне ли не знать: вместе ведь с Милошем портили. Я ему все кричу: «Есть у тебя совесть?.. Довольно, хватит!» А он знай свое: «Еще малость, еще...»
— Экий же ты пес неблагодарный! — опешив, говорит корчмарка и отставляет в сторону утюг.— Он еще привередничает!
— Ты всегда так, всегда норовишь меня расстроить... А я-то из кожи лез, расхваливал тебя перед его преподобием, такая, мол, прилежная да хорошая...
— Я-то хорошая, а вот ты никуда не годишься! — говорит женщина и снова берется за утюг.
— Э, вечно я плох, вечно никуда не гожусь. А если я плох, так лучше мне убраться!
— Давно тебе об этом твержу! — бросает корчмарка, продолжая гладить.
— И почему это господь бог не избавит меня, не приберет в конце концов к себе...
— Не бойся! Тебя не скоро возьмет! Ему тоже не нужна всякая дрянь, вот и оставляет здесь, на нашу шею.
— ...чтобы не мучитьря мне, не страдать на этом свете, ежели я всякому в тягость, всякому поперек дороги встал,—
1 Азотная кислота (искаженное нем.).
сетует погонщик, допивая последние капли из стакана Перы Тоцилова, и тяжко вздыхает: — Ох-хо-хо! не будь еще этого бальзама... так порой и подмывает найти сук покрепче, да и...
— Повеситься, что ли?..
— Нет,— спешно перебивает погонщик, словно убегая от крепкого сука,— прыгнуть в воду: знаю, там верная смерть.
— Ты прыгнешь в воду? Ах ты врун! Да ты бежишь от воды, как бешеный пес...
— Эх,— вздыхает снова бывший погонщик.— Вот болтаете зря и только грех на душу берете, хотя вам, конечно, и невдомек почему. При рождении мне было предсказано, что пострадаю я не от чего другого, как от воды, потому-то по сю пору и стараюсь ее не пить.
— Ах, если предсказано,— говорит корчмарка, натягивая на доску другую юбку,— то уж от судьбы не уйдешь... Я и не знала. Ну, тогда можешь прыгать...
— Знаю уж, знаю, что только тогда ваше сердце успокоится!.. Эх, зачем вы меня, невестка, огорчаете? Что же это бог не смилуется наконец надо мной, несчастным? — плачется старик.
— Ну, будет прибедняться и вертеть глазами, точно поп католический! Набери-ка початков, налупи кукурузы да накорми свиней.
— Ладно, сейчас! Только не обижайте меня больше...
— А когда высыплешь им корм,— наказывает корчмарка,— ты этого желтого почесывай рукой по спине, пока ест: больно он прожорлив, тычет рылом и отнимает у других; а если его почесывать, так и те, робкие, тоже сумеют поесть как следует...
— Да знаю, знаю! Не впервой ему спину чесать... Столько лет торговал, как говорится, а все оставался один-одинешенек... Серебряные пуговицы, полушубок расшитый, сапоги, а шляпа шелковая, с ворсом... Э, невестушка, если бы вы знали меня в ту пору, и будь мы свояками, как нынче...
— Если чесать ему спину,— продолжает корчмарка, не слушая пастуха,— он становится малость повежливее и не отнимает у других, а то он и так уж самый жирный...
— Каким я был тогда и до чего дошел... На которую ни кинешь, бывало, взор — все твои! И как бы мог жениться...
— Знаю, слышала я про твои дебоши и победыГ.. Слышала, сколько тебе стоили сапожки да кацавейки этим
мадьяркам в Кунсентмартоне, которые перед тобой всю ночь танцевали чардаш... Потому-то и докатился до этого!..
— Ну и козырем же я ходил, черт побери! — восклицает старик, ударяя кулаком по столу.— Не боялся, как говорится, ни одного ферта из Бачки,— далеко им было до меня!.. Эх, мне бы сейчас те денежки и теперешний ум!
— Ну, а сейчас ступай. Когда его заколем, и тебе малость перепадет. Натушу капусты с кожицей, и пузырь получишь для кисета; а я тебе как-нибудь его обошью красной ленточкой. Ступай, мой козырь!
— Ладно, все сделаю, как накажете, только не упрекайте меня за эту малую толику ракии,— она же моя услада, мой бальзам! Моя единственная, так сказать, услада. А вам, невестушка, разве не холодно?.. Не дурно бы чем-нибудь погреться изнутри...
