Таурас пробежал глазами по вещам брата, разбросанным на столе, кровати, стульях, и вдруг его кольнуло чувство страха, ведь это замкнутый, чуждый ему мир. На коврике возле кровати гантели, стена оклеена изображениями атлетов и кинодив из журналов.
Таурас осторожно закрыл дверь и вернулся назад.
— Ты уверен, что он каждый вечер ходит в школу?
— Так он говорит. Я верю.
— Непременно поговорю с ним. Завтра же.
Таурасу показалось, что отец сдерживает усмешку.
— Ну, а ты сам... Часто беседуешь с ним? — В голосе Таураса снова прозвучал холодок.
— Почти не видимся. Работа, школа. Он дома-то и ест редко. К тому же...
— Твоя симпатия?
Отец не ответил, вытащил из пачки сигарету и долго, размышляя о чем-то грустном, постукивал ее кончиком по краю стола. Казался обмякшим, жалким, словно побитая собака. Таурас вышел в туалет.
Старик явно хочет вызвать сочувствие.
'Непроизвольно взглянул в зеркало, висящее в ванной.
Жестокая же у тебя морда, Таурас. Что тут удивительного, если одинокий человек нуждается в сочувствии, в человеческом тепле?
— Вайдотасу нужны не брюзгливые поучения,— сказал отец.— Нужен соратник или духовный наставник. Ты ему ближе, чем я.
— Упрекаешь,— буркнул Таурас.— Знаешь ведь...
— Нет! — строго перебил его Гудинис.— Самооправдания тут ни при чем. В них никогда не бывает подлинной правды... Реальность признает только результаты, выводы. Гм... Почему я не сказал этих слов тому журналисту?..
— Значит, снимаешь с себя какую бы то ни было ответственность?
Отец подошел к письменному столу и стал раскладывать в стопки книги. Аккуратно, по размеру. Словари вниз, те, что поменьше, сверху.
— Перестань вещать прокурорским тоном. Я прекрасно понимаю твое состояние. Что там у вас с Юле произошло сегодня?
И остановились кони, замерли, все в пене.
Вот он, этот миг.
Семь кинжалов в сердце.
Да будет сладок кубок с ядом.
— Вероятно, я больше не смогу жить с этим существом.
Губы отца скривились — он снова пытается скрыть усмешку.
— Зачем же так выспренно... Существо... А мне она всегда очень нравилась. Настоящий полевой жаворонок.
— Нравиться-то она умеет всем,— вздохнул Таурас.
— Умеет? Она просто такая и есть. В своем возрасте я, наверно, уже разбираюсь в людях?
— Вероятно.
— Коль скоро завели мы этот разговор, давай начистоту. Разлюбил? Или в интимных отношениях нелады?
— Нет. Нет. Просто ее тяготит наша жизнь,— признался Таурас и, с мучительным облегчением вздохнув, снова зашагал взад и вперед по комнате.
Отец отвел сверлящие прозрачные глаза. Опустил голову, поправил салфетку, на которой стояла вазочка с яблоками.
— Помнишь сказку Экзюпери? Лис сказал принцу: приручи меня. Женщину после женитьбы надо приручать всю жизнь. Эгоисты не обладают ни терпением, ни расторопностью. И в конце концов проигрывают.
— Эгоисты...— пожал плечами Таурас.— А когда мне писать, читать?
— Вставай до рассвета и работай, если такая жгучая потребность. Хватит и по часу в день.
— Я не из тех, кто ходит в рабах у женщины.
— А она не из тех, кто способен жертвовать собой во имя работы мужа, его стремлений. Она тоже личность. И ты сам такую выбрал.
— Тогда я должен бросить писать.
—Это уже твое дело. Устал я. Никаких эмоций. Сердце — будто его пропылесосили.
—Ладно, пошли спать, отец. Мне надо собраться с мыслями.
Гудинис озабоченно потер щетину на подбородке.
—У нас нет чистой смены белья. Могу дать одеяло и вот эти маленькие подушечки.
—Сойдет. Спокойной ночи... Гудинис. Отец удивленно вскинул голову:
—Спокойной ночи... сын.
Ночью разверзаются бездны, и в них жутко заглядывать.
Кровать в космическом пространстве. В черной пустоте.
Таурасу показалось, что он сейчас закричит. По- звериному тупо, от какого-то безумного страха, который волнами поднимается в нем. А рядом таится что-то жуткое, почти осязаемое. Что бы это могло быть? Абсурд. Истерика. Может, осознание тщетности собственной жизни? Какой жизни, черт ее побери! Гибели моральных устоев?.. Ерунда. Гудинисы никогда не кричат. Даже отец во время приступа. Почему же в сердце так пусто? Была бы хоть настольная лампа.
