Иного рода— но не иного направления. Так же как и в «Вольности», как в «Сказках», в стихотворении «К Чаадаеву», говоря словами Огарева, «звучно сказалась юная вера в будущую свободу». Огарев добавлял к этому: «Кто во время оно не знал этих стихотворений? Какой юноша, какой отрок не переписывал? Толчок, данный литературе вольнолюбивым направлением ее высшего представителя, был так силен, что с тех пор и даже сквозь все царствование Николая русская литература не смела безнаказанно быть рабскою и продажною».
По сравнению с «Вольностью» послание «К Чаадаеву» носит более доверительный, интимный и, следователь но, более лирический характер. Высокие гражданские мысли выражены здесь в форме личного, неповторимо-индивидуального признания. Это живые признания и ощутимо живые мысли. Это мысли и чувства, существующие нераздельно, слитно и обладающие потому особенной художественной выразительностью и неповторимостью:
...Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья...
Оду «Вольность» Пушкин начинает со ссылки на «благородный след того возвышенного галла, кому сама средь славных бед ты гимны смелые внушала». Кто бы ни был этот «возвышенный галл» — французский поэт Андре Шенье или французский же поэт Экушар Лебрен (в науке об этом до сих пор продолжаются споры), ясно, что его путь «благороден», и сам он высок, и его путем хочет идти и Пушкин. Свой путь гражданского служения Пушкин осознает как возвышенный и благородный. Это помогает ему утвердиться как поэту в своем собственном мнении, это внушает ему вместе с тем высокое понятие вообще о поэте и его назначении в жизни.
Не случайно именно в это время, в петербургский период, появляется у Пушкина одно из первых его стихотворений на тему поэта — стихотворение, предвещающее его будущие высокие и гордые стихи на эту тему. Написано оно в 1818 г. и называется «К Н. Я. Плюсковой». Непосредственным поводом к написанию стихотворения
послужил призыв к Пушкину написать стихи в честь императрицы Елизаветы Алексеевны, жены Александра I, которая, кстати, пользовалась популярностью за свою доброту, благотворительность и любовь к литературе даже в некоторых декабристских кругах. Возможно, что призыв этот как раз исходил от Натальи Яковлевны Плюс-ковой, фрейлины императрицы и адресата пушкинского стихотворения. Как бы то пи было, стихотворение «К Н. Я. Плюсковой» живот и воздействует безотносительно к тому реальному поводу, с которым оно исходно было связано. Его зиучаиие и значение выходят за рамки того или иного конкретного и частного случая. Объективно стихотворение оказалось признанием и призывом большого общественного значения:
На лире скромной, благородной
Земных богов я не хвалил
И силе в гордости свободной
Кадилом лести не кадил.
Свободу лишь учася славить,
Стихами жертвуя лишь ей,
Я не рожден царей забавить
Стыдливой музою моей.
Но, признаюсь, под Геликоном,
Где Касталийский ток шумел,
Я, вдохновенный Аполлоном,
Елисавету втайне пел.
Небесного земной свидетель,
Воспламененною душой
Я пел на троне добродетель
С ее приветною красой.
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.
Стихотворение написано в том высоком стиле, в каком писалась ода «Вольность» и в каком будут написаны позднее его другие стихи на тему поэта. Несомненно — признаки стилистические являются тому доказательством,— что стихи гражданские и вольнолюбивые и стихи о поэте уже в ранний период его творчества осознавались Пушкиным как близкие, едва ли не одного и того же рода. Примечательно, что так же осознавались они и современниками Пушкина: послание «КН. Я. Плюсковой» помещалось и распространялось в рукописных сборниках рядом с пушкинскими же стихотворениями политического содержания.
