Затем начинается шум, гомон, мужики перебивают друг друга. Механизатор! Зять! Сосед! Как это здорово! Как это здорово! Садись, согреешься маленько, рассказывай, какие ветры тебя сюда занесли!
Пирсдягис подскакивает с места, просит зятя раздеться — тот, мол, поможет ему, старику, до дому добраться. Моте Мушкетник показывает Унте, куда повесить пальто, чтобы меховой воротник скорее высох, а Юозас Гайлюс прикидывает в уме: хоть и дойдет до него очередь, раскошелиться не придется, ибо не было случая, чтобы Антанас Гиринис осрамился и лишний рубль зажилил...
VI
Проснулся Унте со страшной головной болью. Сразу и не сообразил, где он. Поначалу подумал: дома, а женщина, прильнувшая к нему, Салюте. Унте перевернулся на другой бок, ткнулся лицом в пахнущие розовым маслом волосы и тотчас отпрянул: Салюте никогда так не душилась, от нее всегда пахло ромашками и свежим молоком. Он грубо отбросил руку, обвившую его шею, и отодвинулся на край кровати.
— Ты что, святой или того... не можешь? — прыснула Живиле.
Унте поворачивается к ней спиной. Ветер унялся, вьюга улеглась, но за окнами, как и прежде, непроглядная тьма. Встать и — домой! Только подумаешь о доме, как сразу охватывают и стыд, и ужас, да еще злоба на самого себя — кабы мог, заскрежетал бы, как зверюга, зубами.
Но и Живиле — порядочная свинья. Желая подразнить Альбертаса Гайлюса («Что только пьяному не взбредет в голову!»), Унте растянулся на диване и захрапел. А Аль-бертас с Живиле возьми и перетащи его на кровать. Эта бесстыдница разделась, осталась в чем мать родила и юркнула к нему под одеяло! Проклятье! Свинство-то какое!.. Нарочно, обормоты, подстроили!.. Дернула же его нелегкая в баню заглянуть!.. Но разве пошел бы туда, не приложись он к рюмке у Бутгинасов? Да и не в ней дело. Во всем утренний кувшин пива виноват, глотнул с отцом и дядей — и пошло-поехало; дьявол тут как тут — напомнил ему про обещание племяннику. Вот он с Кястутисом и подался из дому. А у Бутгинасов, как назло, вся семейка перед обедом за свою музыку взялась. Кястутис просто тает от удовольствия, да и Унте при первых звуках обмяк: к музыке издавна слабость питает...
Когда Унте с племянником вошли в дом к Бутгинасу, хозяин захлопнул аккордеон, но Гиринис замахал обеими руками: давай, давай! Унте нравилась не только музыка, но и исполнение. Хорошо Бутгинасы играют! Часы напролет мог сидеть на топчане у дверей и смотреть, как Ляонас Бутгинас берет аккорды своими длинными костлявыми пальцами, а Рута обворожительно, как настоящая артистка, смеется, водя смычком по струнам контрабаса и стараясь попасть в такт скрипке. А как удивительно звучит скрипка в руках маленькой Гедруте, как сливаются ее скорбные причитания с осторожными ударами барабанных палочек, которыми ловко орудует Пятрюкас.
— Здорово у вас получается. Просто за душу берет,— признался Унте, когда Бутгинасы перестали играть.
— Стало быть, это и есть тот молодец, который просится в нашу капеллу? — обратился Ляонас Бутгинас к племяннику Унте, пропустив мимо ушей похвалу.— А какой у тебя инструмент?
Кястутис, худющий, с родинкой на верхней губе, немело достает из-за спины скрипку.
Это я ему в прошлом году на день рождения купил,— похвастался Унте.—- Уж очень его к музыке тянет, все играет да играет, ну просто уши прожужжал... Эх, кабы мои дети с такой охотой...
— Ну, показывай, что умеешь! — обратился к бледнолицему Кястутису Ляонас Бутгинас.
Мальчуган долго артачился, бормотал что-то невнятное, пока не вмешался Унте и не заставил его сыграть.
— Будешь у нас второй скрипкой,— решил его судьбу Ляонас— Нашему квартету, стало быть, каюк... С сегодняшнего дня у нас не квартет, а квинтет!..
На том и следовало поставить точку. Устроил племянника второй скрипкой в капеллу — и домой! Но Ляонас Бутгинас — хлебосольный человек, Ляонас Бутгинас — не жмот, не сквалыга. Кроме того, он друг, обойди всю округу, более верного не сыщешь. И Рута, жена его, тоже на друзей палкой не замахивается, со двора их не гонит; если по правде, дома не Ляонас, а она верховодит. Нет, нет, Унте, так легко ты от нас не уйдешь... Мы тебе что — чужие? Ты же у нас на свадьбе сватом был! Ведь был? Такой повод: из квартета — квинтет!.. Сколько хочешь отнекивайся, а уж за стол сесть придется, пообедаем вместе по такому случаю... А где обед, там, ясное дело, пиво. Оно, конечно, не динамит, но и не водица, сидишь, пьешь, языком чешешь — удовольствие! Что ни говори, а таких пивоваров, как Ляонас Бутгинас, раз, два и обчелся.
