Альфонсас расхохотался.
— Да где ты ее видишь, Тамошюкас? Давно погасла.—И повернулся к Скирмонису — Значит, вы из Вильнюса с супругой?
— Когда-то жили там, — опередила Скирмониса Вероника. — Из Каунаса мы. Отдыхаем.
— Наши края живописные. Как только лето, так и плывут со всех сторон. — Альфонсас замолчал, подозрительно поглядывая исподлобья на Скирмониса. Наконец решился: — Ваше лицо я вроде видел где-то...
— Не бывал я в этих местах.
— Все люди похожи, если присмотреться, — философски обобщил Ширмонелис.
— Наша смолянка ладно горит,—третий раз вякнул Тамошюкас и повалился боком на траву.
Ширмонелис принялся извиняться: такое свинство! Стыд и срам всей жемайтийской земле!
Альфонсас заступился за него: слаб в коленях стал, сколько ему на до-то? И, конечно, слишком уж честен: никогда ни капли на дне не оставит.
— Недурная компания, — съязвила Вероника, когда мужчины, взяв под руки Тамошюкаса, отправились домой. — Знаешь, в одну минуту чуть не брякнула, кто ты такой. Мелкие людишки! Может, только председатель чего-то стоит. Да, Ширмонелис — привлекательная личность. Ну и этот парень с аккордеоном... девушки... Поют очень уж хорошо. Только одна, помнишь, та черненькая, с большими дугами бровей... Нет, не то чтоб не понравилась, симпатичная девушка, только слишком уж пялила на меня глаза. Даже не по себе стало. А ты... во всем этом комплекте был словно бог среди своих неудачных творений. Лицо интеллектуала, манеры... в отсветах костра твое лицо казалось благородным, одухотворенным — такими я представляю себе великих художников. Были мгновения, когда я едва сдерживалась, чтобы не сказать этим людишкам: «Это Скирмонис, известный скульптор. Не слишком ли много себе позволяете, товарищи?»
— Мне кажется, все они очень симпатичные люди, — снисходительно заметил Скирмонис. — Как ни верти, канун Иванова дня прошел чудесно, Рони!
Она не стала спорить.
Утром они сняли палатку, сунули свои скудные пожитки в багажник и уехали. Проселок, ведущий к грейдеру, поворачивал мимо нового дома председателя. Скирмонис думал, что невежливо уехать, не попрощавшись, но Вероника запротестовала: неужели он
забыл про вильнюсского корреспондента, который, быть может, уже сидит у Ширмонелиса!
Они вздохнули с облегчением только при виде петляющей по холмам дороги. Но успокоились слишком рано: в самом конце проселка из-за буйных кустов вынырнул крытый брезентом газик, которым правил Ширмонелис, а рядом с ним сидел гражданин импозантного вида с фотоаппаратом через плечо. Вероника, покраснев до ушей, крутанула руль, угодив правым колесом на пашню, и автомобиль едва не забуксовал. Негр-Вильпишюс, выпучив глаза, смотрел на проезжающих. Потом сказал что-то председателю, и газик остановился. Но Вероника уже мчалась дальше. Лишь свернув на грейдер, бросила взгляд влево через боковое стекло. У газика стояли Негр-Вильпишюс с председателем и отчаянно махали им руками.
— Черт принес его сюда, этого идиота, — возмутилась Вероника.
Скирмонис улыбнулся:
— Удрали как воришки. Вроде и невежливо с нашей стороны.
— Ширмонелис представит нас Негру как мужа с женой. Вот тебе и Иванов день.
— Не переживай, Рони. В двадцатом веке такие приключения редко кончаются разводом.
— Все шуточки?! — раздраженно отрезала Вероника.—Пожалуйста, если нравится. Только избавь от них меня.
Скирмонис ничего не ответил. Ему стало грустно и больно оттого, что Вероника так болезненно восприняла эту непредвиденную встречу, которая может вызвать осложнения в ее семейной жизни.
3
Суопис еще не вернулся с голубых кавказских гор... Завтра приедет его сестра Живиле, доставит Веронике сына. А пока она одна в бездушной, забитой вещами квартире, которая вдруг стала чужой и неприветливой.
