Сколько кувшинчиков, стаканчиков-скляночек, графинчиков и всевозможных пузатых или просто надутых скляниц, прозрачных и цветных, господи, сколько же распрекрасного стекла было в Словакии!
Но картель есть картель — хотя фабричек, стеклодувень и лесопилок все убывает или они совсем исчезают,— слово картель вдруг становится известным и в Словакии.
И какой-нибудь учителишка, не только в сиротском доме, но и в любой деревеньке, учит детей петь:
Я нищий, убогий, друг — месяц двурогий, лежанка — под елкой, амбар мой — кошелка.
Растреклятое дело! Я бы охотно выбранил учителя, но иной учитель, хоть и пускает в ход тросточку, порой скажет мягко и усердному ученику:
— Мальчик, и ты пойдешь по миру!
А я все хожу и хожу. Если б не надо было мне есть, не своди у меня с голодухи желудок, не знай я и не замечай, как другие голодают, мне давно бы опостылела любая еда. Сам себя ненавижу, иногда стороной обхожу деревню или местечко, бреду-брожу и даже не знаю, куда идти просить нищенское вспоможение. Впрочем, и не хочу его. Я ведь не нищий. Но все равно обогреваюсь на маленьких железнодорожных станциях или где в другом месте, холодно, идет снег, негде душу согреть, часто и вправду не знаешь, остался ли друг по-прежнему другом. А поутру, случается, и без нищенского билета съедаю чужую похлебку.
Ежели бастуют где, я тоже иду бастовать. Ежели всех разгоняют, я остаюсь, я умею везде и всегда оставаться. Убивают кого-то, а я все живу и живу. Иногда и сам себе в укор ставлю, что никто не жахнет меня как следует по спине. Не раз я совал жандарму или полицейскому костыль в руки:
— Стукни меня, боров!
А они сцапают меня, да потом и отпустят.
И часто, даже по ночам, в совсем чужих деревнях или местечках кричу:
— Свиньи! Свиньи паршивые! Вы что, не можете прикончить меня?!
Мне знакома едва ли не каждая церковка. Евангелических мне уже не хватает. У каждой я стоял. У каждой пробовал молиться, но на одной молитве далеко не уедешь. И пусть многие, верно, думают, что евангелики не дадут в обиду своих единоверцев, будь ты трижды евангелик и стой хоть у евангелической церкви, раз ты обыкновенный пехотинец, ей-богу, и у евангелической церкви, даже у всех евангелических церквей, на молитве далеко не уедешь.
И вдруг я — в католическом Мариатале. Даже понятия не имею, как я попал туда: то ли по ошибке, то ли нарочно, а может, просто любопытства ради к кому-то пристроился, и вот уже шагаю в конце процессии, словно решил удлинить, помочь богомольцам растянуть факельцуг, шествие с факелами, с зажженными свечками...
Вдруг кто-то толкает меня, не иначе, ей-ей, как концом палки или даже скорее костылем:
— Хе-хе-хе! Коко, это ты? Ведь ты ж евангелик! Где у тебя свечка? Подними хотя бы костыль!
— Балда! Это я-то евангелик? Когда я перся с винтовкой в Рим, ты мне этого не говорил!
Улыбаюсь и, пожалуй, чуть повыше подымаю костыль: ахуе, ахуе, я этому уже научился, я ведь это тоже освоил! Рим или Аугсбург где-то далеко Виттенберг , далеко Сервет , которого Кальвин сжег на медленном огне, далеко Якуб Гуттер и все гуттериты, «габаны», как все это далеко, ауе, ауе, ауе, далеко Верден, Пьяве, далеко Галиция, бои в Карпатах, далеко Альпы и вспененные, журчащие, неистовые потоки альпийских студеных быстрин, богородице дево, радуйся, богородице дево, радуйся, Дюрис или Мартиненго, я всему уже научился.
Кто знает, жив ли еще пан Барток? А если жив, узнал бы он меня теперь? Не устыдился бы меня? Нет, и теперь ему не было бы стыдно за меня.
Члены радикальной религиозной секты анабаптистов. В Западную Словакию пришли около 1545 г. Были искусными мастерами ремесел, еще не развитых в Словакии. В Словакии и Моравии их называли также «гуттериты» по имени их проповедника и объединителя Якуба Гуттера.
Венгерская народная песня, записанная Белой Бартоком:
Эх, судья, судья, ты сельский наш судья,
Чтобы ворон тебе выклевал глаза!
Записать меня в солдаты приказал.
Мало с девками мне выпало житья.
Жив ли еще пан Барток? Смог бы он и теперь меня вспомнить?
