«Милый мой Вяземский, ты молчишь, и я молчу; и хорошо делаем...». И в конце письма: «Прощай, мой ангел, болен ли ты или нет; мы все больны — кто чем» (IX, 216, 217).
Для Пушкина это время не только мучительное, но и переломное. Он многое передумал в период до казни декабристов — еще более после получения известия о казни. Может быть, это были самые трагические дни в жизни Пушкина до самых его последних гибельных дней. Такие дни, с такими тревогами и с такими мыслями, не могут пройти бесследно. Для людей, каким был Пушкин, трагическое познание — это и трудное, и самое глубокое познание.
В начале сентября 1826 г. в ответ на ходатайства как самого Пушкина, так и его друзей молодой царь вызвал опального поэта в Москву, где в то время проходили торжества коронации. Вызов был неожиданным. Еще 10 июля Пушкин признавался Вяземскому: «Жду ответа, но плохо надеюсь. Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем» (IX, 221). Еще 14 августа, в письме к тому же Вяземскому, Пушкин признается стихами в своем мрачном неверии в человека: «Не славь его. В наш гнусный век /Седой Нептун земли союзник. /На всех стихиях человек — /Тиран, предатель или узник» (IX, 222). Л 3 сентября Пушкина призывают в Москву на спидаиие с царем.
Отъезд Пушкина в Москву не был радостным. Ои ехал не один, сопровождаемый фельдъегерем, не ведая сам, то ли в качестве узника, то ли свободного человека. Няня, Арина Родионовна, провожавшая Пушкина, заливалась слезами.
В Москве царь принял Пушкина и имел с ним продолжительный разговор. В 1848 г. царь, по свидетельству М. А. Корфа, так рассказывал ему о своем разговоре с Пушкиным: «... его привезли ко мне из его заточения, совсем больного и в ранах... „Что вы бы сделали, если бы 14 декабря были в Петербурге?" — спросил я его между прочим.— „Был бы в рядах мятежников",— отвечал ои, не запинаясь. Когда потом я спрашивал его: переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать впредь иначе, если я пущу его на волю, он очень долго колебался и только после длинного молчания протянул мне руку с обещанием сделаться иным».
Известно, что Пушкин остался доволен своим свиданием с Николаем I. 16 сентября он писал П. А. Осиновой: «Государь принял меня самым любезным образом» (IX, 224). А 9 ноября сообщал Языкову: «Царь освободил меня от цензуры. Он сам мой цензор. Выгода, конечно, необъятная. Таким образом, „Годунова" тиснем» (IX, 230).
В своем первом свидании с поэтом Николай I прекрасно разыграл роль сильного, умного и милостивого государя, чем и очаровал Пушкина. Николай обладал незаурядным актерским дарованием: об этом свидетельство-
вало и его поведение на допросах декабристов. Чувства, которые он разыгрывал, не были ни глубокими, ни сколько-нибудь долгими, но в момент игры он увлекался ими и, быть может, сам готов был им верить. Если бы дело обстояло не так, Пушкин легко распознал бы монаршую игру. Между тем он не усомнился в правдивости Николая. Не усомнился и по свойственной ему самому открытости души, и потому что увлечен был минутной и хорошо наигранной искренностью монарха. Он еще долго будет верить ему — и только после многих и тяжелых разочарований, к 1833—1834 гг., наступит для него горькое похмелье.
В Москве ожидала Пушкина и другая встреча — встреча с московскими молодыми литераторами. Один из них, С. П. Шевырев, позднее вспоминал: «Москва приняла его с восторгом. Везде его носили на руках». Здесь, в Москве, сначала у П. А. Вяземского, а затем в доме Веневитиновых Пушкин читает своего «Бориса Годунова». На чтении у Веневитинова присутствовали братья Киреевские, А. С. Хомяков, С. П. Шевырев, М. П. Погодин и др. Погодин писал об этом чтении: «Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления. „Эван, эвое, дайте чаши!" Явилось шампанское, и Пушкин одушевился, видя такое свое действие на избранную молодежь. Ему было приятно наше внимание...».
