Следующие две лекции были на младших курсах. Отбарабанил их с вдохновением; был бы совсем доволен собой, если б не дурацкая мысль, назойливо не оставлявшая его в покое, да еще в самое неудобное время — когда надо было особенно сосредоточиться. «Хм... Интересно, которая же из записок ее? Ведь писала, точно писала. Иначе зачем так смотреть? Такие, с загнутыми ресницами...» Суопису почему-то казалось, что не кто-нибудь другой, а именно она послала записку, предлагающую ему чаще улыбаться, и сам не почувствовал, как, усевшись в свой «Москвич», чтобы двинуться в сторону дома, посмотрел в автомобильное зеркальце и улыбнулся снова.
Однако уже наутро, хорошо выспавшись и с аппетитом позавтракав, он об этой брюнетке не вспомнил. А когда отправился читать лекцию на пятый курс и ему показалось, что она смотрит на него, как и все другие девушки, немного огорчился. Почудились дни в пединституте, Вероника, Станейка... Нет! Ему всегда неприятно, когда он видит их рядом, пусть даже в воображении, очень неприятно... Не надо думать об этом.
И он безжалостно оборвал нить воспоминаний, направив мысль в более приятное русло — к своим творческим удачам последних лет. Однако несколько дней спустя сон снова отбросил его на пятнадцать лет назад. Суопис сидел в аудитории рядом с брюнеткой, а Станейка расхаживал между окном и дверью и беззвучно разевал рот. Разевал рот и все уменьшался, удаляясь вместе с окном и дверью, пока не превратился в пятнышко с букашку величиной. Потом рядом
появилось другое пятнышко; Суопису показалось, что это Вероника. И правда, место рядом с ним в аудитории пустовало...
— Приснилось мне ни то ни се, — сказал утром Веронике.—Все настроение насмарку...
— Отчего же насмарку? — не согласилась Вероника, когда он рассказал свой сон. — Сон всегда чистая чепуха, а уж этот твой — просто идиотизм.
— Очень уж реальный. Проснувшись, не сразу понял, что это было во сне.
— Долго вспоминаешь, чего не стоит вспоминать. И совсем зря. Сам знаешь, что между мной и Станей-кой не было ничего такого, что могло бы тебе присниться.
— Прости...—буркнул Суопис.
— Пообедай сегодня в ресторане. У меня после уроков собрание... и еще какое-то мероприятие. — Вероника отвернулась, говоря последние слова, и он не смог увидеть ее лица, хотя хотел еще раз ласково заглянуть в глаза жены.
2
В ресторане? Почему в ресторане? Можно пообедать в институтской столовой, да еще в два раза дешевле. Но в последнюю минуту передумал, решив повременить с обедом, — что-то не было аппетита.
Во дворе института стоит его машина. Исполинские вековые деревья заслонили широкими ветвями небо. Линялые уже, с поредевшими желтыми листьями, сквозь которые проглядывают меланхолические лучи осеннего солнца. Беглый взгляд на улицу, в глубину парка. За деревьями алеет костел святой Анны. Рядом — суровый и громоздкий Собор Бернардинцев, погруженный в тайну столетий. Неумолчный гул машин сотрясает воздух, который в такую пору должен бы пахнуть преющей листвой и полем, но не услышишь запаха лошадиного пота или свежего навоза — в землю впитывается вонь нефтепродуктов (сгоревших, сжигаемых, испаряющихся).
Суопис отпирает машину. Зажигание барахлит — каждый раз все труднее заводится.
— Зажигание барахлит, — говорит он, даже не глядя, кто подошел к машине и смотрит на него, потеющего за рулем. — Придется дать какому-нибудь шоферюге посмотреть.
— Я могу посмотреть.
Женский голос. Суопис с неприятным удивлением смотрит в спущенное боковое оконце на брюнетку с изогнутыми ресницами. Глаза у нее темно-карие, блестящие, как очищенный каштан, на губах спокойная дружеская улыбка.
— А вы-то разбираетесь?
— Может, и не разбираюсь, но поднимите капот. Суопис раздражен. Издевается она над ним, что
ли?
Сунула голову под капот, сопит там над чем-то, выставив округлые ягодицы, обтянутые клетчатыми брюками. Оливковые туфли на платформе, волосы подстрижены по новейшей моде («Модерн... Молодежь теперь от моды не отстает»).
— Когда зажигание не схватывает, надо сперва посмотреть, в порядке ли аккумулятор, — говорит она, медленно выпрямляясь и задевая локтем стоящего рядом Суописа. — Дистиллированная вода есть?