И уломали его.
Сел за стол, ест, пивком запивает. Поначалу по глоточку, с роздыхом да перекуром, хозяин даже понукал его, а потом по стаканчику, покуда не осушил все до дна без всяких понуканий.
— А ты, часом, не обалдеешь, Унте? — забеспокоился Ляонас Бутгинас.
— А ты что, в пиво белены добавил?
— Жалко тебе, что ли?— одернула мужа Рута: ей нравилось наблюдать за глупыми выходками других, хотя своему Ляонасу она за такое глаза бы выцарапала.
— Не обязательно же до конца,— осторожно вставил Бутгинас, но Унте снова весело отрубил:
— Что поделаешь, ежели пить, так пить! Бледнолицый Кястутис умолял взглядом: дядя, домой!
Но Унте, видя, что кувшин пуст, а хозяин и не думает его наполнить, ни с того ни с сего пожелал услышать вторую
Гркрипку — ну-ка, как она звучит в квинтете? — Не будь ты самым близким моим другом,— пробормотал в припадке великодушия Гиринис,— я бы подох от ревности. Ты только, Ляонас, погляди, какая у тебя жена! Плясунья! Музыкантша! Не только как розан цветет, но еще и Герой Труда... Да и ты не лыком шит... Не лыком... А уж дети!.. У меня ну просто сердце замирает, когда вы все играете... Люблю тебя, старина... ей-богу... Начхать мне на твою должность, подумаешь: председатель апилинково-го Совета... чиновник... Дай бог, чтобы все чинодралы были такими, как ты...
— Ладно. Послушаем вторую скрипку,— сдался хозяин, решив, что и впрямь пора что-нибудь сыграть,— пауза позарез нужна, может, Унте перестанет потягивать...
Гость сидел, уставившись неверным осоловелым взглядом на музыкантов, на своего племянника. Кястутис от волнения то и дело фальшивил (чувствовалась его несыгранность с другими), но в дядиных ушах музыка обретала неземное звучание, а музыканты казались ему настоящими ангелами.
Пой, гармонь, сестра веселья, грусть-тоску мою развей...—
мурлыкал он не в состоянии оторвать взгляд от пальцев Ляонаса, ловко сновавших по клавишам. Когда же все-таки оторвал, тут же уставился на Руту, стоявшую чуть поодаль: черт побери, неужели я пою, а она своими грубыми натруженными руками, ласкающими контрабас, выводит:
Длинноногий, от души польку-полечку пляши!
Рута лукаво улыбалась, удивительно красивая и молодая, хотя и была на шесть лет старше своего Ляонаса.
Нашелся бы у Унте хлесткий куплет и для барабана со скрипками, но на него навалилась такая тощища, что он и не почувствовал, как откинулся на спинку стула и дрожа-щим голосом заунывно затянул:
Рвитесь, треклятые струны, прочь улетай, соловей! Гибну, красивый и юный, жертва жестоких людей...
— Либо мы играем, либо ты поешь,— предупредил гостя Ляонас, Бутгинас.
Но Унте решил затянуть и второй куплет: пенье, видите и, очень даже подходит к музыке.
Ляонас набычился, стукнул вдруг рукой по клавишам, сжал аккордеон и дал знак своей капелле: кончайте!
Вот тут-то и подкараулил Унте, как это всегда с ним бывает, когда на душе муторно, злокозненный дьявол... Дрянь! Да, да, ты, Ляонас, дрянь! Ты такой же зализанный ханжа, как мой брат Даниелюс!
Бутгинас, стерпев обиду, бросился защищать Даниелю-са, но еще больше распалил Унте. Что за мир? Что за люди? Расплодилось их, как мошкары на болоте, а человека, с которым можно поговорить по душам, днем с огнем искать надобно... Куда ни глянь — подхалим, приспособленец, ловчила! Врут без зазрения совести в глаза, а сами думают, что правду-матку режут. К черту!.. Унте оставил недопитый кувшин, сплюнул сердито — и вон! Вышел и припустил по деревне. Кажись, еще куда-то заходил. А потом его, как ночную бабочку, приманил свет в окнах бани. Почему бы к Марме не зайти? Порой, когда слушаешь странные его речи, так и подмывает расквасить ему сопатку. Но при всем при том он мужик башковитый, с ним всегда найдешь о чем потолковать, да и рядом с ним, обломком жизни, мелюзгой, чувствуешь себя и крепче, и уверенней.
