И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть
И равнодушная природа
Красою вечною сиять...
Поэзия Пушкина зрелого периода, в том числе и поэзия трагического содержания, озарена светом вечности — и в этом источник и ее гармоничности, и ее возвышенности, и не в последнюю очередь — ее философского звучания.
Легко заметить, что философская лирика Пушкина начисто лишена каких-либо внешних претензий. Со временем, особенно в 30-е годы, она становится все более обыденной в наружном своем проявлении. Выразительный тому пример — одно из самых глубоких и прекрасных созданий Пушкина 30-х годов — стихотворение «Вновь я посетил...». В этом стихотворении удивительным образом сочетаются предельная простота содержания и слов — и высокие, сдержанно торжественные в своем звучании мысли о жизни, о вечном:
...Здравствуй, племя Младое, незнакомое! не я Увижу твой могучий поздний возраст, Когда перерастешь моих знакомцев И старую главу их заслонишь От глаз прохожего. Но пусть мой внук Услышит ваш приветный шум, когда, С приятельской беседы возвращаясь, Веселых и приятных мыслей полон, Пройдет он мимо вас во мраке ночи И обо мне вспомяпет.
Как и многие другие в том же жанре, это стихотворение Пушкина не столько философское, сколько мудрое и возвышенно-ясное в своей мудрости. По таким произведениям, как это, особенно заметно, что у Пушкина его мудрость и его ум самого высшего порядка: это ум простоты и ясности, ум открытый и широкий —ум великой и поэтической души. Это и определяет в конечном счете все своеобразие его философских стихов. В них Пушкин как бы заново, поэтически открывает самые простые и вечные истины. Обыденную мудрость он просветляет и возвышает поэзией и поднимает ее на уровень поэтической философии. В неслыханной простоте, в поэтичности его мудрости и его философии и заключается секрет неумирающей силы их воздействия на читателя.
Простота мудрости Пушкина — это и связанность его мысли с действительностью, с повседневным, человеческим. В сфере поэзии Пушкин свободен той единственной
свободой, которая возможна для истинного художника: в своем творчестве он подчиняется только жизни, только ее велениям и законам. Его стихи и его поэтические идеи всегда возбуждены действительностью и никогда не порывают с ней связи. Это придает философской лирике Пушкина особенное очарование: очарование близкого, земного, понятного и очень нужного.
Может быть, именно эта близость к жизни, связь с земным и реальным не позволяет Пушкину в своих поэтических раздумьях быть излишне категоричным. В стихах Пушкина — и в особенности в его философской лирике — не встречается ни примерных уроков, ни окончательных решений. С этим связана и свобода его поэтических композиций, и внешняя незавершенность некоторых из них (например, «Осени» или стихотворения «Когда за городом задумчив я брожу»). В иных случаях Пушкин явно предпочитает точке смысловое многоточие, кажущуюся незавершенность мысли. Но только кажущуюся. Незаконченные композиции Пушкина способны сказать даже больше, чем законченные. Ибо за ними приоткрывается вся полнота мысли, вся бесконечность ее значения.
В 1837 г., после смерти Пушкина, любомудр Шевырев писал о поэзии Пушкина: «Эскиз был стихиею неудержного Пушкина: строгость и полнота формы, доведенной им до высшего совершенства, которую он и унес с собою, как свою тайну, и всегда неполнота и незаконченность идеи в целом — вот его существенные признаки».
То, что Шевырев охарактеризовал не совсем точно и что он почитал за недостаток, на деле было высочайшим проявлением свободного пушкинского гения и достияге-нием высокой правды в искусстве. Это было проявлением той одновременно и поэтической, и философской мысли, которая потому так особенно действенна, что она ничего окончательно не утверждает, а только наводит на раздумья. В философской поэзии Пушкина постоянно слышится обет верности жизни, всегда сложной, противоречивой, не знающей однозначных истин.