Приоткрывает дверь в его комнату. Зачем? Чего ради? Самой странно: ведь ничего здесь не нужно. От спертого воздуха кабинета щиплет в носу. Какая-то смесь запахов книг, красок, нафталина — словно беззастенчивый вызов озону с берегов Швентойи... Минуту смотрит растерянно на массивный письменный стол
в углу комнаты. На нем только письменный прибор и стопка иллюстрированных изданий, остальное спрятано в ящиках: Роби любит порядок. Перед столом стул с изогнутой спинкой. Когда Вероника заходила сюда, приняв ванну («Милый, не пора ли и тебе отдохнуть?..»), он вставал и, пряча под набрякшими веками вспыхнувшую в глазах страсть, безропотно шел туда, куда звал его долг мужа.
«Вот дура, — размышляла она вслух. — Лезет в голову всякая чушь. Зачем же я пришла? А-а, форточка... Да, уезжая, надо было оставить форточку открытой». Подбежав, открывает окошко, поправляет занавеску, стараясь ни о чем не думать. Но щеки предательски краснеют, уши тоже. И на сердце такая тяжесть, что хоть плачь.
Со злостью захлопывает дверь — и в коридор. В спальне две застланные кровати... Нет! Самое уютное место сегодня — кухня.
Телефонный звонок. Долгий, настойчивый. Кому это она понадобилась? Скирмонису? Не торопясь, подходит к аппарату. Лучше, чтоб это был не он. Сегодня, хотя бы сегодня, не хочет его ни видеть, ни слышать. Просто странно, почему так, откуда такая неожиданная перемена в чувствах, но она даже обрадовалась, почувствовала облегчение, когда Скирмонис вышел из автомобиля в пригороде Вильнюса, — по ее мнению, неосторожно вдвоем ехать по улицам, где «миллион знакомых». Ночью ей чудились озера и леса, даже приснилась интимная сцена со Скирмонисом, но по пробуждении стало приятно, что эти вместе проеханные километры любви уже в прошлом...
Нет, не Скирмонис — поняла с первого слова. Хм... Почему не он? Она разочарована, почти оскорблена.
— Извините, кто... кто говорит? —спрашивает, узнав скрипучий мужской голос, но не желая этому верить.
— О Веро, как быстро мы забываем старых друзей!..—В трубке смех. Бурный, циничный, но дружелюбный.
Нажать на рычаг, пускай катится к чертям собачьим! Несколько мгновений она стоит, напрягшись, дрожа, на лице ни кровинки! Но нет, нет! Сейчас нельзя так. Никоим образом! Это было бы непоправимым промахом.
— Альбинас! Приятно тебя слышать, голубчик! — В ее голосе радостное удивление, на губах улыбка, хотя глаза горят безнадежной яростью, смешанной с гадливостью и страхом.
— Узнала-таки? Наконец-то! Ужасно счастлив и взволнован. Как живем-можем, пичужка?
— Не узнаешь тебя! Так смеяться умеют только два дьявола на всем свете: ты и Мефистофель.
— Язычок у тебя острый, малютка. И понятно: любая женщина становится остроумнее, когда собственного мужа выпроваживает на длительный срок из дому. Судя по твоему голосу, он еще не вернулся. Чудесный случай, чтобы посидеть этим вечером в кафе. Я бы согласился даже побыть твоим ангел ом-храните л ем.
— О, это было бы чудесно! С тобой всегда приятно, Альбинас. Только, знаешь, не могу выйти из дома, сын...
— Младенец? Малюсенький младенчик? Неужели на днях второго родила?
— Младенчик не младенчик, но ребенку не следует видеть, что мать возвращается за полночь. Да и сестра Робертаса приехала.
— Эта патентованная блюстительница морали с сердцем холощеного хряка?
— Ну хоть бы и так, если тебе угодно...
— Не завидую. Да ладно, можешь не переживать, тебе и так отломилось.
— О чем ты? Не понимаю. Не груби, пожалуйста, и не говори ребусами.
— Ладно, исправлюсь. Несколько дней назад мы повстречались на зеленых жемайтийских нивах. Рядом с тобой восседал монумент литовской скульптуры, а я, скромный репортеришка, притаился в газике рядом с нашим общим знакомым Ширмонелисом. Потрясающая встреча, верно? По такому случаю следовало усесться всем вместе и выпить по сто грамм, но вы со Скирмонисом позорно удрали.
— Минуточку, минуточку...— Вероника изображает удивление. — Какая встреча? Где? У какого монумента? Что ты тут заливаешь, Альбинас? Если вздумал пошутить, пожалуйста, я люблю остроумных людей. Но такие шутки лучше откалывать не по телефону.
— Выкручивайся, выкручивайся, гадючка, да никуда не денешься: кругом одни муравейники! — Негр-Вильпишюс радостно фыркает, ожидая, что она теперь скажет.
