обещал приехать из Вильнюса «почетный гость, всеми уважаемый товарищ Багдонас, старый друг района, для которого Епушотас — второй дом». Однако по неизвестным причинам его пока нет, опаздывает, «поэтому мы пунктуально, как того требует от нас товарищ Гиринис, и ценя время собравшихся, решили начать. Итак, позвольте считать наше торжественное собрание открытым».
Андрюс Стропус кивает первым рядам, одаривает зал улыбкой гостеприимного хозяина и предлагает в председатели собрания Тадаса Григаса, главного агронома.
Все как один конечно же за его кандидатуру.
Тадас Григас звонким голосом, чуть запинаясь от волнения, оглашает повестку дня.
Первый пункт — доклад председателя колхоза товарища Стропуса.
И снова трибуна принадлежит хозяину. Правда, на сей раз не успел он на ней как следует обосноваться: встал, напрягся, приготовился властным взглядом повергнуть всех к своим ногам; казалось, вот-вот зазвучит его хрипловатый, но достаточно звонкий голос, и насмешники смогут потыкать друг другу в бок, похихикивая над тем, как Стропус иногда подносит руку к лицу и поглаживает мизинцем черную щеточку усов под носом... казалось, вот-вот... Но, увы, у дверей вдруг возникает шум, и показывается рослая фигура Багдонаса, энергично пробирающегося сквозь толпу.
Стропус растерянно улыбается, поднимает руку, не то здороваясь с ним, не то зовя на помощь: ну и положеньице! Багдонас тоже улыбается, делает знаки, чтобы на него не обращали внимания, и по ступенькам поднимается на сцену, потому что в президиуме увидел Даниелюса Гириниса, показывающего на пустой стул рядом с собой.
Стропус наконец спохватывается и, повернувшись к Багдонасу, начинает хлопать. Президиум вторит его хлопкам. Публика, привыкшая следовать за президиумом, тоже бьет в ладоши, правда, не очень громко, но самолюбие Пагдонаса удовлетворено.
— Вот, товарищи, наконец среди нас и самый уважаемый, самый почетный наш гость товарищ Багдонас,—возмещает Стропус так торжественно, словно речь идет о каком-то мировом событии.
Даниелюс сдержанно жмет руку Багдонаса.
— Мы здесь уже двадцать минут,— шепчет он, считающий отсутствие пунктуальности одним из смертных грехов.
— Только двадцать? Куда же вы так спешите? Подождать не можете, пока все соберутся? — покусывает нижнюю губу задетый Багдонас.
— Все давно собрались. Прошли те времена, когда часами надо было ждать, пока зал наполнится. А теперь видите? Люди наконец поняли и оценили пользу пунктуальности. — Это формальная точка зрения, товарищ Гиринис. Директора школы, а не партийного руководителя.
— В каком смысле, товарищ Багдонас?
— А в самом прямом: приучайте ваших подчиненных к пунктуальности, но так, чтобы в их глазах не уронить авторитет руководящих товарищей.— Багдонас демонстративно поворачивается к предисполкома; тот склоняется к уху высокого гостя, готовый извиниться за то, что осмелились начать торжество без него.
Наконец Стропус может проявить свое красноречие. Подносит стакан ко рту, отпивает глоток, поправляет галстук и не забывает проверить мизинцем, на месте ли черная щеточка под носом. Да, все в порядке, можно рубануть сплеча. Первым делом, конечно, об успехах, хотя их и омрачает (увы!) воинственная политика империалистических кругов. Ничего не поделаешь, надо отдать дань международному положению, неважно, что все, слава богу, грамотны, все читают газеты и без Стропуса знают, кто такой палач Кампучии Пол Пот, за несколько лет истребивший четверть населения своей страны.
Мало-помалу Андрюс Стропус приближается к делам республики, упомянув среди прочих фактов роста народного благосостояния такой: нынче каждый житель Литвы покупает в десять раз больше пищевых продуктов, чем в последние годы буржуазного господства. Разве это не доказательство того, что люди стали питаться намного лучше, чего, ясное дело, нельзя было бы добиться без высокоразвитого сельского хозяйства?
Кто-то, выпивший, видно, перед собранием для храбрости, выкрикивает с места, что у него не десять ртов, а один и потому при всем желании он не сможет съесть больше, чем раньше.
