Не знаю, что бы со мною стало, если бы не револьвер. Ему, видишь, приходилось беспокоиться о револьвере, у меня же обе руки были свободны. А револьвер, слушай, Николай, был тогда дороже, чем ты думаешь. От него все зависело. А тот отказался от него. Видно, решил, что жизнь дороже. Это все и изменило. Каким-то чудом я оказался на жердочке с револьвером в руке. Трохи передохнул, пока мой сосед выбирался из болота. В свалке винтовка упала в трясину и патроны тоже посыпались из кармана. Я бросил затвор туда же. Нехай черти болотные стрелять учатся.
— И все началось сначала! — рассмеялся из-под бинтов Николай.
— Конечно. Револьвер-то у меня, а это такая штука, что не захочешь, а пойдешь. А выглядели мы куда как здорово! Оба с головы до пят в грязи.
— Ну и как, добрались до места или опять поменялись ролями? — Рассказ, видимо, заинтересовал Николая.
— Ни то и ни другое. Это-то и есть самое смешное.— Микола Петрович дотронулся до плеча Николая.— Слушай, что получилось. Пришли мы к реке. И когда были уже на середине моста, этот бис возьми и сигани в воду. Я нацелил револьвер и нажал собачку. Только щелкнуло, а выстрела не получилось. Подумал, что, видно, грязь попала, раз не стреляет. Снова взвел курок, нажал — опять то же. А старик мой тем временем выбрался на берег и утек в лес. Стал я разглядывать револьвер: что за оказия с ним приключилась? Угадай-ка, что с ним было? В нем не было ни одного патрона. Ты слышишь, Николай? Ни единого патрона. В моей руке была железяка весом в четыреста граммов, от которой никому ни жарко ни холодно. А два человека разных держав, уже кое-что повидавших на веку, глядели на эту железяку как на какого-то идола! Вот я и говорю, что на войне случаются и совсем уж нелепые истории.— Немного помолчав, Степаненко добавил: — Нелепые, как и сама война.
Степаненко постучал мундштуком по папиросной коробке, задумчиво глядя на темнеющие окна. Откуда-то доносилось мычание коров. Вероятно, стадо возвращалось домой. По улице протарахтел грузовик. Старый соседский пес выскочил со двора и с лаем понесся за машиной.
Словно продолжая какую-то невысказанную мысль, Степаненко промолвил:
— А у тебя, Николай, все впереди. И дай бог, чтобы тебе не пришлось исходить тех дорог, что прошли мы. Военных дорог то есть. Ну как, сильно болит? Нет? Ну тогда спи. А я пойду прогуляюсь.
Степаненко шел по поселку, сам не зная куда. Вечером можно было завернуть к кому-нибудь из знакомых, поболтать часок-другой, а сейчас все были на работе. Прошли две хозяйки с продуктовыми сумками в руках. По другой стороне улицы знакомый паренек тащил тяжелый ящик инструментами, то и дело останавливаясь, чтобы сменить руку. Мимо прошла почтальонша. Мимоходом она сообщила Степаненко, что уже занесла газеты ему домой, и спросила:
— Как Николай чувствует себя?
— Уснул. Ничего страшного с ним не случилось.
Раньше по привычке спрашивали о здоровье Миколы
Петровича, теперь — Николая. Вот и вся разница.
Можно было бы заглянуть в клуб, но и там в это время никого нет. Невестка Анни, заведовавшая клубом, приклеивала на доску объявлений какую-то афишу. «Всегда она что-то приклеивает. Наверно, опять занятие кружка». Степаненко, как и многие в поселке, сперва посещал кружки технической учебы. Кружков было много: штукатурного и малярного дела, монтажников и электриков, не говоря уже о драмкружке. Но скоро старик почувствовал себя вроде бы лишним: учиться в его возрасте было ни к чему, а учить других он не мог. Однажды он попытался выступить на занятии кружка монтажников. Его вежливо выслушали, а потом руководитель, молодой инженер, сказал: «А теперь, товарищи, продолжим занятия». И начал чертить на доске какие-то кривые многоугольники и делать сложные расчеты, в которых было больше букв, чем цифр. Старик ничего не мог в них понять, тихонько пробрался к двери и удалился.
«А мины-то всё еще грохают»,— думал Степаненко, шагая по поселку. И тут его словно осенило. Он круто повернулся и уверенной походкой человека, имеющего перед собой ясную цель, направился на стройку.
