У меня в машине стерильный шприц и пронтозин. Все-таки какая-то гарантия. Пусть Мария подготовит повязку. А вам, господин Гудинис, надо умыться.
Только теперь Антанас увидел, что сидит в летнем пальто, наброшенном на нижнее белье, босые ноги
сунуты в незашнурованные полуботинки. Еще раз взглянул на сына. Лоб у ребенка был сморщен, но дышал малыш ровно, глубоко. Гудинис не спеша натянул брюки, надел носки, зашнуровал туфли и пошел к колодцу. Медленно, едва заметно светало. Когда, умывшись, он вернулся, ребенок с повязкой на голове уже преспокойно спал в своей кроватке, а Банюлис укладывал в маленький никелированный стерилизатор пинцет, шприц, иглы.
Гудинис надел пиджак, взял со стола бритву, протер ее ватой.
— Мог бы и побриться,— тихо сказала Мария.— Скоро двинемся.
— Этой больше не буду,— саркастически усмехнулся Гудинис. Сложил бритву и сунул ее в карман. Потом обернулся к Банюлису, который собирался что- то сказать, и перебил его: — Мне надо поговорить с Марией с глазу на глаз, профессор.
Банюлис понимающе кивнул и удалился.
— Ты сильно рисковал, Антанас...— начала было Мария, но ее тон вывел Гудиниса из себя.
— Помолчи. Инъекцию пронтозина следовало сделать еще до обеда, и не было бы никакого воспаления. Так? Почему ты не попросила об этом своего шефа?
— Я не знала, что у него есть пронтозин.
— Врешь. Когда ты в последний раз подходила к ребенку?
— Перед тем как идти спать.
— Ну и?..
— Он был совершенно спокойным...
— Сейчас он мог быть еще спокойнее.
— Что же мне теперь делать, Антанас? — с рыданием в голосе вскинулась Мария.— Упасть перед тобой на колени, молить о прощении? Могу и это сделать. И святые, и мудрецы ошибаются... А в такой момент, когда считанные часы...
— Одевайся и убирайся. Ведь ты только об этом и думаешь.
— А ты?
— Мы останемся. Надеюсь, твоя мать нам поможет?
— Нет! Нет! — Мария, как безумная, метнулась к ребенку.
Гудинис грубо отшвырнул ее от кроватки.
— Ты! — прошипел он.— Мать! Сестра милосердия! Ведь он умрет в дороге!
— Я не могу остаться,— помертвевшими губами прошептала Мария.
— Ну и убирайся! — рявкнул Гудинис.— Обойдемся.
— Нет! Нет! Не отдам!
— Если бы ты даже осталась, я все равно не мог бы жить с тобой.
Она сидела на краю кровати с всклокоченными волосами, расширенными глазами, но шок уже прошел. Одернула задравшуюся чуть ли не до бедер юбку, нашла носовой платок, вытерла лицо.
— Ненавижу,— сказала она вдруг.— Ты превратился бы в пепел... если бы знал, как я ненавижу!
— Что тут происходит, позвольте узнать? — В дверях внезапно выросла импозантная фигура Банюлиса.— Если вы терроризируете свою...
— Она больше не жена мне,— яростно выдохнул Гудинис.— Будьте любезны, уведите ее прочь, у нее, кажется, снова истерический припадок.
— Бог тебе отомстит,— рыдала Мария, лихорадочно хватая свои вещи.— Жестоко отомстит. Он мстит за матерей. Попомни мое слово.
— Бог не мстит, а прощает.— Гудиниса тоже стала бить нервная дрожь, но он старался не выдать себя.
— За матерей мстит.— И, повернувшись к Банюлису, она приказала: — Да помоги же мне!
Лохматые брови профессора от возмущения подпрыгнули было вверх, но лицо тут же приобрело выражение радостного удивления, словно он нашел на дороге кошелек с деньгами.
— Я оставлю вам лекарства.
Сразу же после войны Гудиниса разыскал Беньяминас Шальтис и сообщил, что Мария и Банюлис попали под бомбежку и погибли. Он, мол, был неподалеку и все видел. «Тоже собирался удрать?» — спросил Гудинис. «А может, у меня было специальное задание»,— огрызнулся Беньяминас. «Какое задание? Ты же настоящая... присохшая блевотина»,— с отвращением бросил Гудинис. «Это к кому же я присох, может, к тебе?»—прыснул Беньяминас. «К жизни»,— спокойно отпарировал Гудинис.