ЕЩЕ О ПУШКИНСКОЙ ЛИРИКЕ КОНЦА 20-х - НАЧАЛА 30-х ГОДОВ
Обращение к философскому жанру в поэзии было для Пушкина после 1825 г. характерным и соответствовала тенденциям его — и не только его — литературного развития. Но оно не было исключительным. Параллельно стихам-раздумьям, стихам, в которых заключались веч-ные вопросы и высокие мысли общего значения, Пушкин продолжал в своей лирике создавать произведения более «сиюминутные», непосредственно значимые, неповторимо-индивидуальные по характеру своих признаний и своих сюжетов. Впрочем, между первым и вторым типом Стихов трудно провести резкую границу.
Подобно тому как философские стихи Пушкина отличались разнообразием форм и тематики, так это было и с произведениями нефилософскими. Пушкина-поэта отличала необыкновенная широта и универсальность интересов. Это глубоко связано было с широтой интересов Пушкина-человека, с универсальностью его личности.
Одним из прямых результатов московского свидания Пушкина с царем было его стихотворение «Стансы» (1826). По своему жанру это политическое стихотворение — политическое и высокодидактическое. Однако Пушкин не просто возлагает на Николая большие надежды и сравнивает его с Петром I, не просто выражает в стихотворении свою политическую мечту, политический идеал. Не прямо, но внутренним пафосом своим он утверждает высокую роль поэта, свое собственное высокое призвание. Здесь не менее, чем прямое содержание, важен сам тон стихотворения, его внутренняя установка. В стихотворении не верноподданный, а равный — и больше, чем равный,— говорит с царем, в нем поэт дает уроки самодержцу, и дает их языком, исполненным высокого достоинства:
Семейным сходством будь же горд; Во всем будь пращуру подобен: Как он, неутомим и тверд, И памятью, как он, незлобен. Так, с таким достоинством писал когда-то, обращаясь к власть имущим, Державин. Пушкин не только в языке своей поэзии обращается к державинским традициям, но и более глубоким образом. Возрождая гражданские
традиции державинской лирики, он на новой основе утверждает поэзию высокого гражданского звучания и достоинства. Иной тип политической лирики этих лет представлен у Пушкина в стихотворениях «Послание в Сибирь» (1827) и «Арион» (1827).
«Послание в Сибирь» заставляет вспомнить раннюю вольнолюбивую лирику Пушкина. Оно написано в духе первого послания Пушкина к Чаадаеву. Точно литым, полнозвучным поэтическим словом оно утверждает высшие человеческие ценности: «высокое стремление дум», «гордость», «любовь и дружество», «свободу». Пушкин никогда не изменял своим высоким верованиям и своим друзьям — особенно тем друзьям, которые сделались мучениками свободы.
Теме верности заветам дружбы и свободы посвящено и стихотворение «Арион». Легенда о древнегреческом певце Арионе впервые рассказана Геродотом в его «Истории», экземпляр которой на французском языке имелся в библиотеке Пушкина. Нет сомнения, что с этой легендой Пушкин был знаком во всех ее деталях, но излагает он ее в стихотворении, как это часто с ним бывало и в других случаях, очень свободно. По существу, он берет из легенды только само имя певца и некоторые подробности мифологического рассказа (в частности, мотив спасения певца от гибели в море), которые соответствуют его художественным целям и замыслу. В результате отбора и обработки материала легенды Пушкин создает весьма прозрачный метафорический сюжет, за которым легко угадываются перипетии исторической жизни и жизни самого Пушкина:
...А я — беспечной веры полн,—
Пловцам я пел... Вдруг лоно волн
Измял с налету вихорь шумный...
Погиб и кормщик и пловец! —
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.
В стихотворении через легендарный и метафорический сюжет утверждается верность поэта не только памяти друзей, но и их верованиям, их политическим идеалам. Иде-
алам друзей-декабристов и одновременно — идеалам самого Пушкина. Заметный интерес во второй половине 20-х и в 30-е годы проявляет Пушкин и к таким формам лирики, в которых на первом плане оказываются бытовые, «прозаические» картины с выявлением их особенной красоты, внутренней поэзии. Это то, что в живописи называется «жанром». Пушкин обращается к этому роду стихотворений все чаще, и в этом сказывается его тяга к реализму в поэзии. В подекабрьские годы Пушкин проявляет особенно сильную тенденцию не только к философскому, но и к реалистическому направлению в лирике.