Экскаватор Николая стоял на том же месте, где и подорвался. Широкие блестящие зубья ковша беспомощно висели. Казалось, какое-то чудовище, рассвирепев, ударило этого стального работягу по скуле так, что челюсть отвисла. Стрела слетела с оси и держалась только на тросе. Кабина была помята, стекла выбиты, но сердце машины — мотор казался исправным, хотя и сдвинулся чуть-чуть с места.
Степаненко долго осматривал покалеченную машину, о чем-то раздумывал. Подошли Вася Долговязый и Елена Петровна.
— Что, Микола Петрович? Не думаешь ли починить машину? — спросил Вася Долговязый.
— Найдутся здесь мастера и поученее меня,— уклончиво ответил старик.
— Да, найдутся,— иронически согласился Вася Долговязый.— И в лени их не обвинишь. Они могут ночи напролет просидеть над чертежами и расчетами, а кончат тем, что погрузят машину на платформу и отправят на ремонт в Петрозаводск, а то и до самой Москвы.
Павел Кюллиев остановил бульдозер и тоже подошел к ним. Вася Долговязый пошутил:
— Слушай, молодой человек, вот тебе случай показать, чему вас там в кружках учат. Попробуй почини.
Павел отличался болезненной обидчивостью. Он страдальчески поморщился, но все-таки начал с подчеркнутым безразличием осматривать экскаватор. Всех удивил Степаненко.
— А почему бы и не попробовать? — вызывающе сказал он.— Помощники, как я понимаю, найдутся.
Павел вопросительно взглянул на старика, потом воскликнул:
— Это идея!
Вася Долговязый подлил масла в огонь:
— В газетах о вас напишут, а на собраниях будут избирать в президиум...
— Кто о чем мечтает, тот о том и говорит,— огрызнулся Павел.
Подошедший к ним Петриков прямо-таки возмутился.
— Не понимаем мы, товарищ бригадир, нашу молодежь. Когда она горит желанием сделать что-нибудь хорошее, проявить энтузиазм, мы хмыкаем, посмеиваемся. А когда у нее что-то не получается, мы словно радуемся: в наше время, мол, было иначе, не та пошла молодежь... Слушай, Павел, действуй! Собери друзей своих. Ей-богу, вы сумеете показать нам, скептикам, на что мы способны. Давай...
— Сумеют они...— протянул презрительно Вася Долговязый.
— Не сумеем, так что ж,— Степаненко обрадовался поддержке.— Во всяком случае, вреда не нанесем больше, чем мина.
Никогда еще ни один кружок техучебы не собирался в Туулилахти так быстро. Услышав, что Степаненко задумал починить экскаватор, и монтажники и электросварщики бросились из столовой к разбитой машине, на ходу дожевывая кусок. Желающих принять участие в ремонте сбежалось столько, что Степаненко заявил:
— Вот что: если вы тут все будете толпиться, никакого толку не выйдет. Пусть останется несколько человек. Остальные марш по домам.
Экскаватор перевезли через реку во двор мастерских. Ребята окружили его со всех сторон. Наперебой вносили предложения, спорили, дополняли и поправляли друг друга, потом достали бумаги и стали что-то чертить и высчитывать. Степаненко слушал и улыбался. Он вспомнил, как посещал технический кружок, и подумал: «Тут на кривых и буковках не выедешь!» Вслух же сказал:
— Не знаю, что там говорится в ваших математиках, а, по-моему, надо сделать вот что...
И он начал показывать, где выпрямить, что сварить, что просто закрепить, какие части изготовить самим. И говорил так, что ребятам оставалось только слушать и соглашаться.
Несколько вечеров подряд со двора мастерских доносился звон металла и шипение электросварки.
Степаненко, казалось, помолодел. Один из парней даже спросил:
— А сколько же тебе лет-то, Микола Петрович?
Старик выпрямился, подумал и дал исчерпывающий
ответ:
— Я перегнал все спутники. Работники райсобеса подсчитали, что я совершил вокруг Солнца целых шестьдесят три оборота.
Одни засмеялись, другие не сразу поняли, что сказал упрямый старик.