К 1819 г. намечается внутренний кризис в жизни Пушкина. Вся его жизнь была полна таких кризисов — больших и малых,— и это показатель постоянной в Пушкине внутренней работы, постоянного брожения и движения его мысли и его духа. В 1819 г. кризис связан был с резким разочарованием в городской жизни. Первое опьянение разнообразием впечатлений, ускоренным ритмом жизни прошло; жизнь в большом, притом еще столичном, городе выявила свои отрицательные свойства, свою страшную для творческого духа неволю. В Петербурге Пушкину становится все более душно, все более невыносимо. 21 апреля 1820 г. он признается Вяземскому — и его признание похоже на крик бедствия: «Петербург душен для поэта. Я жажду краев чужих; авось полуденный воздух оживит мою душу» (IX, 17). Это чувство он начал испытывать гораздо раньше, чем в нем признался явно,— начал испытывать еще с 1819 г.
Кризис, который переживал Пушкин в это время, вовсе не означал творческого кризиса. Напротив, в эти годы и месяцы душевного разлада и сомнений он ищет и находит убежище в творчестве, он много работает, пишет. Творчество помогало ему преодолевать эти разлад и сомнения, ибо в самом творчестве, в пушкинской удивительной способности и тяге к творчеству заключалась высокая возможность выхода из кризиса, нравственного н духовного преодоления его. Как хорошо и точно сказал Вяземский, в Пушкине всегда «глубоко таилась охранительная и спасительная нравственная сила... Эта сила была любовь к труду, потребность труда, неодолимая потребность творчески выразить, вытеснить из себя ощущения, образы, чувства, которые из груди его просились на свет божий и облекались в звуки, краски и глаголы, очаровательные и поучительные. Труд был для него святыня, купель, в которой исцелялись язвы, обретали бодрость и свежесть немощь уныния, восстанавливались расслабленные силы. Когда чуял он налет вдохновения, когда принимался за работу, он успокаивался, мужал, перерождался».
Творчеством Пушкин не только преодолевал кризис, но и художественно выражал его. На поэтических произведениях Пушкина этих лет лежит явственная печать того разочарования и тех сомнений, которые он переживал. Неудивительно, что начиная с 1819 г. в пушкинских стихотворениях все более заметными становятся антигородские мотивы. Его лучшие стихи этого времени напоены не городским, а деревенским воздухом.
Во многих своих произведениях Пушкин призывает теперь уйти прочь от городской суеты в деревню, деревня воспринимается им как «приют спокойствия, трудов и вдохновения» и т. д. Эти важные для Пушкина мотивы особенно сильно звучат в одном из самых известных стихотворений этого времени — «Деревня» (1819). Но еще до «Деревни», в других стихотворениях того же года, мы находим выражение тех же мыслей и тех же желаний.
В послании «N. N. (В. В. Энгельгардту)» Пушкин пишет: «От суеты столицы праздной, / От хладных прелестей Невы, /От вредной сплетницы молвы, /От скуки, столь разнообразной, /Меня зовут холмы, луга, /Тенисты клены огорода, /Пустынной речки берега /И деревенская свобода». В стихотворении «Орлову» — «Смирив немирные желанья, /Без долимана, без усов, /Сокроюсь с тайною свободой, /С цевницей, негой и природой /Под сенью дедовских лесов; /Над озером, в спокойной хате, /Или в траве густых лугов, /Или холма на злачном скате, /В бухарской шапке и в халате /Я буду петь моих богов...».
Та же тема занимает Пушкина и в стихотворениях, написанных сразу же после «Деревни». Он пишет о радостях деревенского и всякого иного уединения и ненормальности городской, светской жизни и в миниатюре «Уединение», и в послании «Всеволожскому» и т. д. Антигородские мотивы для Пушкина становятся лейтмотив-ными, часто повторяющимися и сквозными — и это лучше всего доказывает их тесную связь с самым сокровен-пым для Пушкина, с жизнью его души.
На этих важных и глубоко личных мотивах и строится стихотворение «Деревня» — его первая часть. Написанию стихотворения предшествовала поездка Пушкина в Михайловское: его призыв уйти от городской суеты в деревню, который так часто повторялся в его стихах, был реализован им биографически. На этот раз Пушкин не просто уехал в Михайловское, он устремился туда — со страстным желанием, с мечтой о душевном обновлении,
с большими надеждами. В известной мере надежды Пушкина оправдались. Поездка в Михайловское оказалась удачной для его музы, в Михайловском или на основе Михайловских впечатлений было написано несколько прекрасных стихотворений — в том числе и «Деревня».