Юле переступает порог своей квартиры вконец измученная, такси поймать не удалось, в битком набитом троллейбусе у нее дважды темнело в глазах, дважды она сладко погружалась в какую-то пьянящую бездну, однако не погрузилась, потому что ее прочно держали, стиснув со всех сторон, чужие тела, и вот пришло спасение — она дома!
Теперь можно поплакать, ведь рядом никого нет, никто не увидит, глядишь, и прошла бы ломота во всем теле, тошнота, но слезы давно иссякли. Юле направляется в кухню попить холодной воды, потом к телефону.
— Слушай, Адочка, я больше не могу.— Юле старается, чтобы ее голос звучал как можно тверже и подруга не заподозрила, что она совсем скисла.— Сегодня чуть не упала в магазине, еле выдержала в троллейбусе. Эта неделя для меня — сплошное мучение.
— Ах, детка, детка,— голос у Ады низкий, почти мужской.— Значит, так и не сказала Таурасу?
— Не получится у меня такой разговор,— вздыхает Юле.— Вдруг подумает, что собираюсь этим вернуть его.
— Но ты же говорила, что он сам хотел ребенка!— восклицает Ада.— Не буду я ничего тебе делать! Рожай, а когда узнает, пусть поступает, как подскажет совесть. Не думаю, что он такая уж скотина!
— Что с того, если все равно не любит? — снова печально вздыхает Юле.
— Ты настоящая деревенская курица и еще дурее,— в тон ей отвечает подруга.— Сообразила ребятенка, а теперь о любви болтаешь. Нет, детка, не стану я вредить твоему здоровью.
— Другие говорят, ничего страшного,— в сотый раз пытается внушить самой себе Юле.
— Говорят! — взрывается Ада.— И не такие телушки после этого яловыми остаются.
— Адочка,— Юле едва сдерживает подступающее рыдание,— мне теперь все равно... Я же всегда старалась не стеснять его... не поймешь ты... ну, не могу я, как другие. Если не ты, придется к частнику обращаться. Будет еще хуже.
Ада не отвечает, в трубке слышно, как она чиркает спичку за спичкой," прикуривает.
— Не пугай ты меня, терпеть не могу шантажисток.— Сигарета, видимо, несколько умеряет ее гнев.— Что ж, детка, если решила твердо, приходи завтра до девяти. Будешь первой. Привет.
Она кладет трубку.
Хорошо, приду. Все вытерплю. И тогда будет поставлена точка. На веки вечные.
Юле обводит глазами комнату, которая ей все равно мила, хотя здесь нет и не будет больше Таураса. В комнате ничего ценного — самая необходимая мебель серийного производства, пол покрашен в коричневый цвет, на окне бордовые занавески с крупным черным узором, о таких мечтала она еще в детстве, увидев их в Доме культуры; правда, пришлось долго уговаривать Таураса, пока согласился. Сколько тут еще осталось его вещей! Книги, зимнее пальто в прихожей. Раньше как-то не бросалось в глаза, а теперь, когда должен прийти... Боже, боже...
Только бы не стало плохо в присутствии Паулюса.
Она так истосковалась тогда по Таурасу, что, когда он вернулся, ничего не стала расспрашивать о двух месяцах, которые он провел в доме Даниэле. Казался совершенно больным, но, слава богу, не пустился в оправдания, сказал только:
— Без тебя я не я. Какой-то выдуманный робот, автомат. Злыми людьми изобретенный.
Ладно, решила тогда Юле, я и впредь буду хохотушкой, которую ты любил, никогда не устающей подругой, готовой удовлетворить все твои желания, и буду счастлива, видя тебя веселым и работающим.
И ни единого упрека!
Она потихоньку радовалась, наблюдая, как Таурас по утрам усердно делает зарядку, как, вернувшись с работы, кидается к книгам, рассуждает о них, помогая ей стряпать на кухне, старается меньше курить и уже в постели долго рассказывает, что бы он хотел написать.
— Возьми и запиши все, что говоришь,— несмело посоветовала однажды Юле.— Не знаю, как покажется другим, но мне все это безумно интересно. Ведь со временем сам забудешь.
— И не жалко. То, что должно остаться, останется.
— А хочешь, я буду записывать? Ну, конспектировать...
— Что? Сюжеты? — Таурас уперся локтем в подушку и попытался в темноте рассмотреть ее лицо.— Да не нужны они мне! Спасибо тебе, воробушек! — Он склонился к ней и крепко поцеловал.— А может, ты умеешь записывать правду жизни и познание мира?
Словно удар хлыста, обожгла Юле ирония, так неожиданно прозвучавшая в словах Таураса сразу же после прилива нежности.
— Что с тобой происходит, милый?
Таурас отстранился от ее руки, потянувшейся, чтобы погладить его волосы, и сполз с постели.
