то один, то другой прохожий быстрым жестом ощупывал мой туго набитый мешок, примерно так, как делает это мясник, пробуя скотину на скотном дворе или на рынке, чтобы узнать, жирная ли она, и стараясь ущипнуть ее в бедро.
— Что за странные манеры! — сказал я наконец.— Мне казалось, меня никто здесь не знает!
— Они не тебя приветствуют,— пояснил мне рыжий конь,— но твой дорожный мешок, твою набитую золотом мошну, которая давит мне на хребет!
— Вот как! Значит, это и есть разгадка твоей таинственной проблемы тождества — эти золотые монеты? Но ведь и ты из того же материала, однако тебя никто не ощупывает!
— Гм,— произнес мой скакун,— это нельзя понимать так буквально. Во всяком случае, люди стремятся утвердить свое тождество, которое в этом случае они называют независимостью, защищая его против всякого нападения. Но они хорошо понимают, что боеспособный солдат должен быть сытым и, если этот солдат идет в бой, желудок его должен быть туго набит. Но так как этого можно достичь, лишь имея достаточно звонкой монеты в обеспечение расходов, то они смотрят на всякого, обладающего ею как на вооруженного защитника и поборника тождества и потому обращают на него внимание. Правда, нередко случается, что они свои личные интересы принимают за общественные, так как вообще, проявляя энергию на любом поприще, нелегко соблюсти меру, и потому то один, то другой напоминает жадного осла. Пусть они делают, что хотят, но тебе я советую пустить свой капитал в обращение и приумножить его. Пусть люди в общем пребывают в заблуждении, всякий волен найти свою собственную истину и сделать свое собственное положение приятным.
Я запустил руку в мешок и подбросил в воздух несколько пригоршней золотых монет,— их тотчас же схватили сотни протянутых рук и бросили дальше, причем каждый предварительно рассмотрел золото, потер его о свои собственные золотые монеты, и от этого количество золотых удвоилось. Вскоре все мои монеты вернулись ко мне в обществе других, им подобных, и повисли на лошади; пошел настоящий золотой дождь, оседая слитками на всех ее четырех ногах, подобно тому как цветочная пыльца оседает на лапках пчелы, образуя нечто вроде штанишек, так что конь мой не мог больше сдвинуться с места. Но у него выросли большие крылья, в конце концов он стал походить на гигантскую пчелу и, поднявшись, пролетел над головами собравшегося народа. Теперь мы с ним обрушивали вниз такой ливень золота, что за нами бежала огромная толпа жаждущих обогащения. Старые и молодые, женщины и мужчины спотыкались друг о друга, чтобы подобрать золото. Воры бросались в эту толпу вместе с конвоирующими их стражниками; мальчишки, служившие рассыльными в пекарнях, бросали в реку хлеба и наполняли свои корзины золотом; священники, шедшие в церковь, чтобы произносить проповедь, подтыкали полы своей рясы, как подтыкает юбки крестьянка, собирающая бобы, и сыпали туда золото; члены городского магистрата, идя из ратуши, подкрадывались и стыдливо совали в карман откатившиеся в сторонку монеты; даже из написанного на стене судилища убежали заседавшие за столом мертвые судьи,— они оставили подсудимого и спустились, чтобы следовать за мною; наконец спрыгнул со стены и преступник, тоже требуя золота.
Совершенно возгордясь сознанием своего богатства, я в конце концов выскользнул из колоннады моста и гордо вознесся на золотой лошади-пчеле в воздух, кружась над башнями собора, подобно соколу, то спускаясь вниз, то снова подымаясь к небу, беспредельно наслаждаясь при этом радостью полета и одновременно ездой верхом, как это бывает лишь в детских снах. Сотни белых рук тянулись из башен к моему золоту, глаза и щечки расцветали, подобно незабудкам и розам в лучах солнца.
— Теперь только выбирай,— сказал мне конь,— здесь девушки на выданье со всей страны! Самое лучшее — примерная жена!
Я действительно самодовольно и жадно заглядывался на них и уже намеревался положить предел своим блужданиям и пережитым горестям приличной свадьбой, как вдруг раздался резкий голос:
— Неужели не найдется никого, кто бы достал из воздуха этого развратителя всей страны?
