В стихотворении 1823 г. «Л. Пушкину» он восклицает: «Теперь ты юноша — и полною душой/ Цветешь для радостей, для света, для свободы./ Какое поприще открыто пред тобой...». Мотивы свободы в южной лирике Пушкина являются не только тематически ведущими, но и конструктивными в стилистическом плане. В значительной мере они определяют особенную образность пушкинских стихов этого времени. В мире природы в ту пору Пушкина привлекают преимущественно море, океан, грозы, всякого рода стихии. Потому и привлекают, что, попадая в поэтический контекст, они естественно ассоциируются со свободой. В стихотворениях Пушкина гроза — «символ свободы» («Кто, волны, вас остановил...»), океан — «свободный» («Приветствую тебя, свободный океан...»), море — «свободная стихия».
Образом «свободной стихии» открывается последнее романтическое стихотворение Пушкина «К морю» (1824). Показательно, что это итоговое и программное (по определению М. Цветаевой, «наиромантичнейшее») стихо-
творение Пушкина посвящено теме свободы и все строится на этой теме. Как сюжетная завязка, как ввод в самое главное звучат начальные слова стихотворения:
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубыо
И блещешь гордою красой...
С этим исходным образом воплощенной свободы (море свободное и оно же — стихия: свободное и стихия — как бы вдвойне свобода) в стихотворении все связано: и слова, и мысли, и поэтические воспоминания. В тесной связи с ним возникают в стихотворении и образы Наполеона и Байрона. Соотнесенность этих образов и этих имен с образом моря не является лишь внешней (оба они погибли вблизи моря). Хотя и по-разному, оба они соотносятся в сознании Пушкина с понятием свободы. В стихотворении «Недвижный страж дремал...» Пушкин именно в таком свете характеризовал Наполеона: «Мятежной вольности наследник и убийца». Байрон соотносится с понятием свободы по-иному и особенно тесно и непосредственно. Для Пушкина, автора элегии «К морю», Байрон прежде всего певец свободы и человек, погибший за свободу:
Исчез, оплаканный свободой, Оставя миру свой венец, Шуми, взволнуйся непогодой: Он был, о море, твой певец. Твой образ был на нем означен, Он духом создан был твоим: Как ты, могущ, глубок и мрачен, Как ты, ничем не укротим...
Однако Пушкин южного периода не только воспевает свободу, но и сомневается в свободе, мучается теми проблемами, которые свобода ставит перед человеком, перед людьми и народами. В трактовке темы свободы у Пушкина-романтика нет однозначности и одномерности. В известном смысле можно сказать, что в постановке и решении этой темы в целом Пушкин-романтик выступает не исключительно как романтик: он выходит за пределы только романтического сознания.
Постановка Пушкиным темы свободы, если брать ее всесторонне и в полном объеме, носит остропроблемный, антиномический характер. В освещении этой темы у Пушкина все далеко не так просто, как может показаться на первый, не очень внимательный взгляд, и тем более не все решено до конца. В стихотворении «Демон» Пушкин причислял чувство свободы к «возвышенным» чувствам. Таким именно оно и было для него всегда. Вместе с тем слово «свобода», вызывая у Пушкина сильный порыв и высокий энтузиазм, не менее того вызывало его и на трудные размышления. Свобода для него была и возвышенным идеалом, и трагической в своей глубокой основе проблемой.
Проблемность темы свободы, ее внутренняя трагедийность связаны были для Пушкина больше всего с постепенно укреплявшимся в нем сознанием неспособности людей и народов современного ему мира по только бороться за свободу, но и принять ее. По сути именно этой теме внутренней несвободы человека в большой мере посвящена поэма Пушкина «Цыганы». Вспомним также, что в послании «В. Л. Давыдову» (1821), выдержанном в основном в легком и шутливом тоне, коснувшись поражения революции в Неаполе, Пушкин говорит уже без тени шутки, с глубокой горечью:
Народы тишины хотят,
И долго их ярем не треснет...