Но Андрюс Стропус, оседлав своего конька, мчится без оглядки, никакими выкриками его с пути не собьешь. Вооружившись, как говорится, для сравнения цифрами, он без труда доказывает, что средняя урожайность увеличилась по республике по меньшей мере вдвое. А посему выращивается больше мяса и надаивается больше молока. Можно себе представить, сколько миллионов кормит Литва, если еще в буржуазные времена крестьяне не знали, куда бекон девать. Один дягимайский колхоз производит столько, сколько требуется для пропитания нескольких тысяч человек.
Тот же, выпивший перед собранием для храбрости, бросает: «А люди где? Неужто только челюстями и работают, чтобы успеть съесть в десять раз больше?»
Этого Андрюс Стропус не прощает. Такие люди, отрезает он, которые приходят на собрание в нетрезвом виде, и впрямь работают только челюстями и языком. Отрезает и переходит к заключительной части доклада — самой важной и интересной для собравшихся, начавших было позевывать от скуки.
— Товарищи, погода в нынешнем году нас не баловала. Старожилы не припомнят такой дождливой осени, да и конец лета нисколько не был лучше. Поэтому, товарищи, мы отказались от районного праздника урожая. И правильно, товарищи: какой может быть праздник, когда урожай в поле мокнет и у всех похоронное настроение? Пессимизм, товарищи... Но наши героические колхозники — не те, кто только языком и челюстями работает, как изволил выразиться один из таких типов, а настоящие патриоты своей земли, всей душой преданные своему делу,— нашли достаточно сил, чтобы одолеть этот пессимизм. Так-то, товарищи. Мы все прониклись уверенностью в свои силы, ополчились против козней природы и ответили вызовом на вызов. И победили, товарищи. Поэтому сегодняшние торжества, товарищи, я назвал бы праздником победы человека над стихией. Гордитесь, люди Дягимай, слава вам! Вы одолели то, перед чем веками гнули шеи наши пращуры, чему молились, что просили пощадить, защитить от засухи, ливней, града, от всех прочих бедствий, которые обрекали человека на голод и эпидемии. Вы победили бога, товарищи, которого когда-то сами сотворили. Торжествуйте! И позвольте мне от имени благодарной родины, товарищи, крепко пожать руку каждому, кто самоотверженно выполнил свой гражданский долг. Кое-кого, к сожалению, нет в этом зале, нет и Йонаса Гириниса, который, будучи серьезно больным, так помог при уборке сахарной свеклы, других его одногодков, скажем, товарища Еронимаса Пирштдягиса, подпившего на очистку урожая пенсионеров колхоза...
— Я здесь,— донесся голос из первых рядов.— Йонаса Гириниса нет, а я присол...
Андрюс Стропус озадачен — реплика Пирштдягиса не была заранее предусмотрена, но тотчас находит выход:
— Хорошо, что пришел, товарищ Пирштдягис,— говорит он, снисходительно улыбаясь, но с подобающим почтением.— Прошу на сцену, покажись всем, пусть твоя седина одних вдохновит, а других пристыдит. Тадас, представь собравшимся всех наших героев.
Пока Тадас Григас читает список наиболее отличившихся колхозников, Пирсдягис вскарабкивается на сцену и, багровый от счастья, вытягивается в струнку перед публикой, по-солдатски выпятив грудь. Рядом с ним выстраиваются другие передовики. Епушотасский духовой оркестр играет туш. Публика аплодирует, все растроганы, кое у кого на глазах слезы умиления. Подбородок Пирсдягиса дрожит от волнения. Дай старику слово, и он зарыдает навзрыд.
Унте не верит своим ушам: зовут и его! Рационализатор, приспособивший технику к неблагоприятным условиям уборки... Благодаря его смекалке спасены десятки тонн зерна, сэкономлены колхозу тысячи рублей... Тадас Григас что-то еще говорит, перечисляя заслуги Антанаса Гирини-са, но у Унте словно уши заложило. Его фамилию еще раз повторяют, он неуклюже встает и идет к сцене под бурные аплодисменты и восклицания:
— Ишь, сукин сын! Не только петь умеет...
— Головастый мужик!
— Держись, Унте!
— Чего ему там держаться: такого буйвола дубиной не свалишь.
