Но ведь не обязан же он слушаться ее во всем. Он мужчина и не позволит женщине командовать собой. Лучше это дать почувствовать вовремя, чтобы потом не было никаких недоразумений.
Минутная стрелка двигалась медленно. Через полчаса Нийло пошел к Мирье.
Девушка бросила на него озабоченный взгляд.
— В чем дело? — с невинным видом спросил он.
— Дело очень серьезное. Но здесь не место говорить об этом. Пойдем в сквер.
Танттунен проводил их усмешкой. «Девчонка-то знает свое дело»,— думал он.
В сквере Мирья села на скамейку, держась на расстоянии от Нийло.
— Ты что, хочешь стать штрейкбрехером? — спросила она в упор.
— Штрейкбрехером? Ну и словечко выдумали! — усмехнулся Нийло. Слово, конечно, было ему знакомо, но он никогда не вдумывался в его смысл.— Что тут плохого, если они не хотят работать, а я хочу? Нам нужно построить дом...
— Не говори ничего о нашем доме, Нийло. Тут дело серьезное.— Голос девушки прерывался.— У рабочих вопрос стоит о куске хлеба. Большинство бастующих — люди семейные. А ты, молодой человек без семьи, собираешься отнять хлеб у их детей.
— Мирья, зачем преувеличивать? Забастовка — это политика. А я не хочу вмешиваться в такие дела. Не собираюсь отнимать ни у кого и ничего. Я всегда был и останусь честным финном и буду работать там, где мне дадут работу.
— Тогда ты не понимаешь, что такое честность! — вспылила девушка. В глаза ей попала газета, торчащая из кармана Нийло, и она еще больше разошлась.— А, так ты, оказывается, знал о забастовке. И все равно согласился...
— Газету я только что купил. Но это не меняет дела.
— Ах, не меняет? Ну, тогда я ухожу.
— Мирья, подожди, послушай, что я скажу.
Но Мирья не хотела ни ждать, ни слушать. Не оглядываясь, она перебежала через улицу. Только золотисто-желтые волосы развевались по ветру.
«Порох, а не девушка! — пожимая плечами, подумал Нийло.— Интересно, какой была у нее настоящая мать?»
Он старался не думать ни о забастовке, ни о своей работе. Он думал только о Мирье. Ничего, она прибежит еще обратно, как только одумается и успокоится. Сейчас ему, Нийло, ни в коем случае нельзя поддаваться.
Вечером Мирья не вытерпела и решила поделиться с госпожой Халонен мыслью о том, что Нийло собирается стать штрейкбрехером. Госпожа как раз читала газету, где говорилось о забастовке. Когда Мирья сказала ей о Нийло, она вздохнула и отложила газету:
— Неужели?!
— Может быть, он еще передумает.
— Но все-таки он хотел стать штрейкбрехером. Мне даже это слово не нравится. Оно звучит вульгарно.
— А как госпожа полагает, рабочие правы?
— Не знаю. Конечно, живут они неважно. Мне приходилось бывать во многих семьях. Да, иного выхода у них нет. Но эти штрейкбрехеры...— брезгливо произнесла госпожа.—- Самое страшное, что в таком маленьком народе, как финны, нет единства. Это ужасно.— И она поднесла пальцы к вискам.
— Значит, и среди конторских служащих есть безработные. Помните, вы мне говорили...
— Мирья, если ты собираешься попросить меня устроить такого, как Нийло, то я ничем не могу помочь. И не хочу.
— Нет, нет, я не собиралась,— поспешила сказать девушка.
Нийло не хотел поддаваться, но, видимо, что-то заставило его передумать. Утром следующего дня он позвонил Мирье:
— Слушай, Мирья, ладно, я не пойду... Может быть, работа еще найдется. А не найдется, так... что поделаешь...
— Хорошо, Нийло, спасибо тебе.— Голос девушки стал нежным.— Подожди меня на скамейке в сквере. Вместе поужинаем, потом сходим в кино.
На следующий день был митинг бастующих. Мирья звала Нийло с собой, но он согласился не сразу. Что ему там делать? Еще приметит кто-нибудь. Потом выкручивайся, если опять найдется работа. Он долго разхмышлял, колебался, а утром все же позвонил Мирье:
— Ну давай сходим на этот митинг, что ли. Я ведь теперь тоже вроде бастующего. Хотя и не получаю пособия...
Мирье тоже было не просто идти на митинг. Танттунену не нравилось, что сотрудница общества участвует в таких делах. Но Мирья решила, что не от имени общества же она пойдет туда, а от своего собственного.
Они пришли на площадь перед стройкой задолго до начала. На краю площади уже собралась толпа — в основном дети и женщины. Были и мужчины. Иные из них нерешительно направлялись к стройке, останавливались и словно разглядывали леса; потом медленно возвращались обратно. Господин Иокивирта стоял у ворот, на которых было прикреплено издали заметное объявление о том, что нужны рабочие.
Какой-то приземистый человек нерешительно расхаживал по площади, потом, набравшись храбрости, зашагал к воротам. Один из строителей, очевидно пикетчик, остановил его:
— Куда?
— А какое твое собачье дело, куда и зачем?
— Брось ругаться. Даже в Библии это запрещено,— незлобиво сказал строитель. Потом спросил в упор:— В штрейкбрехеры захотел?