Унте ввалился в баню и сразу же нарвался на тех, кто колдовал над бутылкой. Завсегдатаи, они приходили сюда частенько, и какой-то острослов даже прозвал их «новыми римлянами». Унте сел, маленько подсобил старикам, сунул Гайлюсу пятерку, чтобы тот от Мармы принес еще бутылочку. А потом, когда и ее осушили, послал за второй. Разговор снова перекинулся на строительство фабрики. Унте безжалостно высмеял бредни про шелковичные леса, правда, сам факт существования таких лесов он не отрицал, но для выращивания шелкопряда они так же пригодны, как хвоя для кормежки скотины. Другое дело — тутовое дерево. Но его в наш край никакими калачами не заманишь: холодно у нас. Зачем же тогда трепаться о шелковой промышленности, работающей на местном сырье в Гедвайняй? Нужно тутовое и только тутовое дерево.
Ой, ракита, туто, туто, на душе такая смута...
Лицо Пирсдягиса сияло, как надраенная старинная монета: видите, какой ученый у меня зять, он, братцы, не лыком шит и не скопидом какой; Моте Мушкетник и Гайлюс уверяли, что Унте правильно поступает, пробивая проект Дома культуры. Такой дом сделает честь всему колхозу. Между тем мастер Игнас Сартокас доказывал, что человеку приятно жить в окружении красивых вещей, и обещал своим резцом и пилочкой так отделать новое здание, что перед ним поблекнет и Епушотасский костел. Унте понял, хоть и был изрядно пьян, что Гайлюс бессовестно врет, у него только одна забота — выпить на дармовщинку, а вот Моте и Сартокас, те говорят от души, однако в их словах было бы меньше пылу, не будь водки. Как бы там ни было — Унте было чертовски приятно слышать слова одобрения, верить в то, что он слышит, обольщаться обманчивой надеждой и поднимать стаканчик за Петрена-сов проект. Одним словом, все шло гладко, складно и дружно. Он, наверно, и третью бутылку выставил бы, да тут нежданно-негаданно встрял в разговор Пирсдягис со своими злополучными овцами. Разве, мол, не говорил он, что придет время, когда колхоз отменит свой запрет на содержание овец. Правда, пятнадцать годочков запрет все же действовал, люди и вкус-то баранины позабыли, отвыкли от полушубков, но его, Пирсдягиса, пророчество все одно сбылось! Да как же ему было не сбыться! Разве можно овцу, полезную для народного хозяйства скотину, вывести как какую-нибудь заразную мушку? Слово за слово, и Пирсдягис договорился до того, что в позапрошлом году завел себе барана английской породы и что весной обе его овцы принесли от того «англичанина» по трое ягнят, из-за которых-де вся бригада передралась: каждому хотелось иметь такого ягненка. Нет, таких ягнят нигде ни за какие деньги не купишь, даже за золото. Но Пирсдягис за рублем не гонится, для него человек дороже, чем копейка. Поэтому-то он трех ягнят осенью зарезал, парочку себе оставил, а самого лучшего барашка отдал Унте. А мог за него пятьдесят рублей содрать, не меньше. Но сердце говорило: нет, зятю — бесплатно. Вот так.
Унте вспылил, стукнул кулаком по столу. Дьявольский старикан, и только. Стоит собраться в кучу, начинается: я ему своего барашка отдал!
Тысячу раз тестюшка повторяет одно и то же. Хватит! Не нужен мне твой подарок! Завтра дам Салюте пять червонцев, пусть отнесет, заткнет старому глотку.
Мужики бросились гасить огонь. Гайлюс, смекнув, что третья бутылка может уплыть из рук, напустился на Пирсдягиса, но Унте ничего и слышать не хотел, он вскочил из-за стола и поплелся к Марме.
Тот одетый валялся на диване и читал какую-то книжицу. Из транзистора, стоявшего в изголовье, на подоконнике, струилась тихая музыка.
— Слыхал? — Унте рукой махнул на дверь.— Какая скотина! Ежели он еще раз заикнется об этом задрипанном барашке, я ему в харю съезжу.
— Пустяки,— Марма лениво поднялся.— Выдуете пол-литра и помиритесь. Погоди, сейчас найду.
— Поищи, но больше я с теми субчиками ни капли... С тобой раздавим.— Унте непрошено плюхнулся на диван, а Марма побрел к шкафу.
— На закуску мануфактура с водичкой,— сказал банщик, поставив на стол бутылку и два стаканчика. — Но у меня, брат, с наценкой. Ни копейки меньше...
— Знаю. Свинья иначе не может.— Унте извлек из кармана брюк горсть помятых банкнот и, отсчитав пять бумажных рубликов, швырнул на стол.
Марма рассмеялся.
