Пока редактируем, мы перемалываем текст десять раз, а я только разок прошелся глазами. Любопытная книга. Проблемная, волнующая, острая, талантливо написанная, если можно
1 Юозас Тумас-Вайжгантас (1869 —1933) — литовский прозаик эпохи национально-освободительного движения.
так выразиться. Я за нее. Так и сказал товарищу Дичгхетрису. Но кое-где автор слишком много себе позволяет. Есть такие углы...
— И из-за этих углов, конечно, ты побежал к Дичпетрису с рукописью? — съязвил Негр, воспользовавшись затянувшейся паузой.
— Нет, не побежал, уважаемый Альбинас, а просто-напросто пошел. Посоветоваться, согласовать. Когда возникают вопросительные знаки, мы всегда советуемся и согласовываем. Таков порядок, и не только в нашем издательстве.
— Два года. Долго согласовываете, — вставил Скирмонис.
— А вот тут я уж ни при чем, товарищ Скирмонис, абсолютно ни при чем, если можно так выразиться.
— А если б на вашем и Дичпетриса месте работали другие люди, как вы думаете, не отпали бы эти вопросительные знаки?
— Одни бы отпали, а другие возникли. Слишком уж суковатое произведение.
— Обрубить! — обратил в шутку спор гостей Суо-пис, подняв свою рюмку.
— Обрубить!
— Обрубить!
— Обрубить! — заголосили все наперебой, запивая ведарай, от которых давно не осталось и следа, так что пошла в ход городская кулинария и кукурузные пряники, испеченные самой хозяйкой.
Пока мужчины разбирали проблемы искусства, дамы успели поделиться кухонными секретами («...кладу пол-ложечки в банку, и варенье не засахариваемся»), обсудить моды, а Вероника — похвастаться, что муж привез из турпоездки в Париж роскошную рубашку и еще «кое-что». Дамам, конечно, захотелось увидеть заграничные покупки, и они вслед за Вероникой отправились в спальню, а между тем мужская фракция, под руководством Негра и с одобрения хозяина, укоротила паузы между рюмками. Раньше ведь тоже не воду пили (да и человек не мешок), и вскоре появились результаты ускоренных темпов: композитор Линас Грендимас, который все время сидел молча, беседуя больше улыбкой и поддакивающими кивками («Разумеется, а как же, благодарю, согласен...»), теперь отбивался репликами, как орел крыльями, и наконец затянул арию из «Фауста» («На земле весь род
людской чтит один кумир священный!»). Директор Норутис, в присутствии жены отхлебывавший по капельке, дернул как следут и в вопросе любви скатился на позиции Негра: баба не овечка, сеном не накормишь. Вайзбунас, оскорбленный выходкой Скирмони-са, поначалу сидел с неприступным видом, однако охотно поднимал вместе с другими рюмку и ставил пустую на стол, а потом вдруг стал объяснять, какую огромную роль в творческой биографии писателя играет хороший редактор. Но Негр переплюнул всех: сам вливал в свою бездонную глотку и других подбадривал, находя для каждого глотка предлог и соответствующее пожелание (чтобы рожь лучше росла, чтоб пчелы не утонули, за чернила, за краски, за литфонд и худфонд, за грузинский мрамор и литовский гранит, за вруна журналиста, ура!). Хлесткие каламбуры и соленые анекдоты так и сыпались из его толстогубого рта, который распахнулся еще шире, когда через час к столу вернулись женщины. Еще минута, и он бы показал давно известный всем номер «Пес жрет селедку»; увы, на столе не было нечищеной селедки, а хрумкая отдельные кусочки, даже лежа на полу, рыча по-собачьи и мотая головой, эффекта не произведешь. Микас Кебла между тем вел себя сдержанно (каким пришел, таким и уйду), хоть и не был из тех, которые в приличном обществе сторонятся рюмки. Правда, поначалу щеки его покраснели, малиновые губы чуть потускнели, надулись, а маленькие раковины ушей заострились, словно собираясь нырнуть в копну черных волос; улыбка стала слаще, движения осторожней, влажный блеск глаз тревожней. И — странное дело! —почти иссяк у него разговор. Как будто с Линасом Грендимасом поменялись языками. Сидел, откинувшись на стуле, склонив голову набок, слушал, что другие говорят, изредка вставляя слово-другое, и улыбался неизменной улыбкой, которую можно было толковать по-разному. Чем-то — наверное, умением держать себя в кулаке, выставив себя лучше и умнее, чем было на самом деле, — они с Суо-писом были похожи и заметно благоволили друг к другу. Но больше всего уподабливало их завидное умение вовремя и на месте поставить точку (Кебла: «Можно выпить, почему бы нет, но после двухсот граммов завяжи язык». Суопис: «Ну, хватит, с этой секунды ни капли»). Вот и теперь Суопис вежливо извинился перед гостями, объяснив, что на него равняться нет смысла — здоровье не позволит, и лизал по капельке мясистыми губами, с которых не сходила улыбка радушного и всепрощающего хозяина. Он был чуть выше среднего роста, шатен, с зачесанными вверх волосами, начинающими редеть и плешиветь на макушке. Говорил мелодичным сочным баском, в котором ощущались душевное спокойствие и уверенность в себе.