Наступил момент, когда можно было испытать машину. Второй экскаваторщик, напарник Николая, взобрался в кабину. Мотор затрещал, зафыркал. Экскаваторщик включил лебедку и направил ковш к земле. По мере того как возрастала нагрузка, треск в моторе усиливался. Неожиданно машина дернулась, послышался страшный грохот, что-то заскрипело, заскрежетало. Потом разом все смолкло. Водитель нажимал на стартер, но мотор не заводился.
— Ясно,— сказал он, вылезая из кабины.— Переломился коленчатый вал.
Степаненко полез под машину. Он быстро понял, что при установке мотора была допущена ошибка — двигатель дал вибрацию, и коленчатый вал, конечно, не выдержал. Он вылез из-под машины, сел на землю, упершись подбородком в колени. Все вокруг стояли притихшие и расстроенные.
Нет, Степаненко не жалел, что взялся за дело, с которым не справился. Он думал о другом: в молодости с ним такого не случилось бы, в молодости все было иначе. Он поднялся и стал собирать инструменты. И не просто собирать. Он тщательно вычистил каждый гаечный ключ, каждую деталь. Так солдат, демобилизуясь, сдает свое оружие на склад. Но солдат делает это бодро, с радостью. А Степаненко словно навсегда прощался с чем-то для него дорогим, святым. Домой он шел сгорбленный, опустив голову, с трудом волоча ноги. Проходя мимо стройки, он заметил незнакомых ему людей с красными флажками в руках. Он понял, что эти молодые парни приехали искать мины. Конечно, никто из них не бывал на фронте. «А небось считают себя незаменимыми специалистами. А вот попробовали бы искать и. разряжать мины под огнем противника»,—с горечью подумал Степаненко: ему, старому минеру, было как-то очень обидно, что этим парням не пришло в голову хотя бы ради приличия спросить, нет ли в поселке людей, имеющих опыт по части разминирования.
Спустя полчаса Степаненко вернулся в мастерскую. Войдя в конторку, отгороженную от мастерской дощатой перегородкой, он поставил на стол свой железный сундучок.
— Что это? — старший механик, молодой парень с белесыми ресницами, вскинул на старика удивленные глаза.
Степаненко старался казаться равнодушным.
— Кое-какие инструменты. Трофейные. Может, сгодятся.
Старший механик открыл сундук. Чего там только не было — гаечные ключи всевозможных размеров и типов, штангенциркули, долота, сверла по металлу...
— Зачем это? — парень еще не понимал, в чем дело.
— Да я же говорю: сгодятся вам, может быть. Мне они ни к чему.
Старший механик, начавший догадываться, в чем дело, бросил взгляд на ящик. В нем были самые обычные инструменты, которые есть в каждой мастерской и почти у каждого механика. Но понимая, с чем старик расстается, механик сказал вслух с деланным восторгом:
— Вот это здорово! Очень, очень большое спасибо, Микола Петрович. А когда тебе понадобится что-нибудь, зайди, возьми.
— Нет, мне уже, кажется, ничего не нужно. Ну, всего...
Не оборачиваясь, старик вышел. «Жалеет!» Старику стало обидно.
По пути к нему присоединился Воронов, идущий к конторе. Он уже знал о неудаче старика. В день взрыва он договорился об отправке исковерканного экскаватора в капитальный ремонт и в ожидании разрешил Степаненко с молодежью испытать свои способности, впрочем совершенно не веря в успех. Теперь, при виде сгорбленного, словно убитого большим горем старика, ему стало так жаль его, что он начал искать слова утешения. Но что он мог сказать, чтобы не обидеть старого механика и минера? Старик сам прервал молчание:
— Вот так и получается, Михаил Матвеевич: стал я теперь вроде вредителя.
Воронов даже остановился от изумления:
— Ты что, в своем ли уме, Микола Петрович? Зачем ты такое? Мы же...
Степаненко сам понял, что сказал не то.
— Видишь ли, и подлецы, как я понимаю, есть двух сортов: одни сознательно делают подлость, а другие потому, что не умеют делать добро.
Воронов, задумавшись, промолвил:
— Микола Петрович, мы с тобой делали добро и, если нужно будет, горы еще своротим.
— Ну, ты-то молодой еще! — только и ответил Степаненко.^
Дома Степаненко был немало удивлен: откуда столько цветов! Николай объяснил:
— Школьники принесли. Нашли, видишь, новоиспеченного фронтового героя.
Анни не вытерпела:
— Ребята от всего сердца, а ты... Меня так тронуло, что чуть было не прослезилась. Только вот вожатая говорила слишком уж приторно.