Не будет, видите ли, у Суописа воды! Аккуратный водитель возит с собой запасы, чтоб не пришлось в беде попрошайничать. В багажнике «Москвича» для таких запасов устроена коробка. Запасные свечи, изоляция, шурупы и множество других мелких быстро изнашивающихся деталей. Здесь же и бутылка дистиллированной воды.
Он хочет сам залить аккумулятор, но девушка говорит, что не стоит обоим пачкать руки. В коробке припасен и сосуд с водой для рук, и мыло с крохотным полотенцем. Но Суопис считает, что надо сперва убедиться, помогло ли это копанье в аккумуляторе, и только потом руки мыть.
— Мой отец — колхозный шофер, — объясняет студентка, когда двигатель начинает мерно жужжать, включившись почти сразу. — С детства любила смотреть, как он чинит грузовик, а потом и сама помогала.
«Инга... Инга Эренайте...» — вдруг вспоминает он ее фамилию, но думает: не ошибся ли? Инга или Ин-грида, не поймешь теперь эти со всего мира импортированные в Литву имена.
— Что ж, благодарю,—говорит он с вежливым
кивком и, конечно, улыбнувшись, потому что здесь не аудитория.—С меня причитается...
— Думаю, не так уж много...
И тут с его уст срываются слова, от которых он сам опешил:
— На обед, наверно, хватило бы.
— С вами — охотно.
Минутку сидит за рулем в полной растерянности. От ее слишком уж серьезного тона, от поспешно брошенного взгляда, в котором он успел уловить нечто такое, что заткнуло рот, открывшийся было для фразы: «Я очень спешу, уважаемая, в другой раз».
— Вы еще не обедали?
— Конечно! Но я пошутила, товарищ доцент, простите.
«Сейчас уйдет. Вот и хорошо. Пускай уходит».
— Пошутили? Но и я без обеда. Как видите, наши интересы совпадают. — Он открыл вторую дверцу у переднего сиденья, в мыслях кляня себя за эту затею, но все равно открывая ее. — Прошу вас, садитесь. Какой ресторан вам больше по душе?
Ей все равно — ресторан или столовая. Наконец, пообедать можно и в диетической.
«Разумеется, можно. Однако это женщина, хоть и студентка».
— Второразрядный ресторан, но кухня хорошая,— говорит он, когда они садятся за столик в самом углу.
— Часто здесь бываете?
— Не-ет, раза два в месяц, не больше. Приятели говорили. Значит, вы у отца научились ремонтировать машины? — Он сам не чувствует, как переходит на игривый тон.
— Мой отец — мастер золотые руки: и шофер, и комбайнер, и механик, а если надо — может и доярку заменить. Не помню ни разу, чтобы он сказал: не могу, не понимаю. Сызмальства мне казалось, что нет такой работы, которая была бы ему не по плечу.
— Вы любите своего отца...—говорит он, как бы спрашивая.
— Люблю? Я его обожаю!
Суопис, откровенно любуясь, смотрит, как бледные щеки Инги заливает румянец, а бархатные глаза блестят жарко и радостно, словно возвещая всему миру стародавнее открытие юного сердца: какое счастье любить!..
Он хочет, чтооы Инга повторила это слово, почти потерявшее за частым повторением смысл, но в ее устах прозвучавшее по-особенному, словно сотворенное заново.
— Уютный зал, — увы, меняет она разговор, украдкой обводя взглядом ресторан.
— Приятно...
— Что же?
— Что вам... здесь нравится.
— Да, я люблю тесные помещения. Мало стекла и шума. Большие окна заставляют меня мерзнуть; так, наверное, чувствует себя рыба в аквариуме.
Суопис отвечает не сразу. Неужели?.. Ну уж, этого не хватало, чтоб он стал стесняться! Преподаватель — студентка... Улыбается мясистыми губами. По своему адресу. Говорит первое, что приходит в голову:
— Если не ошибаюсь, вы из Жемайтии? Ваш выговор...
— Из-под Варняй. — Она произносит эти слова на жемайтийском диалекте и несколько мгновений смотрит на Суописа с теплой, дружеской улыбкой. — Когда-то был славный на всю Литву город, а сейчас это захудалое местечко. Прелестное, уютное, но только местечко.
— Не бывал. Жаль...
— Вам бы понравилось! Есть старый интересный костел, бывший монастырь... Люди рассказывают, что до войны был памятник первому трезвеннику Литвы, но в первый или второй год после войны один тогдашний деятель откромсал ему голову. Тогда меня еще на свете не было, и вся эта история кажется мне сказкой.