— Да ты только что сказал, что она тебя холодит; а сейчас уже греет?
— Э, если человек хороший, как я, у него всегда по-хорошему выходит...
— Ладно, уж дам тебе,— смеется Тинкуца и подносит ему стаканчик ракии, которую он выпивает единым духом.— Помоги мне: видишь, эти дни просто голову потеряла от стольких хлопот да глажки.
— Эх,— вздыхает, останавливаясь, погонщик,— как говорится:
Гладься, юбка, гладься смело, Ведь в субботу будет...
— Сейчас же ступай вон, протрезвись! — обрывает его Тинкуца.— Видали такого?
— Эх! — вздыхает старик, выходя, и вздох его полон меланхолии, почти обязательной для всех страстных любителей ракии.— Закатились, вижу, денечки погонщиков и свинарей! Нет больше ни ярмарок, ни магарычей; когда-то шли в Пешт на людей поглядеть, себя показать, а сейчас не нужны мы им, когда есть железная дорога... И кто ее придумал! Подтяжки бы ему швабские носить!..
«Но! Шарга, Пирош[ Но, милые! Пошли, касатики! Еще маленько по грязи пошлепаем!» — слышится голос Перы Тоцилова, щелканье кнута, и корчма остается уже где-то позади.
Отец Спира устраивается рядом с отцом Чирой, который, укутавшись в шубу, по-прежнему прикидывается спящим. И тот и другой шарят у себя в карманах: отец Чира, чтобы убедиться, на месте ли зуб, а отец Спира — не потерял ли он сверточек Аркадия. «Пройдоха вахлацкая,— думает Чира,— меня везет за десять, а его за пять сребров». То же самое думает и Спира: «Живоглот этот едет за пятьг а я за десять сребров. Он всегда так дешево ездит». Так размышляют оба попа. А Пера Тоцилов покуривает и, крепко закусив чубук, заводит беседу с лошадьми. Он доволен и обещает Шарге и Пирошу новые сапоги на заработанные двадцать сребров.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,
повествующая о том, как путники ужинали и ночевали в гостеприимном доме ченейского священника по прозванию «отец Буря». В ней узел сплетений, развившихся в Ченее и Темишваре
Снова потянулась скучная дорога. Дождь перестал. Кони хорошо отдохнули, и Пера Тоцилов погнал их быстрей. Вот показалась ченейская колокольня, но до Ченея еще далеко, и дорога по-прежнему безлюдна. Так ехали они еще часа два с половиной, и лишь тогда стали попадаться навстречу поначалу телеги, а потом и пешеходы — какие-то швабы в деревянных башмаках; засунув руки под мышки, они шагали, точно гуси, один за другим, растянувшись вереницей.
Ченей уже близко.
Еще немного, и путники выехали на ярмарочную площадь. Миновали кладбище и, оставив позади Большой колодец у околицы села и Большой крест, покатили по Большой улице. Проехали и ее и еще засветло остановились у дома священника.
Перед поповым домом орава чумазых ребятишек играла среди мягкой утоптанной грязи. Один из них, увидав подводу, стремглав помчался к поповой калитке, бурей ворвался во двор и заорал во все горло:
— Отворяйте ворота! Гости!
— Чего ревешь, как осел! — оборвал его со двора хозяин, который, как всякий поп, больше предпочитал ходить в гости, чем принимать их у себя.— Если гости, так уж, конечно, не волки!
Ворота растворились, повозка въехала во двор.
— О-о-о! Добро пожаловать! Добро пожаловать! — приветствует их хозяин.— Какая радость, какая честь!
— Здравствуйте! — слышится из недр шубы голос попа Чиры; он вываливается из повозки по левую сторону, и тогда вдруг появляется его голова, дымящаяся, словно вареный окорок, который только что вынули из котла.
— О, какое счастье, какое счастье! Вы ли это, достопочтеннейший?
— Мимоездом, правду сказать, мимоездом,— говорит отец Чира,— завтра тронемся дальше.
— Очень приятно! Чрезвычайно приятно!
— Завтра чуть свет тронемся,— подтверждает и Спи-ра, тоже вываливаясь из повозки и приближаясь к хозяину.
