А! — Даля внезапно оживилась.— Решил снова ходить на репетиции?
— Нет,— тряхнул головой Вайдас, откидывая волосы.— Еще не решил.
Даля разочарована.
— Когда решишь, скажи. А теперь мне необходимо часок соснуть.— Она мечтательно поглядывает на металлическую лесенку, ведущую на антресоли, где временно складывают пустые мешки из-под полиэтиленовых гранул.—Будь добр, разбуди часа в три, а то до самого утра продрыхну.
Попроси Миндаугаса, хочется отрезать Вайдасу, но Далю действительно жалко: губы такие вялые, с трудом шевелит ими, и веки набухли, отчего глаза кажутся печальными.
— Ладно,— соглашается Вайдас.— Разбужу. Нельзя тебе пить, Даля.
— Чудак,— слабо возражает она.— А кому можно?..
Не чудак, а дурак, думает Вайдас, жалкий глупец, которому жизнь казалась ясной, как таблица умножения, никакого решительного разговора у него с Далей, разумеется, и быть не может, нечего лезть — люби меня, я хороший мальчик! — у нее своя жизнь, состоящая, конечно, не из одних только радостей и удовольствий, но живет она так, как ей хочется, смело, не оглядываясь по сторонам, наплевав на мелочное самокопание, не стесняя себя укорами совести. А может, просто идет на поводу у своих желаний, у тех нескрываемых желаний, от которых он стремится избавиться? Однако это не дает ему права относиться к ним свысока.
Человек должен непрерывно совершенствовать свою личность, Вайдас.
Знаешь ли ты, какая самая страшная болезнь поражает людей двадцатого века? Рак, инфаркт? Нет. Просто человек забывает о возможностях своего мозга, перестает мыслить, мечтать, становится инертным и слишком легко поддается скуке.
Будут еще в твоей жизни такие минуты, Вайдас, когда даже самые близкие люди ничем не смогут помочь. Придется доверять лишь собственной совести и разуму.
Не читай наставлений, Таурас. Я достаточно твердо стою на земле. Давай-ка лучше спать.
Спи, спи. Другого ответа я и не ожидал.
Надо бы еще разок поговорить с братом, думает Вайдас, разглаживая едва заметные морщинки на монотонно вращающемся рулоне пленки.
Теплые сильные руки гладят ее плечи, грудь, ноги. Не надо, милый, не надо! И хотелось бы мне думать о тебе плохое, Таурас, да только ничего не получается, в памяти все время всплывает что-то хорошее, доброе; может, ты не поймешь этого, но я очень любила смотреть, как ты натягиваешь рубашку или горбишься над своими бумагами. Не надо! Что с тобой? Ты никогда не был так назойлив и груб. Ах да, я ведь ничего не сказала тебе, ты же ведь ничего не знаешь!..
Открыв глаза, Юле сначала видит лишь склонившееся над ней, пышущее жаром незнакомое лицо, чужие губы хрипло шепчут ее имя. Она вскрикивает и садится.
Паулюс.
— Ты же теперь моя...— В голосе его недоумение и обида, он снова настойчиво тянется к ней с упрямством, перед которым должны пасть все преграды, его ладони кажутся в темноте фантастически огромными и мощными, словно детали какой-то взбесившейся машины, и Юле, уже почти раздетая, вскрикивает:
— Не могу, да пойми ты, не могу!..
И заливается слезами унижения и безнадежности; нет, никогда не сможет она тепло относиться к этому человеку.
— Я тебя напугал? — Паулюс протягивает руку, чтобы погладить ее волосы, но Юле отстраняется, поспешно дрожащими пальцами застегивая блузку.
— Зажги свет.
Он вскакивает, щелкает выключателем, и Юле видит, что Паулюс успел уже снять ботинки, что его пиджак аккуратно повешен на спинку стула. Господи, как мерзко! На часах, неслышно тикающих за стеклом книжного шкафа, половина четвертого.
— Тебе давно пора домой, Паулюс.
Он мотает головой, как упрямый бык:
— Никуда я не пойду.
— Пойдешь, Паулюс,— спокойно говорит Юле.— И придешь только тогда, когда я позову.
Она поднимается с дивана и ждет, скрестив руки на груди. На его лице постепенно возникает обычное выражение страстотерпца. Вдруг затянувшуюся тягостную паузу нарушает резкий телефонный звонок. Словно все время молчавший свидетель решил наконец вмешаться.