Нет, я не ошибся! Вряд ли я мог бы ошибиться в пане Бартоке. В пане Бартоке я-таки никогда не ошибался.
Я думаю о сабельках. Кое-где уже снова все пронзительней начинают бренчать сабельками. Мне и труба слышится. «Крупп» или «Крусппе»? «Отто Брукнер, Краслице», «Лидл Брно» или просто обыкновенный Крупп, а с ним еще и другие господа, может, даже и капитан из Кёпеника . Неужто снять?! Мда, опять, пожалуй, это действительно так!
Заходит солнце, и над горами море латуни...
Газет я умышленно не читаю. Но все равно от этого никуда не уйдешь!
Сперва аншлюс, затем Судеты и Польша, Шлезвиг- Гольштейн, нападение на польскую почту , зачем все снова и снова повторять?
Полетел в Германию старый Чемберлен и детей словацких продал немчуре...
Однако все должно обрести форму! Мобилизация, война! И впереди тоже странствия, только лучше организованные и под особым наблюдением.
Название произведения Б. Бартока.
«Отто Брукнер»— фирма музыкальных инструментов в Краслицах, так же как и фирмы «Лидл Брно», «Крупп» и «Крусппе». Вместе с тем здесь и игра слов, связанная с именем «пушечного короля» Круппа, сыгравшего особую роль в развязывании второй мировой войны.
«Капитан из Кёпеника» — сапожник из немецкого города Кёпеник Вильгельм Фойгт в октябре 1906 г., переодевшись в форму капитана, с несколькими случайно встреченными солдатами захватил ратушу, сместил бургомистра и завладел городской казной; образ «капитана из Кёпеника» стал нарицательным.
Н. Чемберлен подписал Мюнхенское соглашение в 1938 г.
И армия отправляется в странствие!
А я иногда в Мариатале, иногда в Шаштине стою в шеренге нищих и убогих вдоль дороги, по которой идут богомольцы, или шагаю следом за ними — все больше под вечер, когда уже смеркнется, и венгерская или словацкая процессия движется по вечерней Братиславе.
Хотя под Братиславой шествие слегка тает, к нему пристраивается несколько цыган, взрослых и детей, бывает какой-нибудь вор и две-три проститутки. Чудесный вечер, хотя и без всякого прибытка, просто чудесный вечер, а посреди него и богомольная минута — видно, попросту красть нечего,— вор и тот неожиданно держит свечку и поет с Козелкой, Круйбель бранится с Гейгешем , а Ракус с Гораком заглядывают к ним в песенник.
И цыгане перебраниваются:
— Не цыгань, заткнись, давай лучше кричи ауе!
А возле меня с обеих сторон блондинки и темноволосые, их становится все больше. И я с ними ауе, ауе, ауе, сколько повсюду этой голытьбы, богородице дево, радуйся, богородице дево, радуйся...
Я нарочно все убыстряю, словно не хочу про все знать. Но кто-то обо всем уже позаботился.
Голодные походы. Мюнхен. Народные шествия. Самостоятельность. Не прячет ли кто еврея? Сперва обещается выезд в Палестину, а еще поздней — работа на каком- нибудь словацком сахарозаводе или работа для рейха — тут уж извольте заплатить за каждого столько-то кронок за обучение...
Для фронта только две дивизии: ударная и прикрывающая 4. Ну и, конечно, сразу же снимают фильм «От Татр до Азовского моря». Парень, а не напутал ли ты .
Имеется в виду вывод из южных областей Словакии чехословацких частей, оккупация этой территории хортистской Венгрией (16 марта 1939 г.), а также участие клеро-фашистского «независимого Словацкого государства» во второй мировой войне на стороне фашистских держав.
Одна из словацких дивизий, преступно направленных клеро фашистским правительством на советско-германский фронт, в 1942 г. принимала участие в военных действиях на Кавказе. Многие из солдат перешли на сторону Красной Армии и впоследствии составили ядро Чехословацкого корпуса.
го с морями? Тебе что нужно у моря? А где Кавказ, знаешь? Чего ты там не видал? Может, решил там найти или продавать лечебные травы? Или хочется посмотреть, как у подножья кавказских гор алеют гранаты?
На кой ляд тебе это море? Одно или другое? Чего ты там позабыл? Хоть и верезжит труба, ты-то куда спешишь со своей одной дивизией? Решил покрасоваться? И ты захотел доказать, что ловок втащить пушку на самую макушку Эльбруса...
Сколько погибнет их из ударной или этой прикрывающей дивизии? Сколько перебежит? Сколько не воротится? А скольких из других стран — малых и больших — постигнет та же участь?
