Должно быть, мне везло. Поначалу, во всяком случае. Встречались и посмелее меня. Были и честолюбцы, которым хотелось звездочку, бляшку, какую-нибудь медальку, хотелось сровняться со мной, да не тут-то было.
А вот тот, кто еще в казарме получал со мной в первый день портянки и учил меня кричать, но поняв позже, что я умею кричать лучше его, таил на меня злобу даже в поле. Увидев, что кроме похвал перепадает мне иной раз и какая награда, вообразил себе, что это лишь потому, что я всегда впереди и таскаю с собой пусть не маршальский жезл, а обыкновенную орясину, которую мне и пришлось-то поперву ухватить из-за того только, что мы оказались в настоящей «маршалкаше»,— повсюду вокруг меня пыхтели и ревели люди, били друг друга куда ни попадя, душили, кололи штыками, ножами, походными лопатами, кто как умел и сообразно тому, что под рукой было, всяк колол, крушил, рассекал головы, вспарывал животы или перерезал горла, я ж ухватил суковатую палку, верней дубину, а поскольку мне казалось, что с ее помощью я спас себе тогда жизнь, то таскал ее с собой уже и потом и никто мне этого не запрещал...
Так вот и тот, о котором я говорю, тоже решил попробовать: вскочил и понесся вперед, размахивая еще большей орясиной.
— Коко, думаешь, я тебя не обгоню? Урра-а-а, у меня тоже дубина!
Сердяга! В ту же минуту он кувырнулся и больше уже никогда не поднялся.
А мне тогда казалось, что я научился летать. Так нас гнали. Шли на Белград, но я был и в Карпатах и участвовал в Зборовской битве, стоял у Галиции и даже не ведал о том, плескался в альпийских реках, но не знал, где они, эти самые Альпы.
Мало-помалу я все постиг. Но тянулось это до невозможности долго, день проходил за днем, в тылу меж тем собирали новые силы, обувь, одежду, провиант. Каждого нужно было запречь, каждого выжать — рабочего и крестьянина, женок и оголодавших детей. Война как-ни- как, каждый должен оторвать от себя последний кусок! Смотри-ка, у вас два колокола! Или только один? Так давайте один! Какого черта еще трезвонить? Да и звонарь пусть собирается! На фронте сгодится! По скольким уж отзвонили. Там быстрей всему приходит конец, люди мрут как мухи, конечно, там тоже нужно звонить, но не по каждому в отдельности, а сразу по многим. Люди погибают уже не только в окопах, в пещерных убежищах, в атаке под пулеметной очередью, под огневым заграждением, в сутолоке, в «маршалкаше», на колючей проволоке... Многие падают уже просто так, от слабости, от
голода, от усталости, простуды, поноса, лихорадки, от невесть каких хворей. Скоро пожалует, подымет руку итальянская хворь, малярия: вот я, уже здесь!
Целыми днями торчим в окопах. В погоду, в непогодье,— все на одном и том же месте. То одна, то другая сторона и пытается оттеснить неприятеля, обрушив перед атакой на его окопы железо, но как пробует рвануть пехота, плотный пулеметный огонь пригвождает ее. В окопах прибавляется мертвых — их не успевают оттаскивать, ряды носильщиков тоже скудеют. Отовсюду несет вонью, и хоть ты уже ко всякой вони привычен, случается, ежели запахи каким-то странным образом перемешиваются, и пугаешься, а не попытка ли это поморить нас ипритом. Может, подготавливали-то его ваши для других, да ветер отнес его не в ту сторону. Иной раз пробежит мимо крыса или целый крысиный батальон, они, пожалуй, даже не очень торопятся, идут уверенно, ибо на каждом шагу им уготован ужин.
Временами нас сменяют, потом снова настает наш черед. Ряды наши тают, изредка кто-то и прибывает, чаще всего это какой-нибудь безусый паренек, что через два-три дня гибнет, обычно лишь потому, что молод и не в меру прыток, высунет голову, и поминай как звали... Встречаются среди нас и унылые брюханы. Говорю так не потому, что у них здоровенные животы, немалые годы и, верно, большие заботы, дома-то у них дети,— но именно эти годы и заботы, которые давят теперь на более слабые плечи, превращают и бедных людей в брюханов... Гибнут и брюханы!
Мне б даже не к чему все замечать — я ведь вот-вот выйду в дрекфебели! Как бог свят, не сегодня-завтра я дрекфебель! Мое дело только за порядком следить, так на тебе: то тут, то там о кого-то спотыкаешься. Провались все пропадом, парень, уже и тебя!.. Дьявольщина, а здесь кого? Здесь еще нет никого, а я уж знаю — и его укокошат!