Таурас, проносится в голове Юле. А может, померещилось? Но телефон трещит снова, кто-то зовет ее после полуночи, не надеясь, что дозовется, мгновение Юле кажется, что она вот-вот лишится сознания; как по хрупкому льду, скользит к аппарату и видит пугающе большую руку, тянущуюся к телефонной розетке.
— Не смей! — Один раз телефон уже выключали, сама, сама выдернула шнур, но теперь она готова до последнего защищать единственную ниточку, связывающую ее в эту ночь с другими людьми.
Паулюс тут же отдергивает руку, и Юле крепко прижимает трубку к уху.
— Слушаю... слушаю... говорите...
— Юле,— будто выдох, доносится голос Антанаса Гудиниса.— Юле... дверь... я оставил...
И тишина, глухая тишина, бесконечно разматывающаяся с клубка, выпавшего у кого-то из рук и покатившегося под гору.
— Задержи любую машину!— кричит Юле застывшему в позе оскорбленной добродетели Паулюсу.— Скорее! — со злобой и ненавистью приказывает она.
Где стерильные иглы?
Ночь — протяжное нежное гудение жизни, еле уловимое гудение крови в висках, очищающее душу человека от дневных страстей. Ночью его разум отсеивает мелочи, теперь Вайдас видит все как бы со стороны, не видит, а постигает без всяких усилий и эмоций, этого постижения нельзя выразить никакими словами, в нем умещаются все встреченные люди и вещи. И Вайдасу уже совершенно не хочется жалеть ни себя, ни Далю, странное спокойствие охватывает его молодое и крепкое тело, в нем что-то распрямляется и свободно тянется вверх, будто трава, еще недавно прибитая дождем.
Вайдас смотрит на часы, уже пора; конечно, он сделает то, о чем она просила, разбудит ее и вернется к вновь обретенному себе, мудрому и стойкому. Он непроизвольно усмехается: его прикосновение к плечу спящей Дали будет прощальным, но она никогда не узнает об этом.
Вайдас поднимает голову, кидает взгляд на приоткрытые двери временного склада под потолком и на секунду цепенеет.
Из дверной щели лениво тянутся струйки дыма и медленно плавают возле ламп дневного света.
Сейчас Вайдас закричит, но в этот момент в дверном проеме появляется всклокоченный Миндаугас, тянущий за руку Далю. Они, громыхая, скатываются по металлическим ступенькам, Миндаугас толкает Далю к выходу, срывает со щита огнетушитель и снова взлетает наверх.
Вайдас растерянным взглядом провожает Далю, она,
не глядя по сторонам, бежит прочь из цеха, потом он видит Жлюбаса, спешащего к лестнице со вторым огнетушителем.
На ходу Жлюбас жестом показывает Вайдасу на свой агрегат и исчезает вслед за Миндаугасом.
Когда через несколько минут появляется бригадир, пожар уже ликвидирован, вроде ничего и не было, только слегка попахивает горелой бумагой. Голосом, едва не срывающимся на крик, Повилас приказывает всем вернуться на рабочие места, подходит к Миндаугасу, который стоит возле пожарного щита с огнетушителями и печально оглядывает свою перепачканную в саже праздничную рубашку.
— Ты!.. Юбиляр!—шипит Повилас.— Почему не пошел домой, как было велено?!
— Думал, может, исправят...— глухо отзывается Миндаугас.
— Исправят! Теперь не исправят, а мозги вправят! Обоим нам вправят!
Схватив со столика подаренные бригадой часы, он сует их в руки Миндаугасу и жестом приказывает следовать за собой. Но Миндаугас уже очухался, он понимает, какая это будет комическая картина: лучший аппаратчик цеха, грязный как трубочист, плетется вслед за бригадиром с коллективным подарком в руках. Он ставит часы обратно на столик.
— Пусть останутся как воспоминание обо мне.
— Никто тебя не выгоняет, дурак!
— Тогда сунь их себе в...— и Миндаугас торопливо покидает цех.
Где же Даля, думает Вайдас, что она делает, бедняжка? Теперь и ее и Миндаугаса ждет уйма неприятностей, погорели они в полном смысле этого слова, сколько лет еще будут поминать на заводе об этом происшествии, одни смакуя, другие досадуя, и Вайдасу печально и горько.
— Видал? — слышит он рядом с собой ненавистный голос Жлюбаса. Этот субъект так противно растягивает слова, что и самые обычные кажутся загаженными.
— Что? Что я должен был видеть?
— А все. Я же говорил, что она с кем угодно...— тоном, не допускающим сомнений, изрекает Жлюбас. На его жирных губах поганая ухмылка.