Скирмонис был равнодушен к Суопису — не испытывал к нему ни враждебности, ни симпатии, хотя и были у него основания потеплей относиться к живописцу: Суопис высоко ценил его творчество, при первой возможности всем подчеркивал это, а в последние годы опубликовал в печати две крупных статьи, в которых, не скупясь на похвалы, назвал Скирмониса литовским Роденом. Не было никаких доказательств, кроме чутья, чтобы подозревать Суописа в неискренности, но Скирмонис не мог отвязаться от мысли, что перед ним заискивают.
— Когда-то я бывал у вас в мастерской, — говорил Суопис, подсев к Скирмонису. — Меня поразил грандиозный размах ваших работ. Я слышал, вы создаете крупную скульптурную группу, которая будет поставлена перед новым нашим театром оперы и балета ?
Скирмонис с легкой насмешкой взглянул на Суописа: провоцирует или повторяет чужую болтовню?
— Пока работа не кончена и о ней не сказала своего слова публика, рано говорить, чего она стоит и где будет поставлена. Если вам любопытно, коллега, у меня нет даже договора, и я не спешу подписывать его: макет обычно только тусклый намек на произведение, поэтому товарищи, от которых зависит судьба будущей скульптуры, часто не могут оценить ее по достоинству.
Суопис покивал головой.
— Конечно, скульптура неузнаваемо меняется, пока проходит дорогу от макета до резца. Однако без всяких гарантий браться за огромную работу... Вы, что и говорить, широкопризнанный художник, у вас имя, но никто ведь не застрахован от несчастных случайностей.
— От творческой неудачи, вы хотели сказать?
— Вы, маэстро, достигли такой зрелости, что творческая неудача вряд ли возможна. Но разве не бывает, что и хорошее произведение списывают в убытки?
— Хорошее произведение списать нельзя, уважаемый Робертас. Положим, комиссии оно показалось неприемлемым, оно даже не будет выставлено, но от этого не уменьшается его художественная ценность.
Суопис промолчал.
— Браться за крупную работу, не зная, будет ли она оплачена...— наконец осмелился он.— Как ни верти, мы не воздухом питаемся, товарищ Скирмонис. Вы смелый художник, нельзя не восхищаться вами.
— Вы так считаете? Что ж, благодарю за комплимент, но должен откровенно сказать: не ценю смелости, которая держится на коммерческой основе.
Суопис покосился поверх очков на Скирмониса, догадываясь, в чей огород брошен камень; однако, не подав виду, предложил выпить еще по рюмке. Потом осторожно вернулся к незаконченному вопросу, намекнув, что большинство скульпторов недовольны тактикой Скирмониса — представлять на оценку комиссии не макет, а завершенное произведение,— поскольку такой пример может заставить соответствующие инстанции сделать оргвыводы, весьма нежелательные для авторов. Скирмонис ответил, что эти люди больше думают о договорах, чем о творчестве, и из вежливости спросил, когда Суопис собирается устроить новую выставку своей живописи. Выставку? О, это далекая мечта. Предполагал этой осенью, но даже через год ничего не получится — завален работой по уши, только урывками удается взять в руки кисть. Давайте подсчитаем: в двух местах член художественного совета, член редколлегии, заместитель председателя секции, а где еще партбюро, местком, художественный фонд — столько общественных поручений и обязанностей! Пришла пора задуматься, что выбрать: уйти из художественного института или пожертвовать творчеством — ведь не разорвешься же!
— Некоторые, — продолжал Суопис, — все еще склонны относиться к художнику как к рядовому человеку, не признают, что мы принадлежим к той особой категории, которую еще древние греки поставили в один ряд с богами.