Горькие пушкинские мысли о свободе, прозвучавшие в этом стихотворении, имели вполне конкретное обоснование: события в Неаполе. Однако очень скоро подобные мысли станут для Пушкина не случайными (связанными с тем или иным конкретным случаем), а постоянными. Они сделаются родом убеждений, не обязательно прикрепленных к тому или иному историческому приме ру. Так, в стихотворении 1822 г. «В. Ф. Раевскому» та же по существу мысль о свободе и несвободе людей, которую мы встречали в послании «В. Л. Давыдову», получает уже явно обобщенное толкование:
Я говорил пред хладною толпой
Языком истины свободной,
Но для толпы ничтожной и глухой
Смешон глас сердца благородный.
Везде ярем, секира иль венец,
Везде злодей иль малодушный...
Это уже поэтические мысли, а не только поэтические чувства и наблюдения, это поэтически выраженные выводы опыта: опыта социально-исторического, биографического и не менее того — внутреннего, духовного.
Трактовка Пушкиным темы свободы в ее трагическом повороте не ограничивается одним или двумя стихотворениями. Она намечает особую и достаточно устойчивую линию в пушкинской лирике южного периода, она находит в стихах все новое развитие и заострение.
Эта тема с особенной силой звучит в стихотворении 1823 г. «Свободы сеятель пустынный...». Об этом стихотворении Пушкин сообщал А. И. Тургеневу в письме от ,1 декабря того же года: «... написал на днях подражание басне умеренного демократа Иисуса Христа (Изыди сеятель сеяти семена свои)...» (IX, 80). Признание Пушкина означает более всего то, что стихотворение его написано в стиле евангельской притчи, в той же серьезной и возвышенной тональности. Мысли же стихотворения не евангельские, а характерно пушкинские:
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
Быть может, никогда доселе поэтический голос Пушкина не звучал так гневно и так печально. Было бы, однако, неверно видеть в мыслях Пушкина и в его словах сколько-нибудь категорические выводы. В финале стихотворения не авторские решения, а мучительные вопросы. Стихотворение Пушкина о сеятеле — это не сатира, а высокая драма.
Дело в том, и это очень важно, что подобная трактовка темы свободы вовсе не исключала для Пушкина и одновременно другого, более для него привычного подхода к теме. И в мучительных сомнениях своих Пушкин продолжает любить свободу и мечтать о ней не менее горячо, чем прежде. Свободолюбивые стихи он пишет параллельно трагическим стихам о свободе. Но это-то как раз и характеризует объемность пушкинского сознания, это и обусловливает пушкинскую проблемность и острый драматизм в решении темы.
У Пушкина разные подходы к теме существуют не столько сами по себе, сколько в своем противоречивом единстве и цельности. Чтобы понять истинный смысл таких стихотворений Пушкина, как «Свободы сеятель пустынный...», нужно не забывать о его свободолюбивых стихах. Только в контексте всей пушкинской лирики о свободе становятся вполне проясненными в своей трагической и высокой мысли начальные слова «Сеятеля»:
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя -
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...
ОДЕССА. КОНЕЦ ЮЖНОЙ ССЫЛКИ
Кишиневская жизнь кончилась для Пушкина в середине 1823 г. 25 августа Пушкин сообщил о себе брату: «Мне хочется, душа моя, написать тебе целый роман — три последние месяца моей жизни. Вот в чем дело: здоровье мое давно требовало морских ванн, я насилу уломал Ин-зова, чтоб он отпустил меня в Одессу,— я оставил мою Молдавию и явился в Европу. Ресторация и итальянская опера напомнили мне старину, и, ей-богу, обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе — кажется и хорошо — да новая печаль мне сжала грудь — мне стало жаль моих покинутых цепей» (IX, 67).
Об Одессе у Пушкина остались сильные воспоминания. В «Евгении Онегине», в «Отрывках из путешествия Онегина», Пушкин посвятит ей прекрасные стихи — живые, яркие, живописные. Он вспомнит в них о европейском воздухе Одессы, о ее южном блеске и пестром разнообразии, вспомнит одесскую оперу и балет, упоительную музыку Россини и не менее упоительные любовные, «закулисные» свидания.