Меня как бы уже ничего не касается. Хорошо еще, что и во время войцы, пусть я и евангелик, а может, и не евангелик, могу ходить на богомолье. Иной раз мне даже весело. Хоть я и с севера, а люблю — особенно, когда паломничество — бывать на юге, на Дольняках; среди нищих у меня полно друзей, да и те, что поначалу кое-что не могли мне простить, называют меня уже Коко и, пожалуй, даже рады, что я их чуточку объединяю. Никто не сердится на меня, когда кричу им: «Ребята, равняйсь! Покажите и сейчас, какой полагается быть шеренге!» У некоторых даже меньше ног, чем у меня, они сидят в деревянных ящичках и вместо костылей пускают в ход буковые чурбачки, те самые, какими спасается нынче рейх, да и Словакия, потребляя древесину вместо нефти и бензина.
Ребята, держать равнение! Не нарушать факельцуг! Не расстраивать. Когда поет голодное горло, разберешь ли тут, поет ли Кальвин или Сервет, Цвингли или Гуттер, папа римский или Беньямино Джильи , который, если захочет, запросто плюнет на Словакию; а ты покажи, как умеешь держать лопату, или — хоть идет и стадо гусей — как держишь равнение...
Всегда, когда кончается лето и близится осень, я бываю на Дольняках. Мне часто приходит на память, как однажды, совсем еще мальчишкой, я отправился из родной
Джильи Беньямино — известный итальянский певец.
деревни на юг. Явился в Прешпорок и враз захотел показать, что огонь мне нипочем. Скорей всего, просто мечтал подзаработать, но и, конечно, повыставляться был не прочь. Я сразу влетел в огонь и прибился к пожарным совсем не потому, что пожалел беднягу Штефанко или ждал благодарности от фирмы Бёкинга — ничего подобного! Я влетел, чтоб показать, что не боюсь огня, что не только загореться, но и гасить не боюсь. Что никакой огонь мне не страшен — я знаю, что он такое и для чего и как тушить его. И это вовсе не болтовня. Еще тогда я решил, что будь я знаком с паном Мартиненго или с каким-нибудь важным лицом из фирмы Бёкинга, я бы им посоветовал, как хранить бочки с олифой, бензином, нефтью и скипидаром. Для бочек, пожалуй, и склады не нужны. Если речь и впрямь идет о чем-то горючем, зачем помещать это в склады? Я смекнул, что бочки надо укладывать совсем по- другому — тогда и бедному Штефанко, у которого, верно, остались дети, не пришлось бы вешаться.
Бочки с горючим, по-моему, должны быть на открытом пространстве, причем могут быть друг на дружке, и даже в большом количестве, но с краю надобен колышек — вспыхни пожар или взорвись какая-нибудь бочка, даже лизни их все до единой огонь, стоит вытащить колышек, и они спасены. Раскатятся так далеко, что пан Бёинг только глаза вытаращит. А капитан Мартиненго вместе с беднягой Штефанко и на том свете обхохочутся, любуясь веселым огоньком, а главное, тем, как я сумел быстро и весело раскатить бочки в разные стороны. Я и никакой награды за это не требовал бы, разве что сказал бы: «Пан Бёкинг, я вас потому упредил, что понял, как лучше огонь разводить, да и чтоб вы на лак не скупились и воровали поменьше, хотя на горючем, на лаках вы свой капитал и наживаете».
Но в совете моем никто не нуждался. Да и я тогда не был семи пядей во лбу, просто умел умно ухмыляться — сглотну какую мушку, и кажется мне, что будь я в Турце, я смог бы людям объяснить, какая разница между винной мушкой и капустной, турчанской. Полюбил я равнинные Дольняки, но только потому, что любил Турец. Хоть и смеялся я, да про себя всегда сравнивал и знал — то, чего недостает в каком-нибудь одном крае, можно взять и перенести из другого. Может, стоит хотя бы попробовать? Разве нельзя какую-нибудь травку из Турца обменять на другую, разве нельзя было бы туда или сюда пересадить какой-нибудь устойчивый, выносливый черенок... Я никогда не винил тот или иной край, что ему недостает чего-то, я даже никогда никому не завидовал, мне, может, просто хотелось всем добра пожелать — я люблю смеяться, и оттого мне часто казалось, что у нас повсюду должно быть больше скромного смеха, ведь у нас живут скромные люди...
Ну что с того, если я когда и погорланю на Дольняках? А вы что бы хотели? Должно быть, гневаетесь, что северянин пришел на Дольняки или что евангелик забрел в католический Мариатал либо отправился в Шаштин спросить про богомольную Ангелику Бакичову?
