На красный свет проскочил... Ах, ох, ох... Чудом не врезался в меня этот двадцатитонный динозавр. Давай перекрестимся и возблагодарим господа бога... Роби... Перекрестимся, перекрестимся!
8
— Если есть желание, махнем вместе: найдется и для тебя кадр...
Но у Суописа свои принципы — женатому мужчине следует довольствоваться супругой, если хочешь воспитать детей порядочными и не навредить своей карьере.
— Как знаешь. Адью! — Теличенас вздергивает для прощанья руку и поддает газу.
Суопис минутку в нерешительности топчется на тротуаре, наконец, показав спину двери своей мастерской, уходит, пока еще не зная куда. Правда, неужели он работать приехал? Смешно! Только автомат, а не человек может работать в таком свинском расположении духа. «Моя Дана — идеальная жена... Мы с Даной порвали... Нам с Даной наплевать...» Один с чужой бабой, другая с таким же мужиком. Люди космического века, черт бы их взял! Прелюбодеи космического масштаба — вот кто они такие! Суопис за милую душу сплюнул бы тут же, себе под ноги, но неприлично. Да и не испытывает он настоящей злости к Теличенасам; его снедает непонятная досада, смешанная с завистью: легко живут люди, легко... умеют жить... есть чему поучиться Веронике у своей подруги... «Что же он мне хотел сказать, Теличенас-то ? Рот разинул, но не до конца. Наверно, собирался утешить да научить жить... Циник проклятый!»
На тротуарах высятся кучи листьев, пахнущих тленьем,—не успели вывезти. Деревья голые, лишь кое-где болтаются листочки, только плакучие ивы свесили до самой земли длинные косы ветвей, облипшие узкими, опаленными заморозками, но еще зелеными
язычками листьев. Скверы и площади опустели — случайные прохожие, женщина, толкающая детскую коляску, ну и памятники. Нет, неприятно сидеть на сырых лавочках, на пронизывающем ветру конца октября; даже влюбленные назначают свидания под крышей — в кафе, кинотеатрах, читальнях. Но Суопис все-таки сворачивает в один такой скверик и садится перед холодным гранитным монументом. Жемайтийская, писательница смотрит куда-то вдаль, крепко сжав увядшие губы. «Надо бы сделать ее портрет...» — издалека, как сквозь густой туман, приплывает неопределенная мысль. Суопис грустно улыбается, поняв абсурдность этой мысли («А что я скажу нового этим своим портретом?»), и поднимается с лавочки. Куда идти? Все равно куда, только бы идти. И лишь оказавшись перед общежитием художественного института, наконец догадывается, что именно здесь та цель, к которой он неосознанно стремился от самого Лаз-динай, когда захлопнул за собой дверь квартиры. Идет по тротуару вперед, потом назад. Заходит в переулок. Делает круг. Другой, третий. Мелькает мысль, что очень уж смешно выглядит это его хождение вокруг дома, если кто смотрит из окна. И правда, далась ему эта девчонка! Неужто он соскучился по грубостям этой нахалки, которые она именует правдой? Нет, нет! Скучно, конечно, неизвестно, как дотянуть до вечера, но это еще не значит, что можно выставлять себя шутом. Может, зайти в кино? Или в музей? Ну, скажем, в историко-этнографический? Потом ресторан, плотный обед... Потом опять что-нибудь... И впрямь, может, стоило принять предложение Теличенаса махнуть вместе...
Но Суопис тут же отбрасывает такую возможность, не понимая, что мог и согласиться, если бы не вчерашнее происшествие во Дворце выставок. В сущности, совсем незначительное, просто мелочь, какими изобилует жизнь, но Суопис не мог не придать этой мелочи особенного значения. Он словно забыл, что и раньше так бывало: на обзорных художественных выставках, где участвуют живописцы, отобранные авторитетной комиссией, у его работ не толпились посетители; хоть в ящике отзывов и попадались восхищенные записи («Суопис, на мой взгляд, один из самых серьезных мастеров палитры» и т. п.), нетрудно было узнать почерк ближайших друзей семьи, подвиг-
™ нутых на такое благое дело Вероникой. Ничего не попишешь, такова судьба художника (если он настоящий художник), думал Суопис, утешая себя формулой непризнанных: истинный творец стоит выше толпы, поэтому чаще всего остается не признанным своими современниками, что прекрасно доказывает судьба французских импрессионистов.