Несомненно, что в Москве происходит сближение Пушкина с этой группой литературной молодежи, которая вошла в историю под именем «любомудры». Идейный вдохновитель любомудров поэт Д. В. Веневитинов и его друзья определенно понравились Пушкину. Как отметил Д. Д. Благой, «веневитиновский кружок в первые два-три подекабрьских года был единственным литературно-дружеским объединением, отличавшимся вольнолюбивым духом и тем самым продолжавшим в какой-то мере идейные традиции декабристов. Неудивительно, что на первых порах именно в этом кружке Пушкин обрел, как ему представлялось, наиболее близкую себе среду».
По-видимому, больше всего вызывали симпатии у Пушкина серьезные интересы любомудров, их стремление к знаниям, их способность и умение добывать эти знания. 30 ноября 1825 г. Пушкин писал Бестужеву: «Ты — да, кажется, Вяземский — одни из наших литераторов — учатся; все прочие разучаются. Жаль!..» (IX, 203). Это было написано еще до декабрьского восстания. Теперь, в последекабрьские дни, о многом передумав, Пушкин особенно ценит стремление к знанию, он видит одно из главных средств достижения личного и общественного совершенствования в науках, в просвещении. И вот он встречает людей, молодых, пылких, полных энтузиазма и трудолюбия, которые во многом отвечают его общественному идеалу. Пушкин и московские литераторы-любомудры не могли не сблизиться, не могли не почувствовать естественного тяготения друг к другу. И это сближение не прошло даром не только для молодых ученых и поклонников пушкинской поэзии, но в известной степени и для самого Пушкина.
Плодом этого сближения был прежде всего журнал, который еще в 1826 г., при первых встречах и знакомстве, согласились совместно издавать любомудры и Пушкин. Между ними заключается формальный договор о принципах сотрудничества, а в декабре 1826 г. в доме Хомякова, в присутствии Мицкевича и Баратынского, было торжественно отпраздновано основание нового журнала. Он начал выходить с 1827 г. под названием «Московский вевтник».
Пушкин не просто сочувствовал журналу и принимал участие в его издании, но на первых порах считал себя его вдохновителем, «духом». Таковым же считали Пушкина и его друзья. Одесский друг Пушкина, поэт Туман-ский, писал ему в апреле 1827 г.: «Как главного духа Московского Вестника порадую тебя известием, что у нас читают его с необыкновенным восхищением. Все, что есть порядочного в городе, прославляют тебя и Погодина (редактора журнала.—Е.М.)...». И далее: «Сделай милость, любезный Пушкин, не забывай, что тебе на Руси предназначено играть роль Вольтера (разумеется, в отношении к истинному просвещению). Твои связи, народность твоей славы, твоя голова, поселение твое в Москве — средоточии России, все дает тебе лестную возможность действовать на умы с успехом, гораздо обширнейшим против прочих литераторов».
Сотрудничество Пушкина в журнале в первые полтора года его существования было весьма активным. Здесь он поместил отрывок из «Бориса Годунова» — сцену в келье Чудова монастыря: этой сценой открывался первый номер журнала. В последующих номерах печатались отрывки из «Евгения Онегина» и «Графа Нулина», стихотворения «Жених», «Стапсы», «Буря», «Золото и булат», «Зимняя дорога» и пр.
К середине 1828 г. Пушкин явно охладел к журналу, печатался в нем редко, деловая сторона ведения журнала его разочаровала, недоволен он был и некоторыми материалами, которые в нем были помещены, но при этом своего положительного отношения к литературной деятельности любомудров по существу он никогда не менял. Уже в 30-е годы, в «Путешествии из Москвы в Петербург», он писал о московской литературе и любомудрах: «Московская критика с честию отличается от петербургской. Шевырев, Киреевский, Погодин и другие написали несколько опытов, достойных стать наряду с лучшими статьями английских Reviews...» (VI, 339).