В 1829 г., находясь в селе Павловском Тверской губернии, имении П. И. Вульфа, дяди своего приятеля, под впечатлением деревенской жизни и деревенской природы Пушкин пишет стихотворение «Зима. Что делать нам в деревне?..». В известном смысле это «установочное» стихотворение, утверждающее и проверяющее новый принцип реалистической поэтики в лирике:
Пороша. Мы встаем, и тотчас на коня,
И рысью по полю при первом свете дня;
Арапники в руках, собаки вслед за нами;
Глядим на бледный снег прилежными глазами;
Кружимся, рыскаем и поздней уж порой,
Двух зайцев протравив, являемся домой...
Картина очень напоминает бытовые зарисовки из «Графа Нулина». Здесь та же «жажда конкретного», то же господство стихии непосредственного и предметного, тот же язык прямых и точных называний, способствующий поэтическому обнажению и обновлению слова и предельному выявлению его смысла. Разница лишь в том, что «Граф Нулин» — это поэма, а здесь мы имеем дело с лирическим жанром. То, чего Пушкин уже ранее достиг в эпическом роде — максимального приближения к реальному, он теперь стремится достигнуть и в лирике.
Стихотворению «Зима. Что делать нам в деревне?..» близко по стилю и по художественным авторским установкам стихотворение 1830 г. «Румяный критик мой...». Оно тоже является программным. В нем автор для себя и для читателя объясняет новую реалистическую поэтику и отстаивает ее в споре с воображаемым критиком. В стихотворении с предельной остротой утверждается право
поэзии на прозаический материал, утверждается красота простого, неброского, обыкновенного:
Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий,
За ними чернозем, равнины скат отлогий,
Над ними серых туч густая полоса.
Где нивы светлые? где темные леса?
Где речка? На дворе у низкого забора
Два бедных деревца стоят в отраду взора,
Два только деревца, И то из них одно
Дождливой осенью совсем обнажено...
Подлинный источник поэтического здесь не в красках, не в самих предметах — а в отношении к ним. Пушкинский реализм открывает красоту обыкновенного, потому что он видит в этом обыкновенном непоказанные, скрытые ценности, потому что он не может быть к нему равнодушным. «Избушек ряд убогий» — для Пушкина это и приметы бедности народной, и вместе с тем душевно близкое и дорогое, то, что он не может не любить. Через свою любовь поэт и утверждает прекрасное в том, что для равнодушного взгляда не заключает ничего привлекательного. И наоборот, утверждая прекрасное в незаметном и простом, поэт тем самым заражает читателей своей любовью к этому простому и незаметному. Уже в ином веке, другой великий поэт, Александр Блок, скажет:
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые,
Как слезы первые любви...
Это сказано не только сильно и незабываемо, но и очень по-пушкински. Пушкин и в этом оказался великим предвестником в русской поэзии и зачинателем.
Наряду с созданием реалистических произведений в лирическом жанре Пушкин со второй половины 1820-х годов с особой настойчивостью продолжает писать стихотворения в народном ключе и народные по содержанию и стилистике. В эпоху трудную и трагическую, в эпоху неизбежной переоценки ценностей Пушкину все дороже становится народность в поэзии — ибо народность есть связь с поэтическими первоисточниками, в ней есть нечто безусловно глубокое и устойчивое, в народности Пушкин видит надежную основу свободного поэтического вдохновения.