В такие убеждения Суопис был закован, как в броню, до вчерашнего дня, третьего или четвертого часа пополудни, пока во Дворце выставок не увидел... Ей-богу, что-то странное, непостижимое стало твориться с ним сразу же после встречи с Ингой, а может, уже тогда, когда возникли первые сомнения в верности Вероники. Растущее недоверие к жене, а потом убежденность (хоть он всячески и старался ее отбросить) в том, что ему изменяют, как бы накопили в душе запасы взрывчатки, которые раньше или позже должны были взорваться. И это произошло... Слепая вера в Веронику и во все то, что она внушала ему годами, вдруг пошатнулась и дала трещину, как нерушимый колосс, из-под которого ужасная разрушительная сила вышибла фундамент.
Суопис бродил вчера по Дворцу выставок, заходя то в один, то в другой зал, в голову лезли самые печальные мысли, но он привычно отгонял их: погружаться в неприятные рассуждения — это углублять мучительный душевный разлад. И разве это поможет! Ведь публика, густо облепившая полотна Саменаса, все равно не перебросится к его, Суописа, работам, перед которыми останавливаются лишь одиночки и, поглазев несколько секунд, удаляются со скучающим выражением на лице. Вот бредет вдоль стены молодая парочка. Она вроде и пытается внимательнее взглянуть на картины, но он пренебрежительно машет рукой, и оба бредут дальше. А сколько таких, которые пролетают мимо, даже не удостоив взглядом его картины. Вот три девушки... Прошествовали, как мимо забора провинциального городка, обклеенного старыми объявлениями. Явились сюда только для того, чтобы потом в обществе интеллектуалов похвастаться, что видели последнюю выставку живописи? Нет, это не совсем так: у картин некоторых художников они задерживаются не на одну минуту и даже начинают спорить, страстно доказывая что-то друг другу. Суопису почудилось, что одна из этих девушек знакома ему.
Правда, ее лицо он видел лишь издали, но фигура, походка, да и манера держать голову чуть склоненной на плечо, как бы внимательно прислушиваясь к чему-то, напоминали Ингу. И стало тяжко на сердце, больно почти до слез, что она не нашла нужным подойти хотя бы к одной из его картин, чтобы узнать, кто автор. Что ж, по-видимому, ей и без того все ясно: кто еще может намалевать такую бездарную чушь, кроме Суо-писа... Но вскоре он увидел, что ошибся (и обрадовался этому): эта девушка не Инга, хотя, скорее всего, тоже студентка. Если бы Суопис углубился в свои мысли, попытался бы хоть поверхностно вникнуть в причины пакостного настроения последних дней, он, без сомнения, понял бы, где та невидимая ниточка, которую он почуял сегодня утром, едва проснувшись, и держась за которую он нечаянно оказался здесь и сейчас как последний идиот кружит у общежития девушек.
Суопису смешно, и злость берет. Правда, дурак какой-то! Как будто нет в городе места для прогулок! Нет, нет, почему обязательно в кино? Ни там, ни в этих провонявших нафталином музеях ему делать нечего. Тем более во Дворце выставок. Какой-то базар со скверным кафе, где все глушат коньяк. «Привет, Робертас...», «Как поживаете, товарищ Суопис?», «Видели ваши новые холсты, маэстро...» Мои холсты? Вокруг моих холстов пусто, как после чумы, нечего зубы заговаривать. Тьфу... тьфу... тьфу... Наверняка подвернется Кебла — он всегда там ошивается. «Читал мою статью, Робертас? Там твоя фамилия, да и вообще...» Что «вообще»? Что Суопис — зрелый живописец со своеобразным почерком? Овладевший актуальной темой и техникой?.. А что еще? Где главное — талант? Нет, не в твоей статье, добросердечный лжец, не в тех трех строчках, что ты отвел мне, а в моих полотнах, которые бессильны воззвать к сердцу человеческому.
Суопис не узнает себя. Холодный, рациональный ум отступил, дав волю чувствам, чего раньше почти никогда не случалось. А если и случалось, то лишь благодаря ласкам Вероники. Идет, чувствуя только тупую боль в груди. Мелькает то одна, то другая мысль и тут же рассыпается в прах, как перегоревшая стружка. Востроносое личико Теличенаса. Вероника. Всхлипывание обиженного Гинтаса. («...он говорит, твоя мама — жена двух мужей...») «Выходит, за мной только полжены. Никакого таланта и только половина жены... Несчастный испольщик!»