— Плохое происходит,— ответил, глядя в окно.
— Может я что-то не так делаю?..— Юле сидела на кровати, прижав руки к груди. Боже, как колет сердце...
— Ты все делаешь прекрасно, успокойся.— Таурас вернулся, присел на край кровати и потрепал Юле по плечу.— Во всем виноват я один. Ты создала себе миф, якобы меня надо воскресить из мертвых и что именно ты обязана своей самоотверженной жизнью подвигнуть меня на творчество и тем самым сделать осмысленным наше с тобой совместное существование. Прости, но такой миф противен мне, хочется разнести его в щепки.
— Что же плохого в том, что я искренне хочу как можно больше помочь тебе? Скажи, Таурас...
Она почувствовала себя прибитой, вяло сняла руку Таураса со своего плеча, залезла под одеяло и свернулась калачиком, словно ожидая последнего удара.
— Ну, скажи...
— Выдуманная тобою для себя миссия по существу негуманна.
— Почему? А если я от нее счастлива?
— Потому, что нельзя зачеркивать себя во имя другого человека.
— Я стала тебе неинтересна?
— Ничего ты не поняла, Юле.
— Хорошо, я буду другой. А теперь кончим этот ночной разговор. Он меня дико измучил. Не знаю, как буду работать завтра.
— Хорошо, Юле. Я ничего не говорил.
— Давай спать, милый!
-— Давай.
Через неделю Таурас исчез. Юле позвонила Гудинису, но отец сказал, что ничего толком о сыне не знает.
Кто-то из ее сослуживцев сообщил, будто видел Таураса в Паланге.
Еще через неделю Юле поняла, что беременна.
Ветра не было, но с верхушек сосен вдруг соскальзывало легонькое облачко сухого снега, и едва различимые кристаллики, отражая солнце, кружились в прозрачном воздухе, мерцали, как паутинка, перед глазами, поблескивали на меховой шапочке и воротнике Руты.
Гудинис поскрипывал снегом, сложив руки за спиной и шагая чуть позади нее. Ему было приятно чувствовать рядом с собой молодую элегантную женщину, которой он когда-то читал зарубежную литературу в университете. Теперь судьба свела их в одном санатории. По правде сказать, Гудинис не узнал ее, когда Рута обратилась к нему в столовой: «Приятного аппетита, профессор!» Он просто не мог поверить, что эта высокая женщина с несколько уже увядшим лицом была в свое время его студенткой. В воспоминаниях она не присутствовала, о ней не напоминала ни одна деталь, ухватившись за которую он мог бы вытащить на свет божий известный им обоим эпизод. Гудинис не решался спросить, почему она вдруг среди зимы очутилась в санатории, но она сама во время первой их прогулки откровенно, без всякого смущения рассказала, что в Друскининкай приехала лечиться от болезни, мешающей ей иметь детей. Гудинис отвык от женского общества, поэтому вначале слегка сторонился Руты, даже вздыхал с облегчением, оставаясь наедине с книгой. Но потом, поняв, что эта женщина втайне страдает от панического страха одиночества, невольно принял на себя обязанности какого-то доброго духа, толкователя внешнего мира, охраняющего легкоранимую, хрупкую натуру. Рута бесконечно доверяла его эрудиции, вкусу, опыту, и Гудинис неожиданно ощутил, что это доверие льстит ему, удивился, что кто-то, в данном случае молодая женщина, еще хочет и может откровенно делиться с ним своими сомнениями и предчувствиями. По ее смелым, оригинальным суждениям Гудинис понял, что Рута отнюдь не боится жизни, скорее даже склонна исследовать ее, и поэтому все его сентенции подчас казались ему серыми, какими-то бесчувственными.
Гуляя в сосновом бору или сидя за «тайной» чашечкой кофе в скромной кондитерской, они чаще всего беседовали по-французски. Им казалось, что французский язык помогает точнее формулировать какие-то представления о жизни, позволяет откровенно говорить обо всем на свете, .не стесняясь друг друга. Рута бывала безжалостна и к себе, и к нему, часто употребляя выражения: мы не умеем... мы не ценим... мы не хотим понять... А как-то раз неожиданно спросила у Гудиниса:
— Может ли человек, не уяснивший себе такого множества «почему», считать себя сформировавшейся личностью? Мне ведь уже тридцать четыре.
— Жизнь человека слишком коротка...— начал было Гудинис, но глубоко вздохнул и признался: — Не знаю. И вообще, что может сказать вам такая старая развалина? Свои «почему» я давно похоронил, даже не помню когда. Вернее, постепенно отказывался от них, не находя ответов...— Он медленно, ложечка за ложечкой пил кофе, не поднимая глаз на Руту.— Видите, вы заставляете меня быть самокритичным.