Даниелюс кивает головой, улыбается брату («Вот таким будь всегда...»). Но ошеломленный Унте ничего не видит: лица за столом президиума расплываются, образуя странную мозаику. И зал тоже: перед глазами как бы простирается огромный ковер с вытканными на нем лицами, и самое яркое из них — Юргиты, хлопает напропалую в ладоши, улыбается ласково, шевелит губами, и кажется, похвалу ее слышишь. Унте как зачарованный смотрит на нее. И так хорошо на душе оттого, что она рядом, видит, как его вознесли, слышит добрые слова в его адрес; хорошо, что он может возвыситься в ее глазах и быть на миру таким, каким ей хочется его видеть; хорошо, что эти почести хоть чуть-чуть соскребут с него грязь, в которой он барахтался всякий раз, когда пускался в долгий и изнурительный разгул.
Андрюс Стропус стоит на трибуне, повернувшись к выстроившимся передовикам, плотной стеной отгородившим президиум от зала. Опять не так! Все должны были стоять по бокам президиума, но Пирсдягис первым выпятил грудь и встал посреди сцены, а к нему пристроились остальные. Зря заранее не предупредили их, не отрепетировали: экспромт, мол, создаст впечатление большей достоверности, выход передовиков на сцену будет-де хорошей школой для тех отличившихся, кто по своей халатности не явился на
собрание: они останутся без премий, ибо деньги вручают только сегодня, в торжественной обстановке, в бухгалтерии их не получишь.
— Подходите по очереди,— тихо приглашает Стропус— Только по одному.
Очередь Пирсдягиса, но он не сразу соображает, в чем дело.
— Твоя, твоя, товарищ Пирштдягис,— поторапливает его Стропус, держа в руке конверт с деньгами и Почетную грамоту колхоза, еще пахнущую типографской краской.
— Это мне?! — удивляется Пирсдягис, улыбаясь до ушей.— Так много и такие красивые...
Кисло улыбается и Андрюс Стропус, пожимает старику руку, здоровья желает, благодарит от имени Родины за вклад в уборку урожая.
— Да здравствует Родина! — восклицает Пирсдягис, помахивая конвертом с деньгами, и мешком валится со сцены на свое место.— За святое дело, товарисцы!
Оркестр наяривает, аж окна дрожат. Когда очередь доходит до Унте, в раскрытой папке Стропуса всего-навсего пара Почетных грамот и конвертов.
— Рад поздравить тебя и пожелать всех благ,— говорит Стропус кислым голосом, но оркестр тут же заглушает его.
— Что?
— Мужчиной, говорю, становишься,— кричит в ухо Унте Стропус и пожимает ему руку.
— В самом деле? — усмехается тот, сверкая глазами, и еле сдерживается, чтобы не рубануть: «Ну об этом судить твоей жене...» — А я уж думал юбку купить...
— Не огрызайся, сегодня праздник.
— То-то и оно-то, что праздник, председатель.
Унте хлопает по ляжке Почетной грамотой и собирается уйти. (Конверт с деньгами уже засунут в карман расстегнутого пиджака.) Взгляд Унте блуждает по залу, ищет е е взгляд. Увидел, поймал. Может, не ему предназначенный, но такой ясный, такой теплый, что все вокруг хорошеет, добреет, и с губ срываются такие слова, каких он еще никогда не произносил:
— Общий праздник. Так что и тебе всех благ, председатель. Спасибо за почести. А я уж постараюсь. Постараюсь, председатель...
Взволнованный Андрюс Стропус еще раз протягивает руку Унте, но тот, повернувшись спиной, спускается со сцены, как бы ведомый взглядом Юргиты, хотя он и потерял ее из виду.
Размахиваешь полами, как ворона, застегнись, бормочет Салюте Унте, не успевшему как следует усесться.
— И сколько там, в этом конверте? — тычет брата в бок с другой стороны Юстина.
Унте тут же достает конверт из кармана и, даже не раскрыв его, отдает сестре. Ему ни о чем другом не хочется думать, как только о Юргите. Как можно дольше вспоминать ее улыбку, взгляд...
— О! Целых сто рублей! — снова тычет брата в бок Юстина.
— Сколько, сколько? — тянется за конвертом через голову Унте Салюте.
— Говорю же, сто. Хватит Унте не на один выпивон. О! Здесь еще какая-то бумага...— Юстина, затаив дыхание, разворачивает ее. Вот это да! Выписка из решения колхозного правления о разрешении Антанасу Гиринису приобрести автомобиль...— Унте, машину получаешь! Слышишь? Вот это премия! Должен председателю руки-ноги целовать.
— Машина! — восклицает Салюте, забыв, что вокруг люди.— Покажи! Дай мне конверт! Четыре года ждали.' Господи, за что ему руки-ноги?.. И впрямь машина! Унте, смотри, теперь и мы будем кататься. Захотел — на базар, захотел — детей в школу. Другие и на Кавказ ездят. И мы теперь по-людски. Чего родной брат не сделал, сделал председатель.