Одесса многое дала Пушкину-поэту. Там было море, дружеские встречи, была любовь — и не одна. Вскоре по приезде в Одессу Пушкин знакомится с Амалией Ризнич, женой одесского негоцианта, и влюбляется в нее. Позд-
нее Амалии Ризнич он посвятит прекрасные стихи: «Под небом голубым страны своей родной...» (1826), «Для берегов отчизны дальной» (1830) и др. Здесь же, в Одессе, он совершает частые прогулки по морю с очаровательной Каролиной Собаньской, с которой познакомился еще в Киеве, в 1821 г. Это ей в январе 1830 г. он вписал в альбом посвященное ей стихотворение «Что в имени тебе моем...». Сильно увлеченный Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой, женой своего прямого начальника, Пушкин становится постоянным посетителем ее салона.
В Одессе Пушкин общается с А. Н. Раевским, вдохновившим его на стихотворение «Демон», с братьями Липранди. Здесь же знакомится и сближается с поэтом В. И. Туманским, чиновником канцелярии Воронцова. В Одессе он завершает работу над «Бахчисарайским фонтаном» и заканчивает писать первую главу «Евгения Онегина». В январе 1824 г. вместе с братьями Липранди он отправляется на место бывшей Варницы, укрепленного лагеря Карла XII, и там расспрашивает о Карле стотридцатипятилетнего украинца Искру, который в отрочестве бывал в лагере и видел Карла. Все это позднее пригодится Пушкину при работе над «Полтавой».
В это время он много рисует. Рисует портреты старых и новых знакомых (М. Н. Раевской, Воронцовой, Амалии Ризнич, Грибоедова и др.), а также портреты Данте, Наполеона, Мирабо, Робеспьера. Его известность как поэта становится все более широкой и громкой. Однажды во время прогулки за городом Пушкин забредает в расположение артиллерийской батареи. Узнав, кто он, офицер П. А. Григоров приказывает приветствовать Пушкина орудийным салютом. Сбежавшиеся на выстрелы офицеры ведут Пушкина с триумфом в палатки праздновать его нечаянное прибытие. Это не просто известность — это слава. И она не могла не быть приятной для Пушкина.
И все-таки в Одессе Пушкину было постоянно тревожно, здесь все чаще и чаще находила на него глухая тоска. Уже в октябре 1823 г. он жалуется Вяземскому; «У нас скучно и холодно. Я мерзну под небом полуден ным» (IX, 69). «До отъезда Пушкина,—вспоминает И. И. Липранди,— я был еще раза три в Одессе и каждый раз находил его более и более недовольным».
А в самом начале 1824 г. Пушкин пишет брату: «Ты знаешь, что я дважды просил Ивана Ивановича (царя.— Е. М.) о своем отпуске чрез его министров — и два раза воспоследовал всемилостивейший отказ. Осталось одно — писать прямо на его имя — такому-то, в Зимнем дворце, что против Петропавловской крепости, не то взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть па Константинополь. Святая Русь мне становится невтерпеж» (IX, 85).
Едва ли не самые сильные страдания приносили Пушкину его отношения с новым начальником — Воронцовым. Со старым было определенно легче. «Старичок Инзов,— писал Пушкин А. И. Тургеневу,— сажал меня под арест всякий раз, как мне случалось побить молдавского боярина. Правда — но зато добрый мистик в то же время приходил меня навещать и беседовать со мной об гиш-панской революции. Не знаю, Воронцов посадил ли бы меня под арест, но уж, верно, не пришел бы ко мне толковать о конституции Кортесов. Удаляюсь от зла и сотворю благо: брошу службу, займусь рифмой» (IX, 101).
Конфликт Пушкина с Воронцовым носил не внешний, а глубинный характер. В достаточной мере образованный и просвещенный, игравший роль мецената, Воронцов в своих отношениях к Пушкину никогда не забывал, что он представитель официальной власти, и требовал, чтобы помнил это и Пушкин. Но Пушкин был поэтом и, как поэт, мог признать над собой только одну власть — власть человеческой мысли и слова. Позднее, в «Путешествии из Москвы в Петербург», Пушкин писал: «Что значит аристокрация породы и богатства в сравнении с аристокрацией пишущих талантов? Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли» (VI, 356).