Однако в конце концов Гудинис разговорился, рассказал, как десять лет назад поднял было крылья, то есть он, «молчальник» Антанас Гудинис, написал пьесу об участии литовцев в гражданской войне, доказывая тем самым, что его молчание в послевоенные годы было отнюдь не принципиального свойства, и получил вторую премию на республиканском конкурсе. Пьесу начали репетировать в шяуляйском театре. Когда до премьеры оставалось несколько дней, члены художественного совета неожиданно признали ее на просмотре идейно незрелой, и премьера не состоялась. Председателем худсовета был тогда некий Дабрила, ныне окончательно скомпрометировавший себя субъект.
— Не понимаю, как это один сумел убедить всех,— удивилась Рута.
— Тогда еще крепко давал знать о себе догматизм. Да и страх,— вздохнул Гудинис.— Дабрила, этот вечно полупьяный шантажист, определенными намеками запугал худсовет, а главное, режиссера, и пьеса была
похоронена навсегда.— Жалко улыбаясь, он глянул на Руту.
— Почему же навсегда? — неожиданно рассердилась она.— Простите, я слишком близко принимаю к сердцу...
— Потому что время той пьесы прошло, безвозвратно прошло, как и мое собственное... Такова театральная жизнь...
Рута какое-то время смотрела на Гудиниса с откровенным презрением.
— Меня бесит, когда вы жалеете себя, занимаетесь самоуничижением, точно Мармеладов у Достоевского,— по-французски сказала она.
— Что ж, вы правы,— помолчав, согласился Гудинис.— Но так легче ждать смерти. Вновь стать таким, каким вы меня помните, было бы настоящей трагедией, Рута. Ибо мой изношенный организм уже не в состоянии выполнять велений души.
— Вы и в самом деле неисправимо агИз^ие1. Что ж... у вас есть сын, от которого ждут многого.
— Только от сына? Вчера вечером я написал вам стихи. Хотите, прочту?
— С удовольствием.
— Только, может, не здесь? Пойдемте в парк.
— Вам что, люди мешают?
— Нет. Кухонный чад.
Гудинис слышит, как за Таурасом захлопывается наружная дверь, несколько мгновений стоит неподвижно, а потом затягивает на боках шнуровку старомодной жилетки — она снова стала слишком свободной.
Странно, но сегодня его не тянет на свидание с Рутой. И не ремонт дивана утомил, гнетет какая-то апатия, тоскливое, хорошо знакомое состояние прострации, которому с каждым разом все труднее сопротивляться.
Гудинис собирается присесть, отдохнуть хоть две- три минутки, но неожиданно раздается звонок, и он, не понимая, кто бы это мог пожаловать в такое время, идет открывать дверь.
На лестничной площадке топчется Беньяминас. Увидев Гудиниса в парадном виде, машет на него рукой, будто гонит от себя привидение; потасканная похотливая физиономия угодливо улыбается всеми своими морщинками (прости, что не вовремя, что помешал); Гудинис тянется за сигаретами (ясно, зачем ты явился), однако на нем лишь жилетка, пиджак остался в кабинете, поэтому он неприязненно кидает:
— Подожди, сейчас принесу,— и направляется к себе.
Беньяминас неслышно плетется следом, бормоча под нос:
— Не сердись, Антанас, только на пару слов, Антанас.
Не обращая на него внимания, Гудинис выдвигает верхний ящик письменного стола, который тесно набит пачками сигарет, вытаскивает одну из них и протягивает Беньяминасу.
— Надеюсь, теперь надолго хватит? — спрашивает он подчеркнуто вежливо.
— Ты же знаешь, что я не курю, Антанас...
— Еще бы не знать,— в голосе Гудиниса ирония.— Почти каждый вечер клянчишь.
— Скоро перестану,— печально вздыхает Шаль- тис.— Сочтены мои денечки, выписали из больницы помирать.
Долго же косая тебя не берет, хотел было бросить Гудинис, но сдерживается и смотрит на часы. Еще двадцать пять минут.
— Я не притворяюсь, нет! — выкрикивает вдруг Беньяминас, и Гудинис видит, что по серым щекам непрошеного гостя сползают две крупные слезы.— Может, завтра уже с постели не встану. Разве что по нужде... Вот и хочу сказать тебе пару слов, чтобы потом спокойно ждать своего часа.