— Может, ты заткнешься? — сопит Унте и краснеет.
— Видали! Он, болван, еще не понимает, что машину получает,— качает головой Юстина.— Недотепа!
VIII
Веселье в колхозе в самом разгаре. Все началось после долгого перерыва — надо было накрыть для гостей столы. Зал Дома культуры кишмя кишит. Народу набилось уйма, яблоку упасть негде. Хозяйки едва пробираются между столами, тащат одно блюдо за другим, как бы соревнуясь с именитыми деревенскими пивоварами, которые таскают ведра, заботясь только об одном,— чтобы кувшины не пустовали, а их, как в старинной песне, что Унте поет, хоть целых пять выпей, не зашатаешься,— председатель запретил подкладывать туда динамит («Пусть пиво веселит, но с ума не сводит...»).
Столов — пять рядов, от одного конца зала до другого тянутся. Справа места для почетных гостей. Они сидят по одну сторону стола у стены, чтобы все собравшиеся их видели. В самом центре — Багдонас, одесную — Юргита с Даниелюсом, а ошую — Стропус, счастливый отец возрожденной семьи, один, без жены, потому что Габриеле надо кормить ребенка. Далее — председатель Епушотасского горисполкома, знатные люди из соседних колхозов и прочие представители района, издали сверкающие широкими улыбками и орденами. А среди них несколько дряхлых стариков — почетных колхозников, так сказать, ветеранов, прокладывавших первые артельные борозды уже тогда, когда большинство сидящих в зале еще бегало без штанишек. Задирайте носы, дорогие деды, подкручивайте усы, честь вам и хвала!
Второй ряд столов можно назвать столом героев дня — Андрюс Стропус усадил за него тех, кто на собрании был отмечен и награжден премиями. Сидят попарно, с женами. А для пущей важности туда же посажен предсельсовета Ляонас Бутгинас с Рутой, пока что единственным в колхозе Героем Труда. Остальные разместились как попало. Ничем не отличившиеся полеводы, скотницы, доярки и прочие, даже не помышлявшие о пьедестале почета. Многие из них не скрывают своего разочарования, потому что на столе только соки и лимонад, кое-где бутылочки с минеральной водой, но ту, с градусами, не ищи. Только пиво говорливо, и все. Пой, веселись, милейший, обхаживай свою смазливую соседку.
Пранюс Стирта, запоздавший на пир и подсевший к, таким же, как он, хлещет стакан за стаканом у дверей, а потом по-бычьи мычит, косясь на пустой кувшин: пусть баб& мне рога наставит, если не докажу Стропусу, этому дягимайскому проповеднику трезвости — доморощенному епископу Мотеюсу Валанчюсу, что можно и от воды окосеть.
Явился на торжество и Моте Мушкетник-Кябярдис, немного оправившись от хвори. Сидел в зале, терпеливо ждал, пока кончится собрание, как и подобает честному и сознательному гражданину. А теперь тянет из стакана, как капельки микстуры, распахнув стоячий воротник и поглаживая густые усы («Ох, как хочется еще годок-другой протянуть...»), елозит среди героев дня и не может отделаться от грустной мысли: «Может, уже последний раз, товарищ Кябярдис, ты, ветеран, неустанный радетель за родную власть в деревне, может, последний раз...»
На другом конце того же ряда светится седая голова Сартокаса. Сел было опрометчиво за один стол с Мотей Мушкетником, но вовремя спохватился. Ах, и он здесь, этот поджигатель, чтобы его черти побрали, чтобы гореть ему в пекле!
Унте вроде бы положено вместе с героями, но Саулюс Юркус согласовал с председателем, и всю самодеятельность усадили в отдельный ряд — в третий, в самой середине зала. Отсюда, к всеобщей радости, грянет колхозный хор, а Унте затянет старинные песни. На сцену выйдут только танцоры, и то ненадолго, потанцуют — и назад. Праздник! Да будет он праздником для всех!
У каждого ряда столов свое название, их придумали дружки Стирты, остряки.
Первый — «господский».
Второй — «геройский».
Третий — «художественный».
А два последних — «железного» люда.
— Выпьем, выпьем, «железные»,— подхлестывает Пранюс своих приятелей,— Пусть они себе там всякую чепуху болтают, переливают из пустого в порожнее, а мы — по полному. До дна!