Где сигареты? От курения должно полегчать. Ладно, пусть пепел сыплется на пол... Неужели можно так трезво и четко сознавать, что сходишь с ума? Алкоголь? Ерунда. Просто ощущение самого себя. Самое элементарное. Снова вздор. Это только физиология. Переутомившаяся башка, и все. Выложиться бы как следует физически, и все встанет на свои места. Но уже слишком поздно вскакивать с постели и что-то делать. Нет, самое лучшее — поговорить о спорте, о литературе, о женщинах. Позвонить, что ли, кому-нибудь? Нет, тоже слишком поздно. Может, Мантасу? Он бы понял, его сочный бас успокоил бы. А если трубку возьмет жена?
Господи, дай сил не закричать.
Теперь Таурас знает, чего он боится — своего крика. Этот крик подкарауливает совсем рядом и может взлететь, как только голова коснется подушки. Таурас приминает сигарету о паркет, вскакивает с постели и начинает делать гимнастику. Раз-два, руки в стороны, ног в коленях не сгибать, вперед, назад... Пульс нормальный. Что же тогда происходит, черт возьми?!
Сходить на половину Вайдаса и включить магнитофон? Нет, туда нельзя, там чужой мир, Хаткт^о1, СезсЫоззеп2. Взять себя в руки, собраться, а то помрачится рассудок.
Таурас босиком спешит к двери отцовского кабинета, она открывается со скрипом, и отец приподнимается в постели, опираясь на локоть.
— Сигареты кончились?
— Я не за сигаретами... Нет ли у тебя снотворного?
— Нет,— говорит отец.— Не приучай себя.
Ничего ты не понимаешь. Мне очень нехорошо,
очень, очень нехорошо; хочется попросить: подержи мою руку, а то может произойти что-то страшное.
— Проветри хорошенько комнату и прими холодный душ,— советует Гудинис.
Ах, отец, отец, если бы это помогало, когда оглядываешься на прошедшие годы. На этот жуткий черновик...
— Можно, я оставлю дверь в твою комнату открытой? — спрашивает Таурас.
Прочь, сгинь, черная пустота! Необходимо думать о чем-то хорошем, такое, наверно, посоветовал бы любой психиатр, думать о тех, кого любишь или хотя бы любил, но как же пусто на сердце, как пусто, снова, кажется, подступает крик, страшный, звериный. Закричишь, прибегут санитары, заткнут рот какой-нибудь тряпкой.
Может, выйти на улицу? Но он не решается.
Страшно было бы сойти с ума одному на пустой улице.
Краешек отцовского дивана освещен уличным фонарем. Гудинис подносит к глазам часы, держа их за ремешок, словно мышь за хвост. Зачем? Таурас и сам знает — три часа ночи, но боится вернуться назад, на свой диванчик.
— Отец...
— Что? — Голос Гудиниса доносится, словно из далеких, недоступных Таурасу пространств; они лежат спокойные, покрытые лишь одному отцу ведомыми воспоминаниями.
— Я оставлю дверь открытой.
— Ты уже говорил об этом.
— Спокойной ночи.— Таурас быстро уходит, валится на скомканную постель.
Отступи, крик!
Разбудил щелчок дверцы холодильника. Почему его не разбудила? Ведь опоздаю! Но щека ощутила колючее, жесткое, как наждачная бумага, одеяло, впитавшее запах отцовского дома, и все становится на место.
Еще толком не проснувшись, Таурас сползает со своего ложа, осматривает мятые брюки, черт его знает, почему спал не раздевшись, а, ладно, пустяки. Какая- то угрюмая решимость окончательно проясняет сознание и заставляет напрячь мускулы.
— Гм,— прокашливается он, не размыкая губ, и принимается шнуровать туфли.
Накинув пиджак, почувствовал что-то тяжелое в правом кармане. Руку обжег холодок. Вытащил кастет, внимательно осмотрел кусок металла, предназначенный для того, чтобы дробить скулы и калечить лица. Создание человеческого разума из тяжелой стали так и липло к пальцам, ладонь удобно охватывала рукоятку в форме сигары. Внутренняя сторона кастета была выложена тонким слоем резины, чтобы рука бьющего нисколько не пострадала.
Больше всего потрясло именно это.
— Гм,— снова хмыкнул Таурас, сунул кастет в карман и направился на кухню.