— А стишок-то был ничего. Только, конечно, не стоило его мне посвящать,— согласился Николай.— Интересно, кто автор.
— Да кто-нибудь из литературного кружка. Может быть, даже Павел Кюллиев.
— У меня сегодня тоже вроде знаменательный день,— подавленным голосом сказал Степаненко.— Сдал дела. Вторично и навсегда. Только без стихов и без цветов.
Степаненко лег на диван. Ему стало грустно, одиноко. Сердце сжималось от неясной боли. Он стал прислушиваться к биению сердца. Неужели тоже сдает? А так хотелось бы жить. О жизни, о сердце, о смерти он никогда раньше не думал. Сегодня — впервые.
Воронов сказал правду. В Туулилахти наконец прислали инженера для монтажа станков. Это была еще совсем молодая девушка. Первые ночи она провела в доме приезжих, а потом ей дали комнату в новом деревянном доме. В поселке о приезжей отзывались неодобрительно: «Девушка, а ходит в брюках, да в таких узеньких, совсем в обтяжку. Губы красит, и волосы что конский хвост болтаются...»
Познакомившись с Еленой Петровной, она спросила, где можно помыться с дороги, а узнав, что в бане нет ванных и даже душа, пришла в ужас.
— Грязь-то отмоется,— успокоила Елена Петровна.— Забирайтесь на полок, захватите с собой веник и поддайте пару по-настоящему.
Девушка брезгливо поморщилась.
Воронов посмеивался над теми, кто осуждал девушку за стремление модно одеваться: «То ли еще будет, когда Туулилахти станет настоящим городом». Стиляг он видел только во время командировок в больших городах, реже в Петрозаводске. Его возмущали не только стиляги, но и те, кто писал о них повести, романы, ставил кинофильмы, заслоняя этими псевдогероями настоящих героев нашего времени. Михаилу Матвеевичу не нравилось многое в поведении известной части молодежи, увлекавшейся модной зарубежной музыкой, танцами и трюкачеством в искусстве. Воронов считал, что молодежь должна творчески развивать добрые традиции классики и советского реалистического искусства и музыки. Только эти традиции могут уберечь в человеке чувство прекрасного. Иногда молодежь и спотыкается, и ошибается, иногда может наломать дров, принять за прекрасное и новое то, что является отнюдь не новым и далеко не прекрасным. Тогда нужно подсказать ей, дать совет дружески, убедительно, и она поймет. С теми же, кто упорствует в своих заблуждениях, ничего не поделаешь — приходится, в интересах самой же молодежи, говорить резко, но всегда справедливо, как подобает отцу воспитывать своих детей. Их надо понимать, иногда и защищать. В защиту
одной девушки Воронов написал даже письмо в республиканскую газету. Какая-то девушка, выпускница десятого класса, прислала в редакцию наивное письмо о том, что у нас напрасно называют образцами социалистического города поселки, состоящие из деревянных домиков, вокруг которых лес сначала вырубают подчистую, а после начинают сажать деревья, озеленять. И началась проработка девушки. В течение многих недель в газете печатались адресованные ей открытые письма. И никто серьезно не задумался и не понял того, что девушка критиковала отнюдь не призывы ехать на новостройки, а выступала против ненужной шумихи, против декларативных штампованных, стертых, как старая монета, фраз. Воронов тоже написал ответ, открытое письмо девушке — теплое, отеческое, с оттенком дружеского юмора. Его обращение к девушке заканчивалось приглашением приехать в Туулилахти. В том же письме он с острым сарказмом говорил о тех корреспондентах, которые обрушились на письмо девушки с грубыми, оскорбительными обвинениями, еще более шаблонными и стандартными, чем те слова и фразы, против которых выступила девушка.
Письмо Воронова не опубликовали, и девушка не приехала.
Нина, новый инженер, понравилась Воронову своей бойкостью, непринужденностью и даже остроумием, когда они встретились впервые в клубе и еще не говорили о служебных делах. Оказалось, ее отец погиб на фронте, а мать работала инженером на заводе. Ей очень хотелось, чтобы дочь тоже стала инженером. Воронов посоветовал девушке устроиться и сжиться с обстановкой, походить по стройке, а денька через два или три приступить к работе. И вот она приступила. Уже в качестве штатного инженера по монтажу машин она вошла к Воронову в кабинет и, робкая, застенчивая, даже чуть заикаясь, попросила материал для составления сметы монтажных работ. Воронов не любил застенчивых людей, робость его раздражала. Он окинул ее с ног до головы таким взглядом, что девушка заерзала на месте, не зная, куда деть руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— И все началось сначала! — рассмеялся из-под бинтов Николай.