Хозяйки посадили было Бируте во второй ряд. Она поклялась, что даже краем глаза не посмотрит на своего пьянчугу, если тот явится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Андрюс Стропус кивает первым рядам, одаривает зал улыбкой гостеприимного хозяина и предлагает в председатели собрания Тадаса Григаса, главного агронома.
Все как один конечно же за его кандидатуру.
Тадас Григас звонким голосом, чуть запинаясь от волнения, оглашает повестку дня.
Первый пункт — доклад председателя колхоза товарища Стропуса.
И снова трибуна принадлежит хозяину. Правда, на сей раз не успел он на ней как следует обосноваться: встал, напрягся, приготовился властным взглядом повергнуть всех к своим ногам; казалось, вот-вот зазвучит его хрипловатый, но достаточно звонкий голос, и насмешники смогут потыкать друг другу в бок, похихикивая над тем, как Стропус иногда подносит руку к лицу и поглаживает мизинцем черную щеточку усов под носом... казалось, вот-вот... Но, увы, у дверей вдруг возникает шум, и показывается рослая фигура Багдонаса, энергично пробирающегося сквозь толпу.
Стропус растерянно улыбается, поднимает руку, не то здороваясь с ним, не то зовя на помощь: ну и положеньице! Багдонас тоже улыбается, делает знаки, чтобы на него не обращали внимания, и по ступенькам поднимается на сцену, потому что в президиуме увидел Даниелюса Гириниса, показывающего на пустой стул рядом с собой.
Стропус наконец спохватывается и, повернувшись к Багдонасу, начинает хлопать. Президиум вторит его хлопкам. Публика, привыкшая следовать за президиумом, тоже бьет в ладоши, правда, не очень громко, но самолюбие Пагдонаса удовлетворено.
— Вот, товарищи, наконец среди нас и самый уважаемый, самый почетный наш гость товарищ Багдонас,—возмещает Стропус так торжественно, словно речь идет о каком-то мировом событии.
Даниелюс сдержанно жмет руку Багдонаса.
— Мы здесь уже двадцать минут,— шепчет он, считающий отсутствие пунктуальности одним из смертных грехов.
— Только двадцать? Куда же вы так спешите? Подождать не можете, пока все соберутся? — покусывает нижнюю губу задетый Багдонас.
— Все давно собрались. Прошли те времена, когда часами надо было ждать, пока зал наполнится. А теперь видите? Люди наконец поняли и оценили пользу пунктуальности. — Это формальная точка зрения, товарищ Гиринис. Директора школы, а не партийного руководителя.
— В каком смысле, товарищ Багдонас?
— А в самом прямом: приучайте ваших подчиненных к пунктуальности, но так, чтобы в их глазах не уронить авторитет руководящих товарищей.— Багдонас демонстративно поворачивается к предисполкома; тот склоняется к уху высокого гостя, готовый извиниться за то, что осмелились начать торжество без него.
Наконец Стропус может проявить свое красноречие. Подносит стакан ко рту, отпивает глоток, поправляет галстук и не забывает проверить мизинцем, на месте ли черная щеточка под носом. Да, все в порядке, можно рубануть сплеча. Первым делом, конечно, об успехах, хотя их и омрачает (увы!) воинственная политика империалистических кругов. Ничего не поделаешь, надо отдать дань международному положению, неважно, что все, слава богу, грамотны, все читают газеты и без Стропуса знают, кто такой палач Кампучии Пол Пот, за несколько лет истребивший четверть населения своей страны.
Мало-помалу Андрюс Стропус приближается к делам республики, упомянув среди прочих фактов роста народного благосостояния такой: нынче каждый житель Литвы покупает в десять раз больше пищевых продуктов, чем в последние годы буржуазного господства. Разве это не доказательство того, что люди стали питаться намного лучше, чего, ясное дело, нельзя было бы добиться без высокоразвитого сельского хозяйства?
Кто-то, выпивший, видно, перед собранием для храбрости, выкрикивает с места, что у него не десять ртов, а один и потому при всем желании он не сможет съесть больше, чем раньше.
Но Андрюс Стропус, оседлав своего конька, мчится без оглядки, никакими выкриками его с пути не собьешь. Вооружившись, как говорится, для сравнения цифрами, он без труда доказывает, что средняя урожайность увеличилась по республике по меньшей мере вдвое. А посему выращивается больше мяса и надаивается больше молока. Можно себе представить, сколько миллионов кормит Литва, если еще в буржуазные времена крестьяне не знали, куда бекон девать. Один дягимайский колхоз производит столько, сколько требуется для пропитания нескольких тысяч человек.