Заняв локтями почти весь стол, Вайдас завтракал. Он уже успел сварить себе два яйца и мерзкое пойло, которое принимал за кофе с молоком. Жевал он медленно, с каким-то брезгливым выражением на лице, казалось, не ест — выполняет не ему, а посторонним людям нужную работу, которую, хочешь не хочешь, необходимо сделать, возвратившись из своего замкнутого мира, не знакомого ни отцу, ни Таурасу.
Продолжая ощупывать в кармане кастет, Таурас опустился на табуретку.
— Питайся, питайся,— проговорил не спеша, когда
Вайдас недоуменно повернул голову в его сторону.— Не обращай на меня внимания. Внимания порядочного молодого человека, честно зарабатывающего свой хлеб.
Таураса бесила спокойная усмешка в зеленоватых глазах Вайдаса, челка темных волос, спадающая на детски гладкий лоб, не по годам атлетическая фигура младшего брата.
Вайдас ничего не ответил, только маленькими глотками отхлебывал свой ячменный кофе из большой толстой фаянсовой чашки, которую почему-то называл «милордом».
Май — месяц любви, подумал Таурас, глядя на молодую зелень за окном. Кто-то в кого-то безумно влюблен и ждал, возможно, этого утра, как величайшего праздника.
— Лопай спокойно,— продолжал Таурас,— я скоро уберусь, как только изъявишь желание улечься в кроватку для просмотра эротических сновидений.
— Чего пристал? Чего тебе от меня надо? — Зеленоватые глаза Вайдаса потемнели, зрачки сузились.
— Не разбрасывай своих инструментов,— медленно и значительно проговорил Таурас, со стуком выкладывая на стол кастет.
Вайдас краем глаза покосился на поблескивающую полированным металлом вещицу, лицо оставалось спокойным.
— Не мой. Отобрал тут недавно у одного. Сам не знаю, почему не выбросил. Очень уж добротно сделан.
— На тебя напали? — Таурас с недоверием уставился на Вайдаса, аккуратно собирающего кучкой хлебные крошки.
— Когда в ночную шел. У самого завода.
— И здорово ты его?
— Не бил. Но, думаю, надолго запомнит, как на людей бросаться. л
— Что же ты с ним сотворил? — Спокойный, бесстрастный голос Вайдаса продолжал бесить его.
— Кажется, руку вывернул. Слышал, как хрустнуло.
Таурас закурил, не чувствуя никакого вкуса.
— Выкинь эту гадость,— приказал он.
Вайдас взвесил кастет в руке и, как баскетболист, швырнул в помойное ведро под раковину. Попал.
— Два очка,— сказал он.— Поешь чего-нибудь.
— Ладно, дай своей бурды. В желудке один дым.
Вайдас наполнил «милорды», пододвинул.
— Не стряхивай пепел на стол.
— Цыц, лягушонок.— Таурас встал, погасил сигарету под капающим краном, одернул мятый пиджак.
— Идешь на работу?
У начальника их отдела Задушаускаса была милая привычка вырывать волоски из носа, а потом долго утирать выступившие слезы. Это был нос прирожденного службиста — безошибочно чуял, кто опоздал, кто явился «под парами», кто норовит улизнуть, чтобы выпить чашечку кофе.
Таурас делал свое дело старательно и в срок. Проработал уже три года после распределения, однако нос товарища Задушаускаса улавливал в нем какой-то подозрительный душок. Этот Гудинис, молодой человек с энергичными движениями и постоянно улыбающимися глазами, в пропахшей пылью тишине их отдела выглядел несколько неуместно, самый его вид развращал сотрудников. Никакой солидности, на лице беспечность... И хотя Таурас чувствовал здесь себя совсем неплохо, постоянные косые взгляды начальства злили. Со временем это стало невыносимым. И теперь он неожиданно брякнул, отвечая на вопрос Вайдаса:
— Не пойду я на работу. Никогда больше туда не пойду.
Вайдас мыл в раковине своего «милорда». Услышав такую новость, он замер, казалось прислушиваясь к хлюпанью воды из крана.
— А куда пойдешь? Домой? — Сверкнули заинтересованные зеленые глаза.
Значит, считает, что мой дом там.
Таурас не ответил. Покопался в карманах и грустно уставился на желтую трехкопеечную монету. Чертыхнулся, вспомнив, что на нем праздничный костюм.
Вайдас вытащил из заднего кармана пятерку.
— Надеюсь, сеньор не будет возражать?
— Мои деньги там,— пробормотал Таурас, с досадой глядя на синюю бумажку.
Проворный черноволосый бармен, завидев Таураса, привычно пошутил:
— Опаздываете на службу.— И, не дождавшись ответной улыбки, добавил: — Ваши вроде бы уже пируют.— Таурас осмотрел зал, но никого из знакомых не увидел.— За колонной,— доверительно шепнул бармен, не поднимая глаз и продолжая протирать салфеткой бокалы.