«А мне тогда шел десятый или одиннадцатый год...» — мелькнуло в голове у Суописа.
— Обязательно съезжу как-нибудь, уважаемая...
— ...Инга.
— ...уважаемая Инга...
— Стоит! Вы увидите поразительный пейзаж, который потрясает любого живописца. А что за озеро наш Лукстас! В летние каникулы я люблю путешествовать и все-таки две-три недели провожу в родных местах. Видела много живописных уголков, но далеко им до нашего Варняй.
Суопис одобрительно кивает, исподволь заражаясь ее энтузиазмом, и даже то, что он хотел сказать минуту назад («Старое правило: родной край каждому прекраснее всего на свете»), ему кажется неуместным. И он еще раз обещает посетить этот уголок Жемайтии. Не на день-другой, а по меньшей мере на месяц — отдохнуть, размять кисть. И, само собой, не один: его жена тоже чувствительна к красоте природы.
— Ваша жена?
Ох, еще бы нет, его жена. Вероника Суопене. Женщина тончайшей души. Чего доброго, в ней таится талант художника, который, увы, она не смогла развить.
— Она делала и делает все ради моего творчества, уважаемая Инга, — говорит Суопис, гордясь Вероникой, а точнее — собой, заслужившим самопожертвование такой женщины.—Вина не выпьете?
Инга молча качает головой.
— Я бы охотно присоединился, но, увы, руль...— Суопис разводит руками.
— Не обязательно, товарищ доцент, я почти не пью.
— Это хорошо. Старомодно, но хорошо.
— Старомодно? Не думаю. Наша молодежь шумливая, но не сказала бы, что пьяная.
— Упаси боже! Я не думаю так скверно о нашем студенчестве.
Так они беседуют, пока приносят обед.
С Ингой легко и хорошо; Суопис, поначалу упрекавший себя за то, что поддался минутному настроению и пригласил девушку в ресторан, теперь уже доволен. Серьезная, душевная девушка, с ней можно непринужденно и толково поговорить. Правда, немного коробит очень уж прямодушная ее откровенность, хотя, с другой стороны, и приятно, что тебе так доверяют, не чувствуешь, как, спровоцированный этой откровенностью, и сам становишься откровенным.
— Мне кажется, что мы давно уже знакомы,— срываются слова, которых в ином случае и клещами бы из него не вырвали.
— Пять лет. Разве этого мало?
— Откуда вы столько насчитали? А-а! Нет, из общения на лекциях ни студент преподавателя, ни преподаватель студента как следует не узнают.
— Человек человека никогда как следует не узнает. Ведь нельзя же исследовать бездну? Да и зачем?
Я вот думаю, следовательно, убеждена, что знаю того или другого, и этого мне достаточно. Стремление узнать кого-нибудь поглубже обычно кончается драмой, потому что вместе с хорошими свойствами человека всплывают и дурные. Вы думаете, было бы так много разводов, если бы супруги не открывали друг в друге больше, чем успели открыть до брака? Суопис снимает очки, достает платок.
— Хм... Значит, да здравствует незнание?
— А что мы знаем, преподаватель? О себе или о другом? Почти ничего.
Суопис свысока улыбается, качает головой, протестует всем своим видом. «Почти ничего... Только молодежь и может безответственно швыряться такими категорическими утверждениями. Неужели я только-то и знаю о себе, что я художник Суопис, преподаю в институте и каждый месяц зарабатываю в среднем три-ста-четыреста рублей?» Нет, она не так умна, как показалось поначалу.
— Эта ваша мысль чуть ли не из античных греческих философов, — наконец говорит он, справившись с легким раздражением. — Помните изречение: «Я знаю, что ничего не знаю»? Следовательно, не знаю и самого себя. Я не утверждаю, что мы исследовали себя до конца, — этот процесс идет всю жизнь и остается незавершенным, — но я уверен, что себя я знаю лучше, чем самого близкого друга, ну, скажем, чем свою жену.
Инга по-женски мягким движением вытерла салфеткой губы. Розовые, наверняка еще не знавшие помады. Как и черные длинные брови, самой природой, без бритвенного прибора, изогнутые дугой. Ей примерно двадцать три. В таком возрасте еще не нужна косметика, хотя модерновые девчонки начинают себя штукатурить и выщипывать брови с пятнадцати. Нет, она не модерновая, хоть на ней и расклешенные брюки, эти туфли на платформе.