Тот же, выпивший перед собранием для храбрости, бросает: «А люди где? Неужто только челюстями и работают, чтобы успеть съесть в десять раз больше?»
Этого Андрюс Стропус не прощает. Такие люди, отрезает он, которые приходят на собрание в нетрезвом виде, и впрямь работают только челюстями и языком. Отрезает и переходит к заключительной части доклада — самой важной и интересной для собравшихся, начавших было позевывать от скуки.
— Товарищи, погода в нынешнем году нас не баловала. Старожилы не припомнят такой дождливой осени, да и конец лета нисколько не был лучше. Поэтому, товарищи, мы отказались от районного праздника урожая. И правильно, товарищи: какой может быть праздник, когда урожай в поле мокнет и у всех похоронное настроение? Пессимизм, товарищи... Но наши героические колхозники — не те, кто только языком и челюстями работает, как изволил выразиться один из таких типов, а настоящие патриоты своей земли, всей душой преданные своему делу,— нашли достаточно сил, чтобы одолеть этот пессимизм. Так-то, товарищи. Мы все прониклись уверенностью в свои силы, ополчились против козней природы и ответили вызовом на вызов. И победили, товарищи. Поэтому сегодняшние торжества, товарищи, я назвал бы праздником победы человека над стихией. Гордитесь, люди Дягимай, слава вам! Вы одолели то, перед чем веками гнули шеи наши пращуры, чему молились, что просили пощадить, защитить от засухи, ливней, града, от всех прочих бедствий, которые обрекали человека на голод и эпидемии. Вы победили бога, товарищи, которого когда-то сами сотворили. Торжествуйте! И позвольте мне от имени благодарной родины, товарищи, крепко пожать руку каждому, кто самоотверженно выполнил свой гражданский долг. Кое-кого, к сожалению, нет в этом зале, нет и Йонаса Гириниса, который, будучи серьезно больным, так помог при уборке сахарной свеклы, других его одногодков, скажем, товарища Еронимаса Пирштдягиса, подпившего на очистку урожая пенсионеров колхоза...
— Я здесь,— донесся голос из первых рядов.— Йонаса Гириниса нет, а я присол...
Андрюс Стропус озадачен — реплика Пирштдягиса не была заранее предусмотрена, но тотчас находит выход:
— Хорошо, что пришел, товарищ Пирштдягис,— говорит он, снисходительно улыбаясь, но с подобающим почтением.— Прошу на сцену, покажись всем, пусть твоя седина одних вдохновит, а других пристыдит. Тадас, представь собравшимся всех наших героев.
Пока Тадас Григас читает список наиболее отличившихся колхозников, Пирсдягис вскарабкивается на сцену и, багровый от счастья, вытягивается в струнку перед публикой, по-солдатски выпятив грудь. Рядом с ним выстраиваются другие передовики. Епушотасский духовой оркестр играет туш. Публика аплодирует, все растроганы, кое у кого на глазах слезы умиления. Подбородок Пирсдягиса дрожит от волнения. Дай старику слово, и он зарыдает навзрыд.
Унте не верит своим ушам: зовут и его! Рационализатор, приспособивший технику к неблагоприятным условиям уборки... Благодаря его смекалке спасены десятки тонн зерна, сэкономлены колхозу тысячи рублей... Тадас Григас что-то еще говорит, перечисляя заслуги Антанаса Гирини-са, но у Унте словно уши заложило. Его фамилию еще раз повторяют, он неуклюже встает и идет к сцене под бурные аплодисменты и восклицания:
— Ишь, сукин сын! Не только петь умеет...
— Головастый мужик!
— Держись, Унте!
— Чего ему там держаться: такого буйвола дубиной не свалишь.
Даниелюс кивает головой, улыбается брату («Вот таким будь всегда...»). Но ошеломленный Унте ничего не видит: лица за столом президиума расплываются, образуя странную мозаику. И зал тоже: перед глазами как бы простирается огромный ковер с вытканными на нем лицами, и самое яркое из них — Юргиты, хлопает напропалую в ладоши, улыбается ласково, шевелит губами, и кажется, похвалу ее слышишь. Унте как зачарованный смотрит на нее. И так хорошо на душе оттого, что она рядом, видит, как его вознесли, слышит добрые слова в его адрес; хорошо, что он может возвыситься в ее глазах и быть на миру таким, каким ей хочется его видеть; хорошо, что эти почести хоть чуть-чуть соскребут с него грязь, в которой он барахтался всякий раз, когда пускался в долгий и изнурительный разгул.