Суопис, сняв очки, пригнулся, протирая их платком. Трудился сгорбившись, нагнув голову, словно огромная птица, ищущая блох под крылом. Близорукие глаза изменили лицо, и Скирмонис почему-то вспомнил статуэтку народного резчика по дереву, изображающую пастора после сытного обеда в минуту умиротворенности.
— Роби,— нетерпеливо сказала Вероника,— тебе не кажется, что наши гости скучают?
— О да, милая! — он виновато улыбнулся и торопливо надел очки.
— Разве у Суописов соскучишься? — удивился Норутис. — В вашем милом гнездышке всегда всем тепло и уютно, Вероника. Но часы идут, как заметили целых два наших писателя. Пробило двенадцать, пора домой.
Хозяева напомнили, что завтра воскресенье, можно позволить себе посидеть подольше, но Норутис, однажды встав, никогда не поддавался на уговоры. Кебла тоже решил, что пора распрощаться — небольшое удовольствие слушать чужие речи, когда свой рот держишь на замке. Вайзбунасу с Линасом Грендимасом хотелось еще посидеть, но жены заартачились, памятуя, что их супруги уже недалеки от той грани, за которой начинается пение церковных псалмов и битье рюмок. Негр-Вильпишюс охотно бы переночевал у Суописов — распаленное алкоголем воображение рисовало невероятные варианты («Вероника, ручаюсь, не плюнула бы мне в рожу, усыпив своего пономаря...»),—но неудобно было остаться, потому что все, дружно поднявшись уходить, и его тащили с собой в дверь, а Вероника негостеприимно пихала в спину, желая счастливо добраться до дома.
Скирмонис, чтоб не толкаться в тесном коридоре, к своему пальто добрался последним, но ему немедленно было доказано (взгляды Вероники говорили убедительнее слов), что лучше будет заказать такси и подождать минутку, пока оно придет. Все-таки пять километров, не то что «тем, другим», которые теперь гурьбой спускаются по лестнице и могут прогуляться до дома, если Негр, закоренелый враг пешего движения, не остановит первую попавшуюся машину.
9
Уехал от Суописов в четыре утра. Вероника несколько раз ходила в прихожую к телефону, звонила в таксопарк и возвращалась с одним и тем же ответом: обещали примерно через час, позвонят, в выходной день такси не дозовешься — перегрузка. Прекрасно изображала свою озабоченность тем, что задержала Скирмониса, но лукавые огоньки в ее глазах показывали — хитрит.
— Дорогая Ника, — сказал Суопис, — не забивай ты себе голову этим такси. Вот диван, тут в гостиной коллега и переночует.
Скирмонис, обидевшись, встал: разве у него нет своего дома и жены?..
Вероника коварно улыбнулась, красноречиво отчитав взглядом мужа, и тот бросился с извинениями, готовый с таким дорогим и приятным гостем просидеть хоть всю ночь.
Скирмонис со злорадством подумал, глядя на сонное лицо, на котором принужденная улыбка сражалась с зевотой: «Ладно, посижу еще, раз уж я так тебе приятен».
Но, конечно, это было ни к чему. Сейчас, скорчившись на диване и придавленный смертельной тишиной в квартире, он уже понимает, что это было ни к чему. Ждать, пока Суопис целых три раза прошествует в туалет, а потом недвусмысленно протопает перед самым его носом по комнате и наконец капитулирует, отступив в царство пуховиков... Нет, это было совершенно ни к чему. Но ведь еще поднимаясь по лестнице в квартиру Суописов и ругая себя за слабодушие, он чувствовал, что произойдет нечто в этом роде.
— Веду себя по-свински, — говорил он, хмелея больше от близости Вероники, чем от коньяка.— Надо было хоть Уне позвонить.
— Ты всегда отчитываешься перед ней, как в бухгалтерии? — игриво спросила Вероника.
Оттого, что она сама перешла на «ты», и от нотки ревности, прозвучавшей в ее голосе, Скирмонису стало хорошо, он почувствовал себя гордым и счастливым.
— Я всегда считал: человек должен делать все. чтобы причинять другому поменьше боли.
Вероника кивнула.
— Мы оба ведем себя не так, как следует: тебе надо было позвонить, а мне — давно исчезнуть за этой дверью,—шепнула она, показав головой на дверь спальни.—Но разве наша вина, если жизнь устроена так, что ради мгновения счастья приходится нарушать приличия?