Таурас соскользнул с высокого табурета и направился за толстую, облицованную камнем колонну в конце зала. Там сидел Мантас, рядом с ним сутулились поэт Робертас и вечно ищущий новую службу журналист Валюшис.
— Я же говорил, что он явится, обязан явиться,— удовлетворенно рассмеялся Мантас.— Садись, старик. Вот твой бокал, сначала пригуби, а потом поговорим.
Таурас равнодушно глянул на пододвинутую рюмку с водкой и не взял ее.
— Плесните-ка лучше кофе,— попросил он, притронувшись к горячему кофейнику.
Их стол от входящих и выходящих заслоняла колонна, поэтому он чувствовал себя в полной безопасности, сможет теперь сидеть тут сколько душе угодно. Выпив чашечку кофе, отхлебнул полрюмки и откинулся на спинку кресла.
— Их превосходительство изволят быть в дурном расположении духа,— констатировал Валюшис.— И заметьте также: полдесятого, а они сидят в злачном месте и совсем не служат народу.
— Иди ты к дьяволу,— огрызнулся Таурас.— Я свободный человек в свободной стране.
— Современные свободные люди должны служить народу,— не отставал Валюшис.— А то народ может обидеться.
Мантас выпил свою рюмку, в его глазах сверкнуло любопытство.
— Ты что же, осмелился не пойти на работу? Хо-хо! Из тебя же завтра цыпленка табака сделают!
— И завтра не пойду. И послезавтра. И вообще больше не пойду.
— Отлично. Я давно говорил, что тебе там не место.
— А где мне место? Здесь? — Таурас звякнул ложечкой по полупустой бутылке. Приятели несколько смутились, почуяв, что дело серьезное. Чтобы разрядить обстановку, Таурас попытался отшутиться: — Гениальные мысли, между прочим, рождаются, когда делаешь какую-нибудь однообразную работу. Спиноза шлифовал линзы, Ибсен часами подтачивал пилкой ногти.
— Но отсиживать эти кошмарные служебные часы! — в ужасе воскликнул Робертас.— С полдевятого до полшестого! Когда же писать? А тут еще быт...
— Писать достаточно час в день,— вспомнились Таурасу слова отца.— Только тогда испытываешь настоящее удовольствие и удовлетворение от творчества, когда выкраиваешь вопреки всему этот свой золотой час.
— Мало! — возмутился Мантас.— Ты должен работать больше. И имеешь право! Нет, тебя действительно необходимо вытащить из этой архивной дыры! Поможем?
Мысль помочь Таурасу, собрату по перу, всем троим ужасно понравилась. Початая бутылка была забыта, каждый ощутил, что происходит нечто крайне важное — решается судьба человека! — поэтому голоса друзей стали звонче, в них послышались нотки гордости и заботы.
Следовало все-таки позвонить Юле. На работу. Непременно. Небось она тоже мучается.
— Извините, я сейчас,— бросил Таурас и вышел в вестибюль. Ему пришлось долго ждать, пока ходили за Юле,— видимо, маленькие больные не хотели отпускать; когда же наконец донеслось ее «слушаю», даже ноги подкосились, таким изменившимся и усталым был голос.
— Это я,— сказал Таурас.
— Слышу. С работы?
— Нет. Из кафе.— Ему не хотелось лгать.
Юле долго молчала, наконец выдавила:
— Ну что ж, прекрасно.
— Это не главное. Потом я тебе все объясню. Хочу только, чтобы мы забыли вчерашнее, ладно. Нас же всего двое на свете, и мы не имеем права причинять друг другу боль. Сейчас я помчусь домой и сварю царский обед, ликвидирую следы вчерашнего пира и выйду тебя встретить. Договорились, воробушек?
— А ты уже крепко надрался.
Таурас почувствовал себя оплеванным, горько усмехнулся, но продолжал:
-— Девочка, милая моя, раз ты меня не видишь, глупо было бы доказывать по телефону, что я вполне трезв. Но я говорю о другом. О нас двоих.
— Обо мне можешь не заботиться. Я делаю свое дело, а ты поступай как знаешь. И вообще...— голос ее стал вдруг сухим, официальным,— не смей звонить в больницу в пьяном виде! — Она положила трубку.
Пожав плечами, Таурас повесил свою и вернулся в зал. На столике высилась новая бутылка, из полного кофейника шел парок, а лица у всех троих были как у великих полководцев, выигравших важное сражение.
— Садись и слушай, упрямый мул,— начал Мантас, разливая водку,— что скажут тебе умные люди.
— Да, да, слушаю,— рассеянно кивнул Таурас.