Вайдас еще не успел сообразить, что к чему, а его
кулак с нечеловеческой силой уже врезался в подбородок Жлюбаса. Тот как подкошенный валится на бок, пытается встать, но тут же снова падает и с воем перекатывается с боку на бок, зажав руками лицо.
— Вставай, да вставай же ты, вставай,— Вайдас, перепугавшись, хватает его за локоть, пытается оторвать от пола, но Жлюбас только стонет и ни с места.
— Что тут еще! — Побелевшее лицо бригадира выглядит страшным.— И ты?! Ты, пай-мальчик?!
Два парня из их смены кое-как, ухватив под мышки, поднимают Жлюбаса и волокут его в амбулаторию к дежурной медсестре. Вайдас понимает, что оправдываться — дело безнадежное, и, сгорбившись, ждет приговора.
— Все вы этой ночью белены объелись!.. Драка!.. В рабочее время! Десять лет такого не было... Молчишь? А я и не хочу ничего слышать! Будешь разговаривать в милиции или еще где-нибудь. А теперь марш домой! Марш, марш. Хулиганам у нас делать нечего. Завтра, нет, черт побери, сегодня до обеда явишься к начальнику цеха. Можешь идти. Заполни журнал, засыпь бункер сырьем и мотай отсюда!
Вайдас смотрит на часы — около четырех, какой смысл гнать его домой, смена скоро кончится. Повилас тоже понимает это, но с него вполне достаточно пожара и драки, и он не собирается отменять распоряжение.
— Ступай, ступай, бригадир сам постоит у агрегата,— говорит он, жалея себя.— Бригадир отработает. Бригадир ответит за все.
В дверях Вайдас встречает возвращающихся из амбулатории парней, их лица выразительно серьезны.
— Плохи твои дела, браток,— говорит один.— Треснула челюсть. Будешь теперь золотую вставлять.
Неужели это я, думает Вайдас.
Нежно гудит ночь.
Над водой поднимается пар, будто река вот-вот закипит, густые хлопья тумана едва различимы в прохладном предрассветном воздухе, на фоне бледнеющего неба понемногу проступают силуэты деревьев, а шум города, притихший было на несколько часов, постепенно усиливается.
Теперь никто не знает, где ты, думает Таурас, сидя на камне у реки, теперь ты совершенно свободен от каких бы то ни было обязанностей, свободен, никому нет до тебя дела. Можешь нырнуть в Нерис и плыть, пока не выловят у сетевых перегородок. Или, если хочешь, можешь отправиться на какую-нибудь сибирскую стройку. Здесь ты уже никому не нужен, ты ампутировал, вырезал себя из жизни близких. Даже Даниэле отшатнулась, горько усмехается он. Оказывается, ты и ее толком не знал. Все время она была для тебя лишь неким литературным образом, который ты легкомысленно конструировал, отталкиваясь от привычных штампов. Надо быть честным и признать: Даниэле отдала тебе то, что у нее было, что она могла отдать. И другие тоже. Порядочный человек обязан чем-то возместить это. А чем? Господи, да ведь ничего другого не ждали они и не требовали от тебя — работай! Как же все просто и ясно... А ты барахтаешься в какой-то чертовщине. Во имя чего? Чтобы остаться одному, подобно этому отполированному водой камню? Глупый и бессмысленный вопрос, и никакого ответа на него быть не может, ибо все, что с тобой случилось, никем заранее не планировалось. Считаешь себя писателем? Люди и ждали от тебя книг, надеялись, что сможешь объяснить им что-то, и не так уж им важно было, каков ты на самом деле, главное — твоя работа. Они бы все простили, увидев результаты. Но как справиться с самим собой, если иногда хочется волком выть? Что же, жарь своего гуся сам, как говорят англичане. Неужели весь мир должен спешить на помощь, завидев, что тебе худо? И у отчуждения есть предел. Он то сокращается до минимума, то снова возрастает. Разумеется, захоти, и у тебя достало бы сил и воли для маленькой хитрости или подленького компромисса, и, глядишь, твоя драгоценная жизнь обрела бы вполне респектабельную форму... Таурас тихо смеется и покачивает головой: тогда не возникла бы необходимость принимать решение. Настоящее, а не временное, единственное на всю жизнь решение, которого большинство избегает или притворяется, что у них- то все давным-давно решено. Принять существование как оно есть, отыскать в нем для себя укромное и уютное местечко — голубая мечта филистера! Лучше в реку. Этому есть единственная альтернатива — ощутить себя причастным ко всему окружающему, и, если уж поверил
во что-то, если убежден в своей правоте, держись до конца, наплюй на насмешки злопыхателей, на собственный скепсис и работай, работай, доказывай свое, дерись, спорь! Тогда будешь знать, ради чего живешь. А хватит ли сил и выдержки? Не собираешься ли, подобно Дон Кихоту, сражаться с ветряными мельницами? Мало ли найдется деятелей, готовых на всех перекрестках провозглашать эти прописные истины, а на деле жаждущих лишь святого спокойствия да куска пожирнее? Не знаю. Не выдержу, буду пробовать снова. Но жить стоит только так!
