Впрочем, поцелуй ее был кусочком яблочного пирога, который я съел с жадностью. Но так как он не утолил голода, который я чувствовал во сне, я понял, что, очевидно, мне все это снится и что этот пирог, вероятно, начинен теми яблоками, которые мы когда-то, целуясь, ели с Юдифью. Поэтому я счел более благоразумным войти в дом, где стол уже должен был быть накрыт. Я распаковал тяжелый портплед, очутившийся на лошади, когда я привязывал ее к полуразвалившейся изгороди сада. Из него посыпались чудесная одежда и тонкие новые рубашки, украшенные спереди красивой вышивкой из винограда и ландышей. Но когда я стал разворачивать парадную рубашку, из одной стало две, из двух — четыре, из четырех — восемь, словом, передо мной расстелилось великолепное белье, которое я напрасно пытался всунуть обратно в портплед. Рубашек становилось все больше и больше, и прочие предметы туалета покрывали всю землю вокруг меня; я испытывал великий страх перед тем, что мои родственники застанут меня за таким странным занятием. В отчаянии я схватил наконец одну из рубашек, чтобы надеть ее, и стыдливо спрятался за ореховое дерево; но с этого места меня могли увидеть в доме, и я в смущении спрятался за другое; и так я переходил от одного дерева к другому, пока не подошел еще ближе к дому, п, спрятавшись среди плюща, торопясь и смущаясь, переоделся в красивое платье, но все никак не мог справиться с ним, и когда наконец был готов, то опять очутился в большом затруднении, не зная, куда девать жалкий узелок со своей старой одеждой. Куда я его ни носил, повсюду из него вываливалась то одна, то другая дырявая вещь; наконец мне с трудом удалось забросить узел в ручей, но он никак не хотел уплыть подальше, а преспокойно кружился все на одном и том же месте. Я нашел трухлявую жердь, подпиравшую когда-то бобы, и мучился, стараясь оттолкнуть эти заколдованные тряпки на середину ручья, но жердь все ломалась и ломалась, пока в моих руках не остался один маленький кончик.
Тут щеки моей коснулось легкое дуновение, передо мной оказалась Анна, которая повела меня в дом. Рука об руку с ней я поднялся по лестнице и вошел в комнату, где собрались дядя, тетя и все мои двоюродные братья и сестры. Облегченно вздыхая, я огляделся; в знакомой комнате все было по-праздничному прибрано и так солнечно, что я никак не мог понять, как пробивается свет сквозь заросли густого плюща. Дядя и тетя были еще в расцвете сил, сестрицы и братья краше, чем когда-либо, старик учитель также был еще видным мужчиной, веселым, как юноша; Анну же я увидел девочкой четырнадцати лет, в платье с красными цветочками и хорошеньким сборчатым воротничком.
Но вот что было самым странным: все, не исключая Анны, держали в руках длинные глиняные трубки и курили какой-то благоухающий табак, и я делал то же самое. При этом они, как умершие, так и живые, ни минуты не стояли спокойно, но беспрестанно двигались по комнате взад и вперед, туда и сюда, с неизменно приветливыми, радостными лицами; тут же между ними в мирном согласии бродили охотничьи собаки, козуля, ручная куница, соколы и голуби, только звери бегали во встречном направлении, так что их пути перекрещивались и представляли собою странное сплетение.
Массивный стол орехового дерева на витых ножках был покрыт белой камчатной скатертью и уставлен дымящимися блюдами свадебного пира. У меня слюнки потекли, и я обратился к старику дяде со словами: «Да вам, видно, хорошо живется?» — на что он ответил: «Конечно!» — и все повторили: «Конечно!» — приятными звучными голосами. Вдруг дядя велел садиться за стол; все составили свои трубки пирамидками на полу, по три вместе, как солдаты ставят ружья. После того они снова как будто забыли, что хотели есть, потому что, к моему огорчению, опять стали ходить взад и вперед и тихо петь:
Мы грезим, мы грезим, Мы грезим и медлим, Спеша, стоим на месте, Стоим, шагая вместе, Мы тут и все же там, Мы бродим по пятам. Кто скажет, что плохи Прекрасные стихи?