«Вы только полумодерновая, потому что ваши губы не лиловые, не черные, не желтые, и под глазами тоже нет краски...» — хочется ему озорно пошутить, но он тут же берет себя в руки, да и Инга уже успела отнять от губ салфетку и отвечает ему:
— Не могу сказать этого о себе, товарищ доцент. Мне кажется, если бы человек хорошо себя изучил, он бы заранее знал, как поступит в том или ином случае.
Неожиданные решения, конечно, остались бы, но не было бы решений абсурдных. Ведь все ошибки мы совершаем от незнания. Вот, скажем, вы можете быть довольны собой, чувствовать себя даже счастливым, а на самом деле ведь этого нет.
— Как так — нет? — Суопис удивлен.— Если я чувствую себя счастливым, значит, я счастлив. Счастье подчас может быть обманчивым, но все равно я испытываю это доброе, сладостное чувство.
Инга молчит. Гораздо дольше, чем нужно ее гибкому уму подготовить ответ. Ответ, кстати, уже наготове — это видно по ее глазам, — но она не может решить, быть ли ей откровенной до конца и на этот раз.
— Я-то не думаю, преподаватель...— Опустила глаза, снова подняла, смотрит на него кротко, как бы с жалостью.
— Чего не думаете? — Ему невыносимы этот ее взгляд и затянувшееся молчание.
— ...что вы счастливы.
— Что счастлив?.. Не думаете?..—он потрясен этой беззастенчивой откровенностью. Потрясен и так выбит из колеи, что машинально повторяет эти слова еще несколько раз, пока не хватается за продолжение мысли.—А кто вам говорил, что я несчастлив? Не играйте в ясновидящую, товарищ Эренайте.
— Никоим образом, преподаватель! Я только хотела сказать, что других мы знаем лучше, чем себя.
«Вы? Меня... Поизучайте-ка лучше себя, барышня!..» На лице Суописа едва заметная усмешка. Почти злая ухмылка. «М-да... Однако она не такая скромница, как показалось поначалу...»
— Это давно уже сказано другими, уважаемая Инга. Я не подозревал, что вы язвительны.
— Я?! — Она ошеломлена.— В мыслях у меня этого не было. Ах, простите, товарищ доцент, если обидела вас!.. Вот противный характер! Мне часто говорят, что я люблю оскорблять других. А на деле этого нет, поверьте, мне не хочется обижать людей. Я не злая, просто говорю, что думаю, вот в чем мое горе.
— Довольно исчерпывающая автохарактеристика. А говорите, что себя не знаете. — Суопис мягко улыбается, сожалея о том, что позволил себе повысить голос. Нехорошо получилось. И, конечно, не к лицу педагогу. — У меня не было причин обижаться, успокойтесь. Кстати, почему вы считаете, что я несчастлив?
— В том смысле, как вы представляете себе счастье, быть может, и счастливы...
— Представляю?.. Откуда вы знаете, как я его себе представляю?
— Только что сами сказали: «Если я чувствую себя счастливым, значит, я счастлив. Счастье подчас может быть обманчивым, но все равно я испытываю это доброе, сладостное чувство...» Испытываете... Когда же? Лишь до тех пор, пока вы слепы и глухи к действительности. А что же потом, когда выяснится, что вы были счастливы ценой самообмана? Душевная катастрофа ! Нет, настоящее счастье — это такое, которого я не стыдилась бы и став несчастной, а вспоминала бы с нежной грустью, как солнечный пейзаж минувшей осени.
— Это уже софистика, милая Инга, — говорит Суопис, оплатив счет и заказав еще по чашке кофе, потому что очень уж не хочется вставать из-за стола и уходить.— Прошу вас, оперируйте понятиями, принятыми в нашем обществе. Счастье — это счастье, как бы его ни объясняли, иного счастья не придумаешь. Как и несчастья. Не может быть настоящего или ненастоящего несчастья.
Инга молчит. Губы ее упрямо сжаты, глаза глядят куда-то под стол, руки, как у примерной ученицы, аккуратно лежат на столе, все еще уставленном грязной посудой.
— Ну как? Победил? — спрашивает Суопис, охваченный приподнятым настроением.
— Нет,—говорит она, виновато улыбаясь. — Быть может, вы и правы, но пока давайте останемся каждый при своем мнении.
