Но я их все отменила, за исключением самого короткого, так как нашей сестре приходится часто бегать ко всяким властям и держать в порядке свои документы, а то на меня каждый раз ворчали чиновники, спрашивая, скоро ли я кончу перечислять свои имена или, может, им придется начинать новую страницу, чтобы все их записать.
— И вы сохранили себе самое красивое из пяти имен? — спросил я, улыбаясь тому серьезному виду, с которым она рассказы вала эту историю.
— Нет, самое короткое! Остальные были длиннее и пышнее!.. Но вы носите слишком много денег с собою, этого не надо делать!
Я как раз положил на стол свой туго набитый кошелек, чтобы заплатить еще за одну кружку пива, которую мне только что принесли,— мне хотелось пить, а с первой я уже покончил.
— Это мой заработок от флагштоков,— сказал я,— я уж спрячу деньги подальше, когда расплачусь.
— Господи! Так много вы заработали у старика? А я едва выколотила четырнадцать гульденов!
— Я получал за каждую штуку, можно было здорово приналечь и натянуть хозяину нос!
— Послушайте-ка, друзья,— крикнула она остальным.— он получал со штуки и заработал кучу денег! А у кого вы, собственно говоря, работаете, или вы сами себе хозяин?
— Я сейчас сам по себе и думаю, если так пойдет и дальше, работать самостоятельно.
1 Имя «Хульда» (Hulda) созвучно со словом «die Huld», одно из значений которого — прелесть, очарование.— Ред.
— Ну конечно, пойдет, ведь вы же прилежно трудитесь с утра до ночи, мы это заметили и часто показывали на вас друг другу. Некоторые говорили: «Если б он не был таким гордым!» А я думала, что вы скорее либо печальный, либо скучный. Скажите, вы уже поужинали?
— Нет еще! А вы?
— Тоже нет! Знаете что, так как я одна, то мы можем сложиться и поесть вместе, тогда мы гоже будем парочкой!
Мне понравилось это предложение, и я нашел его весьма разумным, я даже почувствовал приятное тепло оттого, что неожиданно так хорошо устроился. Поэтому я сказал милой Хульде, что возьму на себя заботы об ужине; но она не согласилась иначе, как в складчину, и когда принесли заказанную еду, она вынула кошелек, в котором было достаточно денег, и не успокоилась, пока не отдала мне свою долю. Непринужденно и весело принялись мы с ней за еду; только это привлекательное существо ни за что не хотело взять картофеля, заказанного мною как гарнир к карбонату, которого ей захотелось. Ей кажется, так она сказала, что у меня никогда не было милой, иначе бы я знал, что девушки-работницы не едят картофеля по праздникам, отправляясь развлекаться.
— Потому что всю неделю они и так питаются почти что одним картофелем, он им уже приедается! — объяснила она.
Я выразил свое сочувствие, не признавшись ей, что мне приходилось переживать и более трудные дни: это признание вряд ли завоевало бы мне ее уважение, по крайней мере, тогда я так думал.
Между тем остальное общество увлеклось ганцами; ю одна, то другая пара отправлялась в танцевальный зал-, и стол наш попеременно то пустел, то снова заселялся. Вдруг две пары вернулись в высшей степени взволнованные и продолжали за столом ссору, начавшуюся, очевидно, еще в зале. Одна из девушек плакала, другая бранилась, а молодые люди пытались усмирить бурю и отразить нападки, обрушившиеся на них самих.
— Ну, опять заварилась каша! — сказала Хульда; она тесно прижалась ко мне и рассказала приглушенным голосом, что у них перекрестная любовь.— Одна из них любила сначала другого, ее теперешний ухажер гулял с ее подругой; затем они все четверо неожиданно поменялись местами, и теперь эта гуляет с любимым другой, а та гуляет с бывшим любимым этой. Но каждый праздник начинается такая перепалка, что хоть святых выноси. Такая четверная упряжка никуда не годится, это дело касается только двоих.
— Но почему же они всегда ходят вчетвером, вместо того чтобы избегать встречи?
— А бог их знает почему! Всегда они попадают в одно и то же место и сидят вместе, как околдованные!