Теперь Беньяминас и впрямь вызывает сочувствие: из-под летнего плаща торчат полосатые пижамные штаны, обхватил себя за плечи, словно его лихорадка трясет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Только теперь Антанас увидел, что сидит в летнем пальто, наброшенном на нижнее белье, босые ноги
сунуты в незашнурованные полуботинки. Еще раз взглянул на сына. Лоб у ребенка был сморщен, но дышал малыш ровно, глубоко. Гудинис не спеша натянул брюки, надел носки, зашнуровал туфли и пошел к колодцу. Медленно, едва заметно светало. Когда, умывшись, он вернулся, ребенок с повязкой на голове уже преспокойно спал в своей кроватке, а Банюлис укладывал в маленький никелированный стерилизатор пинцет, шприц, иглы.
Гудинис надел пиджак, взял со стола бритву, протер ее ватой.
— Мог бы и побриться,— тихо сказала Мария.— Скоро двинемся.
— Этой больше не буду,— саркастически усмехнулся Гудинис. Сложил бритву и сунул ее в карман. Потом обернулся к Банюлису, который собирался что- то сказать, и перебил его: — Мне надо поговорить с Марией с глазу на глаз, профессор.
Банюлис понимающе кивнул и удалился.
— Ты сильно рисковал, Антанас...— начала было Мария, но ее тон вывел Гудиниса из себя.
— Помолчи. Инъекцию пронтозина следовало сделать еще до обеда, и не было бы никакого воспаления. Так? Почему ты не попросила об этом своего шефа?
— Я не знала, что у него есть пронтозин.
— Врешь. Когда ты в последний раз подходила к ребенку?
— Перед тем как идти спать.
— Ну и?..
— Он был совершенно спокойным...
— Сейчас он мог быть еще спокойнее.
— Что же мне теперь делать, Антанас? — с рыданием в голосе вскинулась Мария.— Упасть перед тобой на колени, молить о прощении? Могу и это сделать. И святые, и мудрецы ошибаются... А в такой момент, когда считанные часы...
— Одевайся и убирайся. Ведь ты только об этом и думаешь.
— А ты?
— Мы останемся. Надеюсь, твоя мать нам поможет?
— Нет! Нет! — Мария, как безумная, метнулась к ребенку.
Гудинис грубо отшвырнул ее от кроватки.
— Ты! — прошипел он.— Мать! Сестра милосердия! Ведь он умрет в дороге!
— Я не могу остаться,— помертвевшими губами прошептала Мария.
— Ну и убирайся! — рявкнул Гудинис.— Обойдемся.
— Нет! Нет! Не отдам!
— Если бы ты даже осталась, я все равно не мог бы жить с тобой.
Она сидела на краю кровати с всклокоченными волосами, расширенными глазами, но шок уже прошел. Одернула задравшуюся чуть ли не до бедер юбку, нашла носовой платок, вытерла лицо.
— Ненавижу,— сказала она вдруг.— Ты превратился бы в пепел... если бы знал, как я ненавижу!
— Что тут происходит, позвольте узнать? — В дверях внезапно выросла импозантная фигура Банюлиса.— Если вы терроризируете свою...
— Она больше не жена мне,— яростно выдохнул Гудинис.— Будьте любезны, уведите ее прочь, у нее, кажется, снова истерический припадок.
— Бог тебе отомстит,— рыдала Мария, лихорадочно хватая свои вещи.— Жестоко отомстит. Он мстит за матерей. Попомни мое слово.
— Бог не мстит, а прощает.— Гудиниса тоже стала бить нервная дрожь, но он старался не выдать себя.
— За матерей мстит.— И, повернувшись к Банюлису, она приказала: — Да помоги же мне!
Лохматые брови профессора от возмущения подпрыгнули было вверх, но лицо тут же приобрело выражение радостного удивления, словно он нашел на дороге кошелек с деньгами.
— Я оставлю вам лекарства.
Сразу же после войны Гудиниса разыскал Беньяминас Шальтис и сообщил, что Мария и Банюлис попали под бомбежку и погибли. Он, мол, был неподалеку и все видел. «Тоже собирался удрать?» — спросил Гудинис. «А может, у меня было специальное задание»,— огрызнулся Беньяминас. «Какое задание? Ты же настоящая... присохшая блевотина»,— с отвращением бросил Гудинис. «Это к кому же я присох, может, к тебе?»—прыснул Беньяминас. «К жизни»,— спокойно отпарировал Гудинис.
Юле переступает порог своей квартиры вконец измученная, такси поймать не удалось, в битком набитом троллейбусе у нее дважды темнело в глазах, дважды она сладко погружалась в какую-то пьянящую бездну, однако не погрузилась, потому что ее прочно держали, стиснув со всех сторон, чужие тела, и вот пришло спасение — она дома!