Халло! Халло!
Слава всем на земле, кто гуляет
в зеленом обличье, И лесам, и полям, и охотникам
смелым, и дичи.
И мужчины и женщины пели с трогательным единодушием и удовольствием, а «халло!» мой дядя подхватил таким мощным голосом, что весь хор запел еще громче, но потом сразу потускнел, побледнел и как бы растворился в неясном тумане, в то время как я горько плакал. Я проснулся в слезах и увидел, что подушка моя совсем мокрая. С трудом я пришел в себя, и первое, о чем мне вспомнилось, был хорошо накрытый стол; потому что после излияний моего земляка я накануне вечером ничего не мог есть и только во сне стал снова испытывать голод. Когда я подумал о том, с какой жадностью, несмотря на прикрасы необузданной фантазии, я вынужден и во сне грезить только о деньгах и богатстве, об одежде и еде, у меня опять хлынули слезы унижения, и я плакал до тех пор, пока снова не заснул.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ ПРОДОЛЖЕНИЕ СНОВ
Я очутился в большом лесу, на необыкновенно узкой дощатой перекладине, которая висела высоко над землей, среди ветвей и верхушек деревьев,— нечто вроде мостков, бесконечно вьющихся поверху, в то время как земля подо мной, куда более приспособленная для хождения, почему-то, как это часто бывает во сне, казалась далекой и недоступной. Но было очень увлекательно смотреть сверху на лесные поляны, сплошь покрытые зеленым мхом, погруженные в полумрак. Во мху росло много цветов на высоком колеблющемся стебле, с чашечкой в виде звезды, и они все время поворачивались лицом к проходившему наверху человеку; у каждого цветка стоял гномик или маленькая лесная фея и освещали цветок золотым фонариком со светящимся драгоценным камнем внутри, так что каждый цветок сверкал из глубины, как синяя или красная звездочка, и все эти цветы соединялись в чудесные созвездия и поворачивались то быстрее, то медленнее, а тем временем карлики ходили вокруг них со своими фонариками, заботливо направляя луч света на чашечку цветка. С высоты своих деревянных мостков и перекладин я наблюдал это светящееся кружение в глубине, подобное подземному небосводу, только он был зеленого цвета и звезды на нем сияли всеми красками радуги.
Восхищенный, я пошел дальше по висячим мосткам, смело пробиваясь сквозь верхушки дубов и буков и понимая, что по такой нарядной земле не должна, разумеется, ступать нога человека. Иногда мне попадались на пути группы сосен, они были более редкими; мне очень нравилось смотреть на красноватые, накаленные солнцем, сильно пахнущие ветви хвойных верхушек, и нравилось стоять под ними,— они были так искусно слажены, обточены и, казалось, украшены диковинными фигурами, хотя это были обыкновенные сучковатые ветви. Иногда мостки уводили меня в сторону от деревьев, под открытое небо, где светило солнце, и я оглядывался, держась за шаткие перила, чтобы увидеть, куда же меня ведет мой путь; но я ничего не видел, кроме бесконечного, насколько хватал глаз, моря зеленых верхушек, где сверкали горячие лучи летнего солнца и вокруг носилось множество птиц: дикие голуби, сойки, лесные вороны, дятлы и коршуны. Удивительнее всего было то, что можно было ясно различить и окраску и очертания самой далекой птицы. Когда я вдоволь налюбовался ими, я снова глянул в темную глубину, где заметил расселину среди скал,— только ее освещало солнце. На ее глубоком дне виднелся лужок у прозрачного ручья; посреди него на своем маленьком соломенном стуле сидела моя матушка в коричневом платье отшельницы, седая как лунь. Она была старенькая и сгорбленная, но несмотря на далекое расстояние, я ясно различал каждую черточку ее лица. Держа в руке зеленый прутик, она стерегла маленькую стаю серебристых фазанов, и когда один из них хотел было убежать, она легонько ударила его по крылу, отчего несколько сверкающих перьев поднялось кверху, играя на солнце. У ручья стояла ее прялка, к колесу которой были приделаны лопаточки; собственно говоря, это было маленькое мельничное колесо, и оно вращалось с быстротой молнии. Она пряла одной рукой блестящую нить, которая не наматывалась на шпульку, а ложилась крест-накрест на косогоре и сразу же принимала вид больших кусков ослепительного полотна. И оно поднималось все выше и выше; вдруг я почувствовал огромную тяжесть на плечах и заметил, что несу забытый портплед, который битком набит тонкими рубашками. Теперь я, правда, понял, откуда они взялись. С трудом тащась дальше, я увидел, что фазаны были чудесными перинами, которые мать усердно проветривала на солнце и выколачивала. Потом она деловито собрала их и снесла одну за другой внутрь горы. Когда она снова вышла, то стала осматриваться, прикрыв рукой глаза, и тихо напевала, но я ясно слышал
каждое слово:
Сынок, сынок, Я сбилась с ног! В лесу, скорбя, Я жду тебя!