Я был поражен этим странным случаем, а также и словами моей юной знакомой. Ссора, завязавшаяся вначале из-за непонятных и, видимо, ничтожных причин, в конце концов так разгорелась, что вмешалась третья парочка, жившая в согласии дружбе, и лишь с трудом добилась некоторого перемирия. Кружки, из которых пила каждая пара, снова наполнились. Однако ссорившиеся девушки дулись не только друг на друга, но и на своих возлюбленных. Снова пришлось вмешаться лицам незаинтересованным, и по предложению Хульды было решено так: чтобы покончить с ревностью и всяким недружелюбием, обе пары должны протанцевать еще по разу, каждая со своим прежним кавалером, и никто из них не должен дуться на это.
Так и было сделано; поменявшись, пары вернулись после танцев,— а танцевали они довольно долго,— обратно, каждая из девушек под руку со своим прежним возлюбленным; но вместо того, чтобы разделиться, обе пары, в новом сочетании, забрали свои вещи н, не говоря ни слова, разошлись в разные стороны. Совершенно сбитые с толку, мы смотрели им вслед, пока они не скрылись из виду, и затем разразились громким смехом. Только Хуль-да сказала, покачав юловой: «Безобразники!» И действительно, во время танцев они не только не обрели ожидаемого нравственного равновесия, но, видимо, лишь еще сильнее подогрели свою неожиданную прихоть и заторопились, чтобы после столь долгой разлуки насладиться радостями возобновленного союза.
Я не успел прийти в себя от удивления, вызванного свободными нравами этих простых людей, как почувствовал на своем плече нежную руку девушки, которой наконец тоже захотелось покружиться в танце. Хотя я и не готовился к тому, чтобы провести время подобным образом, по мне пришлось пойти навстречу ее желанию,— она считала это само собой разумеющимся и поручила свою шляпу и шаль подруге, сидевшей здесь со своим парнем. Только при свете бального зала, в легком движении танца я полностью разглядел, как она хороша. Но вскоре я уже не видел ее, а только ощущал ее тонкую фигурку, легкую, как перышко, она, подобно духу, носилась в танце. Если же нам приходилось останавливаться, я видел только ласковый взгляд ее теплых глаз п радостную улыбку ее губ. когда она поправляла мне распустившийся галстук или обращала мое внимание на то, что у меня на сорочке не хватает пуговицы.
В этом деликатно сложенном создании, казалось, кипела горячая сила жизни, которая стремилась выказать свою преданную доброту всему, что ее окружало. Какая-то непонятная для меня нежность стала проявляться во всем ее существе, от глаз до кончиков пальцев, но в этом не было и тени лживой угодливости или вульгарности; нет, все ее жесты и движения дышали такой милой скро-мностыо, что среди танцующих ни одна живая душа ничего не заметила. И все же девушка ни в малейшей степени не стремилась к осторожности.
Когда же, по неловкости некоторых присутствующих, произошла заминка в танцах и толпа прижала ко мне Хульду, она почувствовала биение моего сердца, положила руку мне на 1рудь, ласково кивнула и сказала:
— Дайте-ка посмотреть, есть ли у вас на самом деле сердце?
— Я думаю, да! — ответил я и удивленно взглянул на миловидное лицо, придвинувшееся совсем близко ко мне. Она еще раз кивнула, и мы собирались было снова пуститься в водоворот танцующих пар, как пас окликнула подруга Хульды и передала ей шляпу и шаль; она сообщила, что уже идет домой,— рано утром ей надо на работу.
— Да и мне к семи часам уже надо сидеть за работой! — воскликнула Хульда, смеясь,— Из-за шитья флагов я отложила свои обычные заказы, и теперь мне нужно нагонять! Но домой мне все-таки еще не хочется!
— Ну, ты можешь остаться ненадолго,— сказала ей подруга,— наш добрый знакомый не откажется проводить тебя домой. Не правда ли, вы не откажетесь ее проводить, господин палочных дел мастер?
Я охотно обещал взять на себя эту обязанность, после чех о и последняя влюбленная пара простилась с нами, а мы с Хульдой вернулись к покинутому столику. Теперь мы оказались одни иод серебристыми тополями; лупа стояла высоко в небе и была заметна нам лишь по серому мерцанию на верхних ветвях деревьев; внизу было довольно темно, река в этом месте тоже уже не блестела, и фонарь погас.
— Давайте немножко отдохнем и тогда отправимся,— сказала она и, не раздумывая, откинулась на мою рук;у, когда я обнял ее. Я хотел было освободить руку, чтобы принести стакан пунша или горячего вина, но она помешала мне и сама восстановила прежнее положение.