Осень на Дольняках мне нравится еще потому, что там виноградная страда, мне даже кажется, что ради этого, по крайней мере в Словакии, бывают там и паломничества. Отлучишься ненадолго из Мариатала, и ты сразу в Ламаче или в Вайнорах, а пойдешь другим путем, лесом, наткнешься на Полгору, напьешься воды и в два счета ты в Юре. Звон Юрского колокола порадует и солдата. Вызванивает он старую побасенку: «Свинья меня вырыла, а пани нашла!» В ближнем, вечно мглистом, низинном Шуре, над которым и в жаркое лето колышется или волнится марево, в дупле размокшего от воды двухтысячелетнего дерева нашли латы и кости неизвестного солдата. Должно быть, он затаился там. Человек, особенно молодой и неопытный, глядит на все глазами своего поколения, пожалуй, он способен вобрать в себя опыт нескольких поколений, но когда речь идет о солдате — столетие обычно не играет роли; дурак предпочитает притопывать на одном месте и главным, самым главным ему кажется лишь то место, где он стоит или где он должен топать, но настоящий солдат знает о каждом умном и неумном, известном и неизвестном солдате.
Римлянин выстроит мост, а потом уж и дурак осмыслит, куда вела или как должна была выглядеть римская дорога. Но как плачут копья, как верещит корнет, как щит сшибается со щитом, не знают подчас даже знаменосцы, корнет не знает о корнете, а копыто ничего.
С именем Ангелики Бакичовой связана легенда об основании костела девы Марии в Шаштине, ставшего местом паломничества католиков.
ведает о копыте. И еще меньше известно о том, как ломаются и как звенят многажды поверженные, но все еще, пожалуй, возвышенные, хотя и рушащиеся троны и скипетры, как визжат дудки, а у труб остервенело трещат разъяренные, рычащие горла, как страшно всхрапывают кони, как свистят и скрипят рассеченные, разорванные, раскроенные, разметанные цепи; сабля, рассекая яблоньку, прищепливает привой, вспарывая живот, находит в нем яблоко или, ребра хрустят, глотки хрипят, как скрипучие поломанные свирели, трясущиеся, но разъяренные зады гонят впереди себя наточенные, посеребренные, начищенные до блеска ножи, штыки, жала и иглы, брюхо о брюхо, штык на штык, жало и копыто в глаз, уже и дерево звенит, уже и сталь мягчеет, с гудом рвутся бурчащие кишки, исторгая вдруг глубокие печальные тоны,— контра, которым недостает низов, им не на что опереться, не с чем связаться, поют вены, ими опрыскивают деревья и деревца, на лугах ломко мычат издыхающие, извечно глупые буйволы и стада, «румянится травушка, зелена трава для коровушки красна», из глаза римского коня, который у села Лаугарицио без устали роет землю копытом, будто ищет оброненный кем-то дукат на лугах — «кто дукат мне разменяет, милки дома не бывает»,— из глаза римского коня стекает гной, а другим копытом и оскаленной ржаньем мордой он как бы наперед указывает, где поставить для Матуша Чака Тренчанский замок или крепость Стречно, «загляну в корчму я, спрошу про Цинку Панну 3, там цыгане игра- а-ают, дукат мне разменяют, дукат разменя-я-яют, денег не считают»,— может, еще хотя бы раз повстречаю пана Бартока,— «дукат брошу на цимбалы, играют цыгане, ца-ра-ра, ца-ра-ра, мы копали и пахали до росистого утра»...
Все равно, затаишься ли ты или даже во время войны.
В 179 г. на юге Западной Словакии произошла одна из самых кровавых битв маркоманской войны в годы правления императора Марка Аврелия. В том же году римские легионы проникли в глубь варварских племен квадов и маркоманов к нынешнему Тренчину и заложили лагерь Лаугарицио; по приказу командира гарнизона Марка Валерия Максимилиана на тренчанской замковой скале была вытесана благодарственная надпись в честь победы римлян над варварами слетаешь «бурчака» хлебнуть... Тоской или песенкой молодость помянешь. «Свинья меня вырыла, а пани нашла!» Колоколу нужна побасенка. Но солдат должен уметь обойтись и без колокола, и без побасенки. «Свинья меня вырыла, а пани нашла!» Черный виноград надо оставить на лозе чуть подольше, а потом дать ему выбродить в бочках, чтоб красное вино успело набраться терпковатого вкуса и сочного цвета для и ради солдатика. Затаишься ли ты или нет, одно ясно: солдат вечен... И не потому, что он может стать генералом или всего лишь сотником Солдат вечен и способен другим обеспечить вечность потому, даже только потому, что умеет затаиться — один раз в дупле, другой раз как крыса, а третий как тот горемыка, что нес из дальней дали черенок или дротик, а то и персиковую косточку, забытую в кармане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Но картель есть картель — хотя фабричек, стеклодувень и лесопилок все убывает или они совсем исчезают,— слово картель вдруг становится известным и в Словакии.