— Товарищ Суопис... минуточку...—Чей-то голос — смутный, как во сне, — обрывает язвительную мысль, от которой хочется сквозь землю провалиться. Уже ясно, кто второпях сказал эти слова. Он ждал их подсознательно вчера, позавчера и еще раньше. С того самого мгновения, когда Инга швырнула ему в лицо безжалостную правду, о существовании которой он подозревал, но боялся это признать. Он чувствовал эти шаги, днем и ночью слушал за спиной угрожающее шуршанье подметок — подойдет однажды и скажет. Не обязательно словами, достаточно презрительного взгляда, ухмылки. Ведь случится это, если все правда.
— А-а, это вы...— лепечет вдруг пересохшими губами, не понимая, каким образом очутился в Саду молодежи у Вильняле, напротив утыканных голыми деревьями холмов, которые никогда еще не были столь унылыми, столь неузнаваемо чужими, как сейчас.
— Да, это я, — словно эхо, повторяет Скирмонис, улыбаясь небритым, опухшим лицом. — Как вас сюда занесло с другого края города?
Суопис пожимает плечами, окидывая взглядом Скирмониса с ног до головы, несколько мгновений изучает его лицо. Противная рожа, видно с похмелья. Но глаза говорят именно о том, что он и боялся услышать. И кривая ухмылка, открывшая косой золотой зуб, и вызывающе выброшенная вперед нога, и... М-да-а, весь его вид показывает — это мужчина-победитель...
Не выдержав взгляда Скирмониса, Суопис смотрит на вершины деревьев. Вдруг мелькает идиотская мысль, что он-то в пальто из дорогого материала, в таком же, с иголочки костюме, в свежей, хорошо выглаженной сорочке с галстуком, на ногах модные, начищенные до блеска туфли; с головы до ног он моден, чист, нов; всем своим существом ощущает эту чистоту, эту роскошную новизну и не может понять, откуда такое чувство, словно он стоит перед Скирмонисом без штанов.
— Видел вас вчера в театре... Хороший спектакль...—бормочет невесть что.
— Хороший? — в голосе Скирмониса убийственная
ирония. — Мне трудно судить о спектакле, потому что почти не видел, хоть и смотрел.
— М-да-а-а... Сегодня хорошая погода...
— С утра должен был хлестать ливень, согласно прогнозу. — Скирмонис зло улыбается. — Но природа обманывает метеорологов, как неверная жена мужа.
— Извините, мне пора...— Суопис сует руку, собираясь уходить.
Скирмонис все еще улыбается той же злой, оскорбительной улыбкой, смакуя свою жестокость.
— Пора, говорите? Ну, зачем это, не кривите душой, товарищ Суопис, у нас обоих времени хоть отбавляй. Да если бы и не было времени, нашли бы, поскольку назрела пора обсудить одну проблему...
— Проблему? Здесь, у Вильняле? Я вас не понимаю, товарищ Скирмонис, — говорит Суопис ледяным тоном, наконец взяв себя в руки.
— Не ломайте комедию, Робертас. К чему эти ха-мелеоновы увертки? Давайте говорить прямо. Полагаю, вам известно, что уже два года мы с Вероникой живем как муж с женой?
— Извините...—Суопис отвернулся, видны только ухо и часть щеки, которая так прозрачно-бледна, что кажется пластмассовой.—Вам... мне... и вообще...
— Быть может, я не должен был этого вам говорить. Правда, может, лучше было бы все оставить как есть: вы с Вероникой супруги официально, в глазах общества, а я... Но я глубочайше убежден, что такое положение нас обоих постыдно унижает, не говоря уж о Веронике, нашей с вами жене... О-о, прошу не обижаться, товарищ Суопис, я иногда бываю циничен, чего раньше за мной не наблюдалось. Мы меняемся, да, и не всегда в лучшую сторону. По-видимому, это одна из причин, почему я сегодня решил с вами потолковать.
— Это все? — голос Суописа доносится как из-под земли.
— Нет. Неужели вы думаете, что я остановил вас только для того, чтобы выплеснуть в лицо помои и уйти? Не знаю, насколько вас информировала ваша жена, но запомните: было время, когда мне казалось, что я ее люблю. Это мне вбивала в голову и Вероника. Увы, сейчас я смело могу сказать: ошибался. Так что не считайте меня искателем дешевых приключений, который для утоления своего донжуанского тщеславия жертвует честью безупречного мужа и человеческим достоинством. Все это, конечно, я должен был сказать вам гораздо раньше, но мое слабоволие было сильнее порядочности.