— Ну и упрямая же вы, уважаемая...— Суопис немного обижен, что она не считается с его авторитетом, но его не может не восхищать прямота и самостоятельность мышления девушки.—Кстати, упрямство не порок. Должен признаться, милая Инга, если сегодня я то, что я есть, то большей частью благодаря упрямству. Талант... Да, необходим для художника. Зародыш, так сказать. Но без труда грош ему цена. А труд, в свою очередь, без упрямства — тоже... Эту истину я усвоил еще в институте, студентом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Однако уже наутро, хорошо выспавшись и с аппетитом позавтракав, он об этой брюнетке не вспомнил. А когда отправился читать лекцию на пятый курс и ему показалось, что она смотрит на него, как и все другие девушки, немного огорчился. Почудились дни в пединституте, Вероника, Станейка... Нет! Ему всегда неприятно, когда он видит их рядом, пусть даже в воображении, очень неприятно... Не надо думать об этом.
И он безжалостно оборвал нить воспоминаний, направив мысль в более приятное русло — к своим творческим удачам последних лет. Однако несколько дней спустя сон снова отбросил его на пятнадцать лет назад. Суопис сидел в аудитории рядом с брюнеткой, а Станейка расхаживал между окном и дверью и беззвучно разевал рот. Разевал рот и все уменьшался, удаляясь вместе с окном и дверью, пока не превратился в пятнышко с букашку величиной. Потом рядом
появилось другое пятнышко; Суопису показалось, что это Вероника. И правда, место рядом с ним в аудитории пустовало...
— Приснилось мне ни то ни се, — сказал утром Веронике.—Все настроение насмарку...
— Отчего же насмарку? — не согласилась Вероника, когда он рассказал свой сон. — Сон всегда чистая чепуха, а уж этот твой — просто идиотизм.
— Очень уж реальный. Проснувшись, не сразу понял, что это было во сне.
— Долго вспоминаешь, чего не стоит вспоминать. И совсем зря. Сам знаешь, что между мной и Станей-кой не было ничего такого, что могло бы тебе присниться.
— Прости...—буркнул Суопис.
— Пообедай сегодня в ресторане. У меня после уроков собрание... и еще какое-то мероприятие. — Вероника отвернулась, говоря последние слова, и он не смог увидеть ее лица, хотя хотел еще раз ласково заглянуть в глаза жены.
2
В ресторане? Почему в ресторане? Можно пообедать в институтской столовой, да еще в два раза дешевле. Но в последнюю минуту передумал, решив повременить с обедом, — что-то не было аппетита.
Во дворе института стоит его машина. Исполинские вековые деревья заслонили широкими ветвями небо. Линялые уже, с поредевшими желтыми листьями, сквозь которые проглядывают меланхолические лучи осеннего солнца. Беглый взгляд на улицу, в глубину парка. За деревьями алеет костел святой Анны. Рядом — суровый и громоздкий Собор Бернардинцев, погруженный в тайну столетий. Неумолчный гул машин сотрясает воздух, который в такую пору должен бы пахнуть преющей листвой и полем, но не услышишь запаха лошадиного пота или свежего навоза — в землю впитывается вонь нефтепродуктов (сгоревших, сжигаемых, испаряющихся).
Суопис отпирает машину. Зажигание барахлит — каждый раз все труднее заводится.
— Зажигание барахлит, — говорит он, даже не глядя, кто подошел к машине и смотрит на него, потеющего за рулем. — Придется дать какому-нибудь шоферюге посмотреть.
— Я могу посмотреть.
Женский голос. Суопис с неприятным удивлением смотрит в спущенное боковое оконце на брюнетку с изогнутыми ресницами. Глаза у нее темно-карие, блестящие, как очищенный каштан, на губах спокойная дружеская улыбка.
— А вы-то разбираетесь?
— Может, и не разбираюсь, но поднимите капот. Суопис раздражен. Издевается она над ним, что
ли?
Сунула голову под капот, сопит там над чем-то, выставив округлые ягодицы, обтянутые клетчатыми брюками. Оливковые туфли на платформе, волосы подстрижены по новейшей моде («Модерн... Молодежь теперь от моды не отстает»).
— Когда зажигание не схватывает, надо сперва посмотреть, в порядке ли аккумулятор, — говорит она, медленно выпрямляясь и задевая локтем стоящего рядом Суописа. — Дистиллированная вода есть?
Не будет, видите ли, у Суописа воды! Аккуратный водитель возит с собой запасы, чтоб не пришлось в беде попрошайничать. В багажнике «Москвича» для таких запасов устроена коробка. Запасные свечи, изоляция, шурупы и множество других мелких быстро изнашивающихся деталей. Здесь же и бутылка дистиллированной воды.