— Конечно. Револьвер-то у меня, а это такая штука, что не захочешь, а пойдешь. А выглядели мы куда как здорово! Оба с головы до пят в грязи.
— Ну и как, добрались до места или опять поменялись ролями? — Рассказ, видимо, заинтересовал Николая.
— Ни то и ни другое. Это-то и есть самое смешное.— Микола Петрович дотронулся до плеча Николая.— Слушай, что получилось. Пришли мы к реке. И когда были уже на середине моста, этот бис возьми и сигани в воду. Я нацелил револьвер и нажал собачку. Только щелкнуло, а выстрела не получилось. Подумал, что, видно, грязь попала, раз не стреляет. Снова взвел курок, нажал — опять то же. А старик мой тем временем выбрался на берег и утек в лес. Стал я разглядывать револьвер: что за оказия с ним приключилась? Угадай-ка, что с ним было? В нем не было ни одного патрона. Ты слышишь, Николай? Ни единого патрона. В моей руке была железяка весом в четыреста граммов, от которой никому ни жарко ни холодно. А два человека разных держав, уже кое-что повидавших на веку, глядели на эту железяку как на какого-то идола! Вот я и говорю, что на войне случаются и совсем уж нелепые истории.— Немного помолчав, Степаненко добавил: — Нелепые, как и сама война.
Степаненко постучал мундштуком по папиросной коробке, задумчиво глядя на темнеющие окна. Откуда-то доносилось мычание коров. Вероятно, стадо возвращалось домой. По улице протарахтел грузовик. Старый соседский пес выскочил со двора и с лаем понесся за машиной.
Словно продолжая какую-то невысказанную мысль, Степаненко промолвил:
— А у тебя, Николай, все впереди. И дай бог, чтобы тебе не пришлось исходить тех дорог, что прошли мы. Военных дорог то есть. Ну как, сильно болит? Нет? Ну тогда спи. А я пойду прогуляюсь.
Степаненко шел по поселку, сам не зная куда. Вечером можно было завернуть к кому-нибудь из знакомых, поболтать часок-другой, а сейчас все были на работе. Прошли две хозяйки с продуктовыми сумками в руках. По другой стороне улицы знакомый паренек тащил тяжелый ящик инструментами, то и дело останавливаясь, чтобы сменить руку. Мимо прошла почтальонша. Мимоходом она сообщила Степаненко, что уже занесла газеты ему домой, и спросила:
— Как Николай чувствует себя?
— Уснул. Ничего страшного с ним не случилось.
Раньше по привычке спрашивали о здоровье Миколы
Петровича, теперь — Николая. Вот и вся разница.
Можно было бы заглянуть в клуб, но и там в это время никого нет. Невестка Анни, заведовавшая клубом, приклеивала на доску объявлений какую-то афишу. «Всегда она что-то приклеивает. Наверно, опять занятие кружка». Степаненко, как и многие в поселке, сперва посещал кружки технической учебы. Кружков было много: штукатурного и малярного дела, монтажников и электриков, не говоря уже о драмкружке. Но скоро старик почувствовал себя вроде бы лишним: учиться в его возрасте было ни к чему, а учить других он не мог. Однажды он попытался выступить на занятии кружка монтажников. Его вежливо выслушали, а потом руководитель, молодой инженер, сказал: «А теперь, товарищи, продолжим занятия». И начал чертить на доске какие-то кривые многоугольники и делать сложные расчеты, в которых было больше букв, чем цифр. Старик ничего не мог в них понять, тихонько пробрался к двери и удалился.
«А мины-то всё еще грохают»,— думал Степаненко, шагая по поселку. И тут его словно осенило. Он круто повернулся и уверенной походкой человека, имеющего перед собой ясную цель, направился на стройку.
Экскаватор Николая стоял на том же месте, где и подорвался. Широкие блестящие зубья ковша беспомощно висели. Казалось, какое-то чудовище, рассвирепев, ударило этого стального работягу по скуле так, что челюсть отвисла. Стрела слетела с оси и держалась только на тросе. Кабина была помята, стекла выбиты, но сердце машины — мотор казался исправным, хотя и сдвинулся чуть-чуть с места.