Таурас сминает в горсти пустую пачку из-под сигарет, зло швыряет ее в воду. Она слишком легка для такого яростного размаха, и под мышкой возникает острая боль, которая мелкими осколками ссыпается в кончики пальцев. Рука немеет.
Мелькает далекая ассоциация, что-то подобное уже было с ним, а может, не с ним? К сожалению, ни река, ни трава, ни пожелтевшие кусты ничего не могут напомнить. Таурас ощупывает свой колючий подбородок и медленно поднимается с камня.
Отец?
Ноги тоже онемели от долгого неподвижного сидения и не хотят сгибаться, сердце почему-то начинает биться учащенно, половина пятого, после бессонной ночи тело будто чужое, но что-то заставляет Таураса спешить, и он, широко шагая, направляется вверх, напрямик, сквозь редкие сосны, пересекая седые от росы асфальтированные дорожки, надо сократить путь домой, еще очень рано, троллейбусов нет.
С улицы Таурас видит освещенное окно кухни, тревога немножко отступает, ну конечно, отец уже встал и варит свой утренний кофе, а может, не спал всю ночь. Нашарив ключ, Таурас пытается открыть дверь, долго вертит им в замочной скважине, наконец соображает, что не заперто. Удивленный, входит в кухню и видит Юле и брата, сгорбившихся над пустым столиком.
Лицо у Юле бледное, заплаканное, Вайдас сидит спиной к двери и даже не оборачивается, когда появляется Таурас. Юле, увидев его, медленно встает с табуретки, подходит, но ничего не говорит, только тычется лицом в отвороты его плаща. Придерживая рукой ее вздрагивающие плечи, Таурас другой рукой хочет повернуть к себе Вайдаса, но тот каменно неподвижен.
— Отец?..
Юле кивает, не поднимая головы. Таурас почти силой высвобождается из ее рук и идет в кабинет.
Антанас Гудинис лежит на диване в ботинках, в выходном костюме, узкие кисти рук сложены на груди, на лице застыло особое, требовательное выражение, так и кажется, сейчас откроет глаза, вперит прямой взгляд голубых глаз и скажет: негоже, сын, возвращаться под утро...
Таурас присаживается на край дивана, оглядывает комнату, педантично убранную и неуютную старую мебель, многое на своем веку повидавшую; еще почти совсем темно, и трудно рассмотреть отдельные предметы, но Таурас прекрасно помнит каждый, теперь они неизбежно должны будут сдвинуться с привычных мест, их анахроническая симметрия будет безжалостно нарушена, въевшийся в них опыт прошлого лишится своей истинной ценности и станет недоступен восприятию посторонних.
Неправда! Прости, отец, Таурас взглядом гладит лоб Гудиниса, и я, и Вайдас, и даже Юле мечены твоим существованием навсегда, и нельзя сосчитать, много или мало ты отдал.
Склонившись, он касается губами отцовской руки и возвращается на кухню. Мгновение ему кажется, что этих двоих, сидящих за столом, он видит впервые. Чего ждут они от него, на что надеются? Что может он им дать? Впрочем, он же Таурас Гудинис, сын Антанаса, и от него ждут каких-то слов, ведь ты знаток слов, Таурас. Вайдас и Юле, наверно, уже целую вечность сидят и ждут этих твоих слов...
Ты Таурас Гудинис — испуганно говорят глаза Юле.
Ты старший брат — вздрагивают брови Вайдаса.
Таурас придвигает свободную табуретку, садится к столу и просит брата:
— Завари чай.
Вайдас вскакивает, кажется, он, как спасения, ждал какого-то приказа действовать; хлопает дверцами буфета, гремит чашками, наливает в чайник воду из-под крана, а Юле робко касается руки Таураса:
— Я уже звонила. Сказали, приедут, ждите.
— Спасибо, Юле.
Как мы теперь будем жить? В глазах Юле и испуг, и надежда, и нежность, лицо брата снова замкнутое, от
решенное, Таурас чувствует, что эти двое могут снова отдалиться от него, этого нельзя допустить, иначе катастрофа, настоящая катастрофа, без цветов и венков, но нет у него пока тех единственных слов, которые никто не смог бы опровергнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
— Нет,— тряхнул головой Вайдас, откидывая волосы.— Еще не решил.