Все тянется без конца и без края. День за днем торчи в окопах, а если тебя и передвинут, так лишь затем, чтоб отступил или атаковал или погнать тебя еще на какое-нибудь новое свинство.
Среди нас есть совсем безусые парни, но и дядья, которым уже за пятьдесят перевалило.
Среди молодых был некий Метснер. Ну и хлопот у меня было с ним поначалу. Каждый труп приводил его в ужас.
Когда я первый раз подвел Метснера к пулемету и указал участок, какой ему держать под наблюдением, он только и делал, что оглядывался. В нескольких шагах от него лежал солдат, которого хлопнули еще до нашего прихода, но убрать его было некому. Да, в Метснере явно было больше страху, чем в других новичках. Боялся он не только неприятеля, противника, что грозил ему гибелью,— он же пока, по крайней мере вблизи, его не видал,— похоже, он куда больше боится мертвого солдата, хотя и одетого в такую же форму, что и он.
Я пытался его успокоить, подбодрить, придать ему духу. Даже в окопах и то всякий день не умирают. Бывает, проходит день, два, неделя, и все ничего! Поухмылялся я немного да и оттащил труп подальше, чтоб парню не так было боязно, и, перед тем как уйти, заверил его, что за мертвым придут, уволокут его и закопают.
Но попотел я с этим трупом изрядно. Вечно голодный и невыспавшийся, я тоже ослаб донельзя. По ночам меня ели поедом вши, и хотя первое время я не хуже других умел с ними управиться, теперь же — зачастую и днем — у меня не было сил ни чесаться, ни давить их.
А до чего становилось хорошо на душе и враз шагалось добрей, когда в нос ударял запах кофе или даже когда просто о нем заговаривали. И пусть я всегда был замаранный, и не только грязью, умыться-то было негде, я и вовсе оживал, когда вдруг шлепали мне на крышку походного котелка, а то и в котелок, немного баланды, про которую обычно, если я не мог отгадать, из чего она, говорили, что это говяжья кровь.
Не раз я уверял себя, что и сам, пожалуй, во многом виноват. Даже на фронте я мог, наверно, быть среди тех, которых знал в детстве или с которыми легче было бы столковаться. Ведь и у меня было детство, были товарищи, когда-то я был даже церковным служкой. Узнали бы меня дома другие служки или какой-нибудь подпасок, пастушонок, овчар, которому я когда-то помогал загонять овечек в кошару?
Бог мой, я же из Турца! Турчанские, липтовские, оравские и тренчанские ребята, все эти словацкие парни с северных гор и южных равнин — где только не воевали они! Не только на балканском, восточном, итальянском и еще невесть каком фронте, а даже в разных полках, батальонах. Но в каких бы полках они не служили — в тренчанском, братиславском или гонведском, муштровали-то их и учили ходить по струнке в прешпоркской, тренчанской, нитранской, кошицкой или еще какой казарме, где на пеших стрелков из Словакии иначе, совсем иначе орали. Словацкие пехотинцы были повсюду, на всех фронтах, однако мне часто думалось: ежели и погибать, то уж лучше...
Сколько я перевидел казарм, сколько прошлепал дорог, сколько истоптал кукурузы, хлеба, вымесил грязи! Кто видел меня под Тарнополем или в Галиции? Кто из близких, кто из знакомых? Кому рассказать, как я ползал в Альпах? Кому рассказать, до чего холодны альпийские реки, ручьи, ручейки? Кто знает обо мне теперь? В бога вашего дивизионного, кто знает, где я?! Если я случайно и сдохну, кто, когда и где найдет меня?
Я невообразимо устал, и меня поедом едят вши.
Полнейшая кутерьма! И в этой кутерьме мы долго- долго ждем, и кажется, что, пожалуй, нет нигде ни черты, ни полосы отчуждения, но противник так близко, что, наверно, мы ходим в одно и то же отхожее место. Сперва зыркнет враг, там ли я, или я гляну, не облегчается ли враг ненароком, и если нас никто не понукает, если ничего не происходит и не сваливается какой-нибудь приказ с той или другой стороны, то есть действительно ничего не происходит, так с какой же стати нам друг другу мешать? Сбегаю-ка л^чше еще куда-нибудь!
Нахожу нужник в"* другом месте, но, оглядевшись, вижу, что возле меня присел гонвед. Ну и ну, как нас только не перемешивают! Уж коли ты из венского, может, даже отборного полка, то враз рядом с тобой и другая элита: какаешь бок о бок с гонведом. Бог знает кого тут только не встретишь и как все здесь перемешано!
А гонвед вдруг как заржет и хлоп меня по плечу: — Хе-хе, кайзер, черт побери, где твой батальон? Все еще какаете? Ты, случаем, не из Фолкушовой?
