А Хотора гребет да честит меня и по батюшке и по матушке. Она осерчала, что выпил я немножко. Я слушал ее, слушал, как колыбельную, и заснул. Подошли мы к берегу, а я сплю себе. Взяла Хотора под одну руку мешок с картошкой, под другую меня подхватила и пошла вверх по крутому берегу. Тут я и проснулся. А Хотора шагает да честит меня — и такой я, и сякой я. Вот какая она была, моя Хотора, раньше. Теперь она уже не та.
— Мешок картошки в одной руке и мужчину под мышкой?— Мирья была поражена.— Неужели у женщины может быть столько силы?
— Да она же карелка,— объяснил старик.
Так у Мирьи началась трудовая жизнь на ее родине. Бригада, в которой она работала, была дружная, а бригадир — словно добрый дедушка, окруженный внучатами. Мирье даже в голову не пришло, что комната, которую она сама, собственными руками выкрасила, станет ее жильем. Впрочем, не знали этого и другие. Когда они закончили малярные работы и дом приняли, при распределении жилой площади было решено отдать эту квартиру Елене Петровне. Избушку же, в которой они с Мирьей жили, приспособили под склад.
Елена Петровна и Мирья перетащили свои небогатые пожитки в новый дом. Воронов в шутку предложил отметить новоселье. Елена Петровна ответила, что если бы она стала праздновать каждое свое новоселье, то, наверное, ее зарплаты не хватило бы даже на половину из них,— столько раз ей пришлось уже менять квартиру за время кочевой жизни строителя.
Но тут как раз подошел день получки, и Мирья получила первую в Советском Союзе зарплату.
— Мама, как же получается,— смеялась она.— Государство заплатило мне за то, что я выкрасила свою собственную квартиру...
Мать задумалась, потом объяснила лаконично:
— Ведь в конечном счете нам всегда платят за то, что мы делаем для себя. Только не все еще это понимают, не думают об этом. А что, Мирья, может, все-таки устроим новоселье, а?
Гости собрались в воскресенье. Не хватало только Воронова. Елена Петровна послала Мирью за ним — чего он там копается. Васели вызвался идти вместе с Мирьей. Тут поднялся и Валентин, сказав, что по пути захватит из клуба магнитофон.
Когда они ушли, Хотора стала рассказывать Елене Петровне:
— Вижу, у дочки твоей отбою от ухажеров нету. А ведь я, милая, девушкой когда была, тоже не знала, куда от них деваться. Идем с посиделок, а за мной провожатых-то ну на каждый палец по одному. Ортьо был стеснительный, даже подойти боялся. Стоит в сторонке да все поглядывает. А другие тем временем меня под руку — и пошли. Жалко стало мне бедного парня. Раз подошла я сама к Ортьо и говорю, чего, мол, глазами хлопаешь, пойдем со мной. И его под ручку. Он пошел. Вот и идет со мной с тех пор — сорок лет.
— Мели, мели, может, чего-нибудь и намелешь,— буркнул Ортьо. Он разглядывал полы: — Видите, как хорошо покрашено. Это Мирья работала. Толковая у тебя дочь, Елена Петровна.
Мирвя встретила Воронова, он уже шел к ним. Позади шли Васели и Валентин, неся тяжелый магнитофон. Около общежития они остановились, оттуда доносился какой-то шум, крики.
— Драка, что ли? — нахмурился Воронов.— Подождите меня здесь.
Мирья пошла за Вороновым.
Вдоль стен в длинном узком коридоре общежития стояли шкафы и комоды, отчего коридор казался еще уже и длиннее. В самом конце его толпились люди, и чей-то пьяный голос кричал:
— П-пустите!.. Я... я... ей покажу... этой,— и посыпались такие грязные ругательства, что старухи, с любопытством следившие за происходящим, качали головами и зажимали уши.
Воронов взял Мирью за руку и повернул ее к выходу: — Иди скажи матери, что я сейчас приду. Через пять минут.— И он показал ей пять растопыренных пальцев.— Понимаешь?
Мирья пошла, но остановилась у выхода, где стояли Валентин и Васели.
Заметив начальника, люди отпустили парня, которого они держали за руки.
— Это что за спектакль? — грозно спросил Воронов.
Одна из старух стала охотно объяснять:
— Да вот Борис наш... Напился как свинья и хотел свою Валерию поколотить. А люди добрые спрятали ее. Она там. Борис ведь и убить может.— Старушка плохо говорила по-русски и поэтому перешла на карельский язык.— Скажите-ка вы этому начальнику... Разве дело это? Раньше мужики тоже баб били. Что ж, случается. Но чтоб вот так в пьяном виде бушевать, вовек не бывало. А этот, басурман...