И какой-нибудь учителишка, не только в сиротском доме, но и в любой деревеньке, учит детей петь:
Я нищий, убогий, друг — месяц двурогий, лежанка — под елкой, амбар мой — кошелка.
Растреклятое дело! Я бы охотно выбранил учителя, но иной учитель, хоть и пускает в ход тросточку, порой скажет мягко и усердному ученику:
— Мальчик, и ты пойдешь по миру!
А я все хожу и хожу. Если б не надо было мне есть, не своди у меня с голодухи желудок, не знай я и не замечай, как другие голодают, мне давно бы опостылела любая еда. Сам себя ненавижу, иногда стороной обхожу деревню или местечко, бреду-брожу и даже не знаю, куда идти просить нищенское вспоможение. Впрочем, и не хочу его. Я ведь не нищий. Но все равно обогреваюсь на маленьких железнодорожных станциях или где в другом месте, холодно, идет снег, негде душу согреть, часто и вправду не знаешь, остался ли друг по-прежнему другом. А поутру, случается, и без нищенского билета съедаю чужую похлебку.
Ежели бастуют где, я тоже иду бастовать. Ежели всех разгоняют, я остаюсь, я умею везде и всегда оставаться. Убивают кого-то, а я все живу и живу. Иногда и сам себе в укор ставлю, что никто не жахнет меня как следует по спине. Не раз я совал жандарму или полицейскому костыль в руки:
— Стукни меня, боров!
А они сцапают меня, да потом и отпустят.
И часто, даже по ночам, в совсем чужих деревнях или местечках кричу:
— Свиньи! Свиньи паршивые! Вы что, не можете прикончить меня?!
Мне знакома едва ли не каждая церковка. Евангелических мне уже не хватает. У каждой я стоял. У каждой пробовал молиться, но на одной молитве далеко не уедешь. И пусть многие, верно, думают, что евангелики не дадут в обиду своих единоверцев, будь ты трижды евангелик и стой хоть у евангелической церкви, раз ты обыкновенный пехотинец, ей-богу, и у евангелической церкви, даже у всех евангелических церквей, на молитве далеко не уедешь.
И вдруг я — в католическом Мариатале. Даже понятия не имею, как я попал туда: то ли по ошибке, то ли нарочно, а может, просто любопытства ради к кому-то пристроился, и вот уже шагаю в конце процессии, словно решил удлинить, помочь богомольцам растянуть факельцуг, шествие с факелами, с зажженными свечками...
Вдруг кто-то толкает меня, не иначе, ей-ей, как концом палки или даже скорее костылем:
— Хе-хе-хе! Коко, это ты? Ведь ты ж евангелик! Где у тебя свечка? Подними хотя бы костыль!
— Балда! Это я-то евангелик? Когда я перся с винтовкой в Рим, ты мне этого не говорил!
Улыбаюсь и, пожалуй, чуть повыше подымаю костыль: ахуе, ахуе, я этому уже научился, я ведь это тоже освоил! Рим или Аугсбург где-то далеко Виттенберг , далеко Сервет , которого Кальвин сжег на медленном огне, далеко Якуб Гуттер и все гуттериты, «габаны», как все это далеко, ауе, ауе, ауе, далеко Верден, Пьяве, далеко Галиция, бои в Карпатах, далеко Альпы и вспененные, журчащие, неистовые потоки альпийских студеных быстрин, богородице дево, радуйся, богородице дево, радуйся, Дюрис или Мартиненго, я всему уже научился.
Кто знает, жив ли еще пан Барток? А если жив, узнал бы он меня теперь? Не устыдился бы меня? Нет, и теперь ему не было бы стыдно за меня.
Члены радикальной религиозной секты анабаптистов. В Западную Словакию пришли около 1545 г. Были искусными мастерами ремесел, еще не развитых в Словакии. В Словакии и Моравии их называли также «гуттериты» по имени их проповедника и объединителя Якуба Гуттера.
Венгерская народная песня, записанная Белой Бартоком:
Эх, судья, судья, ты сельский наш судья,
Чтобы ворон тебе выклевал глаза!
Записать меня в солдаты приказал.
Мало с девками мне выпало житья.
Жив ли еще пан Барток? Смог бы он и теперь меня вспомнить?
Нет, я не ошибся! Вряд ли я мог бы ошибиться в пане Бартоке. В пане Бартоке я-таки никогда не ошибался.