«Деревня» — стихотворение не только двухчастное, но и двуплановое. В нем сочетаются элегия и сатира. Первая часть насквозь элегична, в ней признания, хорошо знакомые нам по многим одновременным произведениям Пушкина:
...Я твой: я променял порочный двор цирцей,
Роскошные пиры, забавы, заблужденья
На мирный шум дубров, на тишину полей,
На праздность вольную, подругу размышленья.
Я твой: люблю сей темный сад
С его прохладой и цветами,
Сей луг, уставленный душистыми скирдами,
Где светлые ручьи в кустарниках шумят.
Стихи воздействуют на читателя глубиною чувства — и его подлинностью. За словами признания стоит личность поэта и его неповторимый опыт: в стихотворении читатель находит конкретные и точные приметы места и времени, реальные детали:
...Здесь вижу двух озер лазурные равнины,
Где парус рыбаря белеет иногда,
За ними ряд холмов и нивы полосаты,
Вдали рассыпанные хаты,
На влажных берегах бродящие стада,
Овины дымные и мельницы крилаты...
В связи с «Деревней» часто говорят о пушкинском прямом реализме. В этом есть своя правда. Необходимо только помнить, что реальны и непосредственно правдивы в стихотворении не только использованные Пушкиным топографически точные приметы его Михайловского, но не менее того и «порочный двор цирцей», «роскошные пиры, забавы, заблужденья» — все то, что реально было в его городском существовании и что теперь вспоминает он с отвращением и болью.
Вторая часть стихотворения — она не была пропущена цензурой и до 1870 г. в России распространялась только в списках — выдержана в контрастных тонах по от-
ношению к первой. Контраст у Пушкина — это не просто литературный прием. Это выражение силы чувства, выражение потрясенного чувства. У поэта сильное волне-ние души, и желание выразить его, передать его читателю естественно вызывает к жизни контрастные картины. Они могут возникать даже незапланированно, по ходу мысли, по естественному ходу признании.
Вторая часть «Деревни» и продолжает первую и противостоит ей по мысли и характеру картин. Элегия у Пушкина незаметно переходит в сатиру, сливается с ней. Вторая часть — это элегия, пронизанная высокими гражданскими чувствами, раздумья, родившиеся в «уединении величавом», и это сатира, которая вызвана к жизни и неповторимо-личным взглядом на вещи, и пафосом общественного, гражданского служения.
Основная тема второй части — ненормальность и нравственная невозможность существования крепостного права. Для Пушкина это были не случайные и не временные, а устойчивые мысли-идеи. В записке «О русской истории XVIII в.», одной из ранних исторических работ своих, Пушкин писал: «... нынче же политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян» (VII, 162). И в записке, и в стихотворении «Деревня» — как и в других своих политических стихотворениях петербургского периода — Пушкин выражает мысли, близкие декабристам. Он выступает как поэт-декабрист, не будучи декабристом формально. Чтобы думать совсем так, как думали декабристы, не обязательно было быть членом тайного общества. Для этого достаточно было, как Пушкин, «гореть свободой» и иметь сердце, живое для чести и справедливости.
С Михайловским связано еще одно стихотворение Пушкина того же времени — «Домовому». Многими своими мотивами оно близко первой части «Деревни». Стихотворение «Домовому» — гимн деревенскому уединению, возвышенному одиночеству, гимн всему естественному, несуетному, доброму. В «Домовом» воспевается красота неяркого, незаметного, прекрасного мира. И само стихотворение принадлежит тому же миру: оно прекрасно своей неброскостыо, глубокой сосредоточенностью, нравственной высотой. Оно все пронизано нравственной атмосферой Михайловского. Михайловское снова и снова вдохновляло Пушкина на сильные мысли, сильные краски, сильные слова;
Останься, тайный страж, в наследственной сени,
Постигни робостью полунощного вора
И от недружеского взора
Счастливый домик охрани!
Ходи вокруг его заботливым дозором,
Люби мой малый сад, и берег сонных вод,
И сей укромный огород
С калиткой ветхою, с обрушенным забором!