Он хочет сам залить аккумулятор, но девушка говорит, что не стоит обоим пачкать руки. В коробке припасен и сосуд с водой для рук, и мыло с крохотным полотенцем. Но Суопис считает, что надо сперва убедиться, помогло ли это копанье в аккумуляторе, и только потом руки мыть.
— Мой отец — колхозный шофер, — объясняет студентка, когда двигатель начинает мерно жужжать, включившись почти сразу. — С детства любила смотреть, как он чинит грузовик, а потом и сама помогала.
«Инга... Инга Эренайте...» — вдруг вспоминает он ее фамилию, но думает: не ошибся ли? Инга или Ин-грида, не поймешь теперь эти со всего мира импортированные в Литву имена.
— Что ж, благодарю,—говорит он с вежливым
кивком и, конечно, улыбнувшись, потому что здесь не аудитория.—С меня причитается...
— Думаю, не так уж много...
И тут с его уст срываются слова, от которых он сам опешил:
— На обед, наверно, хватило бы.
— С вами — охотно.
Минутку сидит за рулем в полной растерянности. От ее слишком уж серьезного тона, от поспешно брошенного взгляда, в котором он успел уловить нечто такое, что заткнуло рот, открывшийся было для фразы: «Я очень спешу, уважаемая, в другой раз».
— Вы еще не обедали?
— Конечно! Но я пошутила, товарищ доцент, простите.
«Сейчас уйдет. Вот и хорошо. Пускай уходит».
— Пошутили? Но и я без обеда. Как видите, наши интересы совпадают. — Он открыл вторую дверцу у переднего сиденья, в мыслях кляня себя за эту затею, но все равно открывая ее. — Прошу вас, садитесь. Какой ресторан вам больше по душе?
Ей все равно — ресторан или столовая. Наконец, пообедать можно и в диетической.
«Разумеется, можно. Однако это женщина, хоть и студентка».
— Второразрядный ресторан, но кухня хорошая,— говорит он, когда они садятся за столик в самом углу.
— Часто здесь бываете?
— Не-ет, раза два в месяц, не больше. Приятели говорили. Значит, вы у отца научились ремонтировать машины? — Он сам не чувствует, как переходит на игривый тон.
— Мой отец — мастер золотые руки: и шофер, и комбайнер, и механик, а если надо — может и доярку заменить. Не помню ни разу, чтобы он сказал: не могу, не понимаю. Сызмальства мне казалось, что нет такой работы, которая была бы ему не по плечу.
— Вы любите своего отца...—говорит он, как бы спрашивая.
— Люблю? Я его обожаю!
Суопис, откровенно любуясь, смотрит, как бледные щеки Инги заливает румянец, а бархатные глаза блестят жарко и радостно, словно возвещая всему миру стародавнее открытие юного сердца: какое счастье любить!..
Он хочет, чтооы Инга повторила это слово, почти потерявшее за частым повторением смысл, но в ее устах прозвучавшее по-особенному, словно сотворенное заново.
— Уютный зал, — увы, меняет она разговор, украдкой обводя взглядом ресторан.
— Приятно...
— Что же?
— Что вам... здесь нравится.
— Да, я люблю тесные помещения. Мало стекла и шума. Большие окна заставляют меня мерзнуть; так, наверное, чувствует себя рыба в аквариуме.
Суопис отвечает не сразу. Неужели?.. Ну уж, этого не хватало, чтоб он стал стесняться! Преподаватель — студентка... Улыбается мясистыми губами. По своему адресу. Говорит первое, что приходит в голову:
— Если не ошибаюсь, вы из Жемайтии? Ваш выговор...
— Из-под Варняй. — Она произносит эти слова на жемайтийском диалекте и несколько мгновений смотрит на Суописа с теплой, дружеской улыбкой. — Когда-то был славный на всю Литву город, а сейчас это захудалое местечко. Прелестное, уютное, но только местечко.
— Не бывал. Жаль...
— Вам бы понравилось! Есть старый интересный костел, бывший монастырь... Люди рассказывают, что до войны был памятник первому трезвеннику Литвы, но в первый или второй год после войны один тогдашний деятель откромсал ему голову. Тогда меня еще на свете не было, и вся эта история кажется мне сказкой.
«А мне тогда шел десятый или одиннадцатый год...» — мелькнуло в голове у Суописа.
— Обязательно съезжу как-нибудь, уважаемая...
— ...Инга.
— ...уважаемая Инга...