Это были его постоянные убеждения. «Пушкин не мог быть ничьим слугой»,— говорил о нем Вяземский. Он был властителем мысли и слова, и что было в сравнении с этим и графское достоинство, и богатство, и вещественная власть Воронцова! С таким сознанием, с такими мыслями Пушкин неминуемо должен был вступить в конфликт со своим новым начальником. Так это и случилось.
С течением времени конфликт нарастал и обострялся и кончился прямой ссорой. Поводом к ней послужил приказ Воронцова, в соответствии с которым Пушкин должен был отправиться в экспедицию для сбора сведений о саранче. Пушкин принял это за прямое оскорбление и подал в отставку. Объясняя свое решение, Пушкин писал правителю канцелярии Воронцова А. И. Казначе-еву, с которым поддерживал добрые отношения: «Мне очень досадно, что отставка моя так огорчила вас, и сожаление, которое вы мне по этому поводу высказываете, искренно меня трогает. Что касается опасения вашего относительно последствий, которые эта отставка может иметь, то оно не кажется мне основательным. О чем мне жалеть? О своей неудавшейся карьере? С этой мыслью я успел уже примириться. О моем жалованьи? Поскольку мои литературные занятия дают мне больше денег, вполне естественно пожертвовать им моими служебными обязанностями и т. д. Вы говорите мне о покровительстве и о дружбе. Это две вещи несовместимые. Я не могу, да и не хочу притязать на дружбу графа Воронцова, еще менее на его покровительство: по-моему, ничто так не бесчестит, как покровительство; а я слишком уважаю этого человека, чтобы желать унизиться перед ним. На этот счет у меня свои демократические предрассудки, вполне стоящие предрассудков аристократической гордости. Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника, мне наскучило, что в моем отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, чем к любому юнцу англичанину, явившемуся щеголять среди нас своей тупостью и своей тарабарщиной. Единственное, чего я жажду, это — независимости...» (IX, 93—94).
Дело все-таки кончилось отставкой Пушкина и более того — ссылкой Пушкина по высочайшему повелению в село Михайловское. Это решение было принято также и ввиду перехваченного полицией письма Пушкина, где он признавался в том, что берет «уроки чистого афеизма» (IX, 91). 11 июля 1824 г. Нессельроде сообщает Воронцову: «Я подавал на рассмотрение императора письма, которые ваше сиятельство прислали мне, по поводу коллеж секретаря Пушкина. Его величество вполне согласился с вашим предложением об удалении его из Одессы, после рассмотрения тех основательных доводов, на которых вы основываете ваши предположения, и подкреплен-
ные, в это время, другими сведениями, полученными его величеством об этом молодом человеке. Все доказывает, к несчастию, что он слишком проникся вредными нача лами, так пагубно выразившимися при первом вступле-нии его па общественное поприще... впрочем, его величе ство не соглашается оставить его совершенно без надзо ра, на том основании, что, пользуясь своим независимым положением, он будет, без сомнения, все более и более распространять те вредные идеи, которых он держится, и вынудит начальство употребить против него самые строгие меры. Чтобы отдалить, по возможности, такие последствия, император думает, что в этом случае нельзя ограничиться только его отставкою, но находит необходимым удалить его в именно родителей, в Псковскую губернию, под надзор местного начальства».
МИХАЙЛОВСКОЕ. «ГРАФ НУЛИН». «БОРИС ГОДУНОВ»
31 июля 1824 г. Пушкин выехал из Одессы в Михайловское. 9 августа, не заезжая в Псков и не доложив о себе, как надлежало, псковскому губернатору, он прибыл на место назначения. В Михайловском его ждала вся семья; отец, мать, брат и сестра. Радость родственной встречи, однако, была недолгой. Отношения с отцом со дня на день все осложнялись. Они стали невыносимыми для Пушкина, когда отец согласился принять на себя обязанность официального надзора за поведением сына и его перепиской. В письме от 31 октября 1824 г. Пушкин рассказывает Жуковскому о своих отношениях с отцом и заключает не просьбой даже, а воплем о помощи: «...спаси меня хоть крепостию, хоть Соловецким монастырем. Не говорю тебе о том, что терпят за меня брат и сестра — еще раз спаси меня» (IX, 110).