Парень старался казаться трезвым.
— Я такой человек, я люблю, чтоб было по-моему... я возьму и...
— Возьми-ка и иди спать,— оборвал его Воронов,— и оставь в покое Валерию Владимировну.
Но парень все петушился:
— А мне плевать на всех вас. Что хочу, то и делаю. Разве ты, начальник, не знаешь, что я ухожу в армию? На плечо! И шагом марш, раз-два, левой, левой! «Шел солдат своей дорогой...» — загорланил парень.
— Знаем, знаем,— прервал его Воронов.— Там тебя сделают шелковым.
— Я такой человек, что...
— Пока ты станешь человеком, ты не раз отсидишь на губе и гальюны почистишь. Марш спать — и немедленно! — приказал Воронов.
Парень бросил свирепый взгляд на дверь комнаты, куда его не пустили, и пошатываясь пошел в свою комнату. Люди начали расходиться.
Воронов только теперь заметил Мирью.
— Ты не ушла? — прошипел он сердито и рявкнул стоявшим в дверях Валентину и Васели: — А вы чего тут торчите?
— Вот она, хаукилахтинская культура,— злорадствовал Васели.—Да ведь и за это отвечает начальник, не так ли?
— Зато тебя не касается. Ты у нас временный...
Мирья потянула Валентина за руку.
— Пойдемте, Михаил Матвеевич,— звала она начальника. Васели заметил, что его не приглашают, и решил не идти на новоселье: что ему там делать, тем более что Воронов будет там.
—- Спокойной ночи, товарищ постоянный и номенклатурный,— бросил он Воронову и повернул в другую сторону.
— Пришли наконец-то! — воскликнула Елена Петровна, увидев Воронова.
Сели за стол, Марина Коллиева опять оказалась рядом с Игорем. Она и предложила, чтобы Игорь сказал первый тост.
— Почему я? — удивился Игорь.— Пусть Воронов скажет. Или — Валентин. От имени молодежи.
— Давай скажи,— махнул рукой Воронов.— Я боюсь: если я скажу тост, то мы с Еленой Петровной сразу разругаемся.
Игорь встал, задумался, потом начал торжественно, пожалуй, даже высокопарно:
— Мы живем в тайге. Вернее, здесь была раньше глухая тайга. Теперь нашими руками здесь строится новый поселок, социалистический поселок. Каждое такое новоселье для нас большой праздник. Пусть будет больше таких праздников. Я поднимаю тост за Хаукилахти. За Хаукилахти, у которого нет прошлого, есть только будущее, большое и светлое.
— Хороший тост,— похвалила Марина и тоже встала. За ней поднялись и другие и стали чокаться рюмками. Только Ортьо остался сидеть.
— Ортьо, что же это ты...— изумилась Елена Петровна.
— Нет, за этот тост я своей рюмки не подниму,— заявил старик.
— Почему?
— А вот почему. Будущее, конечно, есть будущее. Все это правильно. Но прошлое... Его нельзя просто так со счету сбрасывать. Мол, не было его. Нет, Игорь, было, было у Хаукилахти свое прошлое. Здесь люди и раньше жили.
Потом старик взял свой стакан и обратился к Елене Петровне по-карельски:
— А за тебя, Петровна, я выпью. И за то, чтобы молодежь не болтала, чего не знает... Ну, будь здорова, Петровна.
Его неожиданно поддержал Коллиев:
— Да, за Елену Петровну надо обязательно выпить. Я человек непьющий — вы все знаете, а за Елену Петровну— не могу не выпить. Ведь мы знаем друг друга давно. Вместе работаем, одно общее дело делаем. Иногда спорим, ругаемся — без этого не обойдешься,— как говорится, в спорах истина рождается. И я хочу сказать, что я думаю о ней, о нашей Елене Петровне. Ведь надо не только ругаться, надо не бояться говорить друг другу и хорошее.— Коллиев поднялся с рюмкой в руке и стал говорить торжественно, словно с трибуны:—Давайте не будем бояться
громких слов. Они тоже нужны. Елена Петровна наша это образец настоящей советской женщины. Она строитель новой жизни, человек с государственным подходом к большим и малым делам, принципиальный и предельно честный. Она — мать, многострадальная, стойкая, чуткая и...
— Да брось, Яков Михайлович,— прервала его Елена Петровна,— ты же не характеристику мне пишешь. Скажи короче, что, мол, влюбился в меня. И все будет ясно.
Коллиев смутился, поднял рюмку к губам и храбро выпил ее до дна, чуть не задохнувшись с непривычки.