Основное направление деятельности любомудров во второй половине 1820-х годов было просветительским, а точнее, литературно-философским. Этому направлению Пушкин сочувствовал, относился к нему с интересом и надеждой. Разумеется, программа любомудров, опиравшихся на немецкую философию и стремившихся в своей литературной деятельности объединить поэзию с философией, далеко не совпадала с поэтической программой Пушкина. К немецкой, да и ко всякой другой умозрительной и систематической философии он относился скептически. Его мало интересовали Шеллинг и Спиноза, которыми увлекались любомудры. Но само стремление любомудров к поэзии мысли, к глубокому содержанию в поэзии Пушкин принимал, и оно было ему близко. В подекабрьские годы, в годы трагического безвременья, Пушкин не меньше любомудров видел необходимость придать русской поэзии новую высоту, придать ей характер высокого, цельного знания. Он стремился, по существу, к тому же, к чему стремились любомудры, он тоже мечтал о создании поэзии мысли, такой поэзии, которая ищет познания жизни, но при этом он шел к этой цели собственными путями.
ПУШКИНСКАЯ ПОЭЗИЯ МЫСЛИ
Пушкинская поэзия мысли возникла, строго говоря, еще до декабря 1825 г., еще до знакомства Пушкина с любомудрами. Отдельные стихи философско-обобщенного содержания, заключающие в себе общечеловеческие и общеисторические идеи, Пушкин писал и в южный период своей жизни. Мы знаем, что философские стихи он писал и в Михайловском. Но и на Юге, и в Михайловском это были все отдельные опыты или ряд опытов. В подекабрьские годы подобные стихи у Пушкина выражают глубокую тенденцию его творчества, они составляют особое направление в его поэзии.
Все это было, разумеется, исторически обусловлено. Русская прогрессивная мысль — не отдельные поэты и мыслители, а именно русская мысль — после событий 14 декабря и наступившей вслед за тем правительственной и общественной реакции проявила заметное стремление в глубину, к постижению сокровеннейших тайн жизни и истории, осмыслению современной действительности и современного человека во всей его внутренней сложности и противоречивости. Русский мыслитель независимого толка, лишенный надежд на скорое осуществление своих общественных идеалов, стремился компенсировать этот трагический недостаток полнотой знания, внутренним, духовным постижением истины. Это находило отражение и в литературе. Это выразилось — естественно, по-разному — и в поэтико-философских исканиях любомудров, и в философской поэзии Баратынского, и, конечно, больше всего в исканиях и открытиях в области поэзии мысли Пушкина.
Одним из проявлений пушкинской поэзии мысли второй половины 20-х годов был цикл стихов, посвященных теме поэта: «Пророк», «Поэт», «Поэт и толпа», «Поэту». При разновременности их создания это все-таки не отдельные стихи, а именно цикл, объединенный в единое целое не одной темой, но и общим решением темы. В этом пушкинском решении темы поэта не следует искать каких-либо законченных философских концепций: таких законченных, метафизических концепций Пушкин всегда чуждался. Общность решения порождена у Пушкина последовательностью и постоянством собственных поэтических принципов, цельностью и устойчивостью его проверенных опытом воззрений на поэзию.
Первое стихотворение цикла, «Пророк», было написано в сентябре 1826 г., по пути из Михайловского в Москву, и напечатано в 3-м номере «Московского вестника» за 1828 г. Сотрудники журнала, любомудры, восторженно приняли стихотворение. Хомяков писал о нем И. С. Аксакову как о «бесспорно великолепнейшем произведении русской поэзии». В этой оценке Хомякова слово «великолепнейший» не только выражение крайнего одобрения, по и характеристика: указание на высоту, величие мысли и формы.
«Пророк» написан в библейском стиле и своим сюжетом восходит отчасти к библейским сказаниям (ср. книгу Исайи и рассказ о шестикрылом Серафиме с горящим углем в руке). Это помогает создать общую возвышенную атмосферу лирического повествования. Это помогает также обобщенно и символически выразить свои любимые мысли о поэте. В соответствии с библейским преданием пророки были народными вождями и мудрыми и страстными провидцами исторической народной судьбы. Такими же, подобными пророкам, Пушкин видел, хотел видеть поэтов.