Суопис пожимает плечами. Он все еще стоит полуотвернувшись, выставив скулу и пластмассовое ухо. Только теперь одной рукой держится за железный прут решетки, за которой между крутыми берегами с ревом несутся мутные воды Вильняле.
— Я ее любил, — наконец цедит он после продолжительной паузы.—И все еще люблю...
— А она вас? Разве женщина может любить своего мужа, если обнимается с другим?
Суопис молчит. Невероятно долго. Теперь он уже и второй рукой уцепился за решетку, словно собираясь прыгнуть в реку.
— М-да-а...— долетает сквозь гул воды голос— Но она и со мной обнималась... Откуда вам известно, что Вероника вас любила, если и со мной тоже...
Сказав это, Суопис медленно поворачивает голову, не меняя положения тела, и Скирмонис видит, как на его побледневшее лицо медленно наползает жутковатая улыбка, в которой и насмешка, и злоба, и ревность — такая гамма чувств, какая только может выплеснуться из раненного до крови сердца.
— Не знаю... Может, и меня она не любила, только себя самое, об этом я часто думал, но что это решает?
«Так чего же вы хотите? На кой черт все эти разговоры, кто вас просил лезть в дела чужой семьи?» Но вслух Суопис не произносит ни слова.
— Нет, ничего не решает, уважаемый Робертас. Ведь от того, кого из нас она действительно любила или только воображала, что любит, не зависит тяжесть моего нарушения регламентированных обществом норм морали. Гораздо важнее мое убеждение, что мы обманывали других людей. Ведь я уже говорил, об этом вы должны были узнать раньше. Но я все не мог решиться. Я понимаю, вам больно, товарищ Суопис. Вы безжалостно ограблены, смешаны с грязью. И виновник всему этому — я. Вы имеете полное право ненавидеть меня как последнюю сволочь. Может, даже презирать, как презирали бы меня покойные родители, не понимая, как могло случиться, что я стал двуличным, хотя сызмалу они прививали
мне ненависть ко лжи, лицемерию, непорядочности. Эти слова вы можете принять как оправдание, но я не стремлюсь к этому, а только хочу, чтоб вы знали: не было у меня никаких низменных побуждений, я просто хотел быть счастливым.
«А я? Как со мной? Вы хоть минутку подумали о моем счастье?»
Но и эту мысль Суопис глубоко подавляет в себе.
— Не нужна мне ваша исповедь, — бросает он, поворачиваясь уходить. — Хотели быть счастливым, вот и будьте счастливы, чего же еще вам от меня надо?
Скирмонис стоит в полной растерянности. «Чего же еще от меня надо?» Действительно, чего же еще? Смотрит в спину удаляющегося Суописа и сам движется за ней, хотя не сразу это замечает.
— Хотел быть счастливым. А кто не хочет? Все было бы иначе, если б я не был уверен, что вы несчастливы и никогда не будете счастливы с Вероникой. Почему, откуда такая убежденность? Сам не могу объяснить. Чувство такое... И еще, быть может, слишком большое значение я придавал тому, что до вас Вероника любила другого, который оттолкнул ее, и это было главной причиной, почему она за вас вышла.
— Главной причиной? — Суопис замедляет шаг.— Вероника меня любила.
— Нет, она любила Станейку. Только не подумайте, что я все это узнал от Вероники. Раньше мы со Станейкой были незнакомы, а теперь иногда встречаемся, болтаем...
— Со Станейкой?
— С ним. Приятный, умный человек. А главное — порядочный.
— Порядочный! — Суопис несколько мгновений сердито сопит, подыскивая нужное слово.—Ловелас! С Вероникой он поступил... точнее, хотел поступить... Я презираю таких повес, товарищ Скирмонис.
— Когда, как поступил, простите?
— Я не обязан вас информировать. Уже сам факт, что преподаватель подкатывается к студентке, не очень-то лестно говорит о нем как о человеке.
— Понимаю ваши чувства. Пускай муж придерживается самых либеральных взглядов, он все равно не останется совершенно равнодушным к бывшему своему сопернику, сделавшему его жену женщиной.
Суопис делает еще несколько шагов. Но все медленней, нерешительней, как бы колеблясь, пока наконец не останавливается. Скирмонис — тоже. Поворачиваются друг к другу, смотрят с удивлением, не понимая, что случилось, и не догадываясь, что причина удивления обоих не та же самая.