— Все, брат, свиньи. И ты к их породе принадлежишь. Только визжишь ты громче других, когда тебе жрать не дают. Понятие «человек» придумали из чванства... Из спеси... Чтобы прикрыть свою свинскую натуру... Но это все хитрости ночного горшка, самозванно объявившего себя кастрюлей.
— А я думаю наоборот: ночной горшок желает, чтобы все были на него похожи...— Унте налил в стаканчики.— Ночной горшок чувствует себя униженным. Потому-то он и вопит: «Смотрите, и у вас всего-навсего одна ручка!»
— Ловко,— ухмыльнулся Марма.— Однако, если смотреть в корень, так ли уж важно, чем ты набит: дерьмом или отменными харчами, которые тоже наутро в дерьмо превратятся.
— Все мы, Робертас, в него превратимся. Но покуда мы живы, будем же людьми. Сегодня я наклюкался, можешь смеяться надо мной сколько угодно, но я тебе все равно вот что скажу: хочу жить так, чтобы с поднятой головой ходить, а не рыться в земле, как крот...— Унте залпом выпил и вытер губы рукавом.
— Да ты, братец, оптимистический поэт,— осклабился банщик, опрокинул стаканчик и отхлебнул из чашки воды.— Комедия, право слово.
— Другим и, скажем, тебе, Робертас, может показаться, будто я последний неудачник, лоботряс, чудак и еще черт знает кто... Но мне наплевать на это. Главное, чтобы
щ я сам... Понимаешь, сам...— Унте ударил себя кулаком в грудь.— Чтобы вот здесь, в сердце, чувствовать... словом, чтобы стыд не жег... чтобы не стыдиться... не других, а самого себя... понимаешь?..
— Софистика,— буркнул Марма.— Что-то я лично не слышал, чтобы уголовный преступник стыдился своего преступления. Напротив. Выражаясь твоим любимым словом, он гордится им.
— Я с тобой о людях толкую. Чего ты мне своих подонков суешь? Не был я там, где ты, и не имел с ними никаких дел.
Марма вдруг поднял побледневшее лицо и, прищурив шись, впился в Унте взглядом.
— Я сидел не за ограбление или воровство,— выдавил он изменившимся голосом.— Если бы ты родился на десяток лет раньше, может быть, и ты бы там очутился.— Губы у него дрожали.— Давай лучше не будем об этом.
— Ладно, не будем,— оттаял Унте. Он миролюбиво чокнулся с Мармой, выпил и снова налил, запив водку водой из чашки.
Некоторое время банщик молчал, прислушиваясь к тому, что происходит за стеной, в раздевалке. Но там было тихо — никто не шумел, не спорил. Только доносилось глухое завывание ветра за окнами, да где-то под шкафом несмело скреблась мышь.
Не сказав ни слова, Марма выскользнул за дверь, закрыл изнутри баню и вернулся с охапкой пустых бутылок.
«Пять,— насмешливо подумал Унте.— Шестьдесят копеек дополнительной выручки». А вслух, сам не зная почему, произнес:
— Странно, не правда ли, Робертас?
— Что странно?
— Чую, ничего из этого не выйдет, а все равно пытаю счастье, кручу шарманку, словно бес во мне сидит... А может, и впрямь сидит?
— Что стряслось? — недоуменно промолвил Марма.— Не втемяшилась ли тебе в голову какая-нибудь новая блажь?
— Да нет, ничего,— проворчал Унте.— Просто душа болит. Правда вроде бы на моей стороне, а вот доказать ее силенок не хватает... Даже близкий друг и тот руки не протянул...
Марма разлил и поторопил Унте: пей!
— Вот видишь,— сказал он, опорожнив стаканчик и глотнув из чашки воды.— А еще отрицаешь, что все мы свиньи. Жаль мне тебя, Унте. Ломаешь голову из-за чепухи, мучаешься... Возможно, испытываешь от этого удовольствие... Но почему бы тебе не поискать таких удовольствий, которые требуют меньше сил и не превращают человека в белую ворону.
— В белую ворону? Среди кого? Таких, как ты?.. Или мой свояк Стирта? Тесть Пирсдягис? И еще дюжина, на них похожих? Тех, кто на словах горы своротит, а наткнувшись на камень, обходит его стороной, не отважившись убрать с дороги? Черные вороны!.. Ха-ха-ха!..