Само по себе сравнение поэта с пророком не было новым, оно встречается довольно часто в поэзии начала XIX в. Но в «Пророке» Пушкина оно сохраняет всю свежесть собственной авторской точки зрения, свежесть и искренность собственного убеждения. Стихотворение «Пророк» — это и выражение обобщенно-философской мысли, и сокровеннейшее признание. Пушкин сам истинно верил в высшее человеческое и общественное призвание поэта, и в словах, которыми он это выразил, есть живые следы этой высокой веры:
Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей.Стихотворение «Пророк» отмечено высоким содержанием и высокими словами. Интересно, что Пушкин в этом стихотворении обращается к церковнославянской языковой стихии, от которой прежде отказывался. Он создает здесь род изысканно-архаической, высокой поэтической речи — в духе державинской. В этих новых
языковых устремлениях Пушкина — отражение новых содержательных устремлений, отражение общей тенденции к созданию высокой поэзии мысли. Для такой поэзии как раз и нужен был не язык Батюшкова, не язык Жуковского, а возвышенно-одический язык Державина. Замечательно, что еще совсем недавно Пушкин относился к Державину с достаточной долей скептицизма. Июнем 1825 г. датирован самый резкий отзыв Пушкина о Державине. В письме к Дельвигу он писал: «Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка (вот почему он и ниже Ломоносова). Он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии — ни даже о правилах стихосложения. Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо» (IX, 152).
В том же письме Пушкин называет это свое мнение «окончательным». На деле оно оказалось менее всего окончательным: оно было не только высшей точкой критического отношения Пушкина к Державину, но и предвестием неожиданного и резкого поворота. После этого высказывания, после 1825 г., наступает заметное повышение положительного интереса Пушкина к Державину, что выражается и в соответствующих признаниях Пушкина, и в его следовании в творчестве державинским языковым традициям. Примером последнего как раз и является стихотворение «Пророк». Оно стало одним из первых образцов у Пушкина высокого державинского стиля — но за этим первым последуют и другие. Отныне Пушкин будет осваивать державинский язык в произведениях высокой, философской мысли, и сам этот язык станет своеобразным показателем высокой мысли и содержания. После 1825 г. Пушкин будет пользоваться державинской стилистикой не постоянно, не всегда — но на взлетах своего поэтического творчества.
Другим стихотворением того же тематического цикла, что и «Пророк», является написанное в Михайловском в 1827 г. (из Москвы для устройства своих дел Пушкин на время вернулся вновь в Михайловское) стихотворение «Поэт». По первому впечатлению оно заметно отличается от «Пророка»: в нем изображен поэт не только па высоте его призвания, но и в минуты обыденной жизни. Однако в том, что имеет отношение к акту творчества, поэт и здесь оказывается сродни пророку: «Но лишь божественный глагол/ До слуха чуткогс коснется, /Душа поэта встрепенется, /Как пробудившийся орел».
Во втором стихотворении поэт показан не только как поэт, но во всем его человеческом обличье. Это делает стихотворение не сниженным, а более интимным, это не отменяет высоты в звучании темы, но делает это звучание более разнообразным и внутренне подвижным. По существу, «Поэт» — это не только программное произведение, не только обобщенный, «групповой» портрет поэта, но и портрет сугубо индивидуальный, лирический. В глубинах и истоках этого стихотворения — мысль Пушкина о самом себе, род самопризнания, что и придает поэтической мысли особенную живость, теплоту, убедительность:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен...
Пафос субъективности здесь выявляется и в общем настрое стихов, в их нервных интонациях и не менее того — в отдельных деталях. Поэт у Пушкина в заботах света «малодушно погружен». Так, такими словами Пушкин говорит в это время (ср. стихотворение «Воспоминание») не столько о других, сколько о себе. В финале стихотворения поэт бежит «на берега пустынных волн, в широкошумные дубровы». И этими словами Пушкин мог бы сказать, и не раз говорил, о самом себе. Стихотворение «Поэт» многими своими чертами похоже на авторскую исповедь, которая в силу своей глубокой значимости приобретает всеобщее, в известном смысле философское значение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Для Пушкина это время не только мучительное, но и переломное. Он многое передумал в период до казни декабристов — еще более после получения известия о казни. Может быть, это были самые трагические дни в жизни Пушкина до самых его последних гибельных дней. Такие дни, с такими тревогами и с такими мыслями, не могут пройти бесследно. Для людей, каким был Пушкин, трагическое познание — это и трудное, и самое глубокое познание.