У Скирмониса захватило дух.
— Я на свою Уне не жалуюсь.
— Как и я на своего Суопялиса.
— Слышал, как ты призналась: мужик хоть куда.
Она сидела на диване за столом, положив ногу на ногу. «Какого черта демонстрирует эти парижские изделия», — хотел он сказать; на ее обнаженном колене почудилась рука Суописа, и Скирмонис схватился за рюмку коньяка, чтобы протолкнуть застрявший в горле комок.
— Никогда все не бывает хоть куда, Людас; даже щедро одаренному судьбой человеку не хватает той малости, которая необходима для полноты счастья...— Вероника тоже подняла свою рюмку и выпила до дна.
— ...и которую мы вечно ищем, заранее зная, что не найдем, только станем еще несчастнее, — подхватил Скирмонис.
— Как знать, может, эти поиски и есть та «малость»?
— Умница! Скажи лучше, какого черта я сюда при тщился и сижу до утра с чужой женой?
— Мне кажется, об этом-то мы и беседуем. Уйти! Самое время уйти. Если он останется еще
хоть на минуту, может быть поздно. Вставай, идиот, и поскорей домой! Но тут, другой Скирмонис — невидимый, притаившийся где-то внутри его,—держал его на стуле и смеялся в лицо: нет, дружок, ничего не выйдет, зря стараешься.
— Я начинаю глупеть, приближаясь к юбилейной дате, — буркнул он, не к месту улыбнувшись.
— Если общение со мной так дурно на тебя влияет...— Несколько мгновений тишины, и ее помрачневшее было лицо снова озарила солнечная улыбка.— Ты знаешь, Людас, я бы должна обидеться, на друго-
го бы смертельно рассердилась, но тебе могу все простить.
Скирмонис сам не почувствовал, как его разгоряченная ладонь оказалась на ее колене:
— Не обижайся, я не хотел сказать ничего такого, что бы тебя унизило.
— Тсс...—Вероника приложила палец к губам.
— Вероника...—Он понизил голос до шепота.— Конечно, это бессмысленно, запоздало, наконец, смешно, но я люблю ясность. А кроме того, я же уверен, что ты сама знаешь. . понимаешь женским чутьем, что я к тебе неравнодушен.
Она взяла его ладонь, ласково пожала жаркими пальцами и снова опустила на свое колено, только чуть выше.
— Почему бессмысленно? — Ее губы едва шевельнулись, но, когда Скирмонис захотел взглянуть ей в глаза, взгляд шелковой лентой скользнул из-за полузакрытых ресниц под стол. — Если есть в жизни что-то бессмысленное, то — запереться от своего счастья в одиночестве, испугавшись предрассудков общества.
— Я не ханжа, Вероника, совсем не ханжа, но когда ты на пятом десятке... Из всех человеческих страстей любовь, наверное, самое благородное и святое чувство, но в таком возрасте она превращается в скверно поставленную комедию, глядя на которую все будут смеяться, а ты заплачешь.
— Я повторю чьи-то слова: любить и страдать — счастье. Разве это не может искупить слез, которые пугают дальновидных людей? — Она снова пожала его пальцы — тревожно, призывно — и негромко вздохнула, дождавшись ответного жеста. — Говоришь, все будут смеяться? Над чем? Что человек любит? Над любовью могут смеяться только глупцы и живые трупы, которым осталось только глотать слюнки, глядя на чужое счастье, и завидовать ему. По мне пускай смеется кто хочет, пускай думает обо мне, как нравится, кроме одного человека — него! Одного-единственного человека, понимаешь, Людас, а все остальное — гниль...
Скирмонис, опешив, съежился на стуле. Почудились набережная Нерис, лачуги Кальварии, обжигающие лучи солнца на голой спине, стройные девичьи ноги на мостках. Хеля! Вероника почти слово в слово
повторила то, что он двадцать лет назад сказал Хеле! Хеля... Хелюня...
— Ты чем-то похожа на девушку, которую я знал в юности, — буркнул он, придя в себя, но все еще чувствуя вокруг голубой солнечный простор.
— Негр говорит — все женщины похожи: самки да куртизанки.
— Женщины, которых мы любим, особенные.
— Ту ты любил?
— Да. Столько лет прошло, теперь наверняка могу сказать — да.
Вероника отпустила его руку, но не столкнула с колена.
— Первая любовь?
— Настоящая любовь. Да, такая любовь была первая.