Даля разочарована.
— Когда решишь, скажи. А теперь мне необходимо часок соснуть.— Она мечтательно поглядывает на металлическую лесенку, ведущую на антресоли, где временно складывают пустые мешки из-под полиэтиленовых гранул.—Будь добр, разбуди часа в три, а то до самого утра продрыхну.
Попроси Миндаугаса, хочется отрезать Вайдасу, но Далю действительно жалко: губы такие вялые, с трудом шевелит ими, и веки набухли, отчего глаза кажутся печальными.
— Ладно,— соглашается Вайдас.— Разбужу. Нельзя тебе пить, Даля.
— Чудак,— слабо возражает она.— А кому можно?..
Не чудак, а дурак, думает Вайдас, жалкий глупец, которому жизнь казалась ясной, как таблица умножения, никакого решительного разговора у него с Далей, разумеется, и быть не может, нечего лезть — люби меня, я хороший мальчик! — у нее своя жизнь, состоящая, конечно, не из одних только радостей и удовольствий, но живет она так, как ей хочется, смело, не оглядываясь по сторонам, наплевав на мелочное самокопание, не стесняя себя укорами совести. А может, просто идет на поводу у своих желаний, у тех нескрываемых желаний, от которых он стремится избавиться? Однако это не дает ему права относиться к ним свысока.
Человек должен непрерывно совершенствовать свою личность, Вайдас.
Знаешь ли ты, какая самая страшная болезнь поражает людей двадцатого века? Рак, инфаркт? Нет. Просто человек забывает о возможностях своего мозга, перестает мыслить, мечтать, становится инертным и слишком легко поддается скуке.
Будут еще в твоей жизни такие минуты, Вайдас, когда даже самые близкие люди ничем не смогут помочь. Придется доверять лишь собственной совести и разуму.
Не читай наставлений, Таурас. Я достаточно твердо стою на земле. Давай-ка лучше спать.
Спи, спи. Другого ответа я и не ожидал.
Надо бы еще разок поговорить с братом, думает Вайдас, разглаживая едва заметные морщинки на монотонно вращающемся рулоне пленки.
Теплые сильные руки гладят ее плечи, грудь, ноги. Не надо, милый, не надо! И хотелось бы мне думать о тебе плохое, Таурас, да только ничего не получается, в памяти все время всплывает что-то хорошее, доброе; может, ты не поймешь этого, но я очень любила смотреть, как ты натягиваешь рубашку или горбишься над своими бумагами. Не надо! Что с тобой? Ты никогда не был так назойлив и груб. Ах да, я ведь ничего не сказала тебе, ты же ведь ничего не знаешь!..
Открыв глаза, Юле сначала видит лишь склонившееся над ней, пышущее жаром незнакомое лицо, чужие губы хрипло шепчут ее имя. Она вскрикивает и садится.
Паулюс.
— Ты же теперь моя...— В голосе его недоумение и обида, он снова настойчиво тянется к ней с упрямством, перед которым должны пасть все преграды, его ладони кажутся в темноте фантастически огромными и мощными, словно детали какой-то взбесившейся машины, и Юле, уже почти раздетая, вскрикивает:
— Не могу, да пойми ты, не могу!..
И заливается слезами унижения и безнадежности; нет, никогда не сможет она тепло относиться к этому человеку.
— Я тебя напугал? — Паулюс протягивает руку, чтобы погладить ее волосы, но Юле отстраняется, поспешно дрожащими пальцами застегивая блузку.
— Зажги свет.
Он вскакивает, щелкает выключателем, и Юле видит, что Паулюс успел уже снять ботинки, что его пиджак аккуратно повешен на спинку стула. Господи, как мерзко! На часах, неслышно тикающих за стеклом книжного шкафа, половина четвертого.
— Тебе давно пора домой, Паулюс.
Он мотает головой, как упрямый бык:
— Никуда я не пойду.
— Пойдешь, Паулюс,— спокойно говорит Юле.— И придешь только тогда, когда я позову.
Она поднимается с дивана и ждет, скрестив руки на груди. На его лице постепенно возникает обычное выражение страстотерпца. Вдруг затянувшуюся тягостную паузу нарушает резкий телефонный звонок. Словно все время молчавший свидетель решил наконец вмешаться.
Таурас, проносится в голове Юле. А может, померещилось? Но телефон трещит снова, кто-то зовет ее после полуночи, не надеясь, что дозовется, мгновение Юле кажется, что она вот-вот лишится сознания; как по хрупкому льду, скользит к аппарату и видит пугающе большую руку, тянущуюся к телефонной розетке.