В начале сентября 1826 г. в ответ на ходатайства как самого Пушкина, так и его друзей молодой царь вызвал опального поэта в Москву, где в то время проходили торжества коронации. Вызов был неожиданным. Еще 10 июля Пушкин признавался Вяземскому: «Жду ответа, но плохо надеюсь. Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем» (IX, 221). Еще 14 августа, в письме к тому же Вяземскому, Пушкин признается стихами в своем мрачном неверии в человека: «Не славь его. В наш гнусный век /Седой Нептун земли союзник. /На всех стихиях человек — /Тиран, предатель или узник» (IX, 222). Л 3 сентября Пушкина призывают в Москву на спидаиие с царем.
Отъезд Пушкина в Москву не был радостным. Ои ехал не один, сопровождаемый фельдъегерем, не ведая сам, то ли в качестве узника, то ли свободного человека. Няня, Арина Родионовна, провожавшая Пушкина, заливалась слезами.
В Москве царь принял Пушкина и имел с ним продолжительный разговор. В 1848 г. царь, по свидетельству М. А. Корфа, так рассказывал ему о своем разговоре с Пушкиным: «... его привезли ко мне из его заточения, совсем больного и в ранах... „Что вы бы сделали, если бы 14 декабря были в Петербурге?" — спросил я его между прочим.— „Был бы в рядах мятежников",— отвечал ои, не запинаясь. Когда потом я спрашивал его: переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать впредь иначе, если я пущу его на волю, он очень долго колебался и только после длинного молчания протянул мне руку с обещанием сделаться иным».
Известно, что Пушкин остался доволен своим свиданием с Николаем I. 16 сентября он писал П. А. Осиновой: «Государь принял меня самым любезным образом» (IX, 224). А 9 ноября сообщал Языкову: «Царь освободил меня от цензуры. Он сам мой цензор. Выгода, конечно, необъятная. Таким образом, „Годунова" тиснем» (IX, 230).
В своем первом свидании с поэтом Николай I прекрасно разыграл роль сильного, умного и милостивого государя, чем и очаровал Пушкина. Николай обладал незаурядным актерским дарованием: об этом свидетельство-
вало и его поведение на допросах декабристов. Чувства, которые он разыгрывал, не были ни глубокими, ни сколько-нибудь долгими, но в момент игры он увлекался ими и, быть может, сам готов был им верить. Если бы дело обстояло не так, Пушкин легко распознал бы монаршую игру. Между тем он не усомнился в правдивости Николая. Не усомнился и по свойственной ему самому открытости души, и потому что увлечен был минутной и хорошо наигранной искренностью монарха. Он еще долго будет верить ему — и только после многих и тяжелых разочарований, к 1833—1834 гг., наступит для него горькое похмелье.
В Москве ожидала Пушкина и другая встреча — встреча с московскими молодыми литераторами. Один из них, С. П. Шевырев, позднее вспоминал: «Москва приняла его с восторгом. Везде его носили на руках». Здесь, в Москве, сначала у П. А. Вяземского, а затем в доме Веневитиновых Пушкин читает своего «Бориса Годунова». На чтении у Веневитинова присутствовали братья Киреевские, А. С. Хомяков, С. П. Шевырев, М. П. Погодин и др. Погодин писал об этом чтении: «Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления. „Эван, эвое, дайте чаши!" Явилось шампанское, и Пушкин одушевился, видя такое свое действие на избранную молодежь. Ему было приятно наше внимание...».