— Что ж, убирай свои камни, ежели это доставляет тебе удовольствие,— подкусил его Марма.— В самом деле, как это мы, представители гомо сапиенс, самые совершенные твари на свете, можем признаться в том, что ничем, ровным счетом ничем не отличаемся от других тварей, скажем, от лося, который может прожить всю зиму, питаясь ростками деревьев, и все же обгладывает кроны молоденьких березок только потому, что они гораздо вкуснее. Вот мы и прикрываем свою наготу, свое убожество высокими словами. Я не знаю другого такого создания в природе, которое было бы таким лицемерным, как человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Пирсдягис подскакивает с места, просит зятя раздеться — тот, мол, поможет ему, старику, до дому добраться. Моте Мушкетник показывает Унте, куда повесить пальто, чтобы меховой воротник скорее высох, а Юозас Гайлюс прикидывает в уме: хоть и дойдет до него очередь, раскошелиться не придется, ибо не было случая, чтобы Антанас Гиринис осрамился и лишний рубль зажилил...
VI
Проснулся Унте со страшной головной болью. Сразу и не сообразил, где он. Поначалу подумал: дома, а женщина, прильнувшая к нему, Салюте. Унте перевернулся на другой бок, ткнулся лицом в пахнущие розовым маслом волосы и тотчас отпрянул: Салюте никогда так не душилась, от нее всегда пахло ромашками и свежим молоком. Он грубо отбросил руку, обвившую его шею, и отодвинулся на край кровати.
— Ты что, святой или того... не можешь? — прыснула Живиле.
Унте поворачивается к ней спиной. Ветер унялся, вьюга улеглась, но за окнами, как и прежде, непроглядная тьма. Встать и — домой! Только подумаешь о доме, как сразу охватывают и стыд, и ужас, да еще злоба на самого себя — кабы мог, заскрежетал бы, как зверюга, зубами.
Но и Живиле — порядочная свинья. Желая подразнить Альбертаса Гайлюса («Что только пьяному не взбредет в голову!»), Унте растянулся на диване и захрапел. А Аль-бертас с Живиле возьми и перетащи его на кровать. Эта бесстыдница разделась, осталась в чем мать родила и юркнула к нему под одеяло! Проклятье! Свинство-то какое!.. Нарочно, обормоты, подстроили!.. Дернула же его нелегкая в баню заглянуть!.. Но разве пошел бы туда, не приложись он к рюмке у Бутгинасов? Да и не в ней дело. Во всем утренний кувшин пива виноват, глотнул с отцом и дядей — и пошло-поехало; дьявол тут как тут — напомнил ему про обещание племяннику. Вот он с Кястутисом и подался из дому. А у Бутгинасов, как назло, вся семейка перед обедом за свою музыку взялась. Кястутис просто тает от удовольствия, да и Унте при первых звуках обмяк: к музыке издавна слабость питает...
Когда Унте с племянником вошли в дом к Бутгинасу, хозяин захлопнул аккордеон, но Гиринис замахал обеими руками: давай, давай! Унте нравилась не только музыка, но и исполнение. Хорошо Бутгинасы играют! Часы напролет мог сидеть на топчане у дверей и смотреть, как Ляонас Бутгинас берет аккорды своими длинными костлявыми пальцами, а Рута обворожительно, как настоящая артистка, смеется, водя смычком по струнам контрабаса и стараясь попасть в такт скрипке. А как удивительно звучит скрипка в руках маленькой Гедруте, как сливаются ее скорбные причитания с осторожными ударами барабанных палочек, которыми ловко орудует Пятрюкас.
— Здорово у вас получается. Просто за душу берет,— признался Унте, когда Бутгинасы перестали играть.
— Стало быть, это и есть тот молодец, который просится в нашу капеллу? — обратился Ляонас Бутгинас к племяннику Унте, пропустив мимо ушей похвалу.— А какой у тебя инструмент?
Кястутис, худющий, с родинкой на верхней губе, немело достает из-за спины скрипку.
Это я ему в прошлом году на день рождения купил,— похвастался Унте.—- Уж очень его к музыке тянет, все играет да играет, ну просто уши прожужжал... Эх, кабы мои дети с такой охотой...
— Ну, показывай, что умеешь! — обратился к бледнолицему Кястутису Ляонас Бутгинас.
Мальчуган долго артачился, бормотал что-то невнятное, пока не вмешался Унте и не заставил его сыграть.
— Будешь у нас второй скрипкой,— решил его судьбу Ляонас— Нашему квартету, стало быть, каюк... С сегодняшнего дня у нас не квартет, а квинтет!..
На том и следовало поставить точку. Устроил племянника второй скрипкой в капеллу — и домой! Но Ляонас Бутгинас — хлебосольный человек, Ляонас Бутгинас — не жмот, не сквалыга. Кроме того, он друг, обойди всю округу, более верного не сыщешь. И Рута, жена его, тоже на друзей палкой не замахивается, со двора их не гонит; если по правде, дома не Ляонас, а она верховодит. Нет, нет, Унте, так легко ты от нас не уйдешь... Мы тебе что — чужие? Ты же у нас на свадьбе сватом был! Ведь был? Такой повод: из квартета — квинтет!.. Сколько хочешь отнекивайся, а уж за стол сесть придется, пообедаем вместе по такому случаю... А где обед, там, ясное дело, пиво. Оно, конечно, не динамит, но и не водица, сидишь, пьешь, языком чешешь — удовольствие! Что ни говори, а таких пивоваров, как Ляонас Бутгинас, раз, два и обчелся.