— Не смей! — Один раз телефон уже выключали, сама, сама выдернула шнур, но теперь она готова до последнего защищать единственную ниточку, связывающую ее в эту ночь с другими людьми.
Паулюс тут же отдергивает руку, и Юле крепко прижимает трубку к уху.
— Слушаю... слушаю... говорите...
— Юле,— будто выдох, доносится голос Антанаса Гудиниса.— Юле... дверь... я оставил...
И тишина, глухая тишина, бесконечно разматывающаяся с клубка, выпавшего у кого-то из рук и покатившегося под гору.
— Задержи любую машину!— кричит Юле застывшему в позе оскорбленной добродетели Паулюсу.— Скорее! — со злобой и ненавистью приказывает она.
Где стерильные иглы?
Ночь — протяжное нежное гудение жизни, еле уловимое гудение крови в висках, очищающее душу человека от дневных страстей. Ночью его разум отсеивает мелочи, теперь Вайдас видит все как бы со стороны, не видит, а постигает без всяких усилий и эмоций, этого постижения нельзя выразить никакими словами, в нем умещаются все встреченные люди и вещи. И Вайдасу уже совершенно не хочется жалеть ни себя, ни Далю, странное спокойствие охватывает его молодое и крепкое тело, в нем что-то распрямляется и свободно тянется вверх, будто трава, еще недавно прибитая дождем.
Вайдас смотрит на часы, уже пора; конечно, он сделает то, о чем она просила, разбудит ее и вернется к вновь обретенному себе, мудрому и стойкому. Он непроизвольно усмехается: его прикосновение к плечу спящей Дали будет прощальным, но она никогда не узнает об этом.
Вайдас поднимает голову, кидает взгляд на приоткрытые двери временного склада под потолком и на секунду цепенеет.
Из дверной щели лениво тянутся струйки дыма и медленно плавают возле ламп дневного света.
Сейчас Вайдас закричит, но в этот момент в дверном проеме появляется всклокоченный Миндаугас, тянущий за руку Далю. Они, громыхая, скатываются по металлическим ступенькам, Миндаугас толкает Далю к выходу, срывает со щита огнетушитель и снова взлетает наверх.
Вайдас растерянным взглядом провожает Далю, она,
не глядя по сторонам, бежит прочь из цеха, потом он видит Жлюбаса, спешащего к лестнице со вторым огнетушителем.
На ходу Жлюбас жестом показывает Вайдасу на свой агрегат и исчезает вслед за Миндаугасом.
Когда через несколько минут появляется бригадир, пожар уже ликвидирован, вроде ничего и не было, только слегка попахивает горелой бумагой. Голосом, едва не срывающимся на крик, Повилас приказывает всем вернуться на рабочие места, подходит к Миндаугасу, который стоит возле пожарного щита с огнетушителями и печально оглядывает свою перепачканную в саже праздничную рубашку.
— Ты!.. Юбиляр!—шипит Повилас.— Почему не пошел домой, как было велено?!
— Думал, может, исправят...— глухо отзывается Миндаугас.
— Исправят! Теперь не исправят, а мозги вправят! Обоим нам вправят!
Схватив со столика подаренные бригадой часы, он сует их в руки Миндаугасу и жестом приказывает следовать за собой. Но Миндаугас уже очухался, он понимает, какая это будет комическая картина: лучший аппаратчик цеха, грязный как трубочист, плетется вслед за бригадиром с коллективным подарком в руках. Он ставит часы обратно на столик.
— Пусть останутся как воспоминание обо мне.
— Никто тебя не выгоняет, дурак!
— Тогда сунь их себе в...— и Миндаугас торопливо покидает цех.
Где же Даля, думает Вайдас, что она делает, бедняжка? Теперь и ее и Миндаугаса ждет уйма неприятностей, погорели они в полном смысле этого слова, сколько лет еще будут поминать на заводе об этом происшествии, одни смакуя, другие досадуя, и Вайдасу печально и горько.
— Видал? — слышит он рядом с собой ненавистный голос Жлюбаса. Этот субъект так противно растягивает слова, что и самые обычные кажутся загаженными.
— Что? Что я должен был видеть?
— А все. Я же говорил, что она с кем угодно...— тоном, не допускающим сомнений, изрекает Жлюбас. На его жирных губах поганая ухмылка.
Вайдас еще не успел сообразить, что к чему, а его
кулак с нечеловеческой силой уже врезался в подбородок Жлюбаса. Тот как подкошенный валится на бок, пытается встать, но тут же снова падает и с воем перекатывается с боку на бок, зажав руками лицо.