Несомненно, что в Москве происходит сближение Пушкина с этой группой литературной молодежи, которая вошла в историю под именем «любомудры». Идейный вдохновитель любомудров поэт Д. В. Веневитинов и его друзья определенно понравились Пушкину. Как отметил Д. Д. Благой, «веневитиновский кружок в первые два-три подекабрьских года был единственным литературно-дружеским объединением, отличавшимся вольнолюбивым духом и тем самым продолжавшим в какой-то мере идейные традиции декабристов. Неудивительно, что на первых порах именно в этом кружке Пушкин обрел, как ему представлялось, наиболее близкую себе среду».
По-видимому, больше всего вызывали симпатии у Пушкина серьезные интересы любомудров, их стремление к знаниям, их способность и умение добывать эти знания. 30 ноября 1825 г. Пушкин писал Бестужеву: «Ты — да, кажется, Вяземский — одни из наших литераторов — учатся; все прочие разучаются. Жаль!..» (IX, 203). Это было написано еще до декабрьского восстания. Теперь, в последекабрьские дни, о многом передумав, Пушкин особенно ценит стремление к знанию, он видит одно из главных средств достижения личного и общественного совершенствования в науках, в просвещении. И вот он встречает людей, молодых, пылких, полных энтузиазма и трудолюбия, которые во многом отвечают его общественному идеалу. Пушкин и московские литераторы-любомудры не могли не сблизиться, не могли не почувствовать естественного тяготения друг к другу. И это сближение не прошло даром не только для молодых ученых и поклонников пушкинской поэзии, но в известной степени и для самого Пушкина.
Плодом этого сближения был прежде всего журнал, который еще в 1826 г., при первых встречах и знакомстве, согласились совместно издавать любомудры и Пушкин. Между ними заключается формальный договор о принципах сотрудничества, а в декабре 1826 г. в доме Хомякова, в присутствии Мицкевича и Баратынского, было торжественно отпраздновано основание нового журнала. Он начал выходить с 1827 г. под названием «Московский вевтник».
Пушкин не просто сочувствовал журналу и принимал участие в его издании, но на первых порах считал себя его вдохновителем, «духом». Таковым же считали Пушкина и его друзья. Одесский друг Пушкина, поэт Туман-ский, писал ему в апреле 1827 г.: «Как главного духа Московского Вестника порадую тебя известием, что у нас читают его с необыкновенным восхищением. Все, что есть порядочного в городе, прославляют тебя и Погодина (редактора журнала.—Е.М.)...». И далее: «Сделай милость, любезный Пушкин, не забывай, что тебе на Руси предназначено играть роль Вольтера (разумеется, в отношении к истинному просвещению). Твои связи, народность твоей славы, твоя голова, поселение твое в Москве — средоточии России, все дает тебе лестную возможность действовать на умы с успехом, гораздо обширнейшим против прочих литераторов».
Сотрудничество Пушкина в журнале в первые полтора года его существования было весьма активным. Здесь он поместил отрывок из «Бориса Годунова» — сцену в келье Чудова монастыря: этой сценой открывался первый номер журнала. В последующих номерах печатались отрывки из «Евгения Онегина» и «Графа Нулина», стихотворения «Жених», «Стапсы», «Буря», «Золото и булат», «Зимняя дорога» и пр.
К середине 1828 г. Пушкин явно охладел к журналу, печатался в нем редко, деловая сторона ведения журнала его разочаровала, недоволен он был и некоторыми материалами, которые в нем были помещены, но при этом своего положительного отношения к литературной деятельности любомудров по существу он никогда не менял. Уже в 30-е годы, в «Путешествии из Москвы в Петербург», он писал о московской литературе и любомудрах: «Московская критика с честию отличается от петербургской. Шевырев, Киреевский, Погодин и другие написали несколько опытов, достойных стать наряду с лучшими статьями английских Reviews...» (VI, 339).