Андрюс Стропус стоит на трибуне, повернувшись к выстроившимся передовикам, плотной стеной отгородившим президиум от зала. Опять не так! Все должны были стоять по бокам президиума, но Пирсдягис первым выпятил грудь и встал посреди сцены, а к нему пристроились остальные. Зря заранее не предупредили их, не отрепетировали: экспромт, мол, создаст впечатление большей достоверности, выход передовиков на сцену будет-де хорошей школой для тех отличившихся, кто по своей халатности не явился на
собрание: они останутся без премий, ибо деньги вручают только сегодня, в торжественной обстановке, в бухгалтерии их не получишь.
— Подходите по очереди,— тихо приглашает Стропус— Только по одному.
Очередь Пирсдягиса, но он не сразу соображает, в чем дело.
— Твоя, твоя, товарищ Пирштдягис,— поторапливает его Стропус, держа в руке конверт с деньгами и Почетную грамоту колхоза, еще пахнущую типографской краской.
— Это мне?! — удивляется Пирсдягис, улыбаясь до ушей.— Так много и такие красивые...
Кисло улыбается и Андрюс Стропус, пожимает старику руку, здоровья желает, благодарит от имени Родины за вклад в уборку урожая.
— Да здравствует Родина! — восклицает Пирсдягис, помахивая конвертом с деньгами, и мешком валится со сцены на свое место.— За святое дело, товарисцы!
Оркестр наяривает, аж окна дрожат. Когда очередь доходит до Унте, в раскрытой папке Стропуса всего-навсего пара Почетных грамот и конвертов.
— Рад поздравить тебя и пожелать всех благ,— говорит Стропус кислым голосом, но оркестр тут же заглушает его.
— Что?
— Мужчиной, говорю, становишься,— кричит в ухо Унте Стропус и пожимает ему руку.
— В самом деле? — усмехается тот, сверкая глазами, и еле сдерживается, чтобы не рубануть: «Ну об этом судить твоей жене...» — А я уж думал юбку купить...
— Не огрызайся, сегодня праздник.
— То-то и оно-то, что праздник, председатель.
Унте хлопает по ляжке Почетной грамотой и собирается уйти. (Конверт с деньгами уже засунут в карман расстегнутого пиджака.) Взгляд Унте блуждает по залу, ищет е е взгляд. Увидел, поймал. Может, не ему предназначенный, но такой ясный, такой теплый, что все вокруг хорошеет, добреет, и с губ срываются такие слова, каких он еще никогда не произносил:
— Общий праздник. Так что и тебе всех благ, председатель. Спасибо за почести. А я уж постараюсь. Постараюсь, председатель...
Взволнованный Андрюс Стропус еще раз протягивает руку Унте, но тот, повернувшись спиной, спускается со сцены, как бы ведомый взглядом Юргиты, хотя он и потерял ее из виду.
Размахиваешь полами, как ворона, застегнись, бормочет Салюте Унте, не успевшему как следует усесться.
— И сколько там, в этом конверте? — тычет брата в бок с другой стороны Юстина.
Унте тут же достает конверт из кармана и, даже не раскрыв его, отдает сестре. Ему ни о чем другом не хочется думать, как только о Юргите. Как можно дольше вспоминать ее улыбку, взгляд...
— О! Целых сто рублей! — снова тычет брата в бок Юстина.
— Сколько, сколько? — тянется за конвертом через голову Унте Салюте.
— Говорю же, сто. Хватит Унте не на один выпивон. О! Здесь еще какая-то бумага...— Юстина, затаив дыхание, разворачивает ее. Вот это да! Выписка из решения колхозного правления о разрешении Антанасу Гиринису приобрести автомобиль...— Унте, машину получаешь! Слышишь? Вот это премия! Должен председателю руки-ноги целовать.
— Машина! — восклицает Салюте, забыв, что вокруг люди.— Покажи! Дай мне конверт! Четыре года ждали.' Господи, за что ему руки-ноги?.. И впрямь машина! Унте, смотри, теперь и мы будем кататься. Захотел — на базар, захотел — детей в школу. Другие и на Кавказ ездят. И мы теперь по-людски. Чего родной брат не сделал, сделал председатель.