Люби зеленый скат холмов,
Луга, измятые моей бродящей ленью,
Прохладу лип и кленов шумный кров —
Они знакомы вдохновенью.
К петербургскому периоду относится и первая поэма Пушкина — «Руслан и Людмила». Он работал над ней долго, задумал ее, по-видимому, еще в лицее, но всерьез начал работать с 1818 г. В июне 1818 г. и позже Пушкин посещает вечера у Жуковского и читает там отрывки из поэмы. Поэма была завершена в апреле 1820 г. Позднее, в 1828 г., к несколько переделанному и подчищенному тексту поэмы был добавлен пролог — «У лукоморья дуб зеленый...».
Для Пушкина поэма была первым большим опытом поэтической свободы, опытом создания новой поэтической формы. Однажды в разговоре с Г. А. Русановым Лев Толстой сказал: «Прежде в литературе было не то — вырабатывались новые формы...». Пушкина при этом прямо он не назвал. Но мог бы назвать. Пушкин свой литературный путь начинал с ярких поэтических открытий, с создания оригинальных художественных форм.
По своему жанру «Руслан и Людмила» — шуточная и ироническая поэма-сказка. Шуточные поэмы писали и до Пушкина, и в большом количестве. Достаточно вспомнить хотя бы «Душеньку» Богдановича или поэмы В. И. Майкова «Елисей» и др. Более близким предшественником Пушкина — и по времени, и по существу — был Жуковский, поэма которого «Двенадцать спящих дев» прямо соотносится с «Русланом и Людмилой».
Однако поэма Пушкина не столько была похожа, сколько отличалась от всех предшествовавших ей поэм. «В этой поэме,— писал Белинский,— все было ново: и сти-
хи, и поэзия, и шутка, и сказочный характер вместе в серьезными картинами». Ироническое начало в «Руслане и Людмиле» было свойством не стилистическим только, но и композиционно-конструктивным. Авторская ирония в поэме и разрушала, и еще более созидала. Она помогала Пушкину творить неведомый еще читателю художественный мир, созидать новую, истинно оригинальную художественную форму.
Поэма-сказка Пушкина основана на свободной поэтике. В этом мире поэтической свободы Пушкин чувствует себя, как никто другой из его предшественников и современников, «власть имеющим». «„Руслан и Людмила",— писал Кюхельбекер,— поэма, в которой, при всех ее недостатках, более творческого воображения, нежели во всей остальной современной русской словесности».
Герои поэмы носят имена, происхождение которых следует искать в разных источниках. Одни восходят к «Истории государства Российского» Карамзина (Рогдай, Фарлаф), другие — к русской народной сказке, третьи — к былинам и проч. Пушкин свободно пользуется источниками, свободно смешивает жанры, поэтически свободно мыслит. В истоках его поэмы одновременно и сказочное, и не менее того — современное сознание. И не просто современное, но еще и поэтически-дерзновенное. Это придает поэме особенную живость, особенную новизну и обаяние.
Сюжет поэмы — типично сказочный. Похищение невесты, поиски ее, мотив соперничества, пребывание героини в заколдованном царстве, совершение подвигов для ее спасения, счастливый конец — все это похоже на сказку. Повествование в поэме движется характерно сказочными приемами, но по ходу его, внутри сюжета, происходит постоянное столкновение сказочного и самого обыденного, фантастического и бытового. Колдунья оказывается не только злой, но и жалкой старухой, свирепый чародей Черномор — немощным стариком, волшебницы — более чем легкомысленными девицами, сказочная ужасная голова морщится, зевает и чихает; пораженная копием, она сравнивается с ошиканным современным ак-
гером и т. д. Авторская ирония, которая, как мы уже говорили, не только разрушает строгие жанровые каноны, но и творит новые, оказывается сюжетным и структурным нервом пушкинской свободной поэмы.
Рогдай в поэме говорит Фарлафу: «Презренный, дай себя догнать! Дай голову с тебя сорвать!». Пребывая в отчаянии, Людмила «На воды шумные взглянула, /Ударила, рыдая, в грудь, /В волнах решилась утонуть /— Однако в воды не прыгнула /И дале продолжала путь...».