Основное направление деятельности любомудров во второй половине 1820-х годов было просветительским, а точнее, литературно-философским. Этому направлению Пушкин сочувствовал, относился к нему с интересом и надеждой. Разумеется, программа любомудров, опиравшихся на немецкую философию и стремившихся в своей литературной деятельности объединить поэзию с философией, далеко не совпадала с поэтической программой Пушкина. К немецкой, да и ко всякой другой умозрительной и систематической философии он относился скептически. Его мало интересовали Шеллинг и Спиноза, которыми увлекались любомудры. Но само стремление любомудров к поэзии мысли, к глубокому содержанию в поэзии Пушкин принимал, и оно было ему близко. В подекабрьские годы, в годы трагического безвременья, Пушкин не меньше любомудров видел необходимость придать русской поэзии новую высоту, придать ей характер высокого, цельного знания. Он стремился, по существу, к тому же, к чему стремились любомудры, он тоже мечтал о создании поэзии мысли, такой поэзии, которая ищет познания жизни, но при этом он шел к этой цели собственными путями.
ПУШКИНСКАЯ ПОЭЗИЯ МЫСЛИ
Пушкинская поэзия мысли возникла, строго говоря, еще до декабря 1825 г., еще до знакомства Пушкина с любомудрами. Отдельные стихи философско-обобщенного содержания, заключающие в себе общечеловеческие и общеисторические идеи, Пушкин писал и в южный период своей жизни. Мы знаем, что философские стихи он писал и в Михайловском. Но и на Юге, и в Михайловском это были все отдельные опыты или ряд опытов. В подекабрьские годы подобные стихи у Пушкина выражают глубокую тенденцию его творчества, они составляют особое направление в его поэзии.
Все это было, разумеется, исторически обусловлено. Русская прогрессивная мысль — не отдельные поэты и мыслители, а именно русская мысль — после событий 14 декабря и наступившей вслед за тем правительственной и общественной реакции проявила заметное стремление в глубину, к постижению сокровеннейших тайн жизни и истории, осмыслению современной действительности и современного человека во всей его внутренней сложности и противоречивости. Русский мыслитель независимого толка, лишенный надежд на скорое осуществление своих общественных идеалов, стремился компенсировать этот трагический недостаток полнотой знания, внутренним, духовным постижением истины. Это находило отражение и в литературе. Это выразилось — естественно, по-разному — и в поэтико-философских исканиях любомудров, и в философской поэзии Баратынского, и, конечно, больше всего в исканиях и открытиях в области поэзии мысли Пушкина.
Одним из проявлений пушкинской поэзии мысли второй половины 20-х годов был цикл стихов, посвященных теме поэта: «Пророк», «Поэт», «Поэт и толпа», «Поэту». При разновременности их создания это все-таки не отдельные стихи, а именно цикл, объединенный в единое целое не одной темой, но и общим решением темы. В этом пушкинском решении темы поэта не следует искать каких-либо законченных философских концепций: таких законченных, метафизических концепций Пушкин всегда чуждался. Общность решения порождена у Пушкина последовательностью и постоянством собственных поэтических принципов, цельностью и устойчивостью его проверенных опытом воззрений на поэзию.
Первое стихотворение цикла, «Пророк», было написано в сентябре 1826 г., по пути из Михайловского в Москву, и напечатано в 3-м номере «Московского вестника» за 1828 г. Сотрудники журнала, любомудры, восторженно приняли стихотворение. Хомяков писал о нем И. С. Аксакову как о «бесспорно великолепнейшем произведении русской поэзии». В этой оценке Хомякова слово «великолепнейший» не только выражение крайнего одобрения, по и характеристика: указание на высоту, величие мысли и формы.
«Пророк» написан в библейском стиле и своим сюжетом восходит отчасти к библейским сказаниям (ср. книгу Исайи и рассказ о шестикрылом Серафиме с горящим углем в руке). Это помогает создать общую возвышенную атмосферу лирического повествования. Это помогает также обобщенно и символически выразить свои любимые мысли о поэте. В соответствии с библейским преданием пророки были народными вождями и мудрыми и страстными провидцами исторической народной судьбы. Такими же, подобными пророкам, Пушкин видел, хотел видеть поэтов.