И уломали его.
Сел за стол, ест, пивком запивает. Поначалу по глоточку, с роздыхом да перекуром, хозяин даже понукал его, а потом по стаканчику, покуда не осушил все до дна без всяких понуканий.
— А ты, часом, не обалдеешь, Унте? — забеспокоился Ляонас Бутгинас.
— А ты что, в пиво белены добавил?
— Жалко тебе, что ли?— одернула мужа Рута: ей нравилось наблюдать за глупыми выходками других, хотя своему Ляонасу она за такое глаза бы выцарапала.
— Не обязательно же до конца,— осторожно вставил Бутгинас, но Унте снова весело отрубил:
— Что поделаешь, ежели пить, так пить! Бледнолицый Кястутис умолял взглядом: дядя, домой!
Но Унте, видя, что кувшин пуст, а хозяин и не думает его наполнить, ни с того ни с сего пожелал услышать вторую
Гркрипку — ну-ка, как она звучит в квинтете? — Не будь ты самым близким моим другом,— пробормотал в припадке великодушия Гиринис,— я бы подох от ревности. Ты только, Ляонас, погляди, какая у тебя жена! Плясунья! Музыкантша! Не только как розан цветет, но еще и Герой Труда... Да и ты не лыком шит... Не лыком... А уж дети!.. У меня ну просто сердце замирает, когда вы все играете... Люблю тебя, старина... ей-богу... Начхать мне на твою должность, подумаешь: председатель апилинково-го Совета... чиновник... Дай бог, чтобы все чинодралы были такими, как ты...
— Ладно. Послушаем вторую скрипку,— сдался хозяин, решив, что и впрямь пора что-нибудь сыграть,— пауза позарез нужна, может, Унте перестанет потягивать...
Гость сидел, уставившись неверным осоловелым взглядом на музыкантов, на своего племянника. Кястутис от волнения то и дело фальшивил (чувствовалась его несыгранность с другими), но в дядиных ушах музыка обретала неземное звучание, а музыканты казались ему настоящими ангелами.
Пой, гармонь, сестра веселья, грусть-тоску мою развей...—
мурлыкал он не в состоянии оторвать взгляд от пальцев Ляонаса, ловко сновавших по клавишам. Когда же все-таки оторвал, тут же уставился на Руту, стоявшую чуть поодаль: черт побери, неужели я пою, а она своими грубыми натруженными руками, ласкающими контрабас, выводит:
Длинноногий, от души польку-полечку пляши!
Рута лукаво улыбалась, удивительно красивая и молодая, хотя и была на шесть лет старше своего Ляонаса.
Нашелся бы у Унте хлесткий куплет и для барабана со скрипками, но на него навалилась такая тощища, что он и не почувствовал, как откинулся на спинку стула и дрожа-щим голосом заунывно затянул:
Рвитесь, треклятые струны, прочь улетай, соловей! Гибну, красивый и юный, жертва жестоких людей...
— Либо мы играем, либо ты поешь,— предупредил гостя Ляонас, Бутгинас.
Но Унте решил затянуть и второй куплет: пенье, видите и, очень даже подходит к музыке.
Ляонас набычился, стукнул вдруг рукой по клавишам, сжал аккордеон и дал знак своей капелле: кончайте!
Вот тут-то и подкараулил Унте, как это всегда с ним бывает, когда на душе муторно, злокозненный дьявол... Дрянь! Да, да, ты, Ляонас, дрянь! Ты такой же зализанный ханжа, как мой брат Даниелюс!
Бутгинас, стерпев обиду, бросился защищать Даниелю-са, но еще больше распалил Унте. Что за мир? Что за люди? Расплодилось их, как мошкары на болоте, а человека, с которым можно поговорить по душам, днем с огнем искать надобно... Куда ни глянь — подхалим, приспособленец, ловчила! Врут без зазрения совести в глаза, а сами думают, что правду-матку режут. К черту!.. Унте оставил недопитый кувшин, сплюнул сердито — и вон! Вышел и припустил по деревне. Кажись, еще куда-то заходил. А потом его, как ночную бабочку, приманил свет в окнах бани. Почему бы к Марме не зайти? Порой, когда слушаешь странные его речи, так и подмывает расквасить ему сопатку. Но при всем при том он мужик башковитый, с ним всегда найдешь о чем потолковать, да и рядом с ним, обломком жизни, мелюзгой, чувствуешь себя и крепче, и уверенней.