Она же втайне восклицает, думая о Черноморе: «... Мне не страшна злодея власть: /Людмила умереть умеет! /Не нужно мне твоих шатров, /Ни скучных песен, ни пиров /— Не стану есть, не буду слушать, /Умру среди твоих садов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
По сравнению с «Вольностью» послание «К Чаадаеву» носит более доверительный, интимный и, следователь но, более лирический характер. Высокие гражданские мысли выражены здесь в форме личного, неповторимо-индивидуального признания. Это живые признания и ощутимо живые мысли. Это мысли и чувства, существующие нераздельно, слитно и обладающие потому особенной художественной выразительностью и неповторимостью:
...Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья...
Оду «Вольность» Пушкин начинает со ссылки на «благородный след того возвышенного галла, кому сама средь славных бед ты гимны смелые внушала». Кто бы ни был этот «возвышенный галл» — французский поэт Андре Шенье или французский же поэт Экушар Лебрен (в науке об этом до сих пор продолжаются споры), ясно, что его путь «благороден», и сам он высок, и его путем хочет идти и Пушкин. Свой путь гражданского служения Пушкин осознает как возвышенный и благородный. Это помогает ему утвердиться как поэту в своем собственном мнении, это внушает ему вместе с тем высокое понятие вообще о поэте и его назначении в жизни.
Не случайно именно в это время, в петербургский период, появляется у Пушкина одно из первых его стихотворений на тему поэта — стихотворение, предвещающее его будущие высокие и гордые стихи на эту тему. Написано оно в 1818 г. и называется «К Н. Я. Плюсковой». Непосредственным поводом к написанию стихотворения
послужил призыв к Пушкину написать стихи в честь императрицы Елизаветы Алексеевны, жены Александра I, которая, кстати, пользовалась популярностью за свою доброту, благотворительность и любовь к литературе даже в некоторых декабристских кругах. Возможно, что призыв этот как раз исходил от Натальи Яковлевны Плюс-ковой, фрейлины императрицы и адресата пушкинского стихотворения. Как бы то пи было, стихотворение «К Н. Я. Плюсковой» живот и воздействует безотносительно к тому реальному поводу, с которым оно исходно было связано. Его зиучаиие и значение выходят за рамки того или иного конкретного и частного случая. Объективно стихотворение оказалось признанием и призывом большого общественного значения:
На лире скромной, благородной
Земных богов я не хвалил
И силе в гордости свободной
Кадилом лести не кадил.
Свободу лишь учася славить,
Стихами жертвуя лишь ей,
Я не рожден царей забавить
Стыдливой музою моей.
Но, признаюсь, под Геликоном,
Где Касталийский ток шумел,
Я, вдохновенный Аполлоном,
Елисавету втайне пел.
Небесного земной свидетель,
Воспламененною душой
Я пел на троне добродетель
С ее приветною красой.
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.
Стихотворение написано в том высоком стиле, в каком писалась ода «Вольность» и в каком будут написаны позднее его другие стихи на тему поэта. Несомненно — признаки стилистические являются тому доказательством,— что стихи гражданские и вольнолюбивые и стихи о поэте уже в ранний период его творчества осознавались Пушкиным как близкие, едва ли не одного и того же рода. Примечательно, что так же осознавались они и современниками Пушкина: послание «КН. Я. Плюсковой» помещалось и распространялось в рукописных сборниках рядом с пушкинскими же стихотворениями политического содержания.
К 1819 г. намечается внутренний кризис в жизни Пушкина. Вся его жизнь была полна таких кризисов — больших и малых,— и это показатель постоянной в Пушкине внутренней работы, постоянного брожения и движения его мысли и его духа. В 1819 г. кризис связан был с резким разочарованием в городской жизни. Первое опьянение разнообразием впечатлений, ускоренным ритмом жизни прошло; жизнь в большом, притом еще столичном, городе выявила свои отрицательные свойства, свою страшную для творческого духа неволю. В Петербурге Пушкину становится все более душно, все более невыносимо. 21 апреля 1820 г. он признается Вяземскому — и его признание похоже на крик бедствия: «Петербург душен для поэта. Я жажду краев чужих; авось полуденный воздух оживит мою душу» (IX, 17). Это чувство он начал испытывать гораздо раньше, чем в нем признался явно,— начал испытывать еще с 1819 г.