Но Вероника молчит. Тискает трубку, тяжело дышит в мембрану и молчит. Репетирует грандиозную сцену возмущения, удача которой будет зависеть от темперамента и находчивости исполнительницы. Наконец :
— Послушай, Альбинас, если что когда и было... давно должен был понять, что пора забыть... Я тебе не девка какая-нибудь, прошу запомнить это и вести себя со мной прилично. А если тебе приснились же-майтийские нивы с Ширмонелисами, то и смотри эти сны сам. Не знаю, какого нашего общего знакомого создало твое воображение, но я даже в глаза его не видела. Йе надо слишком полагаться на свою наблюдательность, уважаемый, а то можешь жестоко ошибиться. Меня оклеветать тебе, конечно, раз плюнуть, разве что пощечиной в публичном месте смогу тебе отплатить, — но Скирмониса трогать не советую: он человек основательный, и подобные шутки, полагаю, захочет выяснить на суде. А это, надо полагать, не понравится твоему редактору. Понял?
— Отлично, Веро.— Негр-Вильпишюс малость растерян, но не убежден. — Ты хочешь, чтоб я превратил правду в ложь, а ложь в правду. Да будет так! Это не противоречит принципам журналиста, Веро. И все-таки было бы весьма любезно с твоей стороны, Веро...
— Заткнись, идиот! У меня есть имя! Понял?! — Швыряет телефонную трубку и минуту стоит в полной растерянности, кусая побледневшие губы. Здесь же, у телефона,—зеркало. В ужасе смотрит на свое лицо — иссиня-красное, искаженное злостью. Не женщина, а какой-то взбесившийся зверек. Карикатура на бабу! Да еще на такую, которой дашь не менее пятидесяти лет. Надо привести себя в порядок. Несколько взмахов карандашом вокруг глаз, потом помадкой по губам — и цветущая красота восстановлена. Нет, не помогает. Без постоянной улыбки, без освещения изнутри, не выйдет ничего путного. Скирмонис, пожалуй, верно сказал, что красота женщины (только ли женщины?) идет от души. Надо, чтобы там сияло солнце. Хорошее настроение нужно, ясность. А откуда все это взять, если тебе на голову льют помои, которые, как ты полагала, давно уже впитало время? Допущена ошибка? Быть может. Но кто тогда думал, что придется из-за этого переживать? Из-за короткого любовного приключения... Даже не любовного, а просто так... Ведь Робертасу добра желала. А Негр такая свинья, что слов нет. Только одно знает: если женщина хоть раз ему отдалась, то она готова с каждым лечь в постель.
Вероника бросает яростный взгляд в зеркало — так тебе и надо, идиотка! — и уходит в спальню. Из спальни — в комнату сына, оттуда на кухню и обратно. Носится по всей квартире, не находя себе места, а по пятам гонится прошлое. Копаться во вчерашнем дне? Есть ли более бессмысленное занятие? Если воспоминания не дают тебе радости, зачем поднимать из забвения те, которые солью разъедают раны сердца? Это твердит рассудок, и Веронике обычно удавалось повиноваться его голосу, но сегодня она слишком взбудоражена, у нее нет сил, чтобы взять себя в руки. Зашла тогда к Негру-Вильпишюсу. Нет, кажется, на улице встретила. Да совсем случайно, как встречаются десятки и сотни знакомых. И могло (да и должно было кончиться, как обычно в таких случаях, расставаньем с добрыми пожеланиями. Но примерно за полчаса до этого была еще одна встреча. С Витаутасом Станейкой. А еще раньше — здесь время уже следует измерять не одним годом — глупая любовь глупой девчонки. А потом торопливая свадьба (только не с тем, о ком мечтала) и растущее изо дня в день мстительное желание доказать тому, не оценившему ее любви, что ей выпало счастье найти такого мужа, жить с которым блаженство для каждой женщины. Жизнь человека часто похожа на спутанный моток ниток — трудно найти конец и распутать клубок. Вероника глубже не задумывалась над этим. Ей казалось, она давно знает, где конец этой нити, но раз уже все переплелось, то пускай так и останется, досужими размышлениями ничего не распутаешь. Однако, даже не желая этого, она изредка все-таки возвращалась в раннюю юность, в те незабываемые дни, когда она, девятнадцатилетняя девчонка с впервые уложенной шестимесячной, ступила на асфальт обетованного города, на котором собиралась возвести нерушимое здание будущего.