— Мою жену... женщиной?.. Он, Станейка?..—шевелятся губы Суописа, серые, как и лицо, как бы припорошенные землей. — О чем вы, извините, ничего не понимаю?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
8
— Если есть желание, махнем вместе: найдется и для тебя кадр...
Но у Суописа свои принципы — женатому мужчине следует довольствоваться супругой, если хочешь воспитать детей порядочными и не навредить своей карьере.
— Как знаешь. Адью! — Теличенас вздергивает для прощанья руку и поддает газу.
Суопис минутку в нерешительности топчется на тротуаре, наконец, показав спину двери своей мастерской, уходит, пока еще не зная куда. Правда, неужели он работать приехал? Смешно! Только автомат, а не человек может работать в таком свинском расположении духа. «Моя Дана — идеальная жена... Мы с Даной порвали... Нам с Даной наплевать...» Один с чужой бабой, другая с таким же мужиком. Люди космического века, черт бы их взял! Прелюбодеи космического масштаба — вот кто они такие! Суопис за милую душу сплюнул бы тут же, себе под ноги, но неприлично. Да и не испытывает он настоящей злости к Теличенасам; его снедает непонятная досада, смешанная с завистью: легко живут люди, легко... умеют жить... есть чему поучиться Веронике у своей подруги... «Что же он мне хотел сказать, Теличенас-то ? Рот разинул, но не до конца. Наверно, собирался утешить да научить жить... Циник проклятый!»
На тротуарах высятся кучи листьев, пахнущих тленьем,—не успели вывезти. Деревья голые, лишь кое-где болтаются листочки, только плакучие ивы свесили до самой земли длинные косы ветвей, облипшие узкими, опаленными заморозками, но еще зелеными
язычками листьев. Скверы и площади опустели — случайные прохожие, женщина, толкающая детскую коляску, ну и памятники. Нет, неприятно сидеть на сырых лавочках, на пронизывающем ветру конца октября; даже влюбленные назначают свидания под крышей — в кафе, кинотеатрах, читальнях. Но Суопис все-таки сворачивает в один такой скверик и садится перед холодным гранитным монументом. Жемайтийская, писательница смотрит куда-то вдаль, крепко сжав увядшие губы. «Надо бы сделать ее портрет...» — издалека, как сквозь густой туман, приплывает неопределенная мысль. Суопис грустно улыбается, поняв абсурдность этой мысли («А что я скажу нового этим своим портретом?»), и поднимается с лавочки. Куда идти? Все равно куда, только бы идти. И лишь оказавшись перед общежитием художественного института, наконец догадывается, что именно здесь та цель, к которой он неосознанно стремился от самого Лаз-динай, когда захлопнул за собой дверь квартиры. Идет по тротуару вперед, потом назад. Заходит в переулок. Делает круг. Другой, третий. Мелькает мысль, что очень уж смешно выглядит это его хождение вокруг дома, если кто смотрит из окна. И правда, далась ему эта девчонка! Неужто он соскучился по грубостям этой нахалки, которые она именует правдой? Нет, нет! Скучно, конечно, неизвестно, как дотянуть до вечера, но это еще не значит, что можно выставлять себя шутом. Может, зайти в кино? Или в музей? Ну, скажем, в историко-этнографический? Потом ресторан, плотный обед... Потом опять что-нибудь... И впрямь, может, стоило принять предложение Теличенаса махнуть вместе...
Но Суопис тут же отбрасывает такую возможность, не понимая, что мог и согласиться, если бы не вчерашнее происшествие во Дворце выставок. В сущности, совсем незначительное, просто мелочь, какими изобилует жизнь, но Суопис не мог не придать этой мелочи особенного значения. Он словно забыл, что и раньше так бывало: на обзорных художественных выставках, где участвуют живописцы, отобранные авторитетной комиссией, у его работ не толпились посетители; хоть в ящике отзывов и попадались восхищенные записи («Суопис, на мой взгляд, один из самых серьезных мастеров палитры» и т. п.), нетрудно было узнать почерк ближайших друзей семьи, подвиг-
™ нутых на такое благое дело Вероникой. Ничего не попишешь, такова судьба художника (если он настоящий художник), думал Суопис, утешая себя формулой непризнанных: истинный творец стоит выше толпы, поэтому чаще всего остается не признанным своими современниками, что прекрасно доказывает судьба французских импрессионистов.