Кризис, который переживал Пушкин в это время, вовсе не означал творческого кризиса. Напротив, в эти годы и месяцы душевного разлада и сомнений он ищет и находит убежище в творчестве, он много работает, пишет. Творчество помогало ему преодолевать эти разлад и сомнения, ибо в самом творчестве, в пушкинской удивительной способности и тяге к творчеству заключалась высокая возможность выхода из кризиса, нравственного н духовного преодоления его. Как хорошо и точно сказал Вяземский, в Пушкине всегда «глубоко таилась охранительная и спасительная нравственная сила... Эта сила была любовь к труду, потребность труда, неодолимая потребность творчески выразить, вытеснить из себя ощущения, образы, чувства, которые из груди его просились на свет божий и облекались в звуки, краски и глаголы, очаровательные и поучительные. Труд был для него святыня, купель, в которой исцелялись язвы, обретали бодрость и свежесть немощь уныния, восстанавливались расслабленные силы. Когда чуял он налет вдохновения, когда принимался за работу, он успокаивался, мужал, перерождался».
Творчеством Пушкин не только преодолевал кризис, но и художественно выражал его. На поэтических произведениях Пушкина этих лет лежит явственная печать того разочарования и тех сомнений, которые он переживал. Неудивительно, что начиная с 1819 г. в пушкинских стихотворениях все более заметными становятся антигородские мотивы. Его лучшие стихи этого времени напоены не городским, а деревенским воздухом.
Во многих своих произведениях Пушкин призывает теперь уйти прочь от городской суеты в деревню, деревня воспринимается им как «приют спокойствия, трудов и вдохновения» и т. д. Эти важные для Пушкина мотивы особенно сильно звучат в одном из самых известных стихотворений этого времени — «Деревня» (1819). Но еще до «Деревни», в других стихотворениях того же года, мы находим выражение тех же мыслей и тех же желаний.
В послании «N. N. (В. В. Энгельгардту)» Пушкин пишет: «От суеты столицы праздной, / От хладных прелестей Невы, /От вредной сплетницы молвы, /От скуки, столь разнообразной, /Меня зовут холмы, луга, /Тенисты клены огорода, /Пустынной речки берега /И деревенская свобода». В стихотворении «Орлову» — «Смирив немирные желанья, /Без долимана, без усов, /Сокроюсь с тайною свободой, /С цевницей, негой и природой /Под сенью дедовских лесов; /Над озером, в спокойной хате, /Или в траве густых лугов, /Или холма на злачном скате, /В бухарской шапке и в халате /Я буду петь моих богов...».
Та же тема занимает Пушкина и в стихотворениях, написанных сразу же после «Деревни». Он пишет о радостях деревенского и всякого иного уединения и ненормальности городской, светской жизни и в миниатюре «Уединение», и в послании «Всеволожскому» и т. д. Антигородские мотивы для Пушкина становятся лейтмотив-ными, часто повторяющимися и сквозными — и это лучше всего доказывает их тесную связь с самым сокровен-пым для Пушкина, с жизнью его души.
На этих важных и глубоко личных мотивах и строится стихотворение «Деревня» — его первая часть. Написанию стихотворения предшествовала поездка Пушкина в Михайловское: его призыв уйти от городской суеты в деревню, который так часто повторялся в его стихах, был реализован им биографически. На этот раз Пушкин не просто уехал в Михайловское, он устремился туда — со страстным желанием, с мечтой о душевном обновлении,
с большими надеждами. В известной мере надежды Пушкина оправдались. Поездка в Михайловское оказалась удачной для его музы, в Михайловском или на основе Михайловских впечатлений было написано несколько прекрасных стихотворений — в том числе и «Деревня».
«Деревня» — стихотворение не только двухчастное, но и двуплановое. В нем сочетаются элегия и сатира. Первая часть насквозь элегична, в ней признания, хорошо знакомые нам по многим одновременным произведениям Пушкина:
...Я твой: я променял порочный двор цирцей,
Роскошные пиры, забавы, заблужденья
На мирный шум дубров, на тишину полей,
На праздность вольную, подругу размышленья.