К счастью, дело вскоре повернулось к лучшему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Образом «свободной стихии» открывается последнее романтическое стихотворение Пушкина «К морю» (1824). Показательно, что это итоговое и программное (по определению М. Цветаевой, «наиромантичнейшее») стихо-
творение Пушкина посвящено теме свободы и все строится на этой теме. Как сюжетная завязка, как ввод в самое главное звучат начальные слова стихотворения:
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубыо
И блещешь гордою красой...
С этим исходным образом воплощенной свободы (море свободное и оно же — стихия: свободное и стихия — как бы вдвойне свобода) в стихотворении все связано: и слова, и мысли, и поэтические воспоминания. В тесной связи с ним возникают в стихотворении и образы Наполеона и Байрона. Соотнесенность этих образов и этих имен с образом моря не является лишь внешней (оба они погибли вблизи моря). Хотя и по-разному, оба они соотносятся в сознании Пушкина с понятием свободы. В стихотворении «Недвижный страж дремал...» Пушкин именно в таком свете характеризовал Наполеона: «Мятежной вольности наследник и убийца». Байрон соотносится с понятием свободы по-иному и особенно тесно и непосредственно. Для Пушкина, автора элегии «К морю», Байрон прежде всего певец свободы и человек, погибший за свободу:
Исчез, оплаканный свободой, Оставя миру свой венец, Шуми, взволнуйся непогодой: Он был, о море, твой певец. Твой образ был на нем означен, Он духом создан был твоим: Как ты, могущ, глубок и мрачен, Как ты, ничем не укротим...
Однако Пушкин южного периода не только воспевает свободу, но и сомневается в свободе, мучается теми проблемами, которые свобода ставит перед человеком, перед людьми и народами. В трактовке темы свободы у Пушкина-романтика нет однозначности и одномерности. В известном смысле можно сказать, что в постановке и решении этой темы в целом Пушкин-романтик выступает не исключительно как романтик: он выходит за пределы только романтического сознания.
Постановка Пушкиным темы свободы, если брать ее всесторонне и в полном объеме, носит остропроблемный, антиномический характер. В освещении этой темы у Пушкина все далеко не так просто, как может показаться на первый, не очень внимательный взгляд, и тем более не все решено до конца. В стихотворении «Демон» Пушкин причислял чувство свободы к «возвышенным» чувствам. Таким именно оно и было для него всегда. Вместе с тем слово «свобода», вызывая у Пушкина сильный порыв и высокий энтузиазм, не менее того вызывало его и на трудные размышления. Свобода для него была и возвышенным идеалом, и трагической в своей глубокой основе проблемой.
Проблемность темы свободы, ее внутренняя трагедийность связаны были для Пушкина больше всего с постепенно укреплявшимся в нем сознанием неспособности людей и народов современного ему мира по только бороться за свободу, но и принять ее. По сути именно этой теме внутренней несвободы человека в большой мере посвящена поэма Пушкина «Цыганы». Вспомним также, что в послании «В. Л. Давыдову» (1821), выдержанном в основном в легком и шутливом тоне, коснувшись поражения революции в Неаполе, Пушкин говорит уже без тени шутки, с глубокой горечью:
Народы тишины хотят,
И долго их ярем не треснет...
Горькие пушкинские мысли о свободе, прозвучавшие в этом стихотворении, имели вполне конкретное обоснование: события в Неаполе. Однако очень скоро подобные мысли станут для Пушкина не случайными (связанными с тем или иным конкретным случаем), а постоянными. Они сделаются родом убеждений, не обязательно прикрепленных к тому или иному историческому приме ру. Так, в стихотворении 1822 г. «В. Ф. Раевскому» та же по существу мысль о свободе и несвободе людей, которую мы встречали в послании «В. Л. Давыдову», получает уже явно обобщенное толкование:
Я говорил пред хладною толпой
Языком истины свободной,
Но для толпы ничтожной и глухой
Смешон глас сердца благородный.