— Я уже тут! — ответил толстый Вильгельм Телль; он сидел, спрятавшись в ветвях липы, прицелился из лука и пустил в меня стрелу. Подобно древнему Икару, я вместе со своим золотым конем с треском рухнул на церковную крышу и в жалком виде скатился оттуда на мостовую, отчего я проснулся, чувствуя себя разбитым, как если бы на самом деле откуда-то свалился. Голова у меня трещала, как в жару, пока я с трудом вспоминал все виденное во сне. Этот перевернутый мир, где по ночам бродил мой праздный мозг, придумывая по где-то прочитанным образцам связные сказки и книжные аллегории, полные школьных истин и сатирических намеков,— все это уже начало не на шутку тревожить меня, как предвестие тяжелой болезни. Меня даже начал мучить, подобно призраку, страх, что таким путем подчиненные мне органы могут в конце концов выставить меня, то есть мой разум, окончательно за дверь и начать самостоятельную жизнь, где все пойдет вверх дном.
Продолжая думать над этими вещами, я понял, какая для меня опасность заключается в том, чтобы, противно своей прп-роде и привычкам, заниматься совершенно бездуховным делом, стремясь таким образом себя прокормить, и все же я не знал, как выйти из положения. С этими мыслями ^ опять заснул, и сны снова одолели меня; но из них исчезла прежняя жуткая аллегоричность и остался лишь никаким законам не подчиняющийся хаос.
Теперь я гнал своего еле живого, нагруженного тяжелыми мешками коня вверх по гористой дороге, к дому моей матушки; я добирался мучительно долго, целую вечность и наконец достиг своей цели. Тут лошадь свалилась с ног и превратилась в самые прекрасные и драгоценные диковинки и безделушки, и много еще таких же вещей посыпалось из мешков,— вещей, которые обычно привозят в подарок из дальних странствий. А я стоял в томительном смущении возле этой горы драгоценностей, нагроможденной прямо посреди улицы, и тщетно пытался найти звонок или дверную ручку. Беспомощно и тревожно охраняя свои сокровища, я поднял глаза на дом и только теперь заметил, какой он был странный на вид. Он походил на старинный, искусной резьбы шкаф из потемневшего орехового дерева, с бесчисленными карнизами, филенками, кассетами и полочками, очень тонкой работы, отполированный до зеркального блеска. Это была, собственно говоря, вывернутая наружу внутренность дома. На карнизах и полочках стояли старинные серебряные жбаны и кубки, изделия из фарфора и мраморные статуэтки. Хрустальные оконные стекла сверкали таинственным блеском на темном фоне среди узорчатых дверей комнат и шкафов, и в замках виднелись блестящие стальные ключи. А над всем этим удивительным фасадом расстилалось темно-синее небо, и полуночное солнце отражалось в мрачной пышности орехового дерева, в серебре жбанов и хрустале окон.
Наконец я заметил, что на галереи ведут украшенные богатой резьбой лестницы, и я поднялся по ступеням, ища входа. Но, открыв одну из дверей, я увидел перед собой лишь помещение, занятое вещами различного рода. То это была библиотека, и переплетенные в кожу тома блестели позолотой; то мне попадались груды всевозможной утвари и посуды — все, чего только можно желать для жизненных удобств; там высились горы тонкого полотна, или передо мной раскрывался шкаф, сотни ящичков которого были наполнены душистыми пряностями. Одну за другой я открывал и закрывал эти двери, довольный виденным и все же испытывая страх, так как нигде не находил матушки, которая приняла бы меня посреди этого необыкновенного домашнего уюта. В поисках ее я подошел к одному из окон и поднес руку к виску, чтобы мне не мешал отблеск хрустального стекла; и вдруг я увидел перед собой вместо комнаты прелестный сад, раскинувшийся в солнечном сиянии, и мне показалось, что я вижу матушку в блеске молодости и красоты,— в шелковых одеждах гуляла она между цветочными клумбами. Я хотел открыть окно, крикнуть ей, но не мог найти ни задвижки, ни щеколды,— ведь я находился снаружи, хотя и смотрел на сад как бы изнутри дома. В конце концов я увидел, что стою у обшитой деревянными панелями стены на узком карнизе, на котором едва умещались мои ноги. Когда я перегнулся, чтобы посмотреть, как мне сойти с этого опасного места, я увидел внизу на улице маленького карапузика-мальчишку с серыми, тусклыми волосами, который ковырял палкой в моих богатствах.