— За Елену Петровну! За тебя, Петровна!
Мирья с благодарностью смотрела на Коллиева.
— Кийтос, спасибо вам,— сказала она по-фински и по-русски ему.
Когда гости стали расходиться, Мирья вышла на крыльцо проводить их. Валентин отстал от других, чтобы остаться наедине с Мирьей, и тут же из-за угла вышел Васели, видимо давно поджидавший ее. Заметив, что девушка оказалась между двух огней, Ортьо подхватил ее под руку:
— Не знаешь, кого выбрать? Лучше пойдем со мной, надежнее будет.
— Пошли, доченька, пошли к нам,— обрадовалась Хотора,— а то ты что-то к нам, старикам, не захаживаешь.
Елена Петровна стала убирать посуду. Из гостей остался один Коллиев.
— Помочь тебе, Елена Петровна? — вдруг предложил он.
— Какой из тебя помощник?!— улыбнулась Елена Петровна.— А впрочем — на. Вот тебе фартук. Покажи, как ты умеешь мыть посуду.
Коллиев надел передник. Оказалось, он умеет обращаться с посудой, сразу видно — давно уже холостой.
— Вот так мы и живем, Елена Петровна,—говорил он.— Одинаково живем. У тебя — дочь. У меня — дочь. У тебя — все только работа. У меня тоже. А годы-то уходят. И плохо, когда дочери растут одна без матери, другая...
— Ты к чему это клонишь?—засмеялась Елена Петровна.— Уж не сватать ли собираешься? Поздно уже, Яков Михайлович.
— Почему поздно? Мы ведь еще с тобой не так стары.
— Да нет, я не о старости говорю. Поздновато ты речь завел — гости успели уже уйти, а снова их собирать да стол, накрывать — канители много.
— Все шутишь. Хорошо, хоть ты шутить умеешь,— сказал Коллиев.— А то мы слишком серьезные — все только о делах говорим...
— Смотри, тарелку уронишь...
— А может, попробовать — на счастье.— Коллиев поднял тарелку, но не уронил ее, а положил на край стола. Потом осторожно взял Елену Петровну за руку: — Елена Петровна, я ведь за столом говорил от всей души. Ведь я о тебе думаю...
— Спасибо, спасибо.— Елена Петровна высвободила руку.— Теперь я скажу, что думаю.
— Ну что?
— Я думаю вот о чем.— Елена. Петровна стала серьезной.— У Ортьо Кауронена с желудком плохо. Мне Айно Андреевна говорила. Сам не жалуется. Завтра решается вопрос о его отпуске. Так что давай доставай ему путевку в Ессентуки или Железноводск. С утра же позвони куда следует.
— Хорошо, позвоню.— Коллиев помрачнел.— Ты не хочешь понять меня?
— Я все поняла, Яков Михайлович, все. У тебя — дочь. У меня — дочь. Тебя дома ждет Марина, так что иди домой. И не забудь о путевке.
— Ладно, пойду. Только, Елена Петровна, прошу тебя — подумай. Я ведь серьезно...
— Ладно, ладно. Там, кажется, дождь. Что это ты с плащом на руке, как молодой? Надень, а то еще простудишься.
Мирья вернулась домой поздно. Решила зайти к Ортьо и Хоторе на минутку, да разве уйдешь от них — Хотора сразу самовар поставила, а Ортьо вспоминал:
— Да, Мирья, задело меня за живое, когда поднимается такой молокосос и говорит — нет прошлого у Хаукилахти, ничего не было. Неправда это. Здесь люди и раньше жили. И многое видели и многое пережили. Вот как мы жили.
ЗДЕСЬ ЛЮДИ И РАНЬШЕ ЖИЛИ
Ортьо начал с того, как в этих краях, в Кайтаниеми, по другую сторону озера Сийкаярви, появилась первая школа.
Пришел человек, уже пожилой, с тяжелым рюкзаком за спиной — а в нем одни только книги — и сказал, что его послали сюда учителем.
Дело это было новое и большое, поэтому решили созвать собрание. А собрания тогда проводились чуть ли не каждый божий день: столько появилось общих дел, которые решали миром. Ну так вот. Школы, конечно, никакой не было, и построить ее сразу, конечно, не могли. Зато у вдовы Малафеевой изба была большая, и жила она в ней одна. Вот в этой избе с позволения вдовы и устроили школу. Она поставила те же условия, что ставила всегда, когда молодежь собиралась у ней на посиделки,— избу убирать самим и дрова приносить самим.