Тут она увидела меня в вышине, как бы парящего в воздухе,— я с тоскою глядел на нее. Она издала радостный возглас, скользнула, подобно духу, не касаясь земли и скал, и исчезла вдали, тогда как я, тщетно призывая ее, спешил за нею следом, и мостки подо мной гнулись и трещали, а верхушки деревьев качались и шумели над моей головой.
II вдруг лес кончился, и я очутился на горе, которая высится против моего родного города. Но что я увидел! Река была вдесятеро шире, чем обычно, и она сверкала как зеркало; все дома были не ниже соборной церкви, и все они были красивы, как в сказке, и сверкали в лучах солнца, и каждое окно было увито множеством цветов, которые свешивались со стен, украшенных статуями. Высокие липы уходили своими вершинами в темно-синее прозрачное небо, которое казалось одним большим самоцветом, и гигантские верхушки деревьев качались взад и вперед, как будто хотели еще ровнее отполировать его, и, наконец, они врастали в прозрачный синий хрусталь.
Среди зеленой листвы огромных, как горы, лип вздымались башни собора, а массивный каменный корпус прятался под холмами миллионов сердцевидных листьев липы; то там, то сям поблескивало пурпурно-красное или синее оконное стекло, тронутое затерявшимся солнечным лучом. Золотые короны, которыми были увенчаны башни, сверкали на фоне неба, и множество юных девушек высовывали курчавые головки сквозь готические украшения, глядя на светлый мир. И хотя мне был ясно виден каждый липовый листок, я все же не мог рассмотреть девушек и поторопился перебраться через реку,— мне очень хотелось узнать, кто были все эти мои соотечественницы.
Как раз вовремя рядом со мной появился золотисто-рыжий конь, я положил позади седла свой багаж и поскакал по крутому склону, спускавшемуся уступами к реке. Но каждый уступ представлял собою отшлифованный горный хрусталь, внутри которого лежала и, казалось, спала крохотная женщина неописуемой прелести. В то время как мой золотистый конь спускался вниз по этой головоломной дороге и каждую минуту ему грозила опасность низвергнуться вместе со всадником в бездну, я перегибался с седла то направо, то налево, пытаясь нетерпеливым взглядом проникнуть в глубь хрустальных ступеней.
— Вот тебе и на! — воскликнул я, исполненный сладострастного томления.— Что же это за прелестные существа в заколдованной лестнице?
Я нисколько не удивился, когда конь мой повернул ко мне голову и заговорил, отвечая на мой вопрос:
— Разве ты не видишь? Это добрые намерения и помыслы, которые хранит в себе родная земля, и их может извлечь из нее лишь тот, кто остается на родине и честно зарабатывает себе на жизнь.
— Черт возьми!—вскричал я.— Завтра же я приду сюда и расколю несколько ступенек!