— Старая любовь — невидимая стена между мужем и женой, — ревниво сказала она, заслоняя этими словами мысль:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
1 Юозас Тумас-Вайжгантас (1869 —1933) — литовский прозаик эпохи национально-освободительного движения.
так выразиться. Я за нее. Так и сказал товарищу Дичгхетрису. Но кое-где автор слишком много себе позволяет. Есть такие углы...
— И из-за этих углов, конечно, ты побежал к Дичпетрису с рукописью? — съязвил Негр, воспользовавшись затянувшейся паузой.
— Нет, не побежал, уважаемый Альбинас, а просто-напросто пошел. Посоветоваться, согласовать. Когда возникают вопросительные знаки, мы всегда советуемся и согласовываем. Таков порядок, и не только в нашем издательстве.
— Два года. Долго согласовываете, — вставил Скирмонис.
— А вот тут я уж ни при чем, товарищ Скирмонис, абсолютно ни при чем, если можно так выразиться.
— А если б на вашем и Дичпетриса месте работали другие люди, как вы думаете, не отпали бы эти вопросительные знаки?
— Одни бы отпали, а другие возникли. Слишком уж суковатое произведение.
— Обрубить! — обратил в шутку спор гостей Суо-пис, подняв свою рюмку.
— Обрубить!
— Обрубить!
— Обрубить! — заголосили все наперебой, запивая ведарай, от которых давно не осталось и следа, так что пошла в ход городская кулинария и кукурузные пряники, испеченные самой хозяйкой.
Пока мужчины разбирали проблемы искусства, дамы успели поделиться кухонными секретами («...кладу пол-ложечки в банку, и варенье не засахариваемся»), обсудить моды, а Вероника — похвастаться, что муж привез из турпоездки в Париж роскошную рубашку и еще «кое-что». Дамам, конечно, захотелось увидеть заграничные покупки, и они вслед за Вероникой отправились в спальню, а между тем мужская фракция, под руководством Негра и с одобрения хозяина, укоротила паузы между рюмками. Раньше ведь тоже не воду пили (да и человек не мешок), и вскоре появились результаты ускоренных темпов: композитор Линас Грендимас, который все время сидел молча, беседуя больше улыбкой и поддакивающими кивками («Разумеется, а как же, благодарю, согласен...»), теперь отбивался репликами, как орел крыльями, и наконец затянул арию из «Фауста» («На земле весь род
людской чтит один кумир священный!»). Директор Норутис, в присутствии жены отхлебывавший по капельке, дернул как следут и в вопросе любви скатился на позиции Негра: баба не овечка, сеном не накормишь. Вайзбунас, оскорбленный выходкой Скирмони-са, поначалу сидел с неприступным видом, однако охотно поднимал вместе с другими рюмку и ставил пустую на стол, а потом вдруг стал объяснять, какую огромную роль в творческой биографии писателя играет хороший редактор. Но Негр переплюнул всех: сам вливал в свою бездонную глотку и других подбадривал, находя для каждого глотка предлог и соответствующее пожелание (чтобы рожь лучше росла, чтоб пчелы не утонули, за чернила, за краски, за литфонд и худфонд, за грузинский мрамор и литовский гранит, за вруна журналиста, ура!). Хлесткие каламбуры и соленые анекдоты так и сыпались из его толстогубого рта, который распахнулся еще шире, когда через час к столу вернулись женщины. Еще минута, и он бы показал давно известный всем номер «Пес жрет селедку»; увы, на столе не было нечищеной селедки, а хрумкая отдельные кусочки, даже лежа на полу, рыча по-собачьи и мотая головой, эффекта не произведешь. Микас Кебла между тем вел себя сдержанно (каким пришел, таким и уйду), хоть и не был из тех, которые в приличном обществе сторонятся рюмки. Правда, поначалу щеки его покраснели, малиновые губы чуть потускнели, надулись, а маленькие раковины ушей заострились, словно собираясь нырнуть в копну черных волос; улыбка стала слаще, движения осторожней, влажный блеск глаз тревожней. И — странное дело! —почти иссяк у него разговор. Как будто с Линасом Грендимасом поменялись языками. Сидел, откинувшись на стуле, склонив голову набок, слушал, что другие говорят, изредка вставляя слово-другое, и улыбался неизменной улыбкой, которую можно было толковать по-разному. Чем-то — наверное, умением держать себя в кулаке, выставив себя лучше и умнее, чем было на самом деле, — они с Суо-писом были похожи и заметно благоволили друг к другу. Но больше всего уподабливало их завидное умение вовремя и на месте поставить точку (Кебла: «Можно выпить, почему бы нет, но после двухсот граммов завяжи язык». Суопис: «Ну, хватит, с этой секунды ни капли»). Вот и теперь Суопис вежливо извинился перед гостями, объяснив, что на него равняться нет смысла — здоровье не позволит, и лизал по капельке мясистыми губами, с которых не сходила улыбка радушного и всепрощающего хозяина. Он был чуть выше среднего роста, шатен, с зачесанными вверх волосами, начинающими редеть и плешиветь на макушке. Говорил мелодичным сочным баском, в котором ощущались душевное спокойствие и уверенность в себе.