Само по себе сравнение поэта с пророком не было новым, оно встречается довольно часто в поэзии начала XIX в. Но в «Пророке» Пушкина оно сохраняет всю свежесть собственной авторской точки зрения, свежесть и искренность собственного убеждения. Стихотворение «Пророк» — это и выражение обобщенно-философской мысли, и сокровеннейшее признание. Пушкин сам истинно верил в высшее человеческое и общественное призвание поэта, и в словах, которыми он это выразил, есть живые следы этой высокой веры:
Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей.Стихотворение «Пророк» отмечено высоким содержанием и высокими словами. Интересно, что Пушкин в этом стихотворении обращается к церковнославянской языковой стихии, от которой прежде отказывался. Он создает здесь род изысканно-архаической, высокой поэтической речи — в духе державинской. В этих новых
языковых устремлениях Пушкина — отражение новых содержательных устремлений, отражение общей тенденции к созданию высокой поэзии мысли. Для такой поэзии как раз и нужен был не язык Батюшкова, не язык Жуковского, а возвышенно-одический язык Державина. Замечательно, что еще совсем недавно Пушкин относился к Державину с достаточной долей скептицизма. Июнем 1825 г. датирован самый резкий отзыв Пушкина о Державине. В письме к Дельвигу он писал: «Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка (вот почему он и ниже Ломоносова). Он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии — ни даже о правилах стихосложения. Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо» (IX, 152).
В том же письме Пушкин называет это свое мнение «окончательным». На деле оно оказалось менее всего окончательным: оно было не только высшей точкой критического отношения Пушкина к Державину, но и предвестием неожиданного и резкого поворота. После этого высказывания, после 1825 г., наступает заметное повышение положительного интереса Пушкина к Державину, что выражается и в соответствующих признаниях Пушкина, и в его следовании в творчестве державинским языковым традициям. Примером последнего как раз и является стихотворение «Пророк». Оно стало одним из первых образцов у Пушкина высокого державинского стиля — но за этим первым последуют и другие. Отныне Пушкин будет осваивать державинский язык в произведениях высокой, философской мысли, и сам этот язык станет своеобразным показателем высокой мысли и содержания. После 1825 г. Пушкин будет пользоваться державинской стилистикой не постоянно, не всегда — но на взлетах своего поэтического творчества.
Другим стихотворением того же тематического цикла, что и «Пророк», является написанное в Михайловском в 1827 г. (из Москвы для устройства своих дел Пушкин на время вернулся вновь в Михайловское) стихотворение «Поэт». По первому впечатлению оно заметно отличается от «Пророка»: в нем изображен поэт не только па высоте его призвания, но и в минуты обыденной жизни. Однако в том, что имеет отношение к акту творчества, поэт и здесь оказывается сродни пророку: «Но лишь божественный глагол/ До слуха чуткогс коснется, /Душа поэта встрепенется, /Как пробудившийся орел».
Во втором стихотворении поэт показан не только как поэт, но во всем его человеческом обличье. Это делает стихотворение не сниженным, а более интимным, это не отменяет высоты в звучании темы, но делает это звучание более разнообразным и внутренне подвижным. По существу, «Поэт» — это не только программное произведение, не только обобщенный, «групповой» портрет поэта, но и портрет сугубо индивидуальный, лирический. В глубинах и истоках этого стихотворения — мысль Пушкина о самом себе, род самопризнания, что и придает поэтической мысли особенную живость, теплоту, убедительность:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен...
Пафос субъективности здесь выявляется и в общем настрое стихов, в их нервных интонациях и не менее того — в отдельных деталях. Поэт у Пушкина в заботах света «малодушно погружен». Так, такими словами Пушкин говорит в это время (ср. стихотворение «Воспоминание») не столько о других, сколько о себе. В финале стихотворения поэт бежит «на берега пустынных волн, в широкошумные дубровы». И этими словами Пушкин мог бы сказать, и не раз говорил, о самом себе. Стихотворение «Поэт» многими своими чертами похоже на авторскую исповедь, которая в силу своей глубокой значимости приобретает всеобщее, в известном смысле философское значение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25