— Нет, не из Фолкушовой. Но и. неподалеку от нее.
— Скажи еще, что тебя зовут Дюрис?
— Ну, Дюрис.
— Так, стало быть, мы соседи. Если угодно, я Багел, но служу у гонведов. Вот хреновина, мы уже всю фасоль слопали и все лафеты у нас полетели к чертовой бабушке. Шли за нами бронированные части, хе-хе-хе, ребятам уж не с чего было с... Если ты из Турца, кайзер, не знаешь ли, где тут легионы? 1
— Отчего ж не знать? Только толку-то? А хочешь, и перекинуться можешь.
— К итальяшкам? Хе-хе-хе! Думаешь, тебе сразу предложат крышу или поленту? 2 Держи карман! Я маленько красный! Хе-хе, никого не вижу поблизости — ни гонведов, ни этих ребят из бронированных. Придется догонять их, пойду собирать лафеты. Дюрис, я красный! До скорого в Турце!
Не волнуйтесь, и мой черед придет! Вот оно и пожаловало! Со всех сторон прут на нас итальянцы и черт знает, кто еще с ними и за ними. Командир орет, его ор и меня достает:
— Остановить! Любой ценой — задержать!
Свинья, чего же тогда сам деру даешь?!
Но я уже ношусь среди ребят и выкрикиваю то же самое:
— Остановить! Братцы, любой ценой мы должны остановить противника! Приготовиться к «марша л каше»!
У пулемета, бог мой, опять этот несчастный Метснер! Дрожит весь, изо рта слюни текут. Ору и на него. До нынешнего дня я его жалел, хотя и гонял до седьмого пота. Мать честная, от этого парня все равно толку не будет! Отталкиваю его от пулемета.
— Метснер, беги! Беги! Я попробую их удержать!
Но передо мной и, пожалуй, даже вокруг меня солдат
чужих — рой несметный. Оглянуться времени нет, но, похоже, из наших и поблизости уже никого. Черт знает,
Легионы — здесь имеются в виду чехословацкие части, формировавшиеся на территории стран Антанты из чехов и словаков, пленных солдат австро-венгерской армии, для выступления на стороне Антанты.
Полента — кукурузная каша.
то ли поразбежались, то ли прихлопнуло их, а я и впрямь не поспеваю, никак не могу рой пулеметом поймать, черт знает, или заело пулемет, или все уже израсходовал... шарю вокруг себя, а потом враз вскакиваю, авось еще успею драпануть...
Не успел. Опамятовался я в лазарете.
Гм. Опамятовался! Если бы я мог сам на себя посмотреть, навряд бы узнал. Сперва думал, что и не оклемаюсь вовсе. И на том успокаивался. Но брат милосердия постепенно сдирал с меня повязки и все нахваливал: дескать, раны хорошо подживают, и я, считай, выздоравливаю. Я уже и сесть мог, да что толку? Нога у меня только одна, а из другой брат милосердия едва ли не каждый день деревянным шпахтелем гной выскабливает, выковыривает. Я при этом всегда на крик кричу, а потом отупеваю. Может, и вправду хотя бы одна нога идет на поправку.
Тем временем я узнал, что война кончилась. И меня перевезли в другой лазарет, якобы лучший, дали мне там костыли и стали учить ходить. Сперва не получалось, но меня заставляли:
— Учись! Ты тут не один. Другим еще горше пришлось!
Стало быть, война кончилась. Какие солдаты и конца не дождались — разбежались прежде, чем их распустили. А мне-то как?! И куда? Кое о чем я узнал только поздней. Боже мой, когда-то сам был почтарем, а вот почта о многих вещах слишком поздно меня известила.
О Крагуеве я тоже узнал гораздо поздней. Узнал, что там были ребята семьдесят первого тренчанского полка, дротари, плотогоны, мол, солдаты с восточного фронта, кто знает, может, и они стояли в Карпатах, под Тарнополем, на равнинах Галиции, попали в плен к русским, а когда из плена — еще бы, революция! — когда из плена их выпустили, и они решили, что наконец едут домой, тут вдруг снова Крагуево, Крагуевац, прах его побери!
Дьявольщина! Прикончат людей, а они, скорей всего,
и не знают, в каких местах были, не знают, почему погибли и за что. Ежели история не умеет точно считать, ежели затеряется где-то приказ, какое-то плевое военное донесение или почему-то просто захотят его утаить, никто даже не узнает, черт побери, кто, отчего и как поднял мятеж и погиб, никто не узнает, было ли их в самом деле сорок четыре, или, может быть, сорок шесть, сорок четыре или сорок шесть. Одно лишь точно — это были солдаты семьдесят первого венгерского пехотного полка, тренчанского полка дротарей и плотогонов.