— Не пейте! — произнесла она тихо.— Любовь — серьезное дело, и не хочет быть хмельной, даже если она только в шутку!
— Разве вы так уж много знаете о любви? Вы же еще совсем ребенок, милый ребенок!
— Я? Мне ровно семнадцать. Вот уже пять лет, как я одна на свете. Каждый день, начиная с двенадцати лет, я честно зарабатывала себе на жизнь работой и много чему научилась. Поэтому я люблю работу, она мне отец и мать! И на свете существует только одно, что я люблю так же сильно, это — любовь. Лучше умереть, чем не любить!
— Ах ты, милая девочка! — сказал я, отыскивая розовые губки, произнесшие эти слова.
— Вы, наверно, думаете, — прошептала Хульда,— что я из того дерева, откуда добывают уксус. О нет! В моем сердце побывало уже двое возлюбленных.
— Боже мой, двое! Куда же они делись?
— Ну, первый был еще слишком молод и находился здесь в ученье; ему надо было отправляться дальше, и он мне написал потом, что у него дома есть милая, на которой он собирается жениться. Тут были слезы, но что поделаешь! Потом пришел второй, но он не хотел работать, и я должна была почти что содержать его; это мне в конце концов надоело, да и стыдно мне было за него, и я его прогнала. Потому что кто не работает, пе только не должен есть,— ему и любить нельзя!
— И он околачивается здесь, в городе?
— К сожалению, нет, он попал за решетку,— он сделал что-то нехорошее, когда я перестала помогать ему. Я очень стыдилась этого и горевала, и даже целых полгода ни на кого смотреть не могла!
— А теперь все обошлось?
— Конечно! Иначе нельзя было бы жить!
Мною овладевало все большее смущение: это юное существо говорило с такой сознательностью, с такой определенностью и легкостью! Эта хрупкая, нежная девочка утверждала, что вся растворяется в работе и любви и ничего другого от жизни не требует. И все это снова показалось мне видением из мира старинных легенд, которое само, подобно диковинному цветку, несло в руке свой нравственный закон. Мне казалось, будто из воздуха возникла передо мной прекрасная фея, та самая Хульда наших древних сказок, и теперь она, теплая, живая, лежит в моих объятиях.
Наша беседа незаметно перешла в безмолвные ласки; немного спустя она шепнула мне:
— А как же вы сами? Вы свободны?
— К сожалению, да, и уже давно!
— Ну что же, тогда давайте подружимся спокойно и не торопясь и посмотрим, куда это нас приведет!
Она произнесла эти трезвые, прозаические слова, но голос ее звучал, как у девочки, прошептавшей свое первое признание, или, скорее, как у тех бессмертных существ, которые принимают вид бедной служанки, чтобы, сохраняя вечную, нетленную юность, полюбить человека. Правда, в словах ее была и уверенность в том, что, потеряв меня, она так же спокойно вернется к своим обычным делам, как это случалось с нею раньше. Я это ясно чувствовал и все же искал ее маленькую ручку и губы, открывшиеся мне навстречу и дышавшие такой небесной свежестью, чистой и душистой, как распускающаяся роза.
— Ну, а теперь пойдем! —проговорила она.— Если вы так добры, что проводите меня до моих дверей, то увидите дом, где я живу. В субботу вы часам к девяти придете, и мы договоримся, что предпринять в воскресенье. А на неделе мы будем тихо и спокойно трудиться! О, как я люблю работу, если я могу за ней подумать о ком-то любимом и быть уверенной, что воскресенье проведу с ним вместе! А когда мы ближе познакомимся и останемся вдвоем в нашей комнатке, нам не страшны будут ни дождь, ни буря,— мы будем сидеть дома и смеяться над непогодой!
— Но откуда же ты знаешь, славная ты моя девочка, откуда ты знаешь, что все пойдет так хорошо? И что мне можно верить? Откуда ты знаешь меня?
— Ну, будь уверен, я уже знаю тебя немного, да и должно же сердце быть отважным и не упускать случая, если оно хочет жить! Если бы ты знал, что мне довелось уже увидеть и испытать в своей жизни! А если у тебя не будет работы, то я смогу тебе кое-чем помочь, я много где бываю, я слышу и вижу больше, чем ты думаешь!