И я не мог отвести глаз от длинной лестницы, которая позади меня блестящими уступами подымалась в гору. Но конь мой сказал, что это лишь верхний слой и что здесь вся почва полна подобными вещами. Наконец мы достигли моста. Но это был не наш старый деревянный мост, а мраморный дворец,— бесконечная колоннада, вздымавшаяся двумя ярусами, образовала невиданного великолепия мост, который вел через реку. «Как все, однако, меняется и движется вперед, стоит лишь на несколько лет уехать!» — подумал я, неторопливо въезжая на мост и с любопытством оглядывая его высокую галерею. Снаружи это сооружение было облицовано белым, красноватым и черным мрамором, но внутри стены его были покрыты бесчисленными картинами, изображавшими всю историю страны и все подвиги ее народа. Все умершие, вплоть до последнего, только что отошедшего человека, были изображены на стенах, и казалось, что они представляют собою одно целое с живыми, проходившими по этому мосту; некоторые из написанных фигур даже сходили со стен и смешивались с толпой прохожих, а кое-кто из живых переходил к написанным на стенах и там оставался. В обеих группах были воины и женщины, священники и миряне, господа и мужики, дворяне и бродяги; вход и выход с моста был открыт и не охранялся никем, и так как по нему безостановочно двигались вереницы людей и беспрерывно происходил обмен между жизнью фресок и настоящей жизнью, то казалось, что на этом чудесно животворном мосту прошлое и будущее сливались в одно целое.
— Но все же мне хотелось бы знать, что это за такая веселая штука! — пробормотал я про себя, и тут же мой конь произнес в ответ:
— Это называют тождеством нации!
— О, да ты ученый конь! — воскликнул я.— Тебе действительно овес ударил в голову! Откуда у тебя подобные выражения?
— Вспомни,— ответил мне золотистый конь,— на ком ты сидишь! Разве я не возник из золота? Золото — это богатство, а богатство — это прозорливость.
При этих словах я сразу заметил, что мой портплед вместо платья переполнился до краев золотыми монетами. Я не стал задумываться над тем, откуда они так неожиданно снова появились, но почувствовал, что в высшей степени доволен, владея ими; и хотя я не совсем был согласен с мудрым конем, что богатство — это прозорливость, сам я все же, неожиданно для себя самого, стал настолько прозорливым, что, по крайней мере, ничего не ответил и спокойно поехал дальше.
— Скажи мне теперь, о мудрый Соломон,— начал я немного спустя,— называется ли тождеством этот мост, или таков народ, идущий по нему? Кого из них ты так называешь?
— Оба они вместе представляют собою тождество, иначе бы об этом не было речи!
— Нации?
— Да, нации, само собой разумеется!
— Значит, мост тоже нация?
— Ах, с каких это пор,— с досадой вскричал мой конь,— с каких пор мост, как бы он ни был прекрасен, может считаться нацией? Только люди могут составлять нацию, значит, имеются в виду изображенные здесь люди.
— Да ведь ты же сам только что сказал, что нация и этот мост вместе представляют тождество!
— Я это сказал и остаюсь при своем мнении!
— Как же это понять?
— Знай,— ответил мой конь рассудительно, расставив все четыре ноги,— знай: тот, кто сможет ответить на этот щекотливый вопрос и разрешит это противоречие, тот может считать себя учителем и сам развивать это тождество дальше. Если б я мог гладко сформулировать правильный ответ, который вертится у меня на языке, то я не был бы конем и меня давно изобразили бы на этой стене. Впрочем, припомни, что я лишь приснившийся тебе конь, и, следовательно, весь наш разговор — всего лишь вымысел, порождение твоего собственного мозга. Поэтому ты сам можешь ответить себе на дальнейшие вопросы, так сказать, из первых рук!
— Ах ты, упрямая бестия! — крикнул я и стиснул коня пятками.— Тем более ты, неблагодарная кляча, обязана повиноваться мне во всем, раз я создал тебя из моей собственной плоти и крови и кормлю и пою тебя на протяжении всего этого сна!
— Пожалуй, ты прав,— невозмутимо сказал конь,— впрочем, весь этот разговор, да и вообще все наше ценное знакомство, длится не больше трех секунд и стоит едва одного вздоха твоего высокочтимого существа!
— Как, трех секунд? Разве не прошел, по крайней мере, час, пока мы едем по этому бесконечному мосту?