Степаненко долго осматривал покалеченную машину, о чем-то раздумывал. Подошли Вася Долговязый и Елена Петровна.
— Что, Микола Петрович? Не думаешь ли починить машину? — спросил Вася Долговязый.
— Найдутся здесь мастера и поученее меня,— уклончиво ответил старик.
— Да, найдутся,— иронически согласился Вася Долговязый.— И в лени их не обвинишь. Они могут ночи напролет просидеть над чертежами и расчетами, а кончат тем, что погрузят машину на платформу и отправят на ремонт в Петрозаводск, а то и до самой Москвы.
Павел Кюллиев остановил бульдозер и тоже подошел к ним. Вася Долговязый пошутил:
— Слушай, молодой человек, вот тебе случай показать, чему вас там в кружках учат. Попробуй почини.
Павел отличался болезненной обидчивостью. Он страдальчески поморщился, но все-таки начал с подчеркнутым безразличием осматривать экскаватор. Всех удивил Степаненко.
— А почему бы и не попробовать? — вызывающе сказал он.— Помощники, как я понимаю, найдутся.
Павел вопросительно взглянул на старика, потом воскликнул:
— Это идея!
Вася Долговязый подлил масла в огонь:
— В газетах о вас напишут, а на собраниях будут избирать в президиум...
— Кто о чем мечтает, тот о том и говорит,— огрызнулся Павел.
Подошедший к ним Петриков прямо-таки возмутился.
— Не понимаем мы, товарищ бригадир, нашу молодежь. Когда она горит желанием сделать что-нибудь хорошее, проявить энтузиазм, мы хмыкаем, посмеиваемся. А когда у нее что-то не получается, мы словно радуемся: в наше время, мол, было иначе, не та пошла молодежь... Слушай, Павел, действуй! Собери друзей своих. Ей-богу, вы сумеете показать нам, скептикам, на что мы способны. Давай...
— Сумеют они...— протянул презрительно Вася Долговязый.
— Не сумеем, так что ж,— Степаненко обрадовался поддержке.— Во всяком случае, вреда не нанесем больше, чем мина.
Никогда еще ни один кружок техучебы не собирался в Туулилахти так быстро. Услышав, что Степаненко задумал починить экскаватор, и монтажники и электросварщики бросились из столовой к разбитой машине, на ходу дожевывая кусок. Желающих принять участие в ремонте сбежалось столько, что Степаненко заявил:
— Вот что: если вы тут все будете толпиться, никакого толку не выйдет. Пусть останется несколько человек. Остальные марш по домам.
Экскаватор перевезли через реку во двор мастерских. Ребята окружили его со всех сторон. Наперебой вносили предложения, спорили, дополняли и поправляли друг друга, потом достали бумаги и стали что-то чертить и высчитывать. Степаненко слушал и улыбался. Он вспомнил, как посещал технический кружок, и подумал: «Тут на кривых и буковках не выедешь!» Вслух же сказал:
— Не знаю, что там говорится в ваших математиках, а, по-моему, надо сделать вот что...
И он начал показывать, где выпрямить, что сварить, что просто закрепить, какие части изготовить самим. И говорил так, что ребятам оставалось только слушать и соглашаться.
Несколько вечеров подряд со двора мастерских доносился звон металла и шипение электросварки.
Степаненко, казалось, помолодел. Один из парней даже спросил:
— А сколько же тебе лет-то, Микола Петрович?
Старик выпрямился, подумал и дал исчерпывающий
ответ:
— Я перегнал все спутники. Работники райсобеса подсчитали, что я совершил вокруг Солнца целых шестьдесят три оборота.
Одни засмеялись, другие не сразу поняли, что сказал упрямый старик.
Наступил момент, когда можно было испытать машину. Второй экскаваторщик, напарник Николая, взобрался в кабину. Мотор затрещал, зафыркал. Экскаваторщик включил лебедку и направил ковш к земле. По мере того как возрастала нагрузка, треск в моторе усиливался. Неожиданно машина дернулась, послышался страшный грохот, что-то заскрипело, заскрежетало. Потом разом все смолкло. Водитель нажимал на стартер, но мотор не заводился.