Я твой: люблю сей темный сад
С его прохладой и цветами,
Сей луг, уставленный душистыми скирдами,
Где светлые ручьи в кустарниках шумят.
Стихи воздействуют на читателя глубиною чувства — и его подлинностью. За словами признания стоит личность поэта и его неповторимый опыт: в стихотворении читатель находит конкретные и точные приметы места и времени, реальные детали:
...Здесь вижу двух озер лазурные равнины,
Где парус рыбаря белеет иногда,
За ними ряд холмов и нивы полосаты,
Вдали рассыпанные хаты,
На влажных берегах бродящие стада,
Овины дымные и мельницы крилаты...
В связи с «Деревней» часто говорят о пушкинском прямом реализме. В этом есть своя правда. Необходимо только помнить, что реальны и непосредственно правдивы в стихотворении не только использованные Пушкиным топографически точные приметы его Михайловского, но не менее того и «порочный двор цирцей», «роскошные пиры, забавы, заблужденья» — все то, что реально было в его городском существовании и что теперь вспоминает он с отвращением и болью.
Вторая часть стихотворения — она не была пропущена цензурой и до 1870 г. в России распространялась только в списках — выдержана в контрастных тонах по от-
ношению к первой. Контраст у Пушкина — это не просто литературный прием. Это выражение силы чувства, выражение потрясенного чувства. У поэта сильное волне-ние души, и желание выразить его, передать его читателю естественно вызывает к жизни контрастные картины. Они могут возникать даже незапланированно, по ходу мысли, по естественному ходу признании.
Вторая часть «Деревни» и продолжает первую и противостоит ей по мысли и характеру картин. Элегия у Пушкина незаметно переходит в сатиру, сливается с ней. Вторая часть — это элегия, пронизанная высокими гражданскими чувствами, раздумья, родившиеся в «уединении величавом», и это сатира, которая вызвана к жизни и неповторимо-личным взглядом на вещи, и пафосом общественного, гражданского служения.
Основная тема второй части — ненормальность и нравственная невозможность существования крепостного права. Для Пушкина это были не случайные и не временные, а устойчивые мысли-идеи. В записке «О русской истории XVIII в.», одной из ранних исторических работ своих, Пушкин писал: «... нынче же политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян» (VII, 162). И в записке, и в стихотворении «Деревня» — как и в других своих политических стихотворениях петербургского периода — Пушкин выражает мысли, близкие декабристам. Он выступает как поэт-декабрист, не будучи декабристом формально. Чтобы думать совсем так, как думали декабристы, не обязательно было быть членом тайного общества. Для этого достаточно было, как Пушкин, «гореть свободой» и иметь сердце, живое для чести и справедливости.
С Михайловским связано еще одно стихотворение Пушкина того же времени — «Домовому». Многими своими мотивами оно близко первой части «Деревни». Стихотворение «Домовому» — гимн деревенскому уединению, возвышенному одиночеству, гимн всему естественному, несуетному, доброму. В «Домовом» воспевается красота неяркого, незаметного, прекрасного мира. И само стихотворение принадлежит тому же миру: оно прекрасно своей неброскостыо, глубокой сосредоточенностью, нравственной высотой. Оно все пронизано нравственной атмосферой Михайловского. Михайловское снова и снова вдохновляло Пушкина на сильные мысли, сильные краски, сильные слова;
Останься, тайный страж, в наследственной сени,
Постигни робостью полунощного вора
И от недружеского взора
Счастливый домик охрани!
Ходи вокруг его заботливым дозором,
Люби мой малый сад, и берег сонных вод,
И сей укромный огород
С калиткой ветхою, с обрушенным забором!
Люби зеленый скат холмов,
Луга, измятые моей бродящей ленью,
Прохладу лип и кленов шумный кров —
Они знакомы вдохновенью.