Класс был один — первый. Первоклассники были разного возраста — от семи до двадцати. Каждый ученик приносил с собой из дому скамейку и, уходя, уносил ее, чтобы она не мешала хозяйке дома. Учебников не было. Только те, что учитель принес с собой в рюкзаке. Поэтому читать учились по тому, что оказалось под рукой; годились также старые газеты. Учитель не получал даже зарплаты. Ученики приносили ему кто бутылку молока, кто кусок сушеного мяса, кто немного соли. А у кого ничего не было, те учились бесплатно.
Вдова-старушка в грамоте была столь же сильна, что и остальные бабы в деревне, она не знала ни «а», ни «б», но с первого дня стала незаменимым помощником учителю. Конечно, завучем (тут старик воспользовался современным термином) она была неважным, но зато по части дисциплины— тут она оказалась на высоте. Обычно она сидела во время урока на лежанке и что-то вязала. Руки ее были заняты спицами, а глаза все видели, кто и как слушает учителя. Стоило кому-то чуть пошевельнуться, заерзать, как вдова предупреждала сердитым голосом:
— Чего завертелся? Вот спущу штаны да лучиной пройдусь по мягким местам, так узнаешь, как на уроке сидеть.
В тот год Сийкаярви замерзло рано. За морозами пришли метели: проедешь по Сийкаярви на санях, а след тут же заметет. Метели заметали следы и тех ночных гостей, которые все чаще стали проезжать через Сийкаярви. Известно было, что приходят они издалека — из-за границы. Знали и то, зачем приходили.
Старики сидели у пылавших печей и в тревоге вздыхали, думали и гадали, что же все-таки будет?
Время было новое. Происходило что-то тревожное и таинственное, о чем старались не говорить. Жили будничными заботами, делая вид, что ничего особенного и ч происходит. А ночью кое-кто из крестьян увозил хлеб в лес и
прятал в ямах. Из лесу возвращались уже в середине дня, ехали так, чтобы все видели,— мол, ездили за сеном или за дровами. Окованные железом сундуки, в которых хранилось приданое девиц на выданье — шелка да ситец, пуховые подушки и вышитые одеяла, стали таинственным образом исчезать из домов. Даже сами хозяйки не знали, не ведали, в какой лесной избушке захоронено их добро. Этим занимались только мужчины. Резали коров и телок и сушили мясо впрок. Кадушки с засоленной рыбой из кладовых попадали на островки Сийкаярви, где их прятали подальше от чужих глаз. Занимались этими тайными делами главным образом мужики побогаче. Те, у кого было что прятать. Прятали свое добро, прятали и что-то еще, привезенное откуда-то. А тем, кому ничего ниоткуда не привозили, а своего добра было лишь пуукко на поясе, куча голодных детишек да оборванная жена, незачем было ночами тайком ездить в лес. Впрочем, не на чем им было и ездить. Они-то и жили в постоянной тревоге. Уже ходили слухи, что в Юшкозере бандиты напали на клуб, где люди отмечали Октябрьский праздник, и убили много народу. Однажды ночью учитель Кайтаниемской школы встал на лыжи и покинул деревню.
Родители Ортьо в этой самой Хаукилахти считались ни бедными, ни богатыми. Была у них лошадь, хорошая лошадь, правда небольшого роста и не очень быстрая на бег, но зато сильная, рабочая. Держали они и корову. В один год коров было даже две, но потом вторую сменяли на муку и соль.
Хотатта, отец Ортьо, был из тех карельских мужиков, которые умели делать любую работу. Когда кто-нибудь начинал строить избу, приглашали Хотатту рубить сруб. Он делал лодки — большие, чтобы тянуть невод. Самые маленькие— челноки — тоже были нужны в хозяйстве. Знал отец Ортьо и кузнечное дело, и жителям Хаукилахти не приходилось звать кузнеца со стороны. А если кто собирался жениться и хотел заиметь для этого пьексы поизящнее, то опять на помощь приходил отец Ортьо. И трубки, что вырезал он, тоже были самые красивые.
У них росли три сына — Мийккула был старший, Ортьо— средний, Хуоти — младший. В те годы карельским парням не приходилось выбирать себе жизненный путь, они шли по стопам отца. Смолоду, сызмальства впрягались в крестьянскую работу. Но семья Хотатты составляла в некотором роде исключение. Их первенец, Мийккула, который был лет на шесть старше Ортьо, рос красивым, но слишком худосочным парнем. Рубить и возить лес он не мог, невод тянуть тоже. Да родители его и не заставляли делать тяжелые работы: они заметили, что парень растет толковым и умным, и отец решил выучить его. Мийккула четыре года учился в Кеми в русской школе. Читать и писать по-фински он научился самоучкой. Это было еще до революции. После революции стали учиться другие сыновья — Ортьо и Хуоти. Хуоти теперь — большой инженер, работает в Ленинграде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Мешок картошки в одной руке и мужчину под мышкой?— Мирья была поражена.— Неужели у женщины может быть столько силы?