— Может, ты заткнешься? — сопит Унте и краснеет.
— Видали! Он, болван, еще не понимает, что машину получает,— качает головой Юстина.— Недотепа!
VIII
Веселье в колхозе в самом разгаре. Все началось после долгого перерыва — надо было накрыть для гостей столы. Зал Дома культуры кишмя кишит. Народу набилось уйма, яблоку упасть негде. Хозяйки едва пробираются между столами, тащат одно блюдо за другим, как бы соревнуясь с именитыми деревенскими пивоварами, которые таскают ведра, заботясь только об одном,— чтобы кувшины не пустовали, а их, как в старинной песне, что Унте поет, хоть целых пять выпей, не зашатаешься,— председатель запретил подкладывать туда динамит («Пусть пиво веселит, но с ума не сводит...»).
Столов — пять рядов, от одного конца зала до другого тянутся. Справа места для почетных гостей. Они сидят по одну сторону стола у стены, чтобы все собравшиеся их видели. В самом центре — Багдонас, одесную — Юргита с Даниелюсом, а ошую — Стропус, счастливый отец возрожденной семьи, один, без жены, потому что Габриеле надо кормить ребенка. Далее — председатель Епушотасского горисполкома, знатные люди из соседних колхозов и прочие представители района, издали сверкающие широкими улыбками и орденами. А среди них несколько дряхлых стариков — почетных колхозников, так сказать, ветеранов, прокладывавших первые артельные борозды уже тогда, когда большинство сидящих в зале еще бегало без штанишек. Задирайте носы, дорогие деды, подкручивайте усы, честь вам и хвала!
Второй ряд столов можно назвать столом героев дня — Андрюс Стропус усадил за него тех, кто на собрании был отмечен и награжден премиями. Сидят попарно, с женами. А для пущей важности туда же посажен предсельсовета Ляонас Бутгинас с Рутой, пока что единственным в колхозе Героем Труда. Остальные разместились как попало. Ничем не отличившиеся полеводы, скотницы, доярки и прочие, даже не помышлявшие о пьедестале почета. Многие из них не скрывают своего разочарования, потому что на столе только соки и лимонад, кое-где бутылочки с минеральной водой, но ту, с градусами, не ищи. Только пиво говорливо, и все. Пой, веселись, милейший, обхаживай свою смазливую соседку.
Пранюс Стирта, запоздавший на пир и подсевший к, таким же, как он, хлещет стакан за стаканом у дверей, а потом по-бычьи мычит, косясь на пустой кувшин: пусть баб& мне рога наставит, если не докажу Стропусу, этому дягимайскому проповеднику трезвости — доморощенному епископу Мотеюсу Валанчюсу, что можно и от воды окосеть.
Явился на торжество и Моте Мушкетник-Кябярдис, немного оправившись от хвори. Сидел в зале, терпеливо ждал, пока кончится собрание, как и подобает честному и сознательному гражданину. А теперь тянет из стакана, как капельки микстуры, распахнув стоячий воротник и поглаживая густые усы («Ох, как хочется еще годок-другой протянуть...»), елозит среди героев дня и не может отделаться от грустной мысли: «Может, уже последний раз, товарищ Кябярдис, ты, ветеран, неустанный радетель за родную власть в деревне, может, последний раз...»
На другом конце того же ряда светится седая голова Сартокаса. Сел было опрометчиво за один стол с Мотей Мушкетником, но вовремя спохватился. Ах, и он здесь, этот поджигатель, чтобы его черти побрали, чтобы гореть ему в пекле!
Унте вроде бы положено вместе с героями, но Саулюс Юркус согласовал с председателем, и всю самодеятельность усадили в отдельный ряд — в третий, в самой середине зала. Отсюда, к всеобщей радости, грянет колхозный хор, а Унте затянет старинные песни. На сцену выйдут только танцоры, и то ненадолго, потанцуют — и назад. Праздник! Да будет он праздником для всех!
У каждого ряда столов свое название, их придумали дружки Стирты, остряки.
Первый — «господский».
Второй — «геройский».
Третий — «художественный».
А два последних — «железного» люда.
— Выпьем, выпьем, «железные»,— подхлестывает Пранюс своих приятелей,— Пусть они себе там всякую чепуху болтают, переливают из пустого в порожнее, а мы — по полному. До дна!
Хозяйки посадили было Бируте во второй ряд. Она поклялась, что даже краем глаза не посмотрит на своего пьянчугу, если тот явится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60