Сразу же узнав в нем врага моей юности, того мальчика Мейерлейна, который упал с башни, я торопливо полез вниз, чтобы прогнать его. Но он начал яростно поносить меня и снова, спустя столько времени, этот ростовщик и кредитор моего детства стал мне предъявлять свои требования, прижимая руку к разбитой при падении голове. Наконец-то он получит все сполна, так он ядовито кричал мне, теперь-то он отберет у меня вещи в счет записанного за мной долга; его счета в полном порядке.
— Ты врешь, маленький негодяй! — крикнул я в ответ.— Убирайся, пока цел!—Тут он замахнулся на меня своей палкой, мы схватились врукопашную и начали немилосердно тузить друг друга. Взбешенный противник разорвал в клочья всю мою красивую одежду, и лишь когда я, в отчаянии, задыхаясь, стал душить его, он выскользнул из моих рук и оставил меня на мрачной холодной улице. Я был измучен и вдруг заметил, что стою босиком. Дом оказался действительно нашим старым домом, но уже наполовину обветшалым, с крошащейся штукатуркой, подслеповатыми окнами, в которых стояли пустые или засохшие цветочные горшки, и ставнями, которые, держась на одной петле, раскачивались и хлопали от ветра.
От моего сказочного богатства ничего не осталось, кроме каких-то раздавленных жалких остатков, валявшихся на мостовой, а в руках я держал лишь палку, доставшуюся мне после драки с моим злым недругом.
Ужаснувшись, я отступил на другую сторону улицы, и печально взглянул на потемневшие окна, и теперь отчетливо различил мою мать, постаревшую, побледневшую и седую; я видел, как она, глубоко задумавшись, сидела за своей прялкой.
Я протянул к ней руку, но, как только матушка слегка зашевелилась, я снова спрятался за выступ стены и теперь, охваченный смятением, пытался покинуть тихий сумеречный город, скрываясь от всех. Я крался вдоль стен и вскоре очутился на проселочной дороге, уходящей в бесконечную даль; опираясь на мою ненадежную палку, я шагал в ту сторону, откуда пришел. Без отдыха, не оглядываясь, брел я все дальше и дальше. Вдали, на такой же бесконечной дороге, пересекавшей мой путь, я увидел отца — он брел мимо с тяжелым ранцем на спине.
Когда я проснулся, у меня точно камень с души свалился,— так печален был конец моего сна.
И так это продолжалось ночь за ночью, хотя порою мои приключения и были менее бурными, и мое душевное состояние во время сна иногда переходило в какую-то умиротворенность. Однажды мне приснилось, что я сижу на границе своей родины, на горе, затененной облаками, в то время как вся страна расстилалась передо мною, озаренная ярким светом. На светлых улицах и зеленых лугах толпились и расхаживали люди, они собирались на веселые празднества или обсуждали свои житейские дела, и все это я внимательно наблюдал. Когда же эти толпы или процессии проходили мимо и среди них находились люди, узнававшие меня, они бранились мимоходом,— мол, замкнувшись в своей печали, я не вижу, что творится вокруг,— и приглашали меня к ним присоединиться. Я защищался, не теряя дружелюбия, и кричал им вслед, что вижу все, что их тревожит, и во всем принимаю участие. Пусть только они теперь не заботятся обо мне, так для меня будет спокойнее.
Эту картину, очевидно, неутомимые духи моих сновидений заимствовали из следующих стихов неизвестного поэта, которые я прочел накануне вечером в разрозненных листках:
Не осуждайте, что в тоске Лишь образ мой мне всюду мнится! Сквозь дымку скорбных дум моих Я вижу вас и ваши лица.
Сквозь неумолчный моря шум, Которое несет мне муки, В многоголосом хоре волн Я слышу ваших песен звуки.
Как Данаида, утомясь, Глядела, руки опуская, Так я в волнении слежу, Как гонит вас судьба мирская.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
БЛУЖДАЮЩИЙ ЧЕРЕП
Так проходили мои ночи. Как я проводил дни в ту пору, я едва могу себе представить сейчас; это был самый удивительный поединок терпения с судьбой, иначе говоря, с самим собою. И, как я смутно предчувствовал, все разрешилось самым простым образом. Не прошло и нескольких дней, как оказалось, что мой овдовевший хозяин не может один справиться с хозяйством и вынужден продать дом; детей он решил отправить к родителям покойной жены и освободить помещение. Он быстро спровадил малышей, а затем ворчливо и безразлично известил меня, что я должен искать себе другое пристанище, так как он сам намеревается съехать на следующий день.