Скирмонис был равнодушен к Суопису — не испытывал к нему ни враждебности, ни симпатии, хотя и были у него основания потеплей относиться к живописцу: Суопис высоко ценил его творчество, при первой возможности всем подчеркивал это, а в последние годы опубликовал в печати две крупных статьи, в которых, не скупясь на похвалы, назвал Скирмониса литовским Роденом. Не было никаких доказательств, кроме чутья, чтобы подозревать Суописа в неискренности, но Скирмонис не мог отвязаться от мысли, что перед ним заискивают.
— Когда-то я бывал у вас в мастерской, — говорил Суопис, подсев к Скирмонису. — Меня поразил грандиозный размах ваших работ. Я слышал, вы создаете крупную скульптурную группу, которая будет поставлена перед новым нашим театром оперы и балета ?
Скирмонис с легкой насмешкой взглянул на Суописа: провоцирует или повторяет чужую болтовню?
— Пока работа не кончена и о ней не сказала своего слова публика, рано говорить, чего она стоит и где будет поставлена. Если вам любопытно, коллега, у меня нет даже договора, и я не спешу подписывать его: макет обычно только тусклый намек на произведение, поэтому товарищи, от которых зависит судьба будущей скульптуры, часто не могут оценить ее по достоинству.
Суопис покивал головой.
— Конечно, скульптура неузнаваемо меняется, пока проходит дорогу от макета до резца. Однако без всяких гарантий браться за огромную работу... Вы, что и говорить, широкопризнанный художник, у вас имя, но никто ведь не застрахован от несчастных случайностей.
— От творческой неудачи, вы хотели сказать?
— Вы, маэстро, достигли такой зрелости, что творческая неудача вряд ли возможна. Но разве не бывает, что и хорошее произведение списывают в убытки?
— Хорошее произведение списать нельзя, уважаемый Робертас. Положим, комиссии оно показалось неприемлемым, оно даже не будет выставлено, но от этого не уменьшается его художественная ценность.
Суопис промолчал.
— Браться за крупную работу, не зная, будет ли она оплачена...— наконец осмелился он.— Как ни верти, мы не воздухом питаемся, товарищ Скирмонис. Вы смелый художник, нельзя не восхищаться вами.
— Вы так считаете? Что ж, благодарю за комплимент, но должен откровенно сказать: не ценю смелости, которая держится на коммерческой основе.
Суопис покосился поверх очков на Скирмониса, догадываясь, в чей огород брошен камень; однако, не подав виду, предложил выпить еще по рюмке. Потом осторожно вернулся к незаконченному вопросу, намекнув, что большинство скульпторов недовольны тактикой Скирмониса — представлять на оценку комиссии не макет, а завершенное произведение,— поскольку такой пример может заставить соответствующие инстанции сделать оргвыводы, весьма нежелательные для авторов. Скирмонис ответил, что эти люди больше думают о договорах, чем о творчестве, и из вежливости спросил, когда Суопис собирается устроить новую выставку своей живописи. Выставку? О, это далекая мечта. Предполагал этой осенью, но даже через год ничего не получится — завален работой по уши, только урывками удается взять в руки кисть. Давайте подсчитаем: в двух местах член художественного совета, член редколлегии, заместитель председателя секции, а где еще партбюро, местком, художественный фонд — столько общественных поручений и обязанностей! Пришла пора задуматься, что выбрать: уйти из художественного института или пожертвовать творчеством — ведь не разорвешься же!
— Некоторые, — продолжал Суопис, — все еще склонны относиться к художнику как к рядовому человеку, не признают, что мы принадлежим к той особой категории, которую еще древние греки поставили в один ряд с богами.