Взяв меня под руку, она весело и уверенно шла рядом со мной, напевая любовную песенку и повторяя все одни и те же слова. Я не верил своим чувствам,— неужели в бедственном положении, в котором я оказался, в самой, казалось бы, мрачной глубине существования передо мной так внезапно открылось богатейшее сокровище волшебной прелести, забил источник чистейшей радости жизни, который сверкал и переливался, словно притаившись под мусором и сухим мхом!
«Черт возьми,— подумал я,— у простого народа есть настоящие заколдованные горы, о которых самый блистательный рыцарь не имеет никакого представления; капается, надо самому стать бедняком, чтобы увидеть их великолепие!»
— О чем вы так усердно думаете? — спросила Хульда, прервав свою песенку.
— Об удивительном счастье, которое я так нежданно обрел! Можно ведь этому немножко удивиться, правда?
— Ну, ну, что за пышные выражения! Как из хрестоматии! Но я уже заметила, что ты говоришь и ведешь себя не так, как настоящий подмастерье. Ты, наверное, видел лучшие времена и, собственно говоря, не собирался стать ремесленником?
— Да, пожалуй, что и так! Но теперь я доволен, в особенности сегодня!
— Идем, идем,— сказала она, обняла меня и поцеловала с такой нежной сердечностью, что я, как хмельной, пошел с нею дальше; путь наш был еще далек.
Я не лгал, произнося последние слова, но мысленно продолжал их:
«Почему бы тебе не уйти в эту счастливую безвестность, отрекшись от стремления к идеалам и славе? Почему тебе завтра же не поискать такую работу, какой ты занимался последние недели, стать рабочим среди работающего люда, быть уверенным в своем скромном куске хлеба на каждый день и каждый вечер находить сладостное отдохновение на этой нежной груди, которая встречает тебя пылом юности? Простая работа, светлая любовь, уверенность в хлебе насущном, чего тебе еще надо? И, может быть, из этого в конце концов получится что-нибудь еще лучшее, если только можно вообще мечтать о лучшем?»
Когда мы наконец дошли до дверей Хульды, я был убежден, что на мою долю выпало настоящее счастье, и пообещал в следующую субботу вечером непременно быть у нее. Другие запоздалые жильцы дома помешали нам проститься более нежно, и, проронив несколько вежливых слов благодарности за проводы, она вместе с остальными проскользнула в дверь.
Луна уже бледнела на небосводе. Сильный ветер шевелил на затихших улицах тысячи флагов, которые колыхались и трепетали повсюду, и внизу, и на крышах домов и башен, словно их раскачивали невидимые руки. И во мне самом, во всех моих жилах шумела и клокотала теперь проснувшаяся страсть — дико и нежно, сладостно и дерзко; одновременно росла надея^да, даже уверенность, что через несколько дней я овладею сокровищем потаенного счастья, о котором несколько часов назад не смел и мечтать.
Так я вернулся в свое опустевшее жилище1 в котором не был с самого раннего утра.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
СНЫ О РОДИНЕ
Дом, где я жил, посетила смерть, я встретился с нею, гак сказать, на лестнице. Вечером у хозяйки начались роды, и вот теперь она лежала бездыханная, в еле освещенной комнате, рядом с мертвым ребенком. Мне пришлось пройти мимо открытой двери, повивальная бабка и еще одна соседка занимались уборкой и успокаивали детей, которые, плача, вышли из материнской спальни. На стуле сидел только что возвратившийся муж — он с полудня отправился следом за праздничным шествием, и весь день его нигде не могли найти. У него было какое-то ремесло, которым он занимался вне дома, и все, что он зарабатывал, он тратил большей частью на себя самого. Покойная жена была единственной опорой и кормилицей всей семьи.
Теперь этот человек сидел молча, беспомощный и подавленный нахлынувшим на него горем; лицо его, еще недавно горевшее румянцем праздничной веселости, стало совершенно бледным, и, вместо того чтобы пойти проспаться, он должен был бодрствовать, хотя п не мог ничем помочь. Боязливо посматривал он на завернутое в платок безымянное существо, ушедшее из жизни среди боли и страданий, так и не увидев божьего света. В ужасе он покачал головой и взглянул на мать, она лежала неподвижно и безучастно, как это приличествует почтенной покойнице, теперь ей ни до кого не было никакого дела — ни муж, ни дети, ни соседи больше не касались ее, даже судьба ребенка, лежавшего рядом с нею, не тревожила ее, хотя она только чго пожертвовала ради него жизнью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
— И вы сохранили себе самое красивое из пяти имен? — спросил я, улыбаясь тому серьезному виду, с которым она рассказы вала эту историю.