Валюшис, улыбаясь, пожал его локоть и медленно,
словно ребенку, принялся втолковывать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Таурас осторожно закрыл дверь и вернулся назад.
— Ты уверен, что он каждый вечер ходит в школу?
— Так он говорит. Я верю.
— Непременно поговорю с ним. Завтра же.
Таурасу показалось, что отец сдерживает усмешку.
— Ну, а ты сам... Часто беседуешь с ним? — В голосе Таураса снова прозвучал холодок.
— Почти не видимся. Работа, школа. Он дома-то и ест редко. К тому же...
— Твоя симпатия?
Отец не ответил, вытащил из пачки сигарету и долго, размышляя о чем-то грустном, постукивал ее кончиком по краю стола. Казался обмякшим, жалким, словно побитая собака. Таурас вышел в туалет.
Старик явно хочет вызвать сочувствие.
'Непроизвольно взглянул в зеркало, висящее в ванной.
Жестокая же у тебя морда, Таурас. Что тут удивительного, если одинокий человек нуждается в сочувствии, в человеческом тепле?
— Вайдотасу нужны не брюзгливые поучения,— сказал отец.— Нужен соратник или духовный наставник. Ты ему ближе, чем я.
— Упрекаешь,— буркнул Таурас.— Знаешь ведь...
— Нет! — строго перебил его Гудинис.— Самооправдания тут ни при чем. В них никогда не бывает подлинной правды... Реальность признает только результаты, выводы. Гм... Почему я не сказал этих слов тому журналисту?..
— Значит, снимаешь с себя какую бы то ни было ответственность?
Отец подошел к письменному столу и стал раскладывать в стопки книги. Аккуратно, по размеру. Словари вниз, те, что поменьше, сверху.
— Перестань вещать прокурорским тоном. Я прекрасно понимаю твое состояние. Что там у вас с Юле произошло сегодня?
И остановились кони, замерли, все в пене.
Вот он, этот миг.
Семь кинжалов в сердце.
Да будет сладок кубок с ядом.
— Вероятно, я больше не смогу жить с этим существом.
Губы отца скривились — он снова пытается скрыть усмешку.
— Зачем же так выспренно... Существо... А мне она всегда очень нравилась. Настоящий полевой жаворонок.
— Нравиться-то она умеет всем,— вздохнул Таурас.
— Умеет? Она просто такая и есть. В своем возрасте я, наверно, уже разбираюсь в людях?
— Вероятно.
— Коль скоро завели мы этот разговор, давай начистоту. Разлюбил? Или в интимных отношениях нелады?
— Нет. Нет. Просто ее тяготит наша жизнь,— признался Таурас и, с мучительным облегчением вздохнув, снова зашагал взад и вперед по комнате.
Отец отвел сверлящие прозрачные глаза. Опустил голову, поправил салфетку, на которой стояла вазочка с яблоками.
— Помнишь сказку Экзюпери? Лис сказал принцу: приручи меня. Женщину после женитьбы надо приручать всю жизнь. Эгоисты не обладают ни терпением, ни расторопностью. И в конце концов проигрывают.
— Эгоисты...— пожал плечами Таурас.— А когда мне писать, читать?
— Вставай до рассвета и работай, если такая жгучая потребность. Хватит и по часу в день.
— Я не из тех, кто ходит в рабах у женщины.
— А она не из тех, кто способен жертвовать собой во имя работы мужа, его стремлений. Она тоже личность. И ты сам такую выбрал.
— Тогда я должен бросить писать.
—Это уже твое дело. Устал я. Никаких эмоций. Сердце — будто его пропылесосили.
—Ладно, пошли спать, отец. Мне надо собраться с мыслями.
Гудинис озабоченно потер щетину на подбородке.
—У нас нет чистой смены белья. Могу дать одеяло и вот эти маленькие подушечки.
—Сойдет. Спокойной ночи... Гудинис. Отец удивленно вскинул голову:
—Спокойной ночи... сын.
Ночью разверзаются бездны, и в них жутко заглядывать.
Кровать в космическом пространстве. В черной пустоте.
Таурасу показалось, что он сейчас закричит. По- звериному тупо, от какого-то безумного страха, который волнами поднимается в нем. А рядом таится что-то жуткое, почти осязаемое. Что бы это могло быть? Абсурд. Истерика. Может, осознание тщетности собственной жизни? Какой жизни, черт ее побери! Гибели моральных устоев?.. Ерунда. Гудинисы никогда не кричат. Даже отец во время приступа. Почему же в сердце так пусто? Была бы хоть настольная лампа.