— Ясно,— сказал он, вылезая из кабины.— Переломился коленчатый вал.
Степаненко полез под машину. Он быстро понял, что при установке мотора была допущена ошибка — двигатель дал вибрацию, и коленчатый вал, конечно, не выдержал. Он вылез из-под машины, сел на землю, упершись подбородком в колени. Все вокруг стояли притихшие и расстроенные.
Нет, Степаненко не жалел, что взялся за дело, с которым не справился. Он думал о другом: в молодости с ним такого не случилось бы, в молодости все было иначе. Он поднялся и стал собирать инструменты. И не просто собирать. Он тщательно вычистил каждый гаечный ключ, каждую деталь. Так солдат, демобилизуясь, сдает свое оружие на склад. Но солдат делает это бодро, с радостью. А Степаненко словно навсегда прощался с чем-то для него дорогим, святым. Домой он шел сгорбленный, опустив голову, с трудом волоча ноги. Проходя мимо стройки, он заметил незнакомых ему людей с красными флажками в руках. Он понял, что эти молодые парни приехали искать мины. Конечно, никто из них не бывал на фронте. «А небось считают себя незаменимыми специалистами. А вот попробовали бы искать и. разряжать мины под огнем противника»,—с горечью подумал Степаненко: ему, старому минеру, было как-то очень обидно, что этим парням не пришло в голову хотя бы ради приличия спросить, нет ли в поселке людей, имеющих опыт по части разминирования.
Спустя полчаса Степаненко вернулся в мастерскую. Войдя в конторку, отгороженную от мастерской дощатой перегородкой, он поставил на стол свой железный сундучок.
— Что это? — старший механик, молодой парень с белесыми ресницами, вскинул на старика удивленные глаза.
Степаненко старался казаться равнодушным.
— Кое-какие инструменты. Трофейные. Может, сгодятся.
Старший механик открыл сундук. Чего там только не было — гаечные ключи всевозможных размеров и типов, штангенциркули, долота, сверла по металлу...
— Зачем это? — парень еще не понимал, в чем дело.
— Да я же говорю: сгодятся вам, может быть. Мне они ни к чему.
Старший механик, начавший догадываться, в чем дело, бросил взгляд на ящик. В нем были самые обычные инструменты, которые есть в каждой мастерской и почти у каждого механика. Но понимая, с чем старик расстается, механик сказал вслух с деланным восторгом:
— Вот это здорово! Очень, очень большое спасибо, Микола Петрович. А когда тебе понадобится что-нибудь, зайди, возьми.
— Нет, мне уже, кажется, ничего не нужно. Ну, всего...
Не оборачиваясь, старик вышел. «Жалеет!» Старику стало обидно.
По пути к нему присоединился Воронов, идущий к конторе. Он уже знал о неудаче старика. В день взрыва он договорился об отправке исковерканного экскаватора в капитальный ремонт и в ожидании разрешил Степаненко с молодежью испытать свои способности, впрочем совершенно не веря в успех. Теперь, при виде сгорбленного, словно убитого большим горем старика, ему стало так жаль его, что он начал искать слова утешения. Но что он мог сказать, чтобы не обидеть старого механика и минера? Старик сам прервал молчание:
— Вот так и получается, Михаил Матвеевич: стал я теперь вроде вредителя.
Воронов даже остановился от изумления:
— Ты что, в своем ли уме, Микола Петрович? Зачем ты такое? Мы же...
Степаненко сам понял, что сказал не то.
— Видишь ли, и подлецы, как я понимаю, есть двух сортов: одни сознательно делают подлость, а другие потому, что не умеют делать добро.
Воронов, задумавшись, промолвил:
— Микола Петрович, мы с тобой делали добро и, если нужно будет, горы еще своротим.
— Ну, ты-то молодой еще! — только и ответил Степаненко.^
Дома Степаненко был немало удивлен: откуда столько цветов! Николай объяснил:
— Школьники принесли. Нашли, видишь, новоиспеченного фронтового героя.
Анни не вытерпела:
— Ребята от всего сердца, а ты... Меня так тронуло, что чуть было не прослезилась. Только вот вожатая говорила слишком уж приторно.
— А стишок-то был ничего. Только, конечно, не стоило его мне посвящать,— согласился Николай.— Интересно, кто автор.
— Да кто-нибудь из литературного кружка. Может быть, даже Павел Кюллиев.