Суопис, сняв очки, пригнулся, протирая их платком. Трудился сгорбившись, нагнув голову, словно огромная птица, ищущая блох под крылом. Близорукие глаза изменили лицо, и Скирмонис почему-то вспомнил статуэтку народного резчика по дереву, изображающую пастора после сытного обеда в минуту умиротворенности.
— Роби,— нетерпеливо сказала Вероника,— тебе не кажется, что наши гости скучают?
— О да, милая! — он виновато улыбнулся и торопливо надел очки.
— Разве у Суописов соскучишься? — удивился Норутис. — В вашем милом гнездышке всегда всем тепло и уютно, Вероника. Но часы идут, как заметили целых два наших писателя. Пробило двенадцать, пора домой.
Хозяева напомнили, что завтра воскресенье, можно позволить себе посидеть подольше, но Норутис, однажды встав, никогда не поддавался на уговоры. Кебла тоже решил, что пора распрощаться — небольшое удовольствие слушать чужие речи, когда свой рот держишь на замке. Вайзбунасу с Линасом Грендимасом хотелось еще посидеть, но жены заартачились, памятуя, что их супруги уже недалеки от той грани, за которой начинается пение церковных псалмов и битье рюмок. Негр-Вильпишюс охотно бы переночевал у Суописов — распаленное алкоголем воображение рисовало невероятные варианты («Вероника, ручаюсь, не плюнула бы мне в рожу, усыпив своего пономаря...»),—но неудобно было остаться, потому что все, дружно поднявшись уходить, и его тащили с собой в дверь, а Вероника негостеприимно пихала в спину, желая счастливо добраться до дома.
Скирмонис, чтоб не толкаться в тесном коридоре, к своему пальто добрался последним, но ему немедленно было доказано (взгляды Вероники говорили убедительнее слов), что лучше будет заказать такси и подождать минутку, пока оно придет. Все-таки пять километров, не то что «тем, другим», которые теперь гурьбой спускаются по лестнице и могут прогуляться до дома, если Негр, закоренелый враг пешего движения, не остановит первую попавшуюся машину.
9
Уехал от Суописов в четыре утра. Вероника несколько раз ходила в прихожую к телефону, звонила в таксопарк и возвращалась с одним и тем же ответом: обещали примерно через час, позвонят, в выходной день такси не дозовешься — перегрузка. Прекрасно изображала свою озабоченность тем, что задержала Скирмониса, но лукавые огоньки в ее глазах показывали — хитрит.
— Дорогая Ника, — сказал Суопис, — не забивай ты себе голову этим такси. Вот диван, тут в гостиной коллега и переночует.
Скирмонис, обидевшись, встал: разве у него нет своего дома и жены?..
Вероника коварно улыбнулась, красноречиво отчитав взглядом мужа, и тот бросился с извинениями, готовый с таким дорогим и приятным гостем просидеть хоть всю ночь.
Скирмонис со злорадством подумал, глядя на сонное лицо, на котором принужденная улыбка сражалась с зевотой: «Ладно, посижу еще, раз уж я так тебе приятен».
Но, конечно, это было ни к чему. Сейчас, скорчившись на диване и придавленный смертельной тишиной в квартире, он уже понимает, что это было ни к чему. Ждать, пока Суопис целых три раза прошествует в туалет, а потом недвусмысленно протопает перед самым его носом по комнате и наконец капитулирует, отступив в царство пуховиков... Нет, это было совершенно ни к чему. Но ведь еще поднимаясь по лестнице в квартиру Суописов и ругая себя за слабодушие, он чувствовал, что произойдет нечто в этом роде.
— Веду себя по-свински, — говорил он, хмелея больше от близости Вероники, чем от коньяка.— Надо было хоть Уне позвонить.
— Ты всегда отчитываешься перед ней, как в бухгалтерии? — игриво спросила Вероника.
Оттого, что она сама перешла на «ты», и от нотки ревности, прозвучавшей в ее голосе, Скирмонису стало хорошо, он почувствовал себя гордым и счастливым.
— Я всегда считал: человек должен делать все. чтобы причинять другому поменьше боли.
Вероника кивнула.
— Мы оба ведем себя не так, как следует: тебе надо было позвонить, а мне — давно исчезнуть за этой дверью,—шепнула она, показав головой на дверь спальни.—Но разве наша вина, если жизнь устроена так, что ради мгновения счастья приходится нарушать приличия?
У Скирмониса захватило дух.
— Я на свою Уне не жалуюсь.