Где сигареты? От курения должно полегчать. Ладно, пусть пепел сыплется на пол... Неужели можно так трезво и четко сознавать, что сходишь с ума? Алкоголь? Ерунда. Просто ощущение самого себя. Самое элементарное. Снова вздор. Это только физиология. Переутомившаяся башка, и все. Выложиться бы как следует физически, и все встанет на свои места. Но уже слишком поздно вскакивать с постели и что-то делать. Нет, самое лучшее — поговорить о спорте, о литературе, о женщинах. Позвонить, что ли, кому-нибудь? Нет, тоже слишком поздно. Может, Мантасу? Он бы понял, его сочный бас успокоил бы. А если трубку возьмет жена?
Господи, дай сил не закричать.
Теперь Таурас знает, чего он боится — своего крика. Этот крик подкарауливает совсем рядом и может взлететь, как только голова коснется подушки. Таурас приминает сигарету о паркет, вскакивает с постели и начинает делать гимнастику. Раз-два, руки в стороны, ног в коленях не сгибать, вперед, назад... Пульс нормальный. Что же тогда происходит, черт возьми?!
Сходить на половину Вайдаса и включить магнитофон? Нет, туда нельзя, там чужой мир, Хаткт^о1, СезсЫоззеп2. Взять себя в руки, собраться, а то помрачится рассудок.
Таурас босиком спешит к двери отцовского кабинета, она открывается со скрипом, и отец приподнимается в постели, опираясь на локоть.
— Сигареты кончились?
— Я не за сигаретами... Нет ли у тебя снотворного?
— Нет,— говорит отец.— Не приучай себя.
Ничего ты не понимаешь. Мне очень нехорошо,
очень, очень нехорошо; хочется попросить: подержи мою руку, а то может произойти что-то страшное.
— Проветри хорошенько комнату и прими холодный душ,— советует Гудинис.
Ах, отец, отец, если бы это помогало, когда оглядываешься на прошедшие годы. На этот жуткий черновик...
— Можно, я оставлю дверь в твою комнату открытой? — спрашивает Таурас.
Прочь, сгинь, черная пустота! Необходимо думать о чем-то хорошем, такое, наверно, посоветовал бы любой психиатр, думать о тех, кого любишь или хотя бы любил, но как же пусто на сердце, как пусто, снова, кажется, подступает крик, страшный, звериный. Закричишь, прибегут санитары, заткнут рот какой-нибудь тряпкой.
Может, выйти на улицу? Но он не решается.
Страшно было бы сойти с ума одному на пустой улице.
Краешек отцовского дивана освещен уличным фонарем. Гудинис подносит к глазам часы, держа их за ремешок, словно мышь за хвост. Зачем? Таурас и сам знает — три часа ночи, но боится вернуться назад, на свой диванчик.
— Отец...
— Что? — Голос Гудиниса доносится, словно из далеких, недоступных Таурасу пространств; они лежат спокойные, покрытые лишь одному отцу ведомыми воспоминаниями.
— Я оставлю дверь открытой.
— Ты уже говорил об этом.
— Спокойной ночи.— Таурас быстро уходит, валится на скомканную постель.
Отступи, крик!
Разбудил щелчок дверцы холодильника. Почему его не разбудила? Ведь опоздаю! Но щека ощутила колючее, жесткое, как наждачная бумага, одеяло, впитавшее запах отцовского дома, и все становится на место.
Еще толком не проснувшись, Таурас сползает со своего ложа, осматривает мятые брюки, черт его знает, почему спал не раздевшись, а, ладно, пустяки. Какая- то угрюмая решимость окончательно проясняет сознание и заставляет напрячь мускулы.
— Гм,— прокашливается он, не размыкая губ, и принимается шнуровать туфли.
Накинув пиджак, почувствовал что-то тяжелое в правом кармане. Руку обжег холодок. Вытащил кастет, внимательно осмотрел кусок металла, предназначенный для того, чтобы дробить скулы и калечить лица. Создание человеческого разума из тяжелой стали так и липло к пальцам, ладонь удобно охватывала рукоятку в форме сигары. Внутренняя сторона кастета была выложена тонким слоем резины, чтобы рука бьющего нисколько не пострадала.
Больше всего потрясло именно это.
— Гм,— снова хмыкнул Таурас, сунул кастет в карман и направился на кухню.
Заняв локтями почти весь стол, Вайдас завтракал. Он уже успел сварить себе два яйца и мерзкое пойло, которое принимал за кофе с молоком. Жевал он медленно, с каким-то брезгливым выражением на лице, казалось, не ест — выполняет не ему, а посторонним людям нужную работу, которую, хочешь не хочешь, необходимо сделать, возвратившись из своего замкнутого мира, не знакомого ни отцу, ни Таурасу.