Везде ярем, секира иль венец,
Везде злодей иль малодушный...
Это уже поэтические мысли, а не только поэтические чувства и наблюдения, это поэтически выраженные выводы опыта: опыта социально-исторического, биографического и не менее того — внутреннего, духовного.
Трактовка Пушкиным темы свободы в ее трагическом повороте не ограничивается одним или двумя стихотворениями. Она намечает особую и достаточно устойчивую линию в пушкинской лирике южного периода, она находит в стихах все новое развитие и заострение.
Эта тема с особенной силой звучит в стихотворении 1823 г. «Свободы сеятель пустынный...». Об этом стихотворении Пушкин сообщал А. И. Тургеневу в письме от ,1 декабря того же года: «... написал на днях подражание басне умеренного демократа Иисуса Христа (Изыди сеятель сеяти семена свои)...» (IX, 80). Признание Пушкина означает более всего то, что стихотворение его написано в стиле евангельской притчи, в той же серьезной и возвышенной тональности. Мысли же стихотворения не евангельские, а характерно пушкинские:
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
Быть может, никогда доселе поэтический голос Пушкина не звучал так гневно и так печально. Было бы, однако, неверно видеть в мыслях Пушкина и в его словах сколько-нибудь категорические выводы. В финале стихотворения не авторские решения, а мучительные вопросы. Стихотворение Пушкина о сеятеле — это не сатира, а высокая драма.
Дело в том, и это очень важно, что подобная трактовка темы свободы вовсе не исключала для Пушкина и одновременно другого, более для него привычного подхода к теме. И в мучительных сомнениях своих Пушкин продолжает любить свободу и мечтать о ней не менее горячо, чем прежде. Свободолюбивые стихи он пишет параллельно трагическим стихам о свободе. Но это-то как раз и характеризует объемность пушкинского сознания, это и обусловливает пушкинскую проблемность и острый драматизм в решении темы.
У Пушкина разные подходы к теме существуют не столько сами по себе, сколько в своем противоречивом единстве и цельности. Чтобы понять истинный смысл таких стихотворений Пушкина, как «Свободы сеятель пустынный...», нужно не забывать о его свободолюбивых стихах. Только в контексте всей пушкинской лирики о свободе становятся вполне проясненными в своей трагической и высокой мысли начальные слова «Сеятеля»:
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя -
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...
ОДЕССА. КОНЕЦ ЮЖНОЙ ССЫЛКИ
Кишиневская жизнь кончилась для Пушкина в середине 1823 г. 25 августа Пушкин сообщил о себе брату: «Мне хочется, душа моя, написать тебе целый роман — три последние месяца моей жизни. Вот в чем дело: здоровье мое давно требовало морских ванн, я насилу уломал Ин-зова, чтоб он отпустил меня в Одессу,— я оставил мою Молдавию и явился в Европу. Ресторация и итальянская опера напомнили мне старину, и, ей-богу, обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе — кажется и хорошо — да новая печаль мне сжала грудь — мне стало жаль моих покинутых цепей» (IX, 67).
Об Одессе у Пушкина остались сильные воспоминания. В «Евгении Онегине», в «Отрывках из путешествия Онегина», Пушкин посвятит ей прекрасные стихи — живые, яркие, живописные. Он вспомнит в них о европейском воздухе Одессы, о ее южном блеске и пестром разнообразии, вспомнит одесскую оперу и балет, упоительную музыку Россини и не менее упоительные любовные, «закулисные» свидания.