Все последние годы я провел в этом доме, и теперь, когда злая судьба развеяла все мое небольшое имущество в разные стороны, я сразу же решил вернуться па родину, вместо того чтобы искать себе новое жилье и поселиться там подобно нищему. Я не изменил своего решения даже тогда, когда после возврата долга хозяину и некоторым другим знакомым мне от всего капитала, заработанного у господина Иозефа Шмальхе-фера, осталось так мало, что не хватало на поездку. Я с трудом набрал бы на пешее путешествие, и то лишь в том случае, если бы разумно распределил свои деньги, день и ночь проводил под открытым небом и жил впроголодь.
Но в поношенной моей одежде я бы совсем походил на бродягу, а этого мне очень не хотелось, и я ухватился за последнее средство, а именно — я вспомнил про пейзажи, висевшие у торговца-еврея. Не теряя времени, я отправился к нему, захватив с собою и ту несколько большего размера картину, которая потерпела поражение на выставке, и спросил его, не оденет ли он меня за эти три картины в повое и добротное платье, добавив еще сколько-нибудь наличными.
На последнее, конечно, его нельзя было уговорить; но одежда, которую он, руководствуясь своими коммерческими правилами, сразу же с готовностью мне выдал, оказалась вполне подходящей; он даже снизошел до того, что великодушно предложил мне солидную крепкую шляпу, поля которой могли защитить шею от дождя. Я нашел в нем услужливого и доброго советчика и расстался с ним вполне удовлетворенный его помощью, переодевшись в задней комнате и оставив ему мое старое платье в знак признательности за человеколюбивое отношение.
На обратном пути я колебался, не следует ли навестить еще старика Шмальхефера, чтобы проститься с ним. Но я опасался, что он соблазнит меня снова какой-нибудь случайной работой, притупляющей мысли, но дающей хороший заработок; поэтому я миновал его дом, выправил у городских властей свои документы и, так как уже близился вечер, поторопился домой. Я собирался сразу же с наступлением ночи начать свое путешествие.
Мне ничего другого и не оставалось,— хозяин вывез уже всю домашнюю утварь, а также и мою кровать, не заботясь о том, где я буду спать эту последнюю ночь. Я нашел его совсем одного в нашей затихшей квартире; шаги и слова отдавались в ней с непривычной гулкостью, так как она была совершенно пуста. Только немного одежды и небольшие вещи лежали незапакованными,— у него не было ящика, куда их уложить. Я сказал ему, чтобы он воспользовался моим большим сундуком, ибо мне он в ближайшее время не понадобится. Он принял мое предложение, забыв даже поблагодарить меня, за что я впоследствии сыграл с ним шутку. Дело в том, что, зайдя к себе в комнаты, чтобы уложить в дорожный мешок остаток белья и красиво переплетенную историю моей юности, и оглядываясь, не забыл ли я чего-нибудь, я, к ужасу своему, увидел череп Альбертуса Цвихана,— это был единственный непристроенный предмет.
Потрясенный, я взял в руки этот злосчастный шар, который нигде не мог найти покоя, и почувствовал укоры совести. «Бедный Цвихан!—думал я.—Когда-то ты путешествовал из Ост-Индии в Швейцарию, оттуда в Гренландию и снова обратно, теперь сюда, и бог знает, что еще станется с тобою, несчастный друг, которого я так легкомысленно унес с кладбища».
Но ничем уже нельзя было помочь; я открыл крышку своего опустевшего сундука и положил туда старый череп, оставляя его на дальнейшее попечение готового к переезду хозяина дома, который в своем несчастье так нелюбезно обошелся со мной,— а ведь я за более чем пять лет поддержал бюджет его семьи не одним десятком звонких талеров!
Потом я надел на плечи мешок и вышел из опустевших комнат, видевших столько печали, в общие сени, быстро подал хозяину на прощанье руку и спустился вниз по лестнице. Но едва я достиг передней, как этот злодей позвал меня по имени и крикнул: «Вот возьмите его тоже с собой, это ваше!» — и вниз по длинной деревянной лестнице с шумом покатился череп, больно ударив меня по пяткам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99