Скромненько одетая, стройная и легкая, она выглядела особенно привлекательно, когда мелкое личико освещала обаятельная улыбка — детское смущение, переходящее в кокетство зрелой, знающей себе цену женщины,— а зетеновато-серые глаза заволакивала лукавая пелена, выдающая неспокойную натуру; держалась она смело, непринужденно, без следа провинциальной застенчивости неверия в себя, столь характерных для большинства сельских жителей, попавших в бурлящий котел города.
Так уж случилось, что в это время в канцелярии педагогического института оказался Витаутас Станейка, доцент, секретарь приемной комиссии.
— Будущая студентка? — заинтересовался он, минутку понаблюдав за девушкой и раза два поймав ее украдкой брошенный взгляд.
— Не знаю... товарищ...—Она запнулась, боясь ошибиться, а может, не желая показать, что знает, кто он. — Страшный конкурс, могу и не попасть.
Станейка заморгал, ослепленный ее улыбкой, покраснел и, наклонившись над столом, стал рыться в каких-то бумагах.
— Аттестат у вас прекрасный. — Выпрямился радостно, почти ликуя, и получил в награду новую улыбку, которая, как он признался позднее, совершила целый переворот в его холостяцком сознании, в котором давно уже утвердилось мнение, что человеку науки неразумно связывать свою судьбу с женщиной.— Пятерки... Почти одни пятерки. Нет, вам нечего дрожать, товарищ Виюркайте.
На экзаменах он сидел в комиссии, облокотившись на стол, и исподлобья поглядывал на нее. Эти взгляды были для нее невидимыми перилами, держась за которые она могла увереннее двигаться вперед. Так она и сказала, встретив его в коридоре в начале учебного года:
— Вы помогли мне сдать экзамены, доцент, простите, что я раньше не поблагодарила.
Станейка смутился, не зная, как отнестись к такой благодарности, хотел было обидеться, но она опередила его:
— Среди этих холодных стен вы, наверно, были единственным, кто желал, чтоб я попала в институт. Я не испытала этого, может, только в кино видела, но тогда мне казалось, что я плыву через бурную, широко разлившуюся реку. Ночь, ни души вокруг, только вы один стоите на том берегу. Согласитесь, в таком случае мне не было безразлично, что на том берегу, человек или дерево...
— Философствуете...—буркнул Станейка, ошеломленный проницательностью этой девчонки и невольно признавая, что она права. — Пожалуй, вам надо было поступать на психологию, а не на литовский язык.
Вместо ответа она негромко рассмеялась, смешалась со стайкой проходящих мимо подруг, а он, доцент Станейка, завороженный ее улыбкой, юркнул в свободную аудиторию, чтобы привести в порядок мысли.
Неглупый человек, он понимал: преувеличенный аскетизм так же противоречит здоровой природе, как и излишняя трата физических сил, — у природы свои законы, и она наказывает, когда их нарушают,—но избегал иметь дело со студентками, тем более что хватало женщин, изредка согревавших сердце холостяка. Нет, ему это не нужно; в конце концов, его даже не привлекает роман с Вероникой Виюркайте, это противоречит всем его принципам. Он решил это твердо и искренне, призвав на помощь рассудок, который вместе с волей не раз уже выручал его: долой губительную сентиментальность, лишь маска холодной официальности самый надежный щит для отражения пагубных женских чар. Но Вероника как бы не замечала этого: на его степенные, иногда даже суровые кивки при встрече отвечала той же обворожительной улыбкой, добавляя к ней теплые слова, и так непосредственно, с таким тактом, что Станейка чувствовал себя последним грубияном, хамским поведением обижающим ни в чем не повинную девушку. «Надо бросить эту глупую игру. Почему бы не вести себя с ней, как с другими девушками факультета? Я доцент, она студентка, и все тут». Однако тактики не менял, понимая, что теперь это покажется капитуляцией, которую она может истолковать по-своему.
Станейка не участвовал в студенческих вечерах («Между профессурой и академической молодежью должна быть определенная дистанция»), поэтому все несказанно удивились, увидев однажды его на таком вечере. И не просто расхаживающим наподобие стража студенческой морали или сидящим у стены, а танец за танцем приглашающим девушек. Но больше всего дивился этому он сам. В самом деле, если б кто-нибудь раньше сказал ему, что он преступит запретную
грань, он расхохотался бы в лицо такому пророку. На вечер студентов института? На танцы? Что вы, шутите? Но вот прошла мимо Вероника, улыбнулась («Доцент, нам будет очень приятно видеть вас сегодня на нашем вечере»), и в одно мгновение все изменилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49