В такие убеждения Суопис был закован, как в броню, до вчерашнего дня, третьего или четвертого часа пополудни, пока во Дворце выставок не увидел... Ей-богу, что-то странное, непостижимое стало твориться с ним сразу же после встречи с Ингой, а может, уже тогда, когда возникли первые сомнения в верности Вероники. Растущее недоверие к жене, а потом убежденность (хоть он всячески и старался ее отбросить) в том, что ему изменяют, как бы накопили в душе запасы взрывчатки, которые раньше или позже должны были взорваться. И это произошло... Слепая вера в Веронику и во все то, что она внушала ему годами, вдруг пошатнулась и дала трещину, как нерушимый колосс, из-под которого ужасная разрушительная сила вышибла фундамент.
Суопис бродил вчера по Дворцу выставок, заходя то в один, то в другой зал, в голову лезли самые печальные мысли, но он привычно отгонял их: погружаться в неприятные рассуждения — это углублять мучительный душевный разлад. И разве это поможет! Ведь публика, густо облепившая полотна Саменаса, все равно не перебросится к его, Суописа, работам, перед которыми останавливаются лишь одиночки и, поглазев несколько секунд, удаляются со скучающим выражением на лице. Вот бредет вдоль стены молодая парочка. Она вроде и пытается внимательнее взглянуть на картины, но он пренебрежительно машет рукой, и оба бредут дальше. А сколько таких, которые пролетают мимо, даже не удостоив взглядом его картины. Вот три девушки... Прошествовали, как мимо забора провинциального городка, обклеенного старыми объявлениями. Явились сюда только для того, чтобы потом в обществе интеллектуалов похвастаться, что видели последнюю выставку живописи? Нет, это не совсем так: у картин некоторых художников они задерживаются не на одну минуту и даже начинают спорить, страстно доказывая что-то друг другу. Суопису почудилось, что одна из этих девушек знакома ему.
Правда, ее лицо он видел лишь издали, но фигура, походка, да и манера держать голову чуть склоненной на плечо, как бы внимательно прислушиваясь к чему-то, напоминали Ингу. И стало тяжко на сердце, больно почти до слез, что она не нашла нужным подойти хотя бы к одной из его картин, чтобы узнать, кто автор. Что ж, по-видимому, ей и без того все ясно: кто еще может намалевать такую бездарную чушь, кроме Суо-писа... Но вскоре он увидел, что ошибся (и обрадовался этому): эта девушка не Инга, хотя, скорее всего, тоже студентка. Если бы Суопис углубился в свои мысли, попытался бы хоть поверхностно вникнуть в причины пакостного настроения последних дней, он, без сомнения, понял бы, где та невидимая ниточка, которую он почуял сегодня утром, едва проснувшись, и держась за которую он нечаянно оказался здесь и сейчас как последний идиот кружит у общежития девушек.
Суопису смешно, и злость берет. Правда, дурак какой-то! Как будто нет в городе места для прогулок! Нет, нет, почему обязательно в кино? Ни там, ни в этих провонявших нафталином музеях ему делать нечего. Тем более во Дворце выставок. Какой-то базар со скверным кафе, где все глушат коньяк. «Привет, Робертас...», «Как поживаете, товарищ Суопис?», «Видели ваши новые холсты, маэстро...» Мои холсты? Вокруг моих холстов пусто, как после чумы, нечего зубы заговаривать. Тьфу... тьфу... тьфу... Наверняка подвернется Кебла — он всегда там ошивается. «Читал мою статью, Робертас? Там твоя фамилия, да и вообще...» Что «вообще»? Что Суопис — зрелый живописец со своеобразным почерком? Овладевший актуальной темой и техникой?.. А что еще? Где главное — талант? Нет, не в твоей статье, добросердечный лжец, не в тех трех строчках, что ты отвел мне, а в моих полотнах, которые бессильны воззвать к сердцу человеческому.
Суопис не узнает себя. Холодный, рациональный ум отступил, дав волю чувствам, чего раньше почти никогда не случалось. А если и случалось, то лишь благодаря ласкам Вероники. Идет, чувствуя только тупую боль в груди. Мелькает то одна, то другая мысль и тут же рассыпается в прах, как перегоревшая стружка. Востроносое личико Теличенаса. Вероника. Всхлипывание обиженного Гинтаса. («...он говорит, твоя мама — жена двух мужей...») «Выходит, за мной только полжены. Никакого таланта и только половина жены... Несчастный испольщик!»