— Да она же карелка,— объяснил старик.
Так у Мирьи началась трудовая жизнь на ее родине. Бригада, в которой она работала, была дружная, а бригадир — словно добрый дедушка, окруженный внучатами. Мирье даже в голову не пришло, что комната, которую она сама, собственными руками выкрасила, станет ее жильем. Впрочем, не знали этого и другие. Когда они закончили малярные работы и дом приняли, при распределении жилой площади было решено отдать эту квартиру Елене Петровне. Избушку же, в которой они с Мирьей жили, приспособили под склад.
Елена Петровна и Мирья перетащили свои небогатые пожитки в новый дом. Воронов в шутку предложил отметить новоселье. Елена Петровна ответила, что если бы она стала праздновать каждое свое новоселье, то, наверное, ее зарплаты не хватило бы даже на половину из них,— столько раз ей пришлось уже менять квартиру за время кочевой жизни строителя.
Но тут как раз подошел день получки, и Мирья получила первую в Советском Союзе зарплату.
— Мама, как же получается,— смеялась она.— Государство заплатило мне за то, что я выкрасила свою собственную квартиру...
Мать задумалась, потом объяснила лаконично:
— Ведь в конечном счете нам всегда платят за то, что мы делаем для себя. Только не все еще это понимают, не думают об этом. А что, Мирья, может, все-таки устроим новоселье, а?
Гости собрались в воскресенье. Не хватало только Воронова. Елена Петровна послала Мирью за ним — чего он там копается. Васели вызвался идти вместе с Мирьей. Тут поднялся и Валентин, сказав, что по пути захватит из клуба магнитофон.
Когда они ушли, Хотора стала рассказывать Елене Петровне:
— Вижу, у дочки твоей отбою от ухажеров нету. А ведь я, милая, девушкой когда была, тоже не знала, куда от них деваться. Идем с посиделок, а за мной провожатых-то ну на каждый палец по одному. Ортьо был стеснительный, даже подойти боялся. Стоит в сторонке да все поглядывает. А другие тем временем меня под руку — и пошли. Жалко стало мне бедного парня. Раз подошла я сама к Ортьо и говорю, чего, мол, глазами хлопаешь, пойдем со мной. И его под ручку. Он пошел. Вот и идет со мной с тех пор — сорок лет.
— Мели, мели, может, чего-нибудь и намелешь,— буркнул Ортьо. Он разглядывал полы: — Видите, как хорошо покрашено. Это Мирья работала. Толковая у тебя дочь, Елена Петровна.
Мирвя встретила Воронова, он уже шел к ним. Позади шли Васели и Валентин, неся тяжелый магнитофон. Около общежития они остановились, оттуда доносился какой-то шум, крики.
— Драка, что ли? — нахмурился Воронов.— Подождите меня здесь.
Мирья пошла за Вороновым.
Вдоль стен в длинном узком коридоре общежития стояли шкафы и комоды, отчего коридор казался еще уже и длиннее. В самом конце его толпились люди, и чей-то пьяный голос кричал:
— П-пустите!.. Я... я... ей покажу... этой,— и посыпались такие грязные ругательства, что старухи, с любопытством следившие за происходящим, качали головами и зажимали уши.
Воронов взял Мирью за руку и повернул ее к выходу: — Иди скажи матери, что я сейчас приду. Через пять минут.— И он показал ей пять растопыренных пальцев.— Понимаешь?
Мирья пошла, но остановилась у выхода, где стояли Валентин и Васели.
Заметив начальника, люди отпустили парня, которого они держали за руки.
— Это что за спектакль? — грозно спросил Воронов.
Одна из старух стала охотно объяснять:
— Да вот Борис наш... Напился как свинья и хотел свою Валерию поколотить. А люди добрые спрятали ее. Она там. Борис ведь и убить может.— Старушка плохо говорила по-русски и поэтому перешла на карельский язык.— Скажите-ка вы этому начальнику... Разве дело это? Раньше мужики тоже баб били. Что ж, случается. Но чтоб вот так в пьяном виде бушевать, вовек не бывало. А этот, басурман...
Парень старался казаться трезвым.
— Я такой человек, я люблю, чтоб было по-моему... я возьму и...