— Всего три секунды длится топот копыт ночного всадника, вызвавший в твоем мозгу мое появление; я исчезну вместе с ппм, и ты снова пойдешь пешком!
— Ради бога, не теряй больше времени, иначе ты исчезнешь раньше, чем я переберусь по этому прекрасному мосту на тот берег!
— Ну, нечего торопиться! Все, что нам суждено пережить и узнать в эту минуту, вполне уложится в размеренную поступь коня, и когда правоверный псалмопевец восклицает перед лицом господа бога своего: «Тысячелетия для тебя — лишь единый миг!» — то можно повторить то же изречение, читая его наоборот, и оно также будет истиной: одно мгновение для меня, словно тысяча лет! Мы могли бы еще в тысячу раз больше увидеть и услышать в течение этого удара копытом, если бы мы сами были способны на это. Никакая спешка и никакая медлительность тут не помогут, все исполнится в свое время, и мы можем не торопиться с нашим сном, он останется тем, что есть — не более и не менее того.
Я перестал обращать внимание на слова коня, так как заметил, что со всех сторон меня приветствовали знаками почтения;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Тут щеки моей коснулось легкое дуновение, передо мной оказалась Анна, которая повела меня в дом. Рука об руку с ней я поднялся по лестнице и вошел в комнату, где собрались дядя, тетя и все мои двоюродные братья и сестры. Облегченно вздыхая, я огляделся; в знакомой комнате все было по-праздничному прибрано и так солнечно, что я никак не мог понять, как пробивается свет сквозь заросли густого плюща. Дядя и тетя были еще в расцвете сил, сестрицы и братья краше, чем когда-либо, старик учитель также был еще видным мужчиной, веселым, как юноша; Анну же я увидел девочкой четырнадцати лет, в платье с красными цветочками и хорошеньким сборчатым воротничком.
Но вот что было самым странным: все, не исключая Анны, держали в руках длинные глиняные трубки и курили какой-то благоухающий табак, и я делал то же самое. При этом они, как умершие, так и живые, ни минуты не стояли спокойно, но беспрестанно двигались по комнате взад и вперед, туда и сюда, с неизменно приветливыми, радостными лицами; тут же между ними в мирном согласии бродили охотничьи собаки, козуля, ручная куница, соколы и голуби, только звери бегали во встречном направлении, так что их пути перекрещивались и представляли собою странное сплетение.
Массивный стол орехового дерева на витых ножках был покрыт белой камчатной скатертью и уставлен дымящимися блюдами свадебного пира. У меня слюнки потекли, и я обратился к старику дяде со словами: «Да вам, видно, хорошо живется?» — на что он ответил: «Конечно!» — и все повторили: «Конечно!» — приятными звучными голосами. Вдруг дядя велел садиться за стол; все составили свои трубки пирамидками на полу, по три вместе, как солдаты ставят ружья. После того они снова как будто забыли, что хотели есть, потому что, к моему огорчению, опять стали ходить взад и вперед и тихо петь:
Мы грезим, мы грезим, Мы грезим и медлим, Спеша, стоим на месте, Стоим, шагая вместе, Мы тут и все же там, Мы бродим по пятам. Кто скажет, что плохи Прекрасные стихи?
Халло! Халло!
Слава всем на земле, кто гуляет
в зеленом обличье, И лесам, и полям, и охотникам
смелым, и дичи.