К петербургскому периоду относится и первая поэма Пушкина — «Руслан и Людмила». Он работал над ней долго, задумал ее, по-видимому, еще в лицее, но всерьез начал работать с 1818 г. В июне 1818 г. и позже Пушкин посещает вечера у Жуковского и читает там отрывки из поэмы. Поэма была завершена в апреле 1820 г. Позднее, в 1828 г., к несколько переделанному и подчищенному тексту поэмы был добавлен пролог — «У лукоморья дуб зеленый...».
Для Пушкина поэма была первым большим опытом поэтической свободы, опытом создания новой поэтической формы. Однажды в разговоре с Г. А. Русановым Лев Толстой сказал: «Прежде в литературе было не то — вырабатывались новые формы...». Пушкина при этом прямо он не назвал. Но мог бы назвать. Пушкин свой литературный путь начинал с ярких поэтических открытий, с создания оригинальных художественных форм.
По своему жанру «Руслан и Людмила» — шуточная и ироническая поэма-сказка. Шуточные поэмы писали и до Пушкина, и в большом количестве. Достаточно вспомнить хотя бы «Душеньку» Богдановича или поэмы В. И. Майкова «Елисей» и др. Более близким предшественником Пушкина — и по времени, и по существу — был Жуковский, поэма которого «Двенадцать спящих дев» прямо соотносится с «Русланом и Людмилой».
Однако поэма Пушкина не столько была похожа, сколько отличалась от всех предшествовавших ей поэм. «В этой поэме,— писал Белинский,— все было ново: и сти-
хи, и поэзия, и шутка, и сказочный характер вместе в серьезными картинами». Ироническое начало в «Руслане и Людмиле» было свойством не стилистическим только, но и композиционно-конструктивным. Авторская ирония в поэме и разрушала, и еще более созидала. Она помогала Пушкину творить неведомый еще читателю художественный мир, созидать новую, истинно оригинальную художественную форму.
Поэма-сказка Пушкина основана на свободной поэтике. В этом мире поэтической свободы Пушкин чувствует себя, как никто другой из его предшественников и современников, «власть имеющим». «„Руслан и Людмила",— писал Кюхельбекер,— поэма, в которой, при всех ее недостатках, более творческого воображения, нежели во всей остальной современной русской словесности».
Герои поэмы носят имена, происхождение которых следует искать в разных источниках. Одни восходят к «Истории государства Российского» Карамзина (Рогдай, Фарлаф), другие — к русской народной сказке, третьи — к былинам и проч. Пушкин свободно пользуется источниками, свободно смешивает жанры, поэтически свободно мыслит. В истоках его поэмы одновременно и сказочное, и не менее того — современное сознание. И не просто современное, но еще и поэтически-дерзновенное. Это придает поэме особенную живость, особенную новизну и обаяние.
Сюжет поэмы — типично сказочный. Похищение невесты, поиски ее, мотив соперничества, пребывание героини в заколдованном царстве, совершение подвигов для ее спасения, счастливый конец — все это похоже на сказку. Повествование в поэме движется характерно сказочными приемами, но по ходу его, внутри сюжета, происходит постоянное столкновение сказочного и самого обыденного, фантастического и бытового. Колдунья оказывается не только злой, но и жалкой старухой, свирепый чародей Черномор — немощным стариком, волшебницы — более чем легкомысленными девицами, сказочная ужасная голова морщится, зевает и чихает; пораженная копием, она сравнивается с ошиканным современным ак-
гером и т. д. Авторская ирония, которая, как мы уже говорили, не только разрушает строгие жанровые каноны, но и творит новые, оказывается сюжетным и структурным нервом пушкинской свободной поэмы.
Рогдай в поэме говорит Фарлафу: «Презренный, дай себя догнать! Дай голову с тебя сорвать!». Пребывая в отчаянии, Людмила «На воды шумные взглянула, /Ударила, рыдая, в грудь, /В волнах решилась утонуть /— Однако в воды не прыгнула /И дале продолжала путь...».
Она же втайне восклицает, думая о Черноморе: «... Мне не страшна злодея власть: /Людмила умереть умеет! /Не нужно мне твоих шатров, /Ни скучных песен, ни пиров /— Не стану есть, не буду слушать, /Умру среди твоих садов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25