— Возьми-ка и иди спать,— оборвал его Воронов,— и оставь в покое Валерию Владимировну.
Но парень все петушился:
— А мне плевать на всех вас. Что хочу, то и делаю. Разве ты, начальник, не знаешь, что я ухожу в армию? На плечо! И шагом марш, раз-два, левой, левой! «Шел солдат своей дорогой...» — загорланил парень.
— Знаем, знаем,— прервал его Воронов.— Там тебя сделают шелковым.
— Я такой человек, что...
— Пока ты станешь человеком, ты не раз отсидишь на губе и гальюны почистишь. Марш спать — и немедленно! — приказал Воронов.
Парень бросил свирепый взгляд на дверь комнаты, куда его не пустили, и пошатываясь пошел в свою комнату. Люди начали расходиться.
Воронов только теперь заметил Мирью.
— Ты не ушла? — прошипел он сердито и рявкнул стоявшим в дверях Валентину и Васели: — А вы чего тут торчите?
— Вот она, хаукилахтинская культура,— злорадствовал Васели.—Да ведь и за это отвечает начальник, не так ли?
— Зато тебя не касается. Ты у нас временный...
Мирья потянула Валентина за руку.
— Пойдемте, Михаил Матвеевич,— звала она начальника. Васели заметил, что его не приглашают, и решил не идти на новоселье: что ему там делать, тем более что Воронов будет там.
—- Спокойной ночи, товарищ постоянный и номенклатурный,— бросил он Воронову и повернул в другую сторону.
— Пришли наконец-то! — воскликнула Елена Петровна, увидев Воронова.
Сели за стол, Марина Коллиева опять оказалась рядом с Игорем. Она и предложила, чтобы Игорь сказал первый тост.
— Почему я? — удивился Игорь.— Пусть Воронов скажет. Или — Валентин. От имени молодежи.
— Давай скажи,— махнул рукой Воронов.— Я боюсь: если я скажу тост, то мы с Еленой Петровной сразу разругаемся.
Игорь встал, задумался, потом начал торжественно, пожалуй, даже высокопарно:
— Мы живем в тайге. Вернее, здесь была раньше глухая тайга. Теперь нашими руками здесь строится новый поселок, социалистический поселок. Каждое такое новоселье для нас большой праздник. Пусть будет больше таких праздников. Я поднимаю тост за Хаукилахти. За Хаукилахти, у которого нет прошлого, есть только будущее, большое и светлое.
— Хороший тост,— похвалила Марина и тоже встала. За ней поднялись и другие и стали чокаться рюмками. Только Ортьо остался сидеть.
— Ортьо, что же это ты...— изумилась Елена Петровна.
— Нет, за этот тост я своей рюмки не подниму,— заявил старик.
— Почему?
— А вот почему. Будущее, конечно, есть будущее. Все это правильно. Но прошлое... Его нельзя просто так со счету сбрасывать. Мол, не было его. Нет, Игорь, было, было у Хаукилахти свое прошлое. Здесь люди и раньше жили.
Потом старик взял свой стакан и обратился к Елене Петровне по-карельски:
— А за тебя, Петровна, я выпью. И за то, чтобы молодежь не болтала, чего не знает... Ну, будь здорова, Петровна.
Его неожиданно поддержал Коллиев:
— Да, за Елену Петровну надо обязательно выпить. Я человек непьющий — вы все знаете, а за Елену Петровну— не могу не выпить. Ведь мы знаем друг друга давно. Вместе работаем, одно общее дело делаем. Иногда спорим, ругаемся — без этого не обойдешься,— как говорится, в спорах истина рождается. И я хочу сказать, что я думаю о ней, о нашей Елене Петровне. Ведь надо не только ругаться, надо не бояться говорить друг другу и хорошее.— Коллиев поднялся с рюмкой в руке и стал говорить торжественно, словно с трибуны:—Давайте не будем бояться
громких слов. Они тоже нужны. Елена Петровна наша это образец настоящей советской женщины. Она строитель новой жизни, человек с государственным подходом к большим и малым делам, принципиальный и предельно честный. Она — мать, многострадальная, стойкая, чуткая и...
— Да брось, Яков Михайлович,— прервала его Елена Петровна,— ты же не характеристику мне пишешь. Скажи короче, что, мол, влюбился в меня. И все будет ясно.
Коллиев смутился, поднял рюмку к губам и храбро выпил ее до дна, чуть не задохнувшись с непривычки.
— За Елену Петровну! За тебя, Петровна!
Мирья с благодарностью смотрела на Коллиева.
— Кийтос, спасибо вам,— сказала она по-фински и по-русски ему.