И мужчины и женщины пели с трогательным единодушием и удовольствием, а «халло!» мой дядя подхватил таким мощным голосом, что весь хор запел еще громче, но потом сразу потускнел, побледнел и как бы растворился в неясном тумане, в то время как я горько плакал. Я проснулся в слезах и увидел, что подушка моя совсем мокрая. С трудом я пришел в себя, и первое, о чем мне вспомнилось, был хорошо накрытый стол; потому что после излияний моего земляка я накануне вечером ничего не мог есть и только во сне стал снова испытывать голод. Когда я подумал о том, с какой жадностью, несмотря на прикрасы необузданной фантазии, я вынужден и во сне грезить только о деньгах и богатстве, об одежде и еде, у меня опять хлынули слезы унижения, и я плакал до тех пор, пока снова не заснул.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ ПРОДОЛЖЕНИЕ СНОВ
Я очутился в большом лесу, на необыкновенно узкой дощатой перекладине, которая висела высоко над землей, среди ветвей и верхушек деревьев,— нечто вроде мостков, бесконечно вьющихся поверху, в то время как земля подо мной, куда более приспособленная для хождения, почему-то, как это часто бывает во сне, казалась далекой и недоступной. Но было очень увлекательно смотреть сверху на лесные поляны, сплошь покрытые зеленым мхом, погруженные в полумрак. Во мху росло много цветов на высоком колеблющемся стебле, с чашечкой в виде звезды, и они все время поворачивались лицом к проходившему наверху человеку; у каждого цветка стоял гномик или маленькая лесная фея и освещали цветок золотым фонариком со светящимся драгоценным камнем внутри, так что каждый цветок сверкал из глубины, как синяя или красная звездочка, и все эти цветы соединялись в чудесные созвездия и поворачивались то быстрее, то медленнее, а тем временем карлики ходили вокруг них со своими фонариками, заботливо направляя луч света на чашечку цветка. С высоты своих деревянных мостков и перекладин я наблюдал это светящееся кружение в глубине, подобное подземному небосводу, только он был зеленого цвета и звезды на нем сияли всеми красками радуги.
Восхищенный, я пошел дальше по висячим мосткам, смело пробиваясь сквозь верхушки дубов и буков и понимая, что по такой нарядной земле не должна, разумеется, ступать нога человека. Иногда мне попадались на пути группы сосен, они были более редкими; мне очень нравилось смотреть на красноватые, накаленные солнцем, сильно пахнущие ветви хвойных верхушек, и нравилось стоять под ними,— они были так искусно слажены, обточены и, казалось, украшены диковинными фигурами, хотя это были обыкновенные сучковатые ветви. Иногда мостки уводили меня в сторону от деревьев, под открытое небо, где светило солнце, и я оглядывался, держась за шаткие перила, чтобы увидеть, куда же меня ведет мой путь; но я ничего не видел, кроме бесконечного, насколько хватал глаз, моря зеленых верхушек, где сверкали горячие лучи летнего солнца и вокруг носилось множество птиц: дикие голуби, сойки, лесные вороны, дятлы и коршуны. Удивительнее всего было то, что можно было ясно различить и окраску и очертания самой далекой птицы. Когда я вдоволь налюбовался ими, я снова глянул в темную глубину, где заметил расселину среди скал,— только ее освещало солнце. На ее глубоком дне виднелся лужок у прозрачного ручья; посреди него на своем маленьком соломенном стуле сидела моя матушка в коричневом платье отшельницы, седая как лунь. Она была старенькая и сгорбленная, но несмотря на далекое расстояние, я ясно различал каждую черточку ее лица. Держа в руке зеленый прутик, она стерегла маленькую стаю серебристых фазанов, и когда один из них хотел было убежать, она легонько ударила его по крылу, отчего несколько сверкающих перьев поднялось кверху, играя на солнце. У ручья стояла ее прялка, к колесу которой были приделаны лопаточки; собственно говоря, это было маленькое мельничное колесо, и оно вращалось с быстротой молнии. Она пряла одной рукой блестящую нить, которая не наматывалась на шпульку, а ложилась крест-накрест на косогоре и сразу же принимала вид больших кусков ослепительного полотна. И оно поднималось все выше и выше; вдруг я почувствовал огромную тяжесть на плечах и заметил, что несу забытый портплед, который битком набит тонкими рубашками. Теперь я, правда, понял, откуда они взялись. С трудом тащась дальше, я увидел, что фазаны были чудесными перинами, которые мать усердно проветривала на солнце и выколачивала. Потом она деловито собрала их и снесла одну за другой внутрь горы. Когда она снова вышла, то стала осматриваться, прикрыв рукой глаза, и тихо напевала, но я ясно слышал
каждое слово:
Сынок, сынок, Я сбилась с ног! В лесу, скорбя, Я жду тебя!