Унте ввалился в баню и сразу же нарвался на тех, кто колдовал над бутылкой. Завсегдатаи, они приходили сюда частенько, и какой-то острослов даже прозвал их «новыми римлянами». Унте сел, маленько подсобил старикам, сунул Гайлюсу пятерку, чтобы тот от Мармы принес еще бутылочку. А потом, когда и ее осушили, послал за второй. Разговор снова перекинулся на строительство фабрики. Унте безжалостно высмеял бредни про шелковичные леса, правда, сам факт существования таких лесов он не отрицал, но для выращивания шелкопряда они так же пригодны, как хвоя для кормежки скотины. Другое дело — тутовое дерево. Но его в наш край никакими калачами не заманишь: холодно у нас. Зачем же тогда трепаться о шелковой промышленности, работающей на местном сырье в Гедвайняй? Нужно тутовое и только тутовое дерево.
Ой, ракита, туто, туто, на душе такая смута...
Лицо Пирсдягиса сияло, как надраенная старинная монета: видите, какой ученый у меня зять, он, братцы, не лыком шит и не скопидом какой; Моте Мушкетник и Гайлюс уверяли, что Унте правильно поступает, пробивая проект Дома культуры. Такой дом сделает честь всему колхозу. Между тем мастер Игнас Сартокас доказывал, что человеку приятно жить в окружении красивых вещей, и обещал своим резцом и пилочкой так отделать новое здание, что перед ним поблекнет и Епушотасский костел. Унте понял, хоть и был изрядно пьян, что Гайлюс бессовестно врет, у него только одна забота — выпить на дармовщинку, а вот Моте и Сартокас, те говорят от души, однако в их словах было бы меньше пылу, не будь водки. Как бы там ни было — Унте было чертовски приятно слышать слова одобрения, верить в то, что он слышит, обольщаться обманчивой надеждой и поднимать стаканчик за Петрена-сов проект. Одним словом, все шло гладко, складно и дружно. Он, наверно, и третью бутылку выставил бы, да тут нежданно-негаданно встрял в разговор Пирсдягис со своими злополучными овцами. Разве, мол, не говорил он, что придет время, когда колхоз отменит свой запрет на содержание овец. Правда, пятнадцать годочков запрет все же действовал, люди и вкус-то баранины позабыли, отвыкли от полушубков, но его, Пирсдягиса, пророчество все одно сбылось! Да как же ему было не сбыться! Разве можно овцу, полезную для народного хозяйства скотину, вывести как какую-нибудь заразную мушку? Слово за слово, и Пирсдягис договорился до того, что в позапрошлом году завел себе барана английской породы и что весной обе его овцы принесли от того «англичанина» по трое ягнят, из-за которых-де вся бригада передралась: каждому хотелось иметь такого ягненка. Нет, таких ягнят нигде ни за какие деньги не купишь, даже за золото. Но Пирсдягис за рублем не гонится, для него человек дороже, чем копейка. Поэтому-то он трех ягнят осенью зарезал, парочку себе оставил, а самого лучшего барашка отдал Унте. А мог за него пятьдесят рублей содрать, не меньше. Но сердце говорило: нет, зятю — бесплатно. Вот так.
Унте вспылил, стукнул кулаком по столу. Дьявольский старикан, и только. Стоит собраться в кучу, начинается: я ему своего барашка отдал!
Тысячу раз тестюшка повторяет одно и то же. Хватит! Не нужен мне твой подарок! Завтра дам Салюте пять червонцев, пусть отнесет, заткнет старому глотку.
Мужики бросились гасить огонь. Гайлюс, смекнув, что третья бутылка может уплыть из рук, напустился на Пирсдягиса, но Унте ничего и слышать не хотел, он вскочил из-за стола и поплелся к Марме.
Тот одетый валялся на диване и читал какую-то книжицу. Из транзистора, стоявшего в изголовье, на подоконнике, струилась тихая музыка.
— Слыхал? — Унте рукой махнул на дверь.— Какая скотина! Ежели он еще раз заикнется об этом задрипанном барашке, я ему в харю съезжу.
— Пустяки,— Марма лениво поднялся.— Выдуете пол-литра и помиритесь. Погоди, сейчас найду.
— Поищи, но больше я с теми субчиками ни капли... С тобой раздавим.— Унте непрошено плюхнулся на диван, а Марма побрел к шкафу.
— На закуску мануфактура с водичкой,— сказал банщик, поставив на стол бутылку и два стаканчика. — Но у меня, брат, с наценкой. Ни копейки меньше...
— Знаю. Свинья иначе не может.— Унте извлек из кармана брюк горсть помятых банкнот и, отсчитав пять бумажных рубликов, швырнул на стол.
Марма рассмеялся.