Теперь можно поплакать, ведь рядом никого нет, никто не увидит, глядишь, и прошла бы ломота во всем теле, тошнота, но слезы давно иссякли. Юле направляется в кухню попить холодной воды, потом к телефону.
— Слушай, Адочка, я больше не могу.— Юле старается, чтобы ее голос звучал как можно тверже и подруга не заподозрила, что она совсем скисла.— Сегодня чуть не упала в магазине, еле выдержала в троллейбусе. Эта неделя для меня — сплошное мучение.
— Ах, детка, детка,— голос у Ады низкий, почти мужской.— Значит, так и не сказала Таурасу?
— Не получится у меня такой разговор,— вздыхает Юле.— Вдруг подумает, что собираюсь этим вернуть его.
— Но ты же говорила, что он сам хотел ребенка!— восклицает Ада.— Не буду я ничего тебе делать! Рожай, а когда узнает, пусть поступает, как подскажет совесть. Не думаю, что он такая уж скотина!
— Что с того, если все равно не любит? — снова печально вздыхает Юле.
— Ты настоящая деревенская курица и еще дурее,— в тон ей отвечает подруга.— Сообразила ребятенка, а теперь о любви болтаешь. Нет, детка, не стану я вредить твоему здоровью.
— Другие говорят, ничего страшного,— в сотый раз пытается внушить самой себе Юле.
— Говорят! — взрывается Ада.— И не такие телушки после этого яловыми остаются.
— Адочка,— Юле едва сдерживает подступающее рыдание,— мне теперь все равно... Я же всегда старалась не стеснять его... не поймешь ты... ну, не могу я, как другие. Если не ты, придется к частнику обращаться. Будет еще хуже.
Ада не отвечает, в трубке слышно, как она чиркает спичку за спичкой," прикуривает.
— Не пугай ты меня, терпеть не могу шантажисток.— Сигарета, видимо, несколько умеряет ее гнев.— Что ж, детка, если решила твердо, приходи завтра до девяти. Будешь первой. Привет.
Она кладет трубку.
Хорошо, приду. Все вытерплю. И тогда будет поставлена точка. На веки вечные.
Юле обводит глазами комнату, которая ей все равно мила, хотя здесь нет и не будет больше Таураса. В комнате ничего ценного — самая необходимая мебель серийного производства, пол покрашен в коричневый цвет, на окне бордовые занавески с крупным черным узором, о таких мечтала она еще в детстве, увидев их в Доме культуры; правда, пришлось долго уговаривать Таураса, пока согласился. Сколько тут еще осталось его вещей! Книги, зимнее пальто в прихожей. Раньше как-то не бросалось в глаза, а теперь, когда должен прийти... Боже, боже...
Только бы не стало плохо в присутствии Паулюса.
Она так истосковалась тогда по Таурасу, что, когда он вернулся, ничего не стала расспрашивать о двух месяцах, которые он провел в доме Даниэле. Казался совершенно больным, но, слава богу, не пустился в оправдания, сказал только:
— Без тебя я не я. Какой-то выдуманный робот, автомат. Злыми людьми изобретенный.
Ладно, решила тогда Юле, я и впредь буду хохотушкой, которую ты любил, никогда не устающей подругой, готовой удовлетворить все твои желания, и буду счастлива, видя тебя веселым и работающим.
И ни единого упрека!
Она потихоньку радовалась, наблюдая, как Таурас по утрам усердно делает зарядку, как, вернувшись с работы, кидается к книгам, рассуждает о них, помогая ей стряпать на кухне, старается меньше курить и уже в постели долго рассказывает, что бы он хотел написать.
— Возьми и запиши все, что говоришь,— несмело посоветовала однажды Юле.— Не знаю, как покажется другим, но мне все это безумно интересно. Ведь со временем сам забудешь.
— И не жалко. То, что должно остаться, останется.
— А хочешь, я буду записывать? Ну, конспектировать...
— Что? Сюжеты? — Таурас уперся локтем в подушку и попытался в темноте рассмотреть ее лицо.— Да не нужны они мне! Спасибо тебе, воробушек! — Он склонился к ней и крепко поцеловал.— А может, ты умеешь записывать правду жизни и познание мира?
Словно удар хлыста, обожгла Юле ирония, так неожиданно прозвучавшая в словах Таураса сразу же после прилива нежности.
— Что с тобой происходит, милый?
Таурас отстранился от ее руки, потянувшейся, чтобы погладить его волосы, и сполз с постели.
— Плохое происходит,— ответил, глядя в окно.