Одесса многое дала Пушкину-поэту. Там было море, дружеские встречи, была любовь — и не одна. Вскоре по приезде в Одессу Пушкин знакомится с Амалией Ризнич, женой одесского негоцианта, и влюбляется в нее. Позд-
нее Амалии Ризнич он посвятит прекрасные стихи: «Под небом голубым страны своей родной...» (1826), «Для берегов отчизны дальной» (1830) и др. Здесь же, в Одессе, он совершает частые прогулки по морю с очаровательной Каролиной Собаньской, с которой познакомился еще в Киеве, в 1821 г. Это ей в январе 1830 г. он вписал в альбом посвященное ей стихотворение «Что в имени тебе моем...». Сильно увлеченный Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой, женой своего прямого начальника, Пушкин становится постоянным посетителем ее салона.
В Одессе Пушкин общается с А. Н. Раевским, вдохновившим его на стихотворение «Демон», с братьями Липранди. Здесь же знакомится и сближается с поэтом В. И. Туманским, чиновником канцелярии Воронцова. В Одессе он завершает работу над «Бахчисарайским фонтаном» и заканчивает писать первую главу «Евгения Онегина». В январе 1824 г. вместе с братьями Липранди он отправляется на место бывшей Варницы, укрепленного лагеря Карла XII, и там расспрашивает о Карле стотридцатипятилетнего украинца Искру, который в отрочестве бывал в лагере и видел Карла. Все это позднее пригодится Пушкину при работе над «Полтавой».
В это время он много рисует. Рисует портреты старых и новых знакомых (М. Н. Раевской, Воронцовой, Амалии Ризнич, Грибоедова и др.), а также портреты Данте, Наполеона, Мирабо, Робеспьера. Его известность как поэта становится все более широкой и громкой. Однажды во время прогулки за городом Пушкин забредает в расположение артиллерийской батареи. Узнав, кто он, офицер П. А. Григоров приказывает приветствовать Пушкина орудийным салютом. Сбежавшиеся на выстрелы офицеры ведут Пушкина с триумфом в палатки праздновать его нечаянное прибытие. Это не просто известность — это слава. И она не могла не быть приятной для Пушкина.
И все-таки в Одессе Пушкину было постоянно тревожно, здесь все чаще и чаще находила на него глухая тоска. Уже в октябре 1823 г. он жалуется Вяземскому; «У нас скучно и холодно. Я мерзну под небом полуден ным» (IX, 69). «До отъезда Пушкина,—вспоминает И. И. Липранди,— я был еще раза три в Одессе и каждый раз находил его более и более недовольным».
А в самом начале 1824 г. Пушкин пишет брату: «Ты знаешь, что я дважды просил Ивана Ивановича (царя.— Е. М.) о своем отпуске чрез его министров — и два раза воспоследовал всемилостивейший отказ. Осталось одно — писать прямо на его имя — такому-то, в Зимнем дворце, что против Петропавловской крепости, не то взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть па Константинополь. Святая Русь мне становится невтерпеж» (IX, 85).
Едва ли не самые сильные страдания приносили Пушкину его отношения с новым начальником — Воронцовым. Со старым было определенно легче. «Старичок Инзов,— писал Пушкин А. И. Тургеневу,— сажал меня под арест всякий раз, как мне случалось побить молдавского боярина. Правда — но зато добрый мистик в то же время приходил меня навещать и беседовать со мной об гиш-панской революции. Не знаю, Воронцов посадил ли бы меня под арест, но уж, верно, не пришел бы ко мне толковать о конституции Кортесов. Удаляюсь от зла и сотворю благо: брошу службу, займусь рифмой» (IX, 101).
Конфликт Пушкина с Воронцовым носил не внешний, а глубинный характер. В достаточной мере образованный и просвещенный, игравший роль мецената, Воронцов в своих отношениях к Пушкину никогда не забывал, что он представитель официальной власти, и требовал, чтобы помнил это и Пушкин. Но Пушкин был поэтом и, как поэт, мог признать над собой только одну власть — власть человеческой мысли и слова. Позднее, в «Путешествии из Москвы в Петербург», Пушкин писал: «Что значит аристокрация породы и богатства в сравнении с аристокрацией пишущих талантов? Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли» (VI, 356).
Это были его постоянные убеждения. «Пушкин не мог быть ничьим слугой»,— говорил о нем Вяземский. Он был властителем мысли и слова, и что было в сравнении с этим и графское достоинство, и богатство, и вещественная власть Воронцова! С таким сознанием, с такими мыслями Пушкин неминуемо должен был вступить в конфликт со своим новым начальником. Так это и случилось.