— У меня сегодня тоже вроде знаменательный день,— подавленным голосом сказал Степаненко.— Сдал дела. Вторично и навсегда. Только без стихов и без цветов.
Степаненко лег на диван. Ему стало грустно, одиноко. Сердце сжималось от неясной боли. Он стал прислушиваться к биению сердца. Неужели тоже сдает? А так хотелось бы жить. О жизни, о сердце, о смерти он никогда раньше не думал. Сегодня — впервые.
Воронов сказал правду. В Туулилахти наконец прислали инженера для монтажа станков. Это была еще совсем молодая девушка. Первые ночи она провела в доме приезжих, а потом ей дали комнату в новом деревянном доме. В поселке о приезжей отзывались неодобрительно: «Девушка, а ходит в брюках, да в таких узеньких, совсем в обтяжку. Губы красит, и волосы что конский хвост болтаются...»
Познакомившись с Еленой Петровной, она спросила, где можно помыться с дороги, а узнав, что в бане нет ванных и даже душа, пришла в ужас.
— Грязь-то отмоется,— успокоила Елена Петровна.— Забирайтесь на полок, захватите с собой веник и поддайте пару по-настоящему.
Девушка брезгливо поморщилась.
Воронов посмеивался над теми, кто осуждал девушку за стремление модно одеваться: «То ли еще будет, когда Туулилахти станет настоящим городом». Стиляг он видел только во время командировок в больших городах, реже в Петрозаводске. Его возмущали не только стиляги, но и те, кто писал о них повести, романы, ставил кинофильмы, заслоняя этими псевдогероями настоящих героев нашего времени. Михаилу Матвеевичу не нравилось многое в поведении известной части молодежи, увлекавшейся модной зарубежной музыкой, танцами и трюкачеством в искусстве. Воронов считал, что молодежь должна творчески развивать добрые традиции классики и советского реалистического искусства и музыки. Только эти традиции могут уберечь в человеке чувство прекрасного. Иногда молодежь и спотыкается, и ошибается, иногда может наломать дров, принять за прекрасное и новое то, что является отнюдь не новым и далеко не прекрасным. Тогда нужно подсказать ей, дать совет дружески, убедительно, и она поймет. С теми же, кто упорствует в своих заблуждениях, ничего не поделаешь — приходится, в интересах самой же молодежи, говорить резко, но всегда справедливо, как подобает отцу воспитывать своих детей. Их надо понимать, иногда и защищать. В защиту
одной девушки Воронов написал даже письмо в республиканскую газету. Какая-то девушка, выпускница десятого класса, прислала в редакцию наивное письмо о том, что у нас напрасно называют образцами социалистического города поселки, состоящие из деревянных домиков, вокруг которых лес сначала вырубают подчистую, а после начинают сажать деревья, озеленять. И началась проработка девушки. В течение многих недель в газете печатались адресованные ей открытые письма. И никто серьезно не задумался и не понял того, что девушка критиковала отнюдь не призывы ехать на новостройки, а выступала против ненужной шумихи, против декларативных штампованных, стертых, как старая монета, фраз. Воронов тоже написал ответ, открытое письмо девушке — теплое, отеческое, с оттенком дружеского юмора. Его обращение к девушке заканчивалось приглашением приехать в Туулилахти. В том же письме он с острым сарказмом говорил о тех корреспондентах, которые обрушились на письмо девушки с грубыми, оскорбительными обвинениями, еще более шаблонными и стандартными, чем те слова и фразы, против которых выступила девушка.
Письмо Воронова не опубликовали, и девушка не приехала.
Нина, новый инженер, понравилась Воронову своей бойкостью, непринужденностью и даже остроумием, когда они встретились впервые в клубе и еще не говорили о служебных делах. Оказалось, ее отец погиб на фронте, а мать работала инженером на заводе. Ей очень хотелось, чтобы дочь тоже стала инженером. Воронов посоветовал девушке устроиться и сжиться с обстановкой, походить по стройке, а денька через два или три приступить к работе. И вот она приступила. Уже в качестве штатного инженера по монтажу машин она вошла к Воронову в кабинет и, робкая, застенчивая, даже чуть заикаясь, попросила материал для составления сметы монтажных работ. Воронов не любил застенчивых людей, робость его раздражала. Он окинул ее с ног до головы таким взглядом, что девушка заерзала на месте, не зная, куда деть руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31