Я думаю о сабельках. Кое-где уже снова все пронзительней начинают бренчать сабельками. Мне и труба слышится. «Крупп» или «Крусппе»? «Отто Брукнер, Краслице», «Лидл Брно» или просто обыкновенный Крупп, а с ним еще и другие господа, может, даже и капитан из Кёпеника . Неужто снять?! Мда, опять, пожалуй, это действительно так!
Заходит солнце, и над горами море латуни...
Газет я умышленно не читаю. Но все равно от этого никуда не уйдешь!
Сперва аншлюс, затем Судеты и Польша, Шлезвиг- Гольштейн, нападение на польскую почту , зачем все снова и снова повторять?
Полетел в Германию старый Чемберлен и детей словацких продал немчуре...
Однако все должно обрести форму! Мобилизация, война! И впереди тоже странствия, только лучше организованные и под особым наблюдением.
Название произведения Б. Бартока.
«Отто Брукнер»— фирма музыкальных инструментов в Краслицах, так же как и фирмы «Лидл Брно», «Крупп» и «Крусппе». Вместе с тем здесь и игра слов, связанная с именем «пушечного короля» Круппа, сыгравшего особую роль в развязывании второй мировой войны.
«Капитан из Кёпеника» — сапожник из немецкого города Кёпеник Вильгельм Фойгт в октябре 1906 г., переодевшись в форму капитана, с несколькими случайно встреченными солдатами захватил ратушу, сместил бургомистра и завладел городской казной; образ «капитана из Кёпеника» стал нарицательным.
Н. Чемберлен подписал Мюнхенское соглашение в 1938 г.
И армия отправляется в странствие!
А я иногда в Мариатале, иногда в Шаштине стою в шеренге нищих и убогих вдоль дороги, по которой идут богомольцы, или шагаю следом за ними — все больше под вечер, когда уже смеркнется, и венгерская или словацкая процессия движется по вечерней Братиславе.
Хотя под Братиславой шествие слегка тает, к нему пристраивается несколько цыган, взрослых и детей, бывает какой-нибудь вор и две-три проститутки. Чудесный вечер, хотя и без всякого прибытка, просто чудесный вечер, а посреди него и богомольная минута — видно, попросту красть нечего,— вор и тот неожиданно держит свечку и поет с Козелкой, Круйбель бранится с Гейгешем , а Ракус с Гораком заглядывают к ним в песенник.
И цыгане перебраниваются:
— Не цыгань, заткнись, давай лучше кричи ауе!
А возле меня с обеих сторон блондинки и темноволосые, их становится все больше. И я с ними ауе, ауе, ауе, сколько повсюду этой голытьбы, богородице дево, радуйся, богородице дево, радуйся...
Я нарочно все убыстряю, словно не хочу про все знать. Но кто-то обо всем уже позаботился.
Голодные походы. Мюнхен. Народные шествия. Самостоятельность. Не прячет ли кто еврея? Сперва обещается выезд в Палестину, а еще поздней — работа на каком- нибудь словацком сахарозаводе или работа для рейха — тут уж извольте заплатить за каждого столько-то кронок за обучение...
Для фронта только две дивизии: ударная и прикрывающая 4. Ну и, конечно, сразу же снимают фильм «От Татр до Азовского моря». Парень, а не напутал ли ты .
Имеется в виду вывод из южных областей Словакии чехословацких частей, оккупация этой территории хортистской Венгрией (16 марта 1939 г.), а также участие клеро-фашистского «независимого Словацкого государства» во второй мировой войне на стороне фашистских держав.
Одна из словацких дивизий, преступно направленных клеро фашистским правительством на советско-германский фронт, в 1942 г. принимала участие в военных действиях на Кавказе. Многие из солдат перешли на сторону Красной Армии и впоследствии составили ядро Чехословацкого корпуса.
го с морями? Тебе что нужно у моря? А где Кавказ, знаешь? Чего ты там не видал? Может, решил там найти или продавать лечебные травы? Или хочется посмотреть, как у подножья кавказских гор алеют гранаты?
На кой ляд тебе это море? Одно или другое? Чего ты там позабыл? Хоть и верезжит труба, ты-то куда спешишь со своей одной дивизией? Решил покрасоваться? И ты захотел доказать, что ловок втащить пушку на самую макушку Эльбруса...
Сколько погибнет их из ударной или этой прикрывающей дивизии? Сколько перебежит? Сколько не воротится? А скольких из других стран — малых и больших — постигнет та же участь?