— Может я что-то не так делаю?..— Юле сидела на кровати, прижав руки к груди. Боже, как колет сердце...
— Ты все делаешь прекрасно, успокойся.— Таурас вернулся, присел на край кровати и потрепал Юле по плечу.— Во всем виноват я один. Ты создала себе миф, якобы меня надо воскресить из мертвых и что именно ты обязана своей самоотверженной жизнью подвигнуть меня на творчество и тем самым сделать осмысленным наше с тобой совместное существование. Прости, но такой миф противен мне, хочется разнести его в щепки.
— Что же плохого в том, что я искренне хочу как можно больше помочь тебе? Скажи, Таурас...
Она почувствовала себя прибитой, вяло сняла руку Таураса со своего плеча, залезла под одеяло и свернулась калачиком, словно ожидая последнего удара.
— Ну, скажи...
— Выдуманная тобою для себя миссия по существу негуманна.
— Почему? А если я от нее счастлива?
— Потому, что нельзя зачеркивать себя во имя другого человека.
— Я стала тебе неинтересна?
— Ничего ты не поняла, Юле.
— Хорошо, я буду другой. А теперь кончим этот ночной разговор. Он меня дико измучил. Не знаю, как буду работать завтра.
— Хорошо, Юле. Я ничего не говорил.
— Давай спать, милый!
-— Давай.
Через неделю Таурас исчез. Юле позвонила Гудинису, но отец сказал, что ничего толком о сыне не знает.
Кто-то из ее сослуживцев сообщил, будто видел Таураса в Паланге.
Еще через неделю Юле поняла, что беременна.
Ветра не было, но с верхушек сосен вдруг соскальзывало легонькое облачко сухого снега, и едва различимые кристаллики, отражая солнце, кружились в прозрачном воздухе, мерцали, как паутинка, перед глазами, поблескивали на меховой шапочке и воротнике Руты.
Гудинис поскрипывал снегом, сложив руки за спиной и шагая чуть позади нее. Ему было приятно чувствовать рядом с собой молодую элегантную женщину, которой он когда-то читал зарубежную литературу в университете. Теперь судьба свела их в одном санатории. По правде сказать, Гудинис не узнал ее, когда Рута обратилась к нему в столовой: «Приятного аппетита, профессор!» Он просто не мог поверить, что эта высокая женщина с несколько уже увядшим лицом была в свое время его студенткой. В воспоминаниях она не присутствовала, о ней не напоминала ни одна деталь, ухватившись за которую он мог бы вытащить на свет божий известный им обоим эпизод. Гудинис не решался спросить, почему она вдруг среди зимы очутилась в санатории, но она сама во время первой их прогулки откровенно, без всякого смущения рассказала, что в Друскининкай приехала лечиться от болезни, мешающей ей иметь детей. Гудинис отвык от женского общества, поэтому вначале слегка сторонился Руты, даже вздыхал с облегчением, оставаясь наедине с книгой. Но потом, поняв, что эта женщина втайне страдает от панического страха одиночества, невольно принял на себя обязанности какого-то доброго духа, толкователя внешнего мира, охраняющего легкоранимую, хрупкую натуру. Рута бесконечно доверяла его эрудиции, вкусу, опыту, и Гудинис неожиданно ощутил, что это доверие льстит ему, удивился, что кто-то, в данном случае молодая женщина, еще хочет и может откровенно делиться с ним своими сомнениями и предчувствиями. По ее смелым, оригинальным суждениям Гудинис понял, что Рута отнюдь не боится жизни, скорее даже склонна исследовать ее, и поэтому все его сентенции подчас казались ему серыми, какими-то бесчувственными.
Гуляя в сосновом бору или сидя за «тайной» чашечкой кофе в скромной кондитерской, они чаще всего беседовали по-французски. Им казалось, что французский язык помогает точнее формулировать какие-то представления о жизни, позволяет откровенно говорить обо всем на свете, .не стесняясь друг друга. Рута бывала безжалостна и к себе, и к нему, часто употребляя выражения: мы не умеем... мы не ценим... мы не хотим понять... А как-то раз неожиданно спросила у Гудиниса:
— Может ли человек, не уяснивший себе такого множества «почему», считать себя сформировавшейся личностью? Мне ведь уже тридцать четыре.
— Жизнь человека слишком коротка...— начал было Гудинис, но глубоко вздохнул и признался: — Не знаю. И вообще, что может сказать вам такая старая развалина? Свои «почему» я давно похоронил, даже не помню когда. Вернее, постепенно отказывался от них, не находя ответов...— Он медленно, ложечка за ложечкой пил кофе, не поднимая глаз на Руту.— Видите, вы заставляете меня быть самокритичным.