Тут она увидела меня в вышине, как бы парящего в воздухе,— я с тоскою глядел на нее. Она издала радостный возглас, скользнула, подобно духу, не касаясь земли и скал, и исчезла вдали, тогда как я, тщетно призывая ее, спешил за нею следом, и мостки подо мной гнулись и трещали, а верхушки деревьев качались и шумели над моей головой.
II вдруг лес кончился, и я очутился на горе, которая высится против моего родного города. Но что я увидел! Река была вдесятеро шире, чем обычно, и она сверкала как зеркало; все дома были не ниже соборной церкви, и все они были красивы, как в сказке, и сверкали в лучах солнца, и каждое окно было увито множеством цветов, которые свешивались со стен, украшенных статуями. Высокие липы уходили своими вершинами в темно-синее прозрачное небо, которое казалось одним большим самоцветом, и гигантские верхушки деревьев качались взад и вперед, как будто хотели еще ровнее отполировать его, и, наконец, они врастали в прозрачный синий хрусталь.
Среди зеленой листвы огромных, как горы, лип вздымались башни собора, а массивный каменный корпус прятался под холмами миллионов сердцевидных листьев липы; то там, то сям поблескивало пурпурно-красное или синее оконное стекло, тронутое затерявшимся солнечным лучом. Золотые короны, которыми были увенчаны башни, сверкали на фоне неба, и множество юных девушек высовывали курчавые головки сквозь готические украшения, глядя на светлый мир. И хотя мне был ясно виден каждый липовый листок, я все же не мог рассмотреть девушек и поторопился перебраться через реку,— мне очень хотелось узнать, кто были все эти мои соотечественницы.
Как раз вовремя рядом со мной появился золотисто-рыжий конь, я положил позади седла свой багаж и поскакал по крутому склону, спускавшемуся уступами к реке. Но каждый уступ представлял собою отшлифованный горный хрусталь, внутри которого лежала и, казалось, спала крохотная женщина неописуемой прелести. В то время как мой золотистый конь спускался вниз по этой головоломной дороге и каждую минуту ему грозила опасность низвергнуться вместе со всадником в бездну, я перегибался с седла то направо, то налево, пытаясь нетерпеливым взглядом проникнуть в глубь хрустальных ступеней.
— Вот тебе и на! — воскликнул я, исполненный сладострастного томления.— Что же это за прелестные существа в заколдованной лестнице?
Я нисколько не удивился, когда конь мой повернул ко мне голову и заговорил, отвечая на мой вопрос:
— Разве ты не видишь? Это добрые намерения и помыслы, которые хранит в себе родная земля, и их может извлечь из нее лишь тот, кто остается на родине и честно зарабатывает себе на жизнь.
— Черт возьми!—вскричал я.— Завтра же я приду сюда и расколю несколько ступенек!
И я не мог отвести глаз от длинной лестницы, которая позади меня блестящими уступами подымалась в гору. Но конь мой сказал, что это лишь верхний слой и что здесь вся почва полна подобными вещами. Наконец мы достигли моста. Но это был не наш старый деревянный мост, а мраморный дворец,— бесконечная колоннада, вздымавшаяся двумя ярусами, образовала невиданного великолепия мост, который вел через реку. «Как все, однако, меняется и движется вперед, стоит лишь на несколько лет уехать!» — подумал я, неторопливо въезжая на мост и с любопытством оглядывая его высокую галерею. Снаружи это сооружение было облицовано белым, красноватым и черным мрамором, но внутри стены его были покрыты бесчисленными картинами, изображавшими всю историю страны и все подвиги ее народа. Все умершие, вплоть до последнего, только что отошедшего человека, были изображены на стенах, и казалось, что они представляют собою одно целое с живыми, проходившими по этому мосту; некоторые из написанных фигур даже сходили со стен и смешивались с толпой прохожих, а кое-кто из живых переходил к написанным на стенах и там оставался. В обеих группах были воины и женщины, священники и миряне, господа и мужики, дворяне и бродяги; вход и выход с моста был открыт и не охранялся никем, и так как по нему безостановочно двигались вереницы людей и беспрерывно происходил обмен между жизнью фресок и настоящей жизнью, то казалось, что на этом чудесно животворном мосту прошлое и будущее сливались в одно целое.