— Нет, самое короткое! Остальные были длиннее и пышнее!.. Но вы носите слишком много денег с собою, этого не надо делать!
Я как раз положил на стол свой туго набитый кошелек, чтобы заплатить еще за одну кружку пива, которую мне только что принесли,— мне хотелось пить, а с первой я уже покончил.
— Это мой заработок от флагштоков,— сказал я,— я уж спрячу деньги подальше, когда расплачусь.
— Господи! Так много вы заработали у старика? А я едва выколотила четырнадцать гульденов!
— Я получал за каждую штуку, можно было здорово приналечь и натянуть хозяину нос!
— Послушайте-ка, друзья,— крикнула она остальным.— он получал со штуки и заработал кучу денег! А у кого вы, собственно говоря, работаете, или вы сами себе хозяин?
— Я сейчас сам по себе и думаю, если так пойдет и дальше, работать самостоятельно.
1 Имя «Хульда» (Hulda) созвучно со словом «die Huld», одно из значений которого — прелесть, очарование.— Ред.
— Ну конечно, пойдет, ведь вы же прилежно трудитесь с утра до ночи, мы это заметили и часто показывали на вас друг другу. Некоторые говорили: «Если б он не был таким гордым!» А я думала, что вы скорее либо печальный, либо скучный. Скажите, вы уже поужинали?
— Нет еще! А вы?
— Тоже нет! Знаете что, так как я одна, то мы можем сложиться и поесть вместе, тогда мы гоже будем парочкой!
Мне понравилось это предложение, и я нашел его весьма разумным, я даже почувствовал приятное тепло оттого, что неожиданно так хорошо устроился. Поэтому я сказал милой Хульде, что возьму на себя заботы об ужине; но она не согласилась иначе, как в складчину, и когда принесли заказанную еду, она вынула кошелек, в котором было достаточно денег, и не успокоилась, пока не отдала мне свою долю. Непринужденно и весело принялись мы с ней за еду; только это привлекательное существо ни за что не хотело взять картофеля, заказанного мною как гарнир к карбонату, которого ей захотелось. Ей кажется, так она сказала, что у меня никогда не было милой, иначе бы я знал, что девушки-работницы не едят картофеля по праздникам, отправляясь развлекаться.
— Потому что всю неделю они и так питаются почти что одним картофелем, он им уже приедается! — объяснила она.
Я выразил свое сочувствие, не признавшись ей, что мне приходилось переживать и более трудные дни: это признание вряд ли завоевало бы мне ее уважение, по крайней мере, тогда я так думал.
Между тем остальное общество увлеклось ганцами; ю одна, то другая пара отправлялась в танцевальный зал-, и стол наш попеременно то пустел, то снова заселялся. Вдруг две пары вернулись в высшей степени взволнованные и продолжали за столом ссору, начавшуюся, очевидно, еще в зале. Одна из девушек плакала, другая бранилась, а молодые люди пытались усмирить бурю и отразить нападки, обрушившиеся на них самих.
— Ну, опять заварилась каша! — сказала Хульда; она тесно прижалась ко мне и рассказала приглушенным голосом, что у них перекрестная любовь.— Одна из них любила сначала другого, ее теперешний ухажер гулял с ее подругой; затем они все четверо неожиданно поменялись местами, и теперь эта гуляет с любимым другой, а та гуляет с бывшим любимым этой. Но каждый праздник начинается такая перепалка, что хоть святых выноси. Такая четверная упряжка никуда не годится, это дело касается только двоих.
— Но почему же они всегда ходят вчетвером, вместо того чтобы избегать встречи?
— А бог их знает почему! Всегда они попадают в одно и то же место и сидят вместе, как околдованные!
Я был поражен этим странным случаем, а также и словами моей юной знакомой. Ссора, завязавшаяся вначале из-за непонятных и, видимо, ничтожных причин, в конце концов так разгорелась, что вмешалась третья парочка, жившая в согласии дружбе, и лишь с трудом добилась некоторого перемирия. Кружки, из которых пила каждая пара, снова наполнились. Однако ссорившиеся девушки дулись не только друг на друга, но и на своих возлюбленных. Снова пришлось вмешаться лицам незаинтересованным, и по предложению Хульды было решено так: чтобы покончить с ревностью и всяким недружелюбием, обе пары должны протанцевать еще по разу, каждая со своим прежним кавалером, и никто из них не должен дуться на это.