— Стоит! Вы увидите поразительный пейзаж, который потрясает любого живописца. А что за озеро наш Лукстас! В летние каникулы я люблю путешествовать и все-таки две-три недели провожу в родных местах. Видела много живописных уголков, но далеко им до нашего Варняй.
Суопис одобрительно кивает, исподволь заражаясь ее энтузиазмом, и даже то, что он хотел сказать минуту назад («Старое правило: родной край каждому прекраснее всего на свете»), ему кажется неуместным. И он еще раз обещает посетить этот уголок Жемайтии. Не на день-другой, а по меньшей мере на месяц — отдохнуть, размять кисть. И, само собой, не один: его жена тоже чувствительна к красоте природы.
— Ваша жена?
Ох, еще бы нет, его жена. Вероника Суопене. Женщина тончайшей души. Чего доброго, в ней таится талант художника, который, увы, она не смогла развить.
— Она делала и делает все ради моего творчества, уважаемая Инга, — говорит Суопис, гордясь Вероникой, а точнее — собой, заслужившим самопожертвование такой женщины.—Вина не выпьете?
Инга молча качает головой.
— Я бы охотно присоединился, но, увы, руль...— Суопис разводит руками.
— Не обязательно, товарищ доцент, я почти не пью.
— Это хорошо. Старомодно, но хорошо.
— Старомодно? Не думаю. Наша молодежь шумливая, но не сказала бы, что пьяная.
— Упаси боже! Я не думаю так скверно о нашем студенчестве.
Так они беседуют, пока приносят обед.
С Ингой легко и хорошо; Суопис, поначалу упрекавший себя за то, что поддался минутному настроению и пригласил девушку в ресторан, теперь уже доволен. Серьезная, душевная девушка, с ней можно непринужденно и толково поговорить. Правда, немного коробит очень уж прямодушная ее откровенность, хотя, с другой стороны, и приятно, что тебе так доверяют, не чувствуешь, как, спровоцированный этой откровенностью, и сам становишься откровенным.
— Мне кажется, что мы давно уже знакомы,— срываются слова, которых в ином случае и клещами бы из него не вырвали.
— Пять лет. Разве этого мало?
— Откуда вы столько насчитали? А-а! Нет, из общения на лекциях ни студент преподавателя, ни преподаватель студента как следует не узнают.
— Человек человека никогда как следует не узнает. Ведь нельзя же исследовать бездну? Да и зачем?
Я вот думаю, следовательно, убеждена, что знаю того или другого, и этого мне достаточно. Стремление узнать кого-нибудь поглубже обычно кончается драмой, потому что вместе с хорошими свойствами человека всплывают и дурные. Вы думаете, было бы так много разводов, если бы супруги не открывали друг в друге больше, чем успели открыть до брака? Суопис снимает очки, достает платок.
— Хм... Значит, да здравствует незнание?
— А что мы знаем, преподаватель? О себе или о другом? Почти ничего.
Суопис свысока улыбается, качает головой, протестует всем своим видом. «Почти ничего... Только молодежь и может безответственно швыряться такими категорическими утверждениями. Неужели я только-то и знаю о себе, что я художник Суопис, преподаю в институте и каждый месяц зарабатываю в среднем три-ста-четыреста рублей?» Нет, она не так умна, как показалось поначалу.
— Эта ваша мысль чуть ли не из античных греческих философов, — наконец говорит он, справившись с легким раздражением. — Помните изречение: «Я знаю, что ничего не знаю»? Следовательно, не знаю и самого себя. Я не утверждаю, что мы исследовали себя до конца, — этот процесс идет всю жизнь и остается незавершенным, — но я уверен, что себя я знаю лучше, чем самого близкого друга, ну, скажем, чем свою жену.
Инга по-женски мягким движением вытерла салфеткой губы. Розовые, наверняка еще не знавшие помады. Как и черные длинные брови, самой природой, без бритвенного прибора, изогнутые дугой. Ей примерно двадцать три. В таком возрасте еще не нужна косметика, хотя модерновые девчонки начинают себя штукатурить и выщипывать брови с пятнадцати. Нет, она не модерновая, хоть на ней и расклешенные брюки, эти туфли на платформе.
«Вы только полумодерновая, потому что ваши губы не лиловые, не черные, не желтые, и под глазами тоже нет краски...» — хочется ему озорно пошутить, но он тут же берет себя в руки, да и Инга уже успела отнять от губ салфетку и отвечает ему:
— Не могу сказать этого о себе, товарищ доцент. Мне кажется, если бы человек хорошо себя изучил, он бы заранее знал, как поступит в том или ином случае.