— Но все же мне хотелось бы знать, что это за такая веселая штука! — пробормотал я про себя, и тут же мой конь произнес в ответ:
— Это называют тождеством нации!
— О, да ты ученый конь! — воскликнул я.— Тебе действительно овес ударил в голову! Откуда у тебя подобные выражения?
— Вспомни,— ответил мне золотистый конь,— на ком ты сидишь! Разве я не возник из золота? Золото — это богатство, а богатство — это прозорливость.
При этих словах я сразу заметил, что мой портплед вместо платья переполнился до краев золотыми монетами. Я не стал задумываться над тем, откуда они так неожиданно снова появились, но почувствовал, что в высшей степени доволен, владея ими; и хотя я не совсем был согласен с мудрым конем, что богатство — это прозорливость, сам я все же, неожиданно для себя самого, стал настолько прозорливым, что, по крайней мере, ничего не ответил и спокойно поехал дальше.
— Скажи мне теперь, о мудрый Соломон,— начал я немного спустя,— называется ли тождеством этот мост, или таков народ, идущий по нему? Кого из них ты так называешь?
— Оба они вместе представляют собою тождество, иначе бы об этом не было речи!
— Нации?
— Да, нации, само собой разумеется!
— Значит, мост тоже нация?
— Ах, с каких это пор,— с досадой вскричал мой конь,— с каких пор мост, как бы он ни был прекрасен, может считаться нацией? Только люди могут составлять нацию, значит, имеются в виду изображенные здесь люди.
— Да ведь ты же сам только что сказал, что нация и этот мост вместе представляют тождество!
— Я это сказал и остаюсь при своем мнении!
— Как же это понять?
— Знай,— ответил мой конь рассудительно, расставив все четыре ноги,— знай: тот, кто сможет ответить на этот щекотливый вопрос и разрешит это противоречие, тот может считать себя учителем и сам развивать это тождество дальше. Если б я мог гладко сформулировать правильный ответ, который вертится у меня на языке, то я не был бы конем и меня давно изобразили бы на этой стене. Впрочем, припомни, что я лишь приснившийся тебе конь, и, следовательно, весь наш разговор — всего лишь вымысел, порождение твоего собственного мозга. Поэтому ты сам можешь ответить себе на дальнейшие вопросы, так сказать, из первых рук!
— Ах ты, упрямая бестия! — крикнул я и стиснул коня пятками.— Тем более ты, неблагодарная кляча, обязана повиноваться мне во всем, раз я создал тебя из моей собственной плоти и крови и кормлю и пою тебя на протяжении всего этого сна!
— Пожалуй, ты прав,— невозмутимо сказал конь,— впрочем, весь этот разговор, да и вообще все наше ценное знакомство, длится не больше трех секунд и стоит едва одного вздоха твоего высокочтимого существа!
— Как, трех секунд? Разве не прошел, по крайней мере, час, пока мы едем по этому бесконечному мосту?
— Всего три секунды длится топот копыт ночного всадника, вызвавший в твоем мозгу мое появление; я исчезну вместе с ппм, и ты снова пойдешь пешком!
— Ради бога, не теряй больше времени, иначе ты исчезнешь раньше, чем я переберусь по этому прекрасному мосту на тот берег!
— Ну, нечего торопиться! Все, что нам суждено пережить и узнать в эту минуту, вполне уложится в размеренную поступь коня, и когда правоверный псалмопевец восклицает перед лицом господа бога своего: «Тысячелетия для тебя — лишь единый миг!» — то можно повторить то же изречение, читая его наоборот, и оно также будет истиной: одно мгновение для меня, словно тысяча лет! Мы могли бы еще в тысячу раз больше увидеть и услышать в течение этого удара копытом, если бы мы сами были способны на это. Никакая спешка и никакая медлительность тут не помогут, все исполнится в свое время, и мы можем не торопиться с нашим сном, он останется тем, что есть — не более и не менее того.
Я перестал обращать внимание на слова коня, так как заметил, что со всех сторон меня приветствовали знаками почтения;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99