— Вставай, да вставай же ты, вставай,— Вайдас, перепугавшись, хватает его за локоть, пытается оторвать от пола, но Жлюбас только стонет и ни с места.
— Что тут еще! — Побелевшее лицо бригадира выглядит страшным.— И ты?! Ты, пай-мальчик?!
Два парня из их смены кое-как, ухватив под мышки, поднимают Жлюбаса и волокут его в амбулаторию к дежурной медсестре. Вайдас понимает, что оправдываться — дело безнадежное, и, сгорбившись, ждет приговора.
— Все вы этой ночью белены объелись!.. Драка!.. В рабочее время! Десять лет такого не было... Молчишь? А я и не хочу ничего слышать! Будешь разговаривать в милиции или еще где-нибудь. А теперь марш домой! Марш, марш. Хулиганам у нас делать нечего. Завтра, нет, черт побери, сегодня до обеда явишься к начальнику цеха. Можешь идти. Заполни журнал, засыпь бункер сырьем и мотай отсюда!
Вайдас смотрит на часы — около четырех, какой смысл гнать его домой, смена скоро кончится. Повилас тоже понимает это, но с него вполне достаточно пожара и драки, и он не собирается отменять распоряжение.
— Ступай, ступай, бригадир сам постоит у агрегата,— говорит он, жалея себя.— Бригадир отработает. Бригадир ответит за все.
В дверях Вайдас встречает возвращающихся из амбулатории парней, их лица выразительно серьезны.
— Плохи твои дела, браток,— говорит один.— Треснула челюсть. Будешь теперь золотую вставлять.
Неужели это я, думает Вайдас.
Нежно гудит ночь.
Над водой поднимается пар, будто река вот-вот закипит, густые хлопья тумана едва различимы в прохладном предрассветном воздухе, на фоне бледнеющего неба понемногу проступают силуэты деревьев, а шум города, притихший было на несколько часов, постепенно усиливается.
Теперь никто не знает, где ты, думает Таурас, сидя на камне у реки, теперь ты совершенно свободен от каких бы то ни было обязанностей, свободен, никому нет до тебя дела. Можешь нырнуть в Нерис и плыть, пока не выловят у сетевых перегородок. Или, если хочешь, можешь отправиться на какую-нибудь сибирскую стройку. Здесь ты уже никому не нужен, ты ампутировал, вырезал себя из жизни близких. Даже Даниэле отшатнулась, горько усмехается он. Оказывается, ты и ее толком не знал. Все время она была для тебя лишь неким литературным образом, который ты легкомысленно конструировал, отталкиваясь от привычных штампов. Надо быть честным и признать: Даниэле отдала тебе то, что у нее было, что она могла отдать. И другие тоже. Порядочный человек обязан чем-то возместить это. А чем? Господи, да ведь ничего другого не ждали они и не требовали от тебя — работай! Как же все просто и ясно... А ты барахтаешься в какой-то чертовщине. Во имя чего? Чтобы остаться одному, подобно этому отполированному водой камню? Глупый и бессмысленный вопрос, и никакого ответа на него быть не может, ибо все, что с тобой случилось, никем заранее не планировалось. Считаешь себя писателем? Люди и ждали от тебя книг, надеялись, что сможешь объяснить им что-то, и не так уж им важно было, каков ты на самом деле, главное — твоя работа. Они бы все простили, увидев результаты. Но как справиться с самим собой, если иногда хочется волком выть? Что же, жарь своего гуся сам, как говорят англичане. Неужели весь мир должен спешить на помощь, завидев, что тебе худо? И у отчуждения есть предел. Он то сокращается до минимума, то снова возрастает. Разумеется, захоти, и у тебя достало бы сил и воли для маленькой хитрости или подленького компромисса, и, глядишь, твоя драгоценная жизнь обрела бы вполне респектабельную форму... Таурас тихо смеется и покачивает головой: тогда не возникла бы необходимость принимать решение. Настоящее, а не временное, единственное на всю жизнь решение, которого большинство избегает или притворяется, что у них- то все давным-давно решено. Принять существование как оно есть, отыскать в нем для себя укромное и уютное местечко — голубая мечта филистера! Лучше в реку. Этому есть единственная альтернатива — ощутить себя причастным ко всему окружающему, и, если уж поверил
во что-то, если убежден в своей правоте, держись до конца, наплюй на насмешки злопыхателей, на собственный скепсис и работай, работай, доказывай свое, дерись, спорь! Тогда будешь знать, ради чего живешь. А хватит ли сил и выдержки? Не собираешься ли, подобно Дон Кихоту, сражаться с ветряными мельницами? Мало ли найдется деятелей, готовых на всех перекрестках провозглашать эти прописные истины, а на деле жаждущих лишь святого спокойствия да куска пожирнее? Не знаю. Не выдержу, буду пробовать снова. Но жить стоит только так!