Продолжая ощупывать в кармане кастет, Таурас опустился на табуретку.
— Питайся, питайся,— проговорил не спеша, когда
Вайдас недоуменно повернул голову в его сторону.— Не обращай на меня внимания. Внимания порядочного молодого человека, честно зарабатывающего свой хлеб.
Таураса бесила спокойная усмешка в зеленоватых глазах Вайдаса, челка темных волос, спадающая на детски гладкий лоб, не по годам атлетическая фигура младшего брата.
Вайдас ничего не ответил, только маленькими глотками отхлебывал свой ячменный кофе из большой толстой фаянсовой чашки, которую почему-то называл «милордом».
Май — месяц любви, подумал Таурас, глядя на молодую зелень за окном. Кто-то в кого-то безумно влюблен и ждал, возможно, этого утра, как величайшего праздника.
— Лопай спокойно,— продолжал Таурас,— я скоро уберусь, как только изъявишь желание улечься в кроватку для просмотра эротических сновидений.
— Чего пристал? Чего тебе от меня надо? — Зеленоватые глаза Вайдаса потемнели, зрачки сузились.
— Не разбрасывай своих инструментов,— медленно и значительно проговорил Таурас, со стуком выкладывая на стол кастет.
Вайдас краем глаза покосился на поблескивающую полированным металлом вещицу, лицо оставалось спокойным.
— Не мой. Отобрал тут недавно у одного. Сам не знаю, почему не выбросил. Очень уж добротно сделан.
— На тебя напали? — Таурас с недоверием уставился на Вайдаса, аккуратно собирающего кучкой хлебные крошки.
— Когда в ночную шел. У самого завода.
— И здорово ты его?
— Не бил. Но, думаю, надолго запомнит, как на людей бросаться. л
— Что же ты с ним сотворил? — Спокойный, бесстрастный голос Вайдаса продолжал бесить его.
— Кажется, руку вывернул. Слышал, как хрустнуло.
Таурас закурил, не чувствуя никакого вкуса.
— Выкинь эту гадость,— приказал он.
Вайдас взвесил кастет в руке и, как баскетболист, швырнул в помойное ведро под раковину. Попал.
— Два очка,— сказал он.— Поешь чего-нибудь.
— Ладно, дай своей бурды. В желудке один дым.
Вайдас наполнил «милорды», пододвинул.
— Не стряхивай пепел на стол.
— Цыц, лягушонок.— Таурас встал, погасил сигарету под капающим краном, одернул мятый пиджак.
— Идешь на работу?
У начальника их отдела Задушаускаса была милая привычка вырывать волоски из носа, а потом долго утирать выступившие слезы. Это был нос прирожденного службиста — безошибочно чуял, кто опоздал, кто явился «под парами», кто норовит улизнуть, чтобы выпить чашечку кофе.
Таурас делал свое дело старательно и в срок. Проработал уже три года после распределения, однако нос товарища Задушаускаса улавливал в нем какой-то подозрительный душок. Этот Гудинис, молодой человек с энергичными движениями и постоянно улыбающимися глазами, в пропахшей пылью тишине их отдела выглядел несколько неуместно, самый его вид развращал сотрудников. Никакой солидности, на лице беспечность... И хотя Таурас чувствовал здесь себя совсем неплохо, постоянные косые взгляды начальства злили. Со временем это стало невыносимым. И теперь он неожиданно брякнул, отвечая на вопрос Вайдаса:
— Не пойду я на работу. Никогда больше туда не пойду.
Вайдас мыл в раковине своего «милорда». Услышав такую новость, он замер, казалось прислушиваясь к хлюпанью воды из крана.
— А куда пойдешь? Домой? — Сверкнули заинтересованные зеленые глаза.
Значит, считает, что мой дом там.
Таурас не ответил. Покопался в карманах и грустно уставился на желтую трехкопеечную монету. Чертыхнулся, вспомнив, что на нем праздничный костюм.
Вайдас вытащил из заднего кармана пятерку.
— Надеюсь, сеньор не будет возражать?
— Мои деньги там,— пробормотал Таурас, с досадой глядя на синюю бумажку.
Проворный черноволосый бармен, завидев Таураса, привычно пошутил:
— Опаздываете на службу.— И, не дождавшись ответной улыбки, добавил: — Ваши вроде бы уже пируют.— Таурас осмотрел зал, но никого из знакомых не увидел.— За колонной,— доверительно шепнул бармен, не поднимая глаз и продолжая протирать салфеткой бокалы.