— Все, брат, свиньи. И ты к их породе принадлежишь. Только визжишь ты громче других, когда тебе жрать не дают. Понятие «человек» придумали из чванства... Из спеси... Чтобы прикрыть свою свинскую натуру... Но это все хитрости ночного горшка, самозванно объявившего себя кастрюлей.
— А я думаю наоборот: ночной горшок желает, чтобы все были на него похожи...— Унте налил в стаканчики.— Ночной горшок чувствует себя униженным. Потому-то он и вопит: «Смотрите, и у вас всего-навсего одна ручка!»
— Ловко,— ухмыльнулся Марма.— Однако, если смотреть в корень, так ли уж важно, чем ты набит: дерьмом или отменными харчами, которые тоже наутро в дерьмо превратятся.
— Все мы, Робертас, в него превратимся. Но покуда мы живы, будем же людьми. Сегодня я наклюкался, можешь смеяться надо мной сколько угодно, но я тебе все равно вот что скажу: хочу жить так, чтобы с поднятой головой ходить, а не рыться в земле, как крот...— Унте залпом выпил и вытер губы рукавом.
— Да ты, братец, оптимистический поэт,— осклабился банщик, опрокинул стаканчик и отхлебнул из чашки воды.— Комедия, право слово.
— Другим и, скажем, тебе, Робертас, может показаться, будто я последний неудачник, лоботряс, чудак и еще черт знает кто... Но мне наплевать на это. Главное, чтобы
щ я сам... Понимаешь, сам...— Унте ударил себя кулаком в грудь.— Чтобы вот здесь, в сердце, чувствовать... словом, чтобы стыд не жег... чтобы не стыдиться... не других, а самого себя... понимаешь?..
— Софистика,— буркнул Марма.— Что-то я лично не слышал, чтобы уголовный преступник стыдился своего преступления. Напротив. Выражаясь твоим любимым словом, он гордится им.
— Я с тобой о людях толкую. Чего ты мне своих подонков суешь? Не был я там, где ты, и не имел с ними никаких дел.
Марма вдруг поднял побледневшее лицо и, прищурив шись, впился в Унте взглядом.
— Я сидел не за ограбление или воровство,— выдавил он изменившимся голосом.— Если бы ты родился на десяток лет раньше, может быть, и ты бы там очутился.— Губы у него дрожали.— Давай лучше не будем об этом.
— Ладно, не будем,— оттаял Унте. Он миролюбиво чокнулся с Мармой, выпил и снова налил, запив водку водой из чашки.
Некоторое время банщик молчал, прислушиваясь к тому, что происходит за стеной, в раздевалке. Но там было тихо — никто не шумел, не спорил. Только доносилось глухое завывание ветра за окнами, да где-то под шкафом несмело скреблась мышь.
Не сказав ни слова, Марма выскользнул за дверь, закрыл изнутри баню и вернулся с охапкой пустых бутылок.
«Пять,— насмешливо подумал Унте.— Шестьдесят копеек дополнительной выручки». А вслух, сам не зная почему, произнес:
— Странно, не правда ли, Робертас?
— Что странно?
— Чую, ничего из этого не выйдет, а все равно пытаю счастье, кручу шарманку, словно бес во мне сидит... А может, и впрямь сидит?
— Что стряслось? — недоуменно промолвил Марма.— Не втемяшилась ли тебе в голову какая-нибудь новая блажь?
— Да нет, ничего,— проворчал Унте.— Просто душа болит. Правда вроде бы на моей стороне, а вот доказать ее силенок не хватает... Даже близкий друг и тот руки не протянул...
Марма разлил и поторопил Унте: пей!
— Вот видишь,— сказал он, опорожнив стаканчик и глотнув из чашки воды.— А еще отрицаешь, что все мы свиньи. Жаль мне тебя, Унте. Ломаешь голову из-за чепухи, мучаешься... Возможно, испытываешь от этого удовольствие... Но почему бы тебе не поискать таких удовольствий, которые требуют меньше сил и не превращают человека в белую ворону.
— В белую ворону? Среди кого? Таких, как ты?.. Или мой свояк Стирта? Тесть Пирсдягис? И еще дюжина, на них похожих? Тех, кто на словах горы своротит, а наткнувшись на камень, обходит его стороной, не отважившись убрать с дороги? Черные вороны!.. Ха-ха-ха!..
— Что ж, убирай свои камни, ежели это доставляет тебе удовольствие,— подкусил его Марма.— В самом деле, как это мы, представители гомо сапиенс, самые совершенные твари на свете, можем признаться в том, что ничем, ровным счетом ничем не отличаемся от других тварей, скажем, от лося, который может прожить всю зиму, питаясь ростками деревьев, и все же обгладывает кроны молоденьких березок только потому, что они гораздо вкуснее. Вот мы и прикрываем свою наготу, свое убожество высокими словами. Я не знаю другого такого создания в природе, которое было бы таким лицемерным, как человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60