Когда гости стали расходиться, Мирья вышла на крыльцо проводить их. Валентин отстал от других, чтобы остаться наедине с Мирьей, и тут же из-за угла вышел Васели, видимо давно поджидавший ее. Заметив, что девушка оказалась между двух огней, Ортьо подхватил ее под руку:
— Не знаешь, кого выбрать? Лучше пойдем со мной, надежнее будет.
— Пошли, доченька, пошли к нам,— обрадовалась Хотора,— а то ты что-то к нам, старикам, не захаживаешь.
Елена Петровна стала убирать посуду. Из гостей остался один Коллиев.
— Помочь тебе, Елена Петровна? — вдруг предложил он.
— Какой из тебя помощник?!— улыбнулась Елена Петровна.— А впрочем — на. Вот тебе фартук. Покажи, как ты умеешь мыть посуду.
Коллиев надел передник. Оказалось, он умеет обращаться с посудой, сразу видно — давно уже холостой.
— Вот так мы и живем, Елена Петровна,—говорил он.— Одинаково живем. У тебя — дочь. У меня — дочь. У тебя — все только работа. У меня тоже. А годы-то уходят. И плохо, когда дочери растут одна без матери, другая...
— Ты к чему это клонишь?—засмеялась Елена Петровна.— Уж не сватать ли собираешься? Поздно уже, Яков Михайлович.
— Почему поздно? Мы ведь еще с тобой не так стары.
— Да нет, я не о старости говорю. Поздновато ты речь завел — гости успели уже уйти, а снова их собирать да стол, накрывать — канители много.
— Все шутишь. Хорошо, хоть ты шутить умеешь,— сказал Коллиев.— А то мы слишком серьезные — все только о делах говорим...
— Смотри, тарелку уронишь...
— А может, попробовать — на счастье.— Коллиев поднял тарелку, но не уронил ее, а положил на край стола. Потом осторожно взял Елену Петровну за руку: — Елена Петровна, я ведь за столом говорил от всей души. Ведь я о тебе думаю...
— Спасибо, спасибо.— Елена Петровна высвободила руку.— Теперь я скажу, что думаю.
— Ну что?
— Я думаю вот о чем.— Елена. Петровна стала серьезной.— У Ортьо Кауронена с желудком плохо. Мне Айно Андреевна говорила. Сам не жалуется. Завтра решается вопрос о его отпуске. Так что давай доставай ему путевку в Ессентуки или Железноводск. С утра же позвони куда следует.
— Хорошо, позвоню.— Коллиев помрачнел.— Ты не хочешь понять меня?
— Я все поняла, Яков Михайлович, все. У тебя — дочь. У меня — дочь. Тебя дома ждет Марина, так что иди домой. И не забудь о путевке.
— Ладно, пойду. Только, Елена Петровна, прошу тебя — подумай. Я ведь серьезно...
— Ладно, ладно. Там, кажется, дождь. Что это ты с плащом на руке, как молодой? Надень, а то еще простудишься.
Мирья вернулась домой поздно. Решила зайти к Ортьо и Хоторе на минутку, да разве уйдешь от них — Хотора сразу самовар поставила, а Ортьо вспоминал:
— Да, Мирья, задело меня за живое, когда поднимается такой молокосос и говорит — нет прошлого у Хаукилахти, ничего не было. Неправда это. Здесь люди и раньше жили. И многое видели и многое пережили. Вот как мы жили.
ЗДЕСЬ ЛЮДИ И РАНЬШЕ ЖИЛИ
Ортьо начал с того, как в этих краях, в Кайтаниеми, по другую сторону озера Сийкаярви, появилась первая школа.
Пришел человек, уже пожилой, с тяжелым рюкзаком за спиной — а в нем одни только книги — и сказал, что его послали сюда учителем.
Дело это было новое и большое, поэтому решили созвать собрание. А собрания тогда проводились чуть ли не каждый божий день: столько появилось общих дел, которые решали миром. Ну так вот. Школы, конечно, никакой не было, и построить ее сразу, конечно, не могли. Зато у вдовы Малафеевой изба была большая, и жила она в ней одна. Вот в этой избе с позволения вдовы и устроили школу. Она поставила те же условия, что ставила всегда, когда молодежь собиралась у ней на посиделки,— избу убирать самим и дрова приносить самим.
Класс был один — первый. Первоклассники были разного возраста — от семи до двадцати. Каждый ученик приносил с собой из дому скамейку и, уходя, уносил ее, чтобы она не мешала хозяйке дома. Учебников не было. Только те, что учитель принес с собой в рюкзаке. Поэтому читать учились по тому, что оказалось под рукой; годились также старые газеты. Учитель не получал даже зарплаты. Ученики приносили ему кто бутылку молока, кто кусок сушеного мяса, кто немного соли. А у кого ничего не было, те учились бесплатно.