Меня как бы уже ничего не касается. Хорошо еще, что и во время войцы, пусть я и евангелик, а может, и не евангелик, могу ходить на богомолье. Иной раз мне даже весело. Хоть я и с севера, а люблю — особенно, когда паломничество — бывать на юге, на Дольняках; среди нищих у меня полно друзей, да и те, что поначалу кое-что не могли мне простить, называют меня уже Коко и, пожалуй, даже рады, что я их чуточку объединяю. Никто не сердится на меня, когда кричу им: «Ребята, равняйсь! Покажите и сейчас, какой полагается быть шеренге!» У некоторых даже меньше ног, чем у меня, они сидят в деревянных ящичках и вместо костылей пускают в ход буковые чурбачки, те самые, какими спасается нынче рейх, да и Словакия, потребляя древесину вместо нефти и бензина.
Ребята, держать равнение! Не нарушать факельцуг! Не расстраивать. Когда поет голодное горло, разберешь ли тут, поет ли Кальвин или Сервет, Цвингли или Гуттер, папа римский или Беньямино Джильи , который, если захочет, запросто плюнет на Словакию; а ты покажи, как умеешь держать лопату, или — хоть идет и стадо гусей — как держишь равнение...
Всегда, когда кончается лето и близится осень, я бываю на Дольняках. Мне часто приходит на память, как однажды, совсем еще мальчишкой, я отправился из родной
Джильи Беньямино — известный итальянский певец.
деревни на юг. Явился в Прешпорок и враз захотел показать, что огонь мне нипочем. Скорей всего, просто мечтал подзаработать, но и, конечно, повыставляться был не прочь. Я сразу влетел в огонь и прибился к пожарным совсем не потому, что пожалел беднягу Штефанко или ждал благодарности от фирмы Бёкинга — ничего подобного! Я влетел, чтоб показать, что не боюсь огня, что не только загореться, но и гасить не боюсь. Что никакой огонь мне не страшен — я знаю, что он такое и для чего и как тушить его. И это вовсе не болтовня. Еще тогда я решил, что будь я знаком с паном Мартиненго или с каким-нибудь важным лицом из фирмы Бёкинга, я бы им посоветовал, как хранить бочки с олифой, бензином, нефтью и скипидаром. Для бочек, пожалуй, и склады не нужны. Если речь и впрямь идет о чем-то горючем, зачем помещать это в склады? Я смекнул, что бочки надо укладывать совсем по- другому — тогда и бедному Штефанко, у которого, верно, остались дети, не пришлось бы вешаться.
Бочки с горючим, по-моему, должны быть на открытом пространстве, причем могут быть друг на дружке, и даже в большом количестве, но с краю надобен колышек — вспыхни пожар или взорвись какая-нибудь бочка, даже лизни их все до единой огонь, стоит вытащить колышек, и они спасены. Раскатятся так далеко, что пан Бёинг только глаза вытаращит. А капитан Мартиненго вместе с беднягой Штефанко и на том свете обхохочутся, любуясь веселым огоньком, а главное, тем, как я сумел быстро и весело раскатить бочки в разные стороны. Я и никакой награды за это не требовал бы, разве что сказал бы: «Пан Бёкинг, я вас потому упредил, что понял, как лучше огонь разводить, да и чтоб вы на лак не скупились и воровали поменьше, хотя на горючем, на лаках вы свой капитал и наживаете».
Но в совете моем никто не нуждался. Да и я тогда не был семи пядей во лбу, просто умел умно ухмыляться — сглотну какую мушку, и кажется мне, что будь я в Турце, я смог бы людям объяснить, какая разница между винной мушкой и капустной, турчанской. Полюбил я равнинные Дольняки, но только потому, что любил Турец. Хоть и смеялся я, да про себя всегда сравнивал и знал — то, чего недостает в каком-нибудь одном крае, можно взять и перенести из другого. Может, стоит хотя бы попробовать? Разве нельзя какую-нибудь травку из Турца обменять на другую, разве нельзя было бы туда или сюда пересадить какой-нибудь устойчивый, выносливый черенок... Я никогда не винил тот или иной край, что ему недостает чего-то, я даже никогда никому не завидовал, мне, может, просто хотелось всем добра пожелать — я люблю смеяться, и оттого мне часто казалось, что у нас повсюду должно быть больше скромного смеха, ведь у нас живут скромные люди...
Ну что с того, если я когда и погорланю на Дольняках? А вы что бы хотели? Должно быть, гневаетесь, что северянин пришел на Дольняки или что евангелик забрел в католический Мариатал либо отправился в Шаштин спросить про богомольную Ангелику Бакичову?