Но и об этом я узнаю только поздней. Хотя у меня и были знакомые из-под Тренчина. И товарищи оттуда были. То ли из Станковиц, то ли из Бошацы. А может, из Земянского Подградья. Конечно, знавал я и тамошних солдат, что не служили в семьдесят первом пехотном полку. А вот что я там не служил — ужасно обидно. Боже правый, столько я колобродил по свету, так что стоило остановиться где-то под Тренчином? Почему я не служил в том полку, почему не был вместе с тренчанскими пехотинцами? А если бы и попал в плен, то где? На восточном фронте! Их взяли в плен и отпустили! А взбунтовались они, только когда оказались в Крагуеваце. Черт возьми, почему я не знаю, скольких там расстреляли! Сорок четыре или сорок шесть? Кто ошибается — история или сами солдаты? Если солдаты и ошибаются, то не потому ли, что там не было с ними какого-нибудь фельдвшивеля?
Когда дело касается такой точности, я и спустя годы еще корю себя, что не был в каком-то ином месте фельдвшивелем. Если их там было сорок четыре, я не хочу присоединяться к ним только ради того, чтобы стать сорок пятым. А если их было сорок шесть, если затерялся военный приказ или кого-то пристрелили в сторонке, я не хочу быть лишним, я хочу просто позвать тех двух на помощь: скажите, черт подери, скольких же в этом Крагуеваце хлопнули?
Мне, например, не все равно, где сколько ног! Но обо всем я узнаю много поздней...
Конец войны. И я иду. Выгнали меня. Есть ли ноги, нету ли, ступай! И я иду. Есть ли у тебя товарищи или
нет, ступай! Иной раз какой-нибудь приятель и крикнет тебе: «Пошли!» И я все иду, иду. Иной раз я проглочу слово — один бог ведает, на каком языке к кому обращаться. А где, хоть и проглочу слово, да улыбнусь, как бы говоря: братцы, я ведь иду, не бойтесь, я тоже иду! Рядом со мной, черт подери, все время кто-то подыхает от малярии! Но я иду! Может, только скажу себе: бедняга! Малярия! Иду! Когда Дюрис, когда Коко, когда Мартиненго. Ребята, хоть я и на одной ноге, а пошли. Шагом марш, хотя вы и без сил, малярия — не малярия, черт подери, надо идти, не подыхать же по дороге домой, а нету сил ни у Дюриса, ни у Коко, так пускай поможет Мартиненго!..
Представьте, я даже не заметил, когда и где перешел границу.
Иду себе и вдруг издали уже вижу, что, пожалуй, и меня кто-то поджидает, что уже кто-то издали меня жадно высматривает и никак не дождется. За каждым моим шагом следит. Вот те на, кажись, тетушка!
— Сыночек мой,— улыбается она мне во весь рот.— Солдатик мой золотенький! Кажин день поджйдаю тебя. Двужды на неделе пеку маковник. Мак для тебя собирала. Ах ты, дурбень, и где ж пропадал ты так долго?
— Долго, матушка! — Господи, я уж и говорить разучился! — Матушка, я уже не солдатик!
— Ты-то не солдатик, сынок? — Она сует мне в карман маковник.— Ох, и долгонько # ждала-поджидала, дужды на неделе маковник пекла, сыночек, ты для меня до самой смертушки будешь солдатом.
А меня тянет все дальше и дальше. Ведь и я когда-то на божий свет народился. Что с того, что отца не знал: и что рано мать померла?
Я все иду и иду. В кармане у меня маковник, но я не сразу, хе-хе-хе, его пробую...
А я й не знаю — прости меня, горлинка,— не знаю, где дом мой, не знаю, где что приключилось, не знаю, что и дома тем часом поделалось, и потому недосуг было за всем уследить, не знаю, где что приключилось!..
Ну и ладно! Дорога научила меня, прах ее подери, ходить на костылях! Нежданно-негаданно я в Турце. Бог знает, почему. Кто-то уже успел обзавестись табачными лавками \ а у меня по-прежнему ни кола ни двора. Я только Дюрис и ни черта больше. Некому было вовремя надоумить меня переметнуться в лагерь противника, выучить меня бы только заправским служакой!
Господи, а поначалу мне казалось, что я невесть какой дошлый малый!
Кой-кто обзавелся уже табачной лавкой или корчмой, а если отец у него был дубильщик, так и шкурками, шинком или дубильней. А у меня что было? Тащился я домой, но сам не знал, зачем туда иду. Может, мне туда и незачем было топать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13