Так и было сделано; поменявшись, пары вернулись после танцев,— а танцевали они довольно долго,— обратно, каждая из девушек под руку со своим прежним возлюбленным; но вместо того, чтобы разделиться, обе пары, в новом сочетании, забрали свои вещи н, не говоря ни слова, разошлись в разные стороны. Совершенно сбитые с толку, мы смотрели им вслед, пока они не скрылись из виду, и затем разразились громким смехом. Только Хуль-да сказала, покачав юловой: «Безобразники!» И действительно, во время танцев они не только не обрели ожидаемого нравственного равновесия, но, видимо, лишь еще сильнее подогрели свою неожиданную прихоть и заторопились, чтобы после столь долгой разлуки насладиться радостями возобновленного союза.
Я не успел прийти в себя от удивления, вызванного свободными нравами этих простых людей, как почувствовал на своем плече нежную руку девушки, которой наконец тоже захотелось покружиться в танце. Хотя я и не готовился к тому, чтобы провести время подобным образом, по мне пришлось пойти навстречу ее желанию,— она считала это само собой разумеющимся и поручила свою шляпу и шаль подруге, сидевшей здесь со своим парнем. Только при свете бального зала, в легком движении танца я полностью разглядел, как она хороша. Но вскоре я уже не видел ее, а только ощущал ее тонкую фигурку, легкую, как перышко, она, подобно духу, носилась в танце. Если же нам приходилось останавливаться, я видел только ласковый взгляд ее теплых глаз п радостную улыбку ее губ. когда она поправляла мне распустившийся галстук или обращала мое внимание на то, что у меня на сорочке не хватает пуговицы.
В этом деликатно сложенном создании, казалось, кипела горячая сила жизни, которая стремилась выказать свою преданную доброту всему, что ее окружало. Какая-то непонятная для меня нежность стала проявляться во всем ее существе, от глаз до кончиков пальцев, но в этом не было и тени лживой угодливости или вульгарности; нет, все ее жесты и движения дышали такой милой скро-мностыо, что среди танцующих ни одна живая душа ничего не заметила. И все же девушка ни в малейшей степени не стремилась к осторожности.
Когда же, по неловкости некоторых присутствующих, произошла заминка в танцах и толпа прижала ко мне Хульду, она почувствовала биение моего сердца, положила руку мне на 1рудь, ласково кивнула и сказала:
— Дайте-ка посмотреть, есть ли у вас на самом деле сердце?
— Я думаю, да! — ответил я и удивленно взглянул на миловидное лицо, придвинувшееся совсем близко ко мне. Она еще раз кивнула, и мы собирались было снова пуститься в водоворот танцующих пар, как пас окликнула подруга Хульды и передала ей шляпу и шаль; она сообщила, что уже идет домой,— рано утром ей надо на работу.
— Да и мне к семи часам уже надо сидеть за работой! — воскликнула Хульда, смеясь,— Из-за шитья флагов я отложила свои обычные заказы, и теперь мне нужно нагонять! Но домой мне все-таки еще не хочется!
— Ну, ты можешь остаться ненадолго,— сказала ей подруга,— наш добрый знакомый не откажется проводить тебя домой. Не правда ли, вы не откажетесь ее проводить, господин палочных дел мастер?
Я охотно обещал взять на себя эту обязанность, после чех о и последняя влюбленная пара простилась с нами, а мы с Хульдой вернулись к покинутому столику. Теперь мы оказались одни иод серебристыми тополями; лупа стояла высоко в небе и была заметна нам лишь по серому мерцанию на верхних ветвях деревьев; внизу было довольно темно, река в этом месте тоже уже не блестела, и фонарь погас.
— Давайте немножко отдохнем и тогда отправимся,— сказала она и, не раздумывая, откинулась на мою рук;у, когда я обнял ее. Я хотел было освободить руку, чтобы принести стакан пунша или горячего вина, но она помешала мне и сама восстановила прежнее положение.