— Товарищ Суопис... минуточку...—Чей-то голос — смутный, как во сне, — обрывает язвительную мысль, от которой хочется сквозь землю провалиться. Уже ясно, кто второпях сказал эти слова. Он ждал их подсознательно вчера, позавчера и еще раньше. С того самого мгновения, когда Инга швырнула ему в лицо безжалостную правду, о существовании которой он подозревал, но боялся это признать. Он чувствовал эти шаги, днем и ночью слушал за спиной угрожающее шуршанье подметок — подойдет однажды и скажет. Не обязательно словами, достаточно презрительного взгляда, ухмылки. Ведь случится это, если все правда.
— А-а, это вы...— лепечет вдруг пересохшими губами, не понимая, каким образом очутился в Саду молодежи у Вильняле, напротив утыканных голыми деревьями холмов, которые никогда еще не были столь унылыми, столь неузнаваемо чужими, как сейчас.
— Да, это я, — словно эхо, повторяет Скирмонис, улыбаясь небритым, опухшим лицом. — Как вас сюда занесло с другого края города?
Суопис пожимает плечами, окидывая взглядом Скирмониса с ног до головы, несколько мгновений изучает его лицо. Противная рожа, видно с похмелья. Но глаза говорят именно о том, что он и боялся услышать. И кривая ухмылка, открывшая косой золотой зуб, и вызывающе выброшенная вперед нога, и... М-да-а, весь его вид показывает — это мужчина-победитель...
Не выдержав взгляда Скирмониса, Суопис смотрит на вершины деревьев. Вдруг мелькает идиотская мысль, что он-то в пальто из дорогого материала, в таком же, с иголочки костюме, в свежей, хорошо выглаженной сорочке с галстуком, на ногах модные, начищенные до блеска туфли; с головы до ног он моден, чист, нов; всем своим существом ощущает эту чистоту, эту роскошную новизну и не может понять, откуда такое чувство, словно он стоит перед Скирмонисом без штанов.
— Видел вас вчера в театре... Хороший спектакль...—бормочет невесть что.
— Хороший? — в голосе Скирмониса убийственная
ирония. — Мне трудно судить о спектакле, потому что почти не видел, хоть и смотрел.
— М-да-а-а... Сегодня хорошая погода...
— С утра должен был хлестать ливень, согласно прогнозу. — Скирмонис зло улыбается. — Но природа обманывает метеорологов, как неверная жена мужа.
— Извините, мне пора...— Суопис сует руку, собираясь уходить.
Скирмонис все еще улыбается той же злой, оскорбительной улыбкой, смакуя свою жестокость.
— Пора, говорите? Ну, зачем это, не кривите душой, товарищ Суопис, у нас обоих времени хоть отбавляй. Да если бы и не было времени, нашли бы, поскольку назрела пора обсудить одну проблему...
— Проблему? Здесь, у Вильняле? Я вас не понимаю, товарищ Скирмонис, — говорит Суопис ледяным тоном, наконец взяв себя в руки.
— Не ломайте комедию, Робертас. К чему эти ха-мелеоновы увертки? Давайте говорить прямо. Полагаю, вам известно, что уже два года мы с Вероникой живем как муж с женой?
— Извините...—Суопис отвернулся, видны только ухо и часть щеки, которая так прозрачно-бледна, что кажется пластмассовой.—Вам... мне... и вообще...
— Быть может, я не должен был этого вам говорить. Правда, может, лучше было бы все оставить как есть: вы с Вероникой супруги официально, в глазах общества, а я... Но я глубочайше убежден, что такое положение нас обоих постыдно унижает, не говоря уж о Веронике, нашей с вами жене... О-о, прошу не обижаться, товарищ Суопис, я иногда бываю циничен, чего раньше за мной не наблюдалось. Мы меняемся, да, и не всегда в лучшую сторону. По-видимому, это одна из причин, почему я сегодня решил с вами потолковать.
— Это все? — голос Суописа доносится как из-под земли.
— Нет. Неужели вы думаете, что я остановил вас только для того, чтобы выплеснуть в лицо помои и уйти? Не знаю, насколько вас информировала ваша жена, но запомните: было время, когда мне казалось, что я ее люблю. Это мне вбивала в голову и Вероника. Увы, сейчас я смело могу сказать: ошибался. Так что не считайте меня искателем дешевых приключений, который для утоления своего донжуанского тщеславия жертвует честью безупречного мужа и человеческим достоинством. Все это, конечно, я должен был сказать вам гораздо раньше, но мое слабоволие было сильнее порядочности.