— О-о-о! Спира! — радостно восклицает хозяин.— Да ты ли это, Спира? О-о-о! Вот это здорово! Да ты ли это?..
— Э, нет, не я, а ты! — отвечает поп Спира, целуясь с ним троекратно самым сердечным образом.
— Пожалуйте, пожалуйте! Рокса! Глиша! Куда вы к черту запропастились? — орет хозяин, озирая двор.
На его крик выбегают Глиша и Рокса и принимаются снимать с повозки вещи.
— Ах, как я рад,— говорит хозяин.— Значит, завтра уезжаете? Ну, хоть немного этак на досуге поболтаем. Пожалуйте, пожалуйте в комнаты, располагайтесь.
Попы входят в дом. Пера чистит колеса и проклинает грязь. Глиша уводит лошадей в конюшню, а Рокса гоняется по двору за птицей.
И покуда целая дюжина соседской детворы, взобравшись в повозку, галдит, толкается, кувыркается и голосит, а в кухне ощипывают птицу и готовят обильный ужин, попы ведут беседу о всевозможных предметах. Хозяин догадывается по разговору, что у гостей размолвка — «не все козы на счету». На правах близкого друга отца Спиры поп Буря, улучив минутку, когда они остались на краткое время с глазу на глаз, спросил:
— Слушай, Спира, я кое-что примечаю!.. Сдается мне, что у вас с Чирой «не все козы на счету», а? Какого черта? Поругались, что ли, в дороге? В такую погоду не удивительно — на каждом готов злость сорвать.
— Эх,— вздыхает поп Спира,— поссорились мы как раз в ясный день, а мне он, чуть вспомню, черным представляется.
— Помилуй бог, как же это?
— Да... эти жены наши... Жены — как все жены!..
Натворили чудес, а мы вот расхлебывай! Кругом идет, а мне и того хуже...
— Ничего я не слыхал об этом, Спира!
— Стало быть, у фрау Габриэллы не хватило денег на подводу — услыхали бы и вы...
— Да что ты говоришь!..
— И... знаешь... уйдем-ка лучше куда-нибудь в другую комнату... не хотелось бы, чтоб нас прервали! Я спокойно тебе все расскажу, потому что это длинная история, а ты, как говорит псалмопевец, «единая моя надежда и опора».
— О-о! Да что ты! Что ты говоришь! — продолжает удивляться хозяин.— Ничего, как есть ничего об этом не слыхал! О-о-о! Конечно, от всей души, как не помочь? Хе-хе,— смеется он,— как не помочь, еще бы! Помнишь небось, Спира, как мы в семинарии куролесили, какие я серенады распевал экономке приходского священника! А? Не будь тогда тебя, солоно бы мне пришлось! Как не помочь! Только открой, в чем беда?
— Она, помнится, приходилась ему какой-то родственницей, а?
— Да, что-то в этом роде! Ну, пойдем!
Перешли в соседнюю комнату. Пока друзья беседовали, на кухне готовился ужин. Тут же, у плиты, сидел Пера Тоцилов и в компании с ченейским пономарем попивал комадару. Калякали о прошлогоднем урожае и закусывали лепешками, натертыми чесноком и намазанными смальцем, чтобы как-нибудь скоротать время до ужина. А между тем в ходе беседы выяснилось, что Пера Тоцилов и пономарь — свояки, вернее сказать — будут свояками, если только поженятся их родственники, которые живут до сих пор невенчанно.
Накрыли на стол, подали кушанья.
Направляясь с отцом Спирой в столовую, хозяин подбодрил его:
— Будь покоен! Как мне тебя не выручить! Помнишь, как ты меня вызволял из беды? Ну, ладно, ужин на столе.
Появился и поп Чира.
Преподобные отцы уселись, прислуживали им попадья, пономарь и Рокса.
Оба гостя сильно проголодались, а потому первую половину ужина помалкивали, уплетая за обе щеки. Разговор оживился, только когда на стол подали оладьи, пирамидами возвышавшиеся на двух тарелках, и когда выпито было не то по восемь, не то по девять стаканов. За-
говорили о церковных делах: о прихожанах, о венчаниях, крещениях и похоронах, о епископах и учителях, о старых и нынешних временах.
— Ну, как прихожане, хозяин? Не те, что прежде?
— Одно могу сказать: не дай бог хуже!
— Да неужто?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32