— Не пейте! — произнесла она тихо.— Любовь — серьезное дело, и не хочет быть хмельной, даже если она только в шутку!
— Разве вы так уж много знаете о любви? Вы же еще совсем ребенок, милый ребенок!
— Я? Мне ровно семнадцать. Вот уже пять лет, как я одна на свете. Каждый день, начиная с двенадцати лет, я честно зарабатывала себе на жизнь работой и много чему научилась. Поэтому я люблю работу, она мне отец и мать! И на свете существует только одно, что я люблю так же сильно, это — любовь. Лучше умереть, чем не любить!
— Ах ты, милая девочка! — сказал я, отыскивая розовые губки, произнесшие эти слова.
— Вы, наверно, думаете, — прошептала Хульда,— что я из того дерева, откуда добывают уксус. О нет! В моем сердце побывало уже двое возлюбленных.
— Боже мой, двое! Куда же они делись?
— Ну, первый был еще слишком молод и находился здесь в ученье; ему надо было отправляться дальше, и он мне написал потом, что у него дома есть милая, на которой он собирается жениться. Тут были слезы, но что поделаешь! Потом пришел второй, но он не хотел работать, и я должна была почти что содержать его; это мне в конце концов надоело, да и стыдно мне было за него, и я его прогнала. Потому что кто не работает, пе только не должен есть,— ему и любить нельзя!
— И он околачивается здесь, в городе?
— К сожалению, нет, он попал за решетку,— он сделал что-то нехорошее, когда я перестала помогать ему. Я очень стыдилась этого и горевала, и даже целых полгода ни на кого смотреть не могла!
— А теперь все обошлось?
— Конечно! Иначе нельзя было бы жить!
Мною овладевало все большее смущение: это юное существо говорило с такой сознательностью, с такой определенностью и легкостью! Эта хрупкая, нежная девочка утверждала, что вся растворяется в работе и любви и ничего другого от жизни не требует. И все это снова показалось мне видением из мира старинных легенд, которое само, подобно диковинному цветку, несло в руке свой нравственный закон. Мне казалось, будто из воздуха возникла передо мной прекрасная фея, та самая Хульда наших древних сказок, и теперь она, теплая, живая, лежит в моих объятиях.
Наша беседа незаметно перешла в безмолвные ласки; немного спустя она шепнула мне:
— А как же вы сами? Вы свободны?
— К сожалению, да, и уже давно!
— Ну что же, тогда давайте подружимся спокойно и не торопясь и посмотрим, куда это нас приведет!
Она произнесла эти трезвые, прозаические слова, но голос ее звучал, как у девочки, прошептавшей свое первое признание, или, скорее, как у тех бессмертных существ, которые принимают вид бедной служанки, чтобы, сохраняя вечную, нетленную юность, полюбить человека. Правда, в словах ее была и уверенность в том, что, потеряв меня, она так же спокойно вернется к своим обычным делам, как это случалось с нею раньше. Я это ясно чувствовал и все же искал ее маленькую ручку и губы, открывшиеся мне навстречу и дышавшие такой небесной свежестью, чистой и душистой, как распускающаяся роза.
— Ну, а теперь пойдем! —проговорила она.— Если вы так добры, что проводите меня до моих дверей, то увидите дом, где я живу. В субботу вы часам к девяти придете, и мы договоримся, что предпринять в воскресенье. А на неделе мы будем тихо и спокойно трудиться! О, как я люблю работу, если я могу за ней подумать о ком-то любимом и быть уверенной, что воскресенье проведу с ним вместе! А когда мы ближе познакомимся и останемся вдвоем в нашей комнатке, нам не страшны будут ни дождь, ни буря,— мы будем сидеть дома и смеяться над непогодой!
— Но откуда же ты знаешь, славная ты моя девочка, откуда ты знаешь, что все пойдет так хорошо? И что мне можно верить? Откуда ты знаешь меня?
— Ну, будь уверен, я уже знаю тебя немного, да и должно же сердце быть отважным и не упускать случая, если оно хочет жить! Если бы ты знал, что мне довелось уже увидеть и испытать в своей жизни! А если у тебя не будет работы, то я смогу тебе кое-чем помочь, я много где бываю, я слышу и вижу больше, чем ты думаешь!