С течением времени конфликт нарастал и обострялся и кончился прямой ссорой. Поводом к ней послужил приказ Воронцова, в соответствии с которым Пушкин должен был отправиться в экспедицию для сбора сведений о саранче. Пушкин принял это за прямое оскорбление и подал в отставку. Объясняя свое решение, Пушкин писал правителю канцелярии Воронцова А. И. Казначе-еву, с которым поддерживал добрые отношения: «Мне очень досадно, что отставка моя так огорчила вас, и сожаление, которое вы мне по этому поводу высказываете, искренно меня трогает. Что касается опасения вашего относительно последствий, которые эта отставка может иметь, то оно не кажется мне основательным. О чем мне жалеть? О своей неудавшейся карьере? С этой мыслью я успел уже примириться. О моем жалованьи? Поскольку мои литературные занятия дают мне больше денег, вполне естественно пожертвовать им моими служебными обязанностями и т. д. Вы говорите мне о покровительстве и о дружбе. Это две вещи несовместимые. Я не могу, да и не хочу притязать на дружбу графа Воронцова, еще менее на его покровительство: по-моему, ничто так не бесчестит, как покровительство; а я слишком уважаю этого человека, чтобы желать унизиться перед ним. На этот счет у меня свои демократические предрассудки, вполне стоящие предрассудков аристократической гордости. Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника, мне наскучило, что в моем отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, чем к любому юнцу англичанину, явившемуся щеголять среди нас своей тупостью и своей тарабарщиной. Единственное, чего я жажду, это — независимости...» (IX, 93—94).
Дело все-таки кончилось отставкой Пушкина и более того — ссылкой Пушкина по высочайшему повелению в село Михайловское. Это решение было принято также и ввиду перехваченного полицией письма Пушкина, где он признавался в том, что берет «уроки чистого афеизма» (IX, 91). 11 июля 1824 г. Нессельроде сообщает Воронцову: «Я подавал на рассмотрение императора письма, которые ваше сиятельство прислали мне, по поводу коллеж секретаря Пушкина. Его величество вполне согласился с вашим предложением об удалении его из Одессы, после рассмотрения тех основательных доводов, на которых вы основываете ваши предположения, и подкреплен-
ные, в это время, другими сведениями, полученными его величеством об этом молодом человеке. Все доказывает, к несчастию, что он слишком проникся вредными нача лами, так пагубно выразившимися при первом вступле-нии его па общественное поприще... впрочем, его величе ство не соглашается оставить его совершенно без надзо ра, на том основании, что, пользуясь своим независимым положением, он будет, без сомнения, все более и более распространять те вредные идеи, которых он держится, и вынудит начальство употребить против него самые строгие меры. Чтобы отдалить, по возможности, такие последствия, император думает, что в этом случае нельзя ограничиться только его отставкою, но находит необходимым удалить его в именно родителей, в Псковскую губернию, под надзор местного начальства».
МИХАЙЛОВСКОЕ. «ГРАФ НУЛИН». «БОРИС ГОДУНОВ»
31 июля 1824 г. Пушкин выехал из Одессы в Михайловское. 9 августа, не заезжая в Псков и не доложив о себе, как надлежало, псковскому губернатору, он прибыл на место назначения. В Михайловском его ждала вся семья; отец, мать, брат и сестра. Радость родственной встречи, однако, была недолгой. Отношения с отцом со дня на день все осложнялись. Они стали невыносимыми для Пушкина, когда отец согласился принять на себя обязанность официального надзора за поведением сына и его перепиской. В письме от 31 октября 1824 г. Пушкин рассказывает Жуковскому о своих отношениях с отцом и заключает не просьбой даже, а воплем о помощи: «...спаси меня хоть крепостию, хоть Соловецким монастырем. Не говорю тебе о том, что терпят за меня брат и сестра — еще раз спаси меня» (IX, 110).
К счастью, дело вскоре повернулось к лучшему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25