Суопис пожимает плечами. Он все еще стоит полуотвернувшись, выставив скулу и пластмассовое ухо. Только теперь одной рукой держится за железный прут решетки, за которой между крутыми берегами с ревом несутся мутные воды Вильняле.
— Я ее любил, — наконец цедит он после продолжительной паузы.—И все еще люблю...
— А она вас? Разве женщина может любить своего мужа, если обнимается с другим?
Суопис молчит. Невероятно долго. Теперь он уже и второй рукой уцепился за решетку, словно собираясь прыгнуть в реку.
— М-да-а...— долетает сквозь гул воды голос— Но она и со мной обнималась... Откуда вам известно, что Вероника вас любила, если и со мной тоже...
Сказав это, Суопис медленно поворачивает голову, не меняя положения тела, и Скирмонис видит, как на его побледневшее лицо медленно наползает жутковатая улыбка, в которой и насмешка, и злоба, и ревность — такая гамма чувств, какая только может выплеснуться из раненного до крови сердца.
— Не знаю... Может, и меня она не любила, только себя самое, об этом я часто думал, но что это решает?
«Так чего же вы хотите? На кой черт все эти разговоры, кто вас просил лезть в дела чужой семьи?» Но вслух Суопис не произносит ни слова.
— Нет, ничего не решает, уважаемый Робертас. Ведь от того, кого из нас она действительно любила или только воображала, что любит, не зависит тяжесть моего нарушения регламентированных обществом норм морали. Гораздо важнее мое убеждение, что мы обманывали других людей. Ведь я уже говорил, об этом вы должны были узнать раньше. Но я все не мог решиться. Я понимаю, вам больно, товарищ Суопис. Вы безжалостно ограблены, смешаны с грязью. И виновник всему этому — я. Вы имеете полное право ненавидеть меня как последнюю сволочь. Может, даже презирать, как презирали бы меня покойные родители, не понимая, как могло случиться, что я стал двуличным, хотя сызмалу они прививали
мне ненависть ко лжи, лицемерию, непорядочности. Эти слова вы можете принять как оправдание, но я не стремлюсь к этому, а только хочу, чтоб вы знали: не было у меня никаких низменных побуждений, я просто хотел быть счастливым.
«А я? Как со мной? Вы хоть минутку подумали о моем счастье?»
Но и эту мысль Суопис глубоко подавляет в себе.
— Не нужна мне ваша исповедь, — бросает он, поворачиваясь уходить. — Хотели быть счастливым, вот и будьте счастливы, чего же еще вам от меня надо?
Скирмонис стоит в полной растерянности. «Чего же еще от меня надо?» Действительно, чего же еще? Смотрит в спину удаляющегося Суописа и сам движется за ней, хотя не сразу это замечает.
— Хотел быть счастливым. А кто не хочет? Все было бы иначе, если б я не был уверен, что вы несчастливы и никогда не будете счастливы с Вероникой. Почему, откуда такая убежденность? Сам не могу объяснить. Чувство такое... И еще, быть может, слишком большое значение я придавал тому, что до вас Вероника любила другого, который оттолкнул ее, и это было главной причиной, почему она за вас вышла.
— Главной причиной? — Суопис замедляет шаг.— Вероника меня любила.
— Нет, она любила Станейку. Только не подумайте, что я все это узнал от Вероники. Раньше мы со Станейкой были незнакомы, а теперь иногда встречаемся, болтаем...
— Со Станейкой?
— С ним. Приятный, умный человек. А главное — порядочный.
— Порядочный! — Суопис несколько мгновений сердито сопит, подыскивая нужное слово.—Ловелас! С Вероникой он поступил... точнее, хотел поступить... Я презираю таких повес, товарищ Скирмонис.
— Когда, как поступил, простите?
— Я не обязан вас информировать. Уже сам факт, что преподаватель подкатывается к студентке, не очень-то лестно говорит о нем как о человеке.
— Понимаю ваши чувства. Пускай муж придерживается самых либеральных взглядов, он все равно не останется совершенно равнодушным к бывшему своему сопернику, сделавшему его жену женщиной.
Суопис делает еще несколько шагов. Но все медленней, нерешительней, как бы колеблясь, пока наконец не останавливается. Скирмонис — тоже. Поворачиваются друг к другу, смотрят с удивлением, не понимая, что случилось, и не догадываясь, что причина удивления обоих не та же самая.
— Мою жену... женщиной?.. Он, Станейка?..—шевелятся губы Суописа, серые, как и лицо, как бы припорошенные землей. — О чем вы, извините, ничего не понимаю?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49