Таурас соскользнул с высокого табурета и направился за толстую, облицованную камнем колонну в конце зала. Там сидел Мантас, рядом с ним сутулились поэт Робертас и вечно ищущий новую службу журналист Валюшис.
— Я же говорил, что он явится, обязан явиться,— удовлетворенно рассмеялся Мантас.— Садись, старик. Вот твой бокал, сначала пригуби, а потом поговорим.
Таурас равнодушно глянул на пододвинутую рюмку с водкой и не взял ее.
— Плесните-ка лучше кофе,— попросил он, притронувшись к горячему кофейнику.
Их стол от входящих и выходящих заслоняла колонна, поэтому он чувствовал себя в полной безопасности, сможет теперь сидеть тут сколько душе угодно. Выпив чашечку кофе, отхлебнул полрюмки и откинулся на спинку кресла.
— Их превосходительство изволят быть в дурном расположении духа,— констатировал Валюшис.— И заметьте также: полдесятого, а они сидят в злачном месте и совсем не служат народу.
— Иди ты к дьяволу,— огрызнулся Таурас.— Я свободный человек в свободной стране.
— Современные свободные люди должны служить народу,— не отставал Валюшис.— А то народ может обидеться.
Мантас выпил свою рюмку, в его глазах сверкнуло любопытство.
— Ты что же, осмелился не пойти на работу? Хо-хо! Из тебя же завтра цыпленка табака сделают!
— И завтра не пойду. И послезавтра. И вообще больше не пойду.
— Отлично. Я давно говорил, что тебе там не место.
— А где мне место? Здесь? — Таурас звякнул ложечкой по полупустой бутылке. Приятели несколько смутились, почуяв, что дело серьезное. Чтобы разрядить обстановку, Таурас попытался отшутиться: — Гениальные мысли, между прочим, рождаются, когда делаешь какую-нибудь однообразную работу. Спиноза шлифовал линзы, Ибсен часами подтачивал пилкой ногти.
— Но отсиживать эти кошмарные служебные часы! — в ужасе воскликнул Робертас.— С полдевятого до полшестого! Когда же писать? А тут еще быт...
— Писать достаточно час в день,— вспомнились Таурасу слова отца.— Только тогда испытываешь настоящее удовольствие и удовлетворение от творчества, когда выкраиваешь вопреки всему этот свой золотой час.
— Мало! — возмутился Мантас.— Ты должен работать больше. И имеешь право! Нет, тебя действительно необходимо вытащить из этой архивной дыры! Поможем?
Мысль помочь Таурасу, собрату по перу, всем троим ужасно понравилась. Початая бутылка была забыта, каждый ощутил, что происходит нечто крайне важное — решается судьба человека! — поэтому голоса друзей стали звонче, в них послышались нотки гордости и заботы.
Следовало все-таки позвонить Юле. На работу. Непременно. Небось она тоже мучается.
— Извините, я сейчас,— бросил Таурас и вышел в вестибюль. Ему пришлось долго ждать, пока ходили за Юле,— видимо, маленькие больные не хотели отпускать; когда же наконец донеслось ее «слушаю», даже ноги подкосились, таким изменившимся и усталым был голос.
— Это я,— сказал Таурас.
— Слышу. С работы?
— Нет. Из кафе.— Ему не хотелось лгать.
Юле долго молчала, наконец выдавила:
— Ну что ж, прекрасно.
— Это не главное. Потом я тебе все объясню. Хочу только, чтобы мы забыли вчерашнее, ладно. Нас же всего двое на свете, и мы не имеем права причинять друг другу боль. Сейчас я помчусь домой и сварю царский обед, ликвидирую следы вчерашнего пира и выйду тебя встретить. Договорились, воробушек?
— А ты уже крепко надрался.
Таурас почувствовал себя оплеванным, горько усмехнулся, но продолжал:
-— Девочка, милая моя, раз ты меня не видишь, глупо было бы доказывать по телефону, что я вполне трезв. Но я говорю о другом. О нас двоих.
— Обо мне можешь не заботиться. Я делаю свое дело, а ты поступай как знаешь. И вообще...— голос ее стал вдруг сухим, официальным,— не смей звонить в больницу в пьяном виде! — Она положила трубку.
Пожав плечами, Таурас повесил свою и вернулся в зал. На столике высилась новая бутылка, из полного кофейника шел парок, а лица у всех троих были как у великих полководцев, выигравших важное сражение.
— Садись и слушай, упрямый мул,— начал Мантас, разливая водку,— что скажут тебе умные люди.
— Да, да, слушаю,— рассеянно кивнул Таурас.
Валюшис, улыбаясь, пожал его локоть и медленно,
словно ребенку, принялся втолковывать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19