Однако в конце концов Гудинис разговорился, рассказал, как десять лет назад поднял было крылья, то есть он, «молчальник» Антанас Гудинис, написал пьесу об участии литовцев в гражданской войне, доказывая тем самым, что его молчание в послевоенные годы было отнюдь не принципиального свойства, и получил вторую премию на республиканском конкурсе. Пьесу начали репетировать в шяуляйском театре. Когда до премьеры оставалось несколько дней, члены художественного совета неожиданно признали ее на просмотре идейно незрелой, и премьера не состоялась. Председателем худсовета был тогда некий Дабрила, ныне окончательно скомпрометировавший себя субъект.
— Не понимаю, как это один сумел убедить всех,— удивилась Рута.
— Тогда еще крепко давал знать о себе догматизм. Да и страх,— вздохнул Гудинис.— Дабрила, этот вечно полупьяный шантажист, определенными намеками запугал худсовет, а главное, режиссера, и пьеса была
похоронена навсегда.— Жалко улыбаясь, он глянул на Руту.
— Почему же навсегда? — неожиданно рассердилась она.— Простите, я слишком близко принимаю к сердцу...
— Потому что время той пьесы прошло, безвозвратно прошло, как и мое собственное... Такова театральная жизнь...
Рута какое-то время смотрела на Гудиниса с откровенным презрением.
— Меня бесит, когда вы жалеете себя, занимаетесь самоуничижением, точно Мармеладов у Достоевского,— по-французски сказала она.
— Что ж, вы правы,— помолчав, согласился Гудинис.— Но так легче ждать смерти. Вновь стать таким, каким вы меня помните, было бы настоящей трагедией, Рута. Ибо мой изношенный организм уже не в состоянии выполнять велений души.
— Вы и в самом деле неисправимо агИз^ие1. Что ж... у вас есть сын, от которого ждут многого.
— Только от сына? Вчера вечером я написал вам стихи. Хотите, прочту?
— С удовольствием.
— Только, может, не здесь? Пойдемте в парк.
— Вам что, люди мешают?
— Нет. Кухонный чад.
Гудинис слышит, как за Таурасом захлопывается наружная дверь, несколько мгновений стоит неподвижно, а потом затягивает на боках шнуровку старомодной жилетки — она снова стала слишком свободной.
Странно, но сегодня его не тянет на свидание с Рутой. И не ремонт дивана утомил, гнетет какая-то апатия, тоскливое, хорошо знакомое состояние прострации, которому с каждым разом все труднее сопротивляться.
Гудинис собирается присесть, отдохнуть хоть две- три минутки, но неожиданно раздается звонок, и он, не понимая, кто бы это мог пожаловать в такое время, идет открывать дверь.
На лестничной площадке топчется Беньяминас. Увидев Гудиниса в парадном виде, машет на него рукой, будто гонит от себя привидение; потасканная похотливая физиономия угодливо улыбается всеми своими морщинками (прости, что не вовремя, что помешал); Гудинис тянется за сигаретами (ясно, зачем ты явился), однако на нем лишь жилетка, пиджак остался в кабинете, поэтому он неприязненно кидает:
— Подожди, сейчас принесу,— и направляется к себе.
Беньяминас неслышно плетется следом, бормоча под нос:
— Не сердись, Антанас, только на пару слов, Антанас.
Не обращая на него внимания, Гудинис выдвигает верхний ящик письменного стола, который тесно набит пачками сигарет, вытаскивает одну из них и протягивает Беньяминасу.
— Надеюсь, теперь надолго хватит? — спрашивает он подчеркнуто вежливо.
— Ты же знаешь, что я не курю, Антанас...
— Еще бы не знать,— в голосе Гудиниса ирония.— Почти каждый вечер клянчишь.
— Скоро перестану,— печально вздыхает Шаль- тис.— Сочтены мои денечки, выписали из больницы помирать.
Долго же косая тебя не берет, хотел было бросить Гудинис, но сдерживается и смотрит на часы. Еще двадцать пять минут.
— Я не притворяюсь, нет! — выкрикивает вдруг Беньяминас, и Гудинис видит, что по серым щекам непрошеного гостя сползают две крупные слезы.— Может, завтра уже с постели не встану. Разве что по нужде... Вот и хочу сказать тебе пару слов, чтобы потом спокойно ждать своего часа.
Теперь Беньяминас и впрямь вызывает сочувствие: из-под летнего плаща торчат полосатые пижамные штаны, обхватил себя за плечи, словно его лихорадка трясет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19