Опыты Пушкина в народном духе и стило в эти годы следуют буквально один за другим, и все они отличаются большой степенью зрелости. В 1828 г. Пушкин пишет стихотворение «Еще дуют холодные ветры», где происходит дальнейшая выработка и отработка форм народного стиха и где точный, предметный язык знаменует собой синтез народного и реалистического в его поэзии. В том же году он создает свою обработку народной песни «Уродился я, бедный недоносок». Тогда же пишет род баллады в современно-народном духе «Утопленник». Все это — продолжение более ранних опытов Пушкина в народном направлении и одновременно важные подходы к главным созданиям Пушкина в этом роде — к его сказкам и к таким его стихотворениям 30-х годов, как «Гусар», «Сват Иван, как пить мы станем...», «Песни западных славян». В этих последних произведениях Пушкин не просто владеет стихией народности, но точно господствует в пей, ему, поэту, в ней легко, привольно и радостно. Достоевский недаром так восторженно говорил о народности поэзии Пушкина: «В Пушкине же есть именно что-то сроднившееся с народом взаправду, доходящее в нем почти до какого-то простодушнейшего умиления. Возьмите сказание о медведе и о том, как убил мужик его боярыню-медведицу, или припомните стихи: „Сват Иван, как пить мы станем...",—и вы поймете, что я хочу сказать».
Пушкинская народность с самого начала — а со временем все больше и все сильнее — выявлялась не только как национальное, но и как всемирное. По существу, народный характер имеют у Пушкина не только стихотворения, подобные «Свату Ивану», но и написанное в духе восточной поэзии и восточной народности «В прохладе сладостной фонтанов» (1828), и выдержанное в библейском стиле и духе стихотворение «Когда владыко ассирийский» (1835), и опыт в духе испанской народности «Я здесь, Инезилья» (1830) и т. д. При этом очень важно, как Пушкин проникает в стихию чужой народности и передает ее. В последнем стихотворении — и это достаточно характерный пример — испанское начало, атмосфера испанской жизни переданы не столько соответствующими реалиями (Севилья, плащ, гитара), сколько внутренне, самим ритмом стиха: стремительным, буйным,
резко переменчивым, южным. Для Пушкина это почти правило. Он передает иноязычную и инонародную атмосферу поэтического рассказа более всего не предметно, а музыкально и тем самым особенно глубоко.
Зрелость пришла к Пушкину со второй половины 20-х годов не только в народных формах стиха. Он вообще в своей лирике показал удивительно свободное, непринужденное владение формой. Кажется, что стих но первому невидимому знаку подчиняется ему, выполняет любые его художественные и смысловые задания. Вот, например, его стихотворение 1829 г. «Дон» — не «этап-ное», не особенное, одно из рядовых стихотворений этого времени. Но какое оно звонкое, крылатое, какое живое движение чувства передает нам эта легкая певучесть стиха:
Отдохнув от злой погони, Чуя родину свою, Пьют уже донские кони Арпачайскую струю... Мастер, истинный художник сказывается в Пушкине и в кажущихся безделках, выдержанных в заведомо шутливом стиле:
...Упиваясь неприятно
Хмелем светской суеты,
Позабуду, вероятно,
Ваши милые черты,
Легкий стан, движений стройность,
Осторожный разговор,
Эту скромную спокойность,
Хитрый смех и хитрый взор.
Если ж нет... по прежню следу —
В ваши мирные края
Через год опять заеду
И влюблюсь до ноября.
(«Подъезжая под Ижоры»)
А. О. Смирнова-Россет, восхищавшаяся этим стихотворением, в ответ на вопрос Пушкина, чем стихи ей понравились, сказала: «„Да так,— они как будто подбоченились, будто плясать хотят..." Пушкин очень смеялся».
Смирнова-Россет охарактеризовала стихотворение неожиданно и очень точно. Стихи Пушкина — в это, и другие ему подобные — живут, движутся, в них искрящаяся веселость и живая, быстрая мысль. Поэтическая мысль у Пушкина всегда отличалась живостью и быстротой.
В 1830 г. Пушкин написал стихотворение «Дорожные жалобы». На первый взгляд оно может показаться сродни шутливым стихам поэта: в нем ощутимая легкость в движении стиха, легкие слова:
Долго ль мне гулять на свете,
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?
Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть господь сулил...
Видимая легкость стиха, однако, не означает в этом случае легкости содержания. Пушкин говорит легкими словами об очень серьезном. Это может показаться несколько необычным, но это по-особенному и сильно впечатляет. Легкость речи здесь точно намеренно скрывает всю трагическую глубину мысли и чувства — но, скрывая, в конечном счете выявляет ее лучше и полнее и при этом с какой-то трогательной сдержанностью, духовной целомудренностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25