— Как и я на своего Суопялиса.
— Слышал, как ты призналась: мужик хоть куда.
Она сидела на диване за столом, положив ногу на ногу. «Какого черта демонстрирует эти парижские изделия», — хотел он сказать; на ее обнаженном колене почудилась рука Суописа, и Скирмонис схватился за рюмку коньяка, чтобы протолкнуть застрявший в горле комок.
— Никогда все не бывает хоть куда, Людас; даже щедро одаренному судьбой человеку не хватает той малости, которая необходима для полноты счастья...— Вероника тоже подняла свою рюмку и выпила до дна.
— ...и которую мы вечно ищем, заранее зная, что не найдем, только станем еще несчастнее, — подхватил Скирмонис.
— Как знать, может, эти поиски и есть та «малость»?
— Умница! Скажи лучше, какого черта я сюда при тщился и сижу до утра с чужой женой?
— Мне кажется, об этом-то мы и беседуем. Уйти! Самое время уйти. Если он останется еще
хоть на минуту, может быть поздно. Вставай, идиот, и поскорей домой! Но тут, другой Скирмонис — невидимый, притаившийся где-то внутри его,—держал его на стуле и смеялся в лицо: нет, дружок, ничего не выйдет, зря стараешься.
— Я начинаю глупеть, приближаясь к юбилейной дате, — буркнул он, не к месту улыбнувшись.
— Если общение со мной так дурно на тебя влияет...— Несколько мгновений тишины, и ее помрачневшее было лицо снова озарила солнечная улыбка.— Ты знаешь, Людас, я бы должна обидеться, на друго-
го бы смертельно рассердилась, но тебе могу все простить.
Скирмонис сам не почувствовал, как его разгоряченная ладонь оказалась на ее колене:
— Не обижайся, я не хотел сказать ничего такого, что бы тебя унизило.
— Тсс...—Вероника приложила палец к губам.
— Вероника...—Он понизил голос до шепота.— Конечно, это бессмысленно, запоздало, наконец, смешно, но я люблю ясность. А кроме того, я же уверен, что ты сама знаешь. . понимаешь женским чутьем, что я к тебе неравнодушен.
Она взяла его ладонь, ласково пожала жаркими пальцами и снова опустила на свое колено, только чуть выше.
— Почему бессмысленно? — Ее губы едва шевельнулись, но, когда Скирмонис захотел взглянуть ей в глаза, взгляд шелковой лентой скользнул из-за полузакрытых ресниц под стол. — Если есть в жизни что-то бессмысленное, то — запереться от своего счастья в одиночестве, испугавшись предрассудков общества.
— Я не ханжа, Вероника, совсем не ханжа, но когда ты на пятом десятке... Из всех человеческих страстей любовь, наверное, самое благородное и святое чувство, но в таком возрасте она превращается в скверно поставленную комедию, глядя на которую все будут смеяться, а ты заплачешь.
— Я повторю чьи-то слова: любить и страдать — счастье. Разве это не может искупить слез, которые пугают дальновидных людей? — Она снова пожала его пальцы — тревожно, призывно — и негромко вздохнула, дождавшись ответного жеста. — Говоришь, все будут смеяться? Над чем? Что человек любит? Над любовью могут смеяться только глупцы и живые трупы, которым осталось только глотать слюнки, глядя на чужое счастье, и завидовать ему. По мне пускай смеется кто хочет, пускай думает обо мне, как нравится, кроме одного человека — него! Одного-единственного человека, понимаешь, Людас, а все остальное — гниль...
Скирмонис, опешив, съежился на стуле. Почудились набережная Нерис, лачуги Кальварии, обжигающие лучи солнца на голой спине, стройные девичьи ноги на мостках. Хеля! Вероника почти слово в слово
повторила то, что он двадцать лет назад сказал Хеле! Хеля... Хелюня...
— Ты чем-то похожа на девушку, которую я знал в юности, — буркнул он, придя в себя, но все еще чувствуя вокруг голубой солнечный простор.
— Негр говорит — все женщины похожи: самки да куртизанки.
— Женщины, которых мы любим, особенные.
— Ту ты любил?
— Да. Столько лет прошло, теперь наверняка могу сказать — да.
Вероника отпустила его руку, но не столкнула с колена.
— Первая любовь?
— Настоящая любовь. Да, такая любовь была первая.
— Старая любовь — невидимая стена между мужем и женой, — ревниво сказала она, заслоняя этими словами мысль:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49