Таурас сминает в горсти пустую пачку из-под сигарет, зло швыряет ее в воду. Она слишком легка для такого яростного размаха, и под мышкой возникает острая боль, которая мелкими осколками ссыпается в кончики пальцев. Рука немеет.
Мелькает далекая ассоциация, что-то подобное уже было с ним, а может, не с ним? К сожалению, ни река, ни трава, ни пожелтевшие кусты ничего не могут напомнить. Таурас ощупывает свой колючий подбородок и медленно поднимается с камня.
Отец?
Ноги тоже онемели от долгого неподвижного сидения и не хотят сгибаться, сердце почему-то начинает биться учащенно, половина пятого, после бессонной ночи тело будто чужое, но что-то заставляет Таураса спешить, и он, широко шагая, направляется вверх, напрямик, сквозь редкие сосны, пересекая седые от росы асфальтированные дорожки, надо сократить путь домой, еще очень рано, троллейбусов нет.
С улицы Таурас видит освещенное окно кухни, тревога немножко отступает, ну конечно, отец уже встал и варит свой утренний кофе, а может, не спал всю ночь. Нашарив ключ, Таурас пытается открыть дверь, долго вертит им в замочной скважине, наконец соображает, что не заперто. Удивленный, входит в кухню и видит Юле и брата, сгорбившихся над пустым столиком.
Лицо у Юле бледное, заплаканное, Вайдас сидит спиной к двери и даже не оборачивается, когда появляется Таурас. Юле, увидев его, медленно встает с табуретки, подходит, но ничего не говорит, только тычется лицом в отвороты его плаща. Придерживая рукой ее вздрагивающие плечи, Таурас другой рукой хочет повернуть к себе Вайдаса, но тот каменно неподвижен.
— Отец?..
Юле кивает, не поднимая головы. Таурас почти силой высвобождается из ее рук и идет в кабинет.
Антанас Гудинис лежит на диване в ботинках, в выходном костюме, узкие кисти рук сложены на груди, на лице застыло особое, требовательное выражение, так и кажется, сейчас откроет глаза, вперит прямой взгляд голубых глаз и скажет: негоже, сын, возвращаться под утро...
Таурас присаживается на край дивана, оглядывает комнату, педантично убранную и неуютную старую мебель, многое на своем веку повидавшую; еще почти совсем темно, и трудно рассмотреть отдельные предметы, но Таурас прекрасно помнит каждый, теперь они неизбежно должны будут сдвинуться с привычных мест, их анахроническая симметрия будет безжалостно нарушена, въевшийся в них опыт прошлого лишится своей истинной ценности и станет недоступен восприятию посторонних.
Неправда! Прости, отец, Таурас взглядом гладит лоб Гудиниса, и я, и Вайдас, и даже Юле мечены твоим существованием навсегда, и нельзя сосчитать, много или мало ты отдал.
Склонившись, он касается губами отцовской руки и возвращается на кухню. Мгновение ему кажется, что этих двоих, сидящих за столом, он видит впервые. Чего ждут они от него, на что надеются? Что может он им дать? Впрочем, он же Таурас Гудинис, сын Антанаса, и от него ждут каких-то слов, ведь ты знаток слов, Таурас. Вайдас и Юле, наверно, уже целую вечность сидят и ждут этих твоих слов...
Ты Таурас Гудинис — испуганно говорят глаза Юле.
Ты старший брат — вздрагивают брови Вайдаса.
Таурас придвигает свободную табуретку, садится к столу и просит брата:
— Завари чай.
Вайдас вскакивает, кажется, он, как спасения, ждал какого-то приказа действовать; хлопает дверцами буфета, гремит чашками, наливает в чайник воду из-под крана, а Юле робко касается руки Таураса:
— Я уже звонила. Сказали, приедут, ждите.
— Спасибо, Юле.
Как мы теперь будем жить? В глазах Юле и испуг, и надежда, и нежность, лицо брата снова замкнутое, от
решенное, Таурас чувствует, что эти двое могут снова отдалиться от него, этого нельзя допустить, иначе катастрофа, настоящая катастрофа, без цветов и венков, но нет у него пока тех единственных слов, которые никто не смог бы опровергнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19