Неожиданные решения, конечно, остались бы, но не было бы решений абсурдных. Ведь все ошибки мы совершаем от незнания. Вот, скажем, вы можете быть довольны собой, чувствовать себя даже счастливым, а на самом деле ведь этого нет.
— Как так — нет? — Суопис удивлен.— Если я чувствую себя счастливым, значит, я счастлив. Счастье подчас может быть обманчивым, но все равно я испытываю это доброе, сладостное чувство.
Инга молчит. Гораздо дольше, чем нужно ее гибкому уму подготовить ответ. Ответ, кстати, уже наготове — это видно по ее глазам, — но она не может решить, быть ли ей откровенной до конца и на этот раз.
— Я-то не думаю, преподаватель...— Опустила глаза, снова подняла, смотрит на него кротко, как бы с жалостью.
— Чего не думаете? — Ему невыносимы этот ее взгляд и затянувшееся молчание.
— ...что вы счастливы.
— Что счастлив?.. Не думаете?..—он потрясен этой беззастенчивой откровенностью. Потрясен и так выбит из колеи, что машинально повторяет эти слова еще несколько раз, пока не хватается за продолжение мысли.—А кто вам говорил, что я несчастлив? Не играйте в ясновидящую, товарищ Эренайте.
— Никоим образом, преподаватель! Я только хотела сказать, что других мы знаем лучше, чем себя.
«Вы? Меня... Поизучайте-ка лучше себя, барышня!..» На лице Суописа едва заметная усмешка. Почти злая ухмылка. «М-да... Однако она не такая скромница, как показалось поначалу...»
— Это давно уже сказано другими, уважаемая Инга. Я не подозревал, что вы язвительны.
— Я?! — Она ошеломлена.— В мыслях у меня этого не было. Ах, простите, товарищ доцент, если обидела вас!.. Вот противный характер! Мне часто говорят, что я люблю оскорблять других. А на деле этого нет, поверьте, мне не хочется обижать людей. Я не злая, просто говорю, что думаю, вот в чем мое горе.
— Довольно исчерпывающая автохарактеристика. А говорите, что себя не знаете. — Суопис мягко улыбается, сожалея о том, что позволил себе повысить голос. Нехорошо получилось. И, конечно, не к лицу педагогу. — У меня не было причин обижаться, успокойтесь. Кстати, почему вы считаете, что я несчастлив?
— В том смысле, как вы представляете себе счастье, быть может, и счастливы...
— Представляю?.. Откуда вы знаете, как я его себе представляю?
— Только что сами сказали: «Если я чувствую себя счастливым, значит, я счастлив. Счастье подчас может быть обманчивым, но все равно я испытываю это доброе, сладостное чувство...» Испытываете... Когда же? Лишь до тех пор, пока вы слепы и глухи к действительности. А что же потом, когда выяснится, что вы были счастливы ценой самообмана? Душевная катастрофа ! Нет, настоящее счастье — это такое, которого я не стыдилась бы и став несчастной, а вспоминала бы с нежной грустью, как солнечный пейзаж минувшей осени.
— Это уже софистика, милая Инга, — говорит Суопис, оплатив счет и заказав еще по чашке кофе, потому что очень уж не хочется вставать из-за стола и уходить.— Прошу вас, оперируйте понятиями, принятыми в нашем обществе. Счастье — это счастье, как бы его ни объясняли, иного счастья не придумаешь. Как и несчастья. Не может быть настоящего или ненастоящего несчастья.
Инга молчит. Губы ее упрямо сжаты, глаза глядят куда-то под стол, руки, как у примерной ученицы, аккуратно лежат на столе, все еще уставленном грязной посудой.
— Ну как? Победил? — спрашивает Суопис, охваченный приподнятым настроением.
— Нет,—говорит она, виновато улыбаясь. — Быть может, вы и правы, но пока давайте останемся каждый при своем мнении.
— Ну и упрямая же вы, уважаемая...— Суопис немного обижен, что она не считается с его авторитетом, но его не может не восхищать прямота и самостоятельность мышления девушки.—Кстати, упрямство не порок. Должен признаться, милая Инга, если сегодня я то, что я есть, то большей частью благодаря упрямству. Талант... Да, необходим для художника. Зародыш, так сказать. Но без труда грош ему цена. А труд, в свою очередь, без упрямства — тоже... Эту истину я усвоил еще в институте, студентом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49