Осень на Дольняках мне нравится еще потому, что там виноградная страда, мне даже кажется, что ради этого, по крайней мере в Словакии, бывают там и паломничества. Отлучишься ненадолго из Мариатала, и ты сразу в Ламаче или в Вайнорах, а пойдешь другим путем, лесом, наткнешься на Полгору, напьешься воды и в два счета ты в Юре. Звон Юрского колокола порадует и солдата. Вызванивает он старую побасенку: «Свинья меня вырыла, а пани нашла!» В ближнем, вечно мглистом, низинном Шуре, над которым и в жаркое лето колышется или волнится марево, в дупле размокшего от воды двухтысячелетнего дерева нашли латы и кости неизвестного солдата. Должно быть, он затаился там. Человек, особенно молодой и неопытный, глядит на все глазами своего поколения, пожалуй, он способен вобрать в себя опыт нескольких поколений, но когда речь идет о солдате — столетие обычно не играет роли; дурак предпочитает притопывать на одном месте и главным, самым главным ему кажется лишь то место, где он стоит или где он должен топать, но настоящий солдат знает о каждом умном и неумном, известном и неизвестном солдате.
Римлянин выстроит мост, а потом уж и дурак осмыслит, куда вела или как должна была выглядеть римская дорога. Но как плачут копья, как верещит корнет, как щит сшибается со щитом, не знают подчас даже знаменосцы, корнет не знает о корнете, а копыто ничего.
С именем Ангелики Бакичовой связана легенда об основании костела девы Марии в Шаштине, ставшего местом паломничества католиков.
ведает о копыте. И еще меньше известно о том, как ломаются и как звенят многажды поверженные, но все еще, пожалуй, возвышенные, хотя и рушащиеся троны и скипетры, как визжат дудки, а у труб остервенело трещат разъяренные, рычащие горла, как страшно всхрапывают кони, как свистят и скрипят рассеченные, разорванные, раскроенные, разметанные цепи; сабля, рассекая яблоньку, прищепливает привой, вспарывая живот, находит в нем яблоко или, ребра хрустят, глотки хрипят, как скрипучие поломанные свирели, трясущиеся, но разъяренные зады гонят впереди себя наточенные, посеребренные, начищенные до блеска ножи, штыки, жала и иглы, брюхо о брюхо, штык на штык, жало и копыто в глаз, уже и дерево звенит, уже и сталь мягчеет, с гудом рвутся бурчащие кишки, исторгая вдруг глубокие печальные тоны,— контра, которым недостает низов, им не на что опереться, не с чем связаться, поют вены, ими опрыскивают деревья и деревца, на лугах ломко мычат издыхающие, извечно глупые буйволы и стада, «румянится травушка, зелена трава для коровушки красна», из глаза римского коня, который у села Лаугарицио без устали роет землю копытом, будто ищет оброненный кем-то дукат на лугах — «кто дукат мне разменяет, милки дома не бывает»,— из глаза римского коня стекает гной, а другим копытом и оскаленной ржаньем мордой он как бы наперед указывает, где поставить для Матуша Чака Тренчанский замок или крепость Стречно, «загляну в корчму я, спрошу про Цинку Панну 3, там цыгане игра- а-ают, дукат мне разменяют, дукат разменя-я-яют, денег не считают»,— может, еще хотя бы раз повстречаю пана Бартока,— «дукат брошу на цимбалы, играют цыгане, ца-ра-ра, ца-ра-ра, мы копали и пахали до росистого утра»...
Все равно, затаишься ли ты или даже во время войны.
В 179 г. на юге Западной Словакии произошла одна из самых кровавых битв маркоманской войны в годы правления императора Марка Аврелия. В том же году римские легионы проникли в глубь варварских племен квадов и маркоманов к нынешнему Тренчину и заложили лагерь Лаугарицио; по приказу командира гарнизона Марка Валерия Максимилиана на тренчанской замковой скале была вытесана благодарственная надпись в честь победы римлян над варварами слетаешь «бурчака» хлебнуть... Тоской или песенкой молодость помянешь. «Свинья меня вырыла, а пани нашла!» Колоколу нужна побасенка. Но солдат должен уметь обойтись и без колокола, и без побасенки. «Свинья меня вырыла, а пани нашла!» Черный виноград надо оставить на лозе чуть подольше, а потом дать ему выбродить в бочках, чтоб красное вино успело набраться терпковатого вкуса и сочного цвета для и ради солдатика. Затаишься ли ты или нет, одно ясно: солдат вечен... И не потому, что он может стать генералом или всего лишь сотником Солдат вечен и способен другим обеспечить вечность потому, даже только потому, что умеет затаиться — один раз в дупле, другой раз как крыса, а третий как тот горемыка, что нес из дальней дали черенок или дротик, а то и персиковую косточку, забытую в кармане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13