Вдова-старушка в грамоте была столь же сильна, что и остальные бабы в деревне, она не знала ни «а», ни «б», но с первого дня стала незаменимым помощником учителю. Конечно, завучем (тут старик воспользовался современным термином) она была неважным, но зато по части дисциплины— тут она оказалась на высоте. Обычно она сидела во время урока на лежанке и что-то вязала. Руки ее были заняты спицами, а глаза все видели, кто и как слушает учителя. Стоило кому-то чуть пошевельнуться, заерзать, как вдова предупреждала сердитым голосом:
— Чего завертелся? Вот спущу штаны да лучиной пройдусь по мягким местам, так узнаешь, как на уроке сидеть.
В тот год Сийкаярви замерзло рано. За морозами пришли метели: проедешь по Сийкаярви на санях, а след тут же заметет. Метели заметали следы и тех ночных гостей, которые все чаще стали проезжать через Сийкаярви. Известно было, что приходят они издалека — из-за границы. Знали и то, зачем приходили.
Старики сидели у пылавших печей и в тревоге вздыхали, думали и гадали, что же все-таки будет?
Время было новое. Происходило что-то тревожное и таинственное, о чем старались не говорить. Жили будничными заботами, делая вид, что ничего особенного и ч происходит. А ночью кое-кто из крестьян увозил хлеб в лес и
прятал в ямах. Из лесу возвращались уже в середине дня, ехали так, чтобы все видели,— мол, ездили за сеном или за дровами. Окованные железом сундуки, в которых хранилось приданое девиц на выданье — шелка да ситец, пуховые подушки и вышитые одеяла, стали таинственным образом исчезать из домов. Даже сами хозяйки не знали, не ведали, в какой лесной избушке захоронено их добро. Этим занимались только мужчины. Резали коров и телок и сушили мясо впрок. Кадушки с засоленной рыбой из кладовых попадали на островки Сийкаярви, где их прятали подальше от чужих глаз. Занимались этими тайными делами главным образом мужики побогаче. Те, у кого было что прятать. Прятали свое добро, прятали и что-то еще, привезенное откуда-то. А тем, кому ничего ниоткуда не привозили, а своего добра было лишь пуукко на поясе, куча голодных детишек да оборванная жена, незачем было ночами тайком ездить в лес. Впрочем, не на чем им было и ездить. Они-то и жили в постоянной тревоге. Уже ходили слухи, что в Юшкозере бандиты напали на клуб, где люди отмечали Октябрьский праздник, и убили много народу. Однажды ночью учитель Кайтаниемской школы встал на лыжи и покинул деревню.
Родители Ортьо в этой самой Хаукилахти считались ни бедными, ни богатыми. Была у них лошадь, хорошая лошадь, правда небольшого роста и не очень быстрая на бег, но зато сильная, рабочая. Держали они и корову. В один год коров было даже две, но потом вторую сменяли на муку и соль.
Хотатта, отец Ортьо, был из тех карельских мужиков, которые умели делать любую работу. Когда кто-нибудь начинал строить избу, приглашали Хотатту рубить сруб. Он делал лодки — большие, чтобы тянуть невод. Самые маленькие— челноки — тоже были нужны в хозяйстве. Знал отец Ортьо и кузнечное дело, и жителям Хаукилахти не приходилось звать кузнеца со стороны. А если кто собирался жениться и хотел заиметь для этого пьексы поизящнее, то опять на помощь приходил отец Ортьо. И трубки, что вырезал он, тоже были самые красивые.
У них росли три сына — Мийккула был старший, Ортьо— средний, Хуоти — младший. В те годы карельским парням не приходилось выбирать себе жизненный путь, они шли по стопам отца. Смолоду, сызмальства впрягались в крестьянскую работу. Но семья Хотатты составляла в некотором роде исключение. Их первенец, Мийккула, который был лет на шесть старше Ортьо, рос красивым, но слишком худосочным парнем. Рубить и возить лес он не мог, невод тянуть тоже. Да родители его и не заставляли делать тяжелые работы: они заметили, что парень растет толковым и умным, и отец решил выучить его. Мийккула четыре года учился в Кеми в русской школе. Читать и писать по-фински он научился самоучкой. Это было еще до революции. После революции стали учиться другие сыновья — Ортьо и Хуоти. Хуоти теперь — большой инженер, работает в Ленинграде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38