Взяв меня под руку, она весело и уверенно шла рядом со мной, напевая любовную песенку и повторяя все одни и те же слова. Я не верил своим чувствам,— неужели в бедственном положении, в котором я оказался, в самой, казалось бы, мрачной глубине существования передо мной так внезапно открылось богатейшее сокровище волшебной прелести, забил источник чистейшей радости жизни, который сверкал и переливался, словно притаившись под мусором и сухим мхом!
«Черт возьми,— подумал я,— у простого народа есть настоящие заколдованные горы, о которых самый блистательный рыцарь не имеет никакого представления; капается, надо самому стать бедняком, чтобы увидеть их великолепие!»
— О чем вы так усердно думаете? — спросила Хульда, прервав свою песенку.
— Об удивительном счастье, которое я так нежданно обрел! Можно ведь этому немножко удивиться, правда?
— Ну, ну, что за пышные выражения! Как из хрестоматии! Но я уже заметила, что ты говоришь и ведешь себя не так, как настоящий подмастерье. Ты, наверное, видел лучшие времена и, собственно говоря, не собирался стать ремесленником?
— Да, пожалуй, что и так! Но теперь я доволен, в особенности сегодня!
— Идем, идем,— сказала она, обняла меня и поцеловала с такой нежной сердечностью, что я, как хмельной, пошел с нею дальше; путь наш был еще далек.
Я не лгал, произнося последние слова, но мысленно продолжал их:
«Почему бы тебе не уйти в эту счастливую безвестность, отрекшись от стремления к идеалам и славе? Почему тебе завтра же не поискать такую работу, какой ты занимался последние недели, стать рабочим среди работающего люда, быть уверенным в своем скромном куске хлеба на каждый день и каждый вечер находить сладостное отдохновение на этой нежной груди, которая встречает тебя пылом юности? Простая работа, светлая любовь, уверенность в хлебе насущном, чего тебе еще надо? И, может быть, из этого в конце концов получится что-нибудь еще лучшее, если только можно вообще мечтать о лучшем?»
Когда мы наконец дошли до дверей Хульды, я был убежден, что на мою долю выпало настоящее счастье, и пообещал в следующую субботу вечером непременно быть у нее. Другие запоздалые жильцы дома помешали нам проститься более нежно, и, проронив несколько вежливых слов благодарности за проводы, она вместе с остальными проскользнула в дверь.
Луна уже бледнела на небосводе. Сильный ветер шевелил на затихших улицах тысячи флагов, которые колыхались и трепетали повсюду, и внизу, и на крышах домов и башен, словно их раскачивали невидимые руки. И во мне самом, во всех моих жилах шумела и клокотала теперь проснувшаяся страсть — дико и нежно, сладостно и дерзко; одновременно росла надея^да, даже уверенность, что через несколько дней я овладею сокровищем потаенного счастья, о котором несколько часов назад не смел и мечтать.
Так я вернулся в свое опустевшее жилище1 в котором не был с самого раннего утра.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
СНЫ О РОДИНЕ
Дом, где я жил, посетила смерть, я встретился с нею, гак сказать, на лестнице. Вечером у хозяйки начались роды, и вот теперь она лежала бездыханная, в еле освещенной комнате, рядом с мертвым ребенком. Мне пришлось пройти мимо открытой двери, повивальная бабка и еще одна соседка занимались уборкой и успокаивали детей, которые, плача, вышли из материнской спальни. На стуле сидел только что возвратившийся муж — он с полудня отправился следом за праздничным шествием, и весь день его нигде не могли найти. У него было какое-то ремесло, которым он занимался вне дома, и все, что он зарабатывал, он тратил большей частью на себя самого. Покойная жена была единственной опорой и кормилицей всей семьи.
Теперь этот человек сидел молча, беспомощный и подавленный нахлынувшим на него горем; лицо его, еще недавно горевшее румянцем праздничной веселости, стало совершенно бледным, и, вместо того чтобы пойти проспаться, он должен был бодрствовать, хотя п не мог ничем помочь. Боязливо посматривал он на завернутое в платок безымянное существо, ушедшее из жизни среди боли и страданий, так и не увидев божьего света. В ужасе он покачал головой и взглянул на мать, она лежала неподвижно и безучастно, как это приличествует почтенной покойнице, теперь ей ни до кого не было никакого дела — ни муж, ни дети, ни соседи больше не касались ее, даже судьба ребенка, лежавшего рядом с нею, не тревожила ее, хотя она только чго пожертвовала ради него жизнью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99