— Я не обязан перед каждым отчитываться,— препирался тот, но уже остывая. Потом снова стал ругаться.— А что мне делать, перкеле!.. Восемь месяцев без работы. Швейную машину жены продали. Я не говорю уже о своих тряпках, их давно проели. А вот машину-то... Жена у меня шить мастерица, а чем шить? Ну что мне остается делать! Вешаться, что ли. У меня трое детей, их же надо кормить... Ты понимаешь? Покурить не найдется?
Строитель достал сигареты и, пристально глядя на собеседника, спросил; -
1ПС
— Так ты и есть Матти Копонен?
— Откуда ты меня знаешь?
— У нас был разговор о машине твоей жены и трех твоих детях. Значит, это ты и есть. Ты что, туда собирался?— он показал большим пальцем через плечо на стройку.
— Да нет, не пойду, раз мы с вами знакомы. Ну пока. Спасибо за сигарету.
И Копонен побрел обратно к толпе.
— Подожди, Матти,— окликнул его строитель.
— Ну что еще? — Копонен неохотно обернулся.
— Знаешь что... Я-то один не могу решить, но поговорю с ребятами. У нас есть кое-какие деньги в забастовочном фонде. Но ты вот не бастующий... Как бы это устроить?
— Да разве я был бы в стороне, если бы работал!1— воскликнул Копонен.— Конечно, теперь-то мне не положено...
Строитель черкнул на сигаретной коробке адрес.
— Загляни завтра с утра. Я поговорю с нашими.
Только теперь Мирья заметила в толпе старого Нуути-нена, товарища отца по тюрьме. Седой, но стройный, он стоял, опираясь на палку, и осматривал слезящимися глазами толпу. Когда Копонен приблизился к нему, он взял его за руку и молча пожал.
— Ты что, тоже знаешь меня? — спросил тот.
— Теперь знаю. Я слышал все. Нельзя идти против своих.
— Так я же...
— Теперь хорошо, правильно.
Мирья чуть не вскрикнула. Нуутинен подошел к... отцу. Когда же отец приехал? Она хотела подбежать к нему, но ее схватила за руку... Лейла.
— И ты здесь?
— А где же? — Лейла даже удивилась.— Дело-то общее. Ох мы и дадим сейчас!..
На улице, ведущей на площадь, показалась колонна бастующих. Впереди развевался финляндский государственный флаг с синим крестом, потом шел оркестр, а за ним несли красное знамя профсоюза. Уже издали были видны поднятые над колонной транспаранты со словами: «Дорогу нашим знаменам!», «Забастовка победит!», «Тому ничего в стране не дадут, кто сам не добьется!»
Колонна была небольшая, человек двести. Ровно столько, сколько работало на стройке. Зрителей было намного больше. Бастующие выстроились вокруг трибуны. Оркестр
заиграл знакомую всем мелодию, и сотни голосов подхватили ее:
Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов! Кипит наш разум возмущенный И в смертный бой вести готов.
Нийло дернул Мирью за рукав:
— Это советский гимн?
— Ошибаешься,— шепнула девушка.— Это гимн рабочих всего мира. «Интернационал».
Председатель забастовочного комитета открыл митинг:
— Товарищи!
Это звучало громко, гордо и тепло. Мирья наблюдала за отцом. Тот стоял почти рядом с оратором, за ним — старый Нуутинен и конечно же Лейла.
— У нас хватит сил и мужества бороться до победного конца. Нас поддерживают все, у кого мускулистые руки и детей которых, так же как и нас, паразиты общества лишают последнего куска хлеба...
Старый Нуутинен слушал оратора, одобрительно кивая головой. Матикайнен поднял руку, словно шло великое голосование, и вот уже он очутился па трибуне.
— Ты слушай, слушай, Мирья! Он от наших рабочих,— уговаривала Лейла, будто Мирья этого не знала.
— Они не дрогнули в 1918 году,— отец повысил голос и показал на старого Нуутинена.— Они не повесили голову даже после поражения. Они передали нам знамя борьбы и единства рабочего класса, и мы это знамя пронесем своими мозолистыми руками через все испытания. Пусть эксплуататоры знают нашу силу. Не сдавайтесь, товарищи, мы все поддерживаем вас в вашей борьбе...
Мирья оказалась совсем рядом с трибуной. Вдруг она почувствовала на себе пристальный взгляд и увидела господина Иокивирта.
— Слушай, Нийло, нам нужно немедленно убраться отсюда. Вон стоит человек, который обязательно поднимет шум, что, мол, работники нашего общества были на митинге.
— Интересно бы послушать,— молвил Нийло, но пошел за Мирьей.
Дома Мирью ожидало письмо. Марка была советская, а на штемпеле стояло по-русски и по-фински: «Туулилахти». Значит, ее письмо дошло до госпожи Айно! И вот ответ.
Мирья Матикайнен получила письмо с прежней родины.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Ну и народу!
Елена Петровна не привыкла к такому скоплению людей. Ей казалось, что ее что-то давит. И на душе было как-то неспокойно.
Она зашла в кафе и села за столик. Посетителей было мало. Она не испытывала нетерпения, хотя официантка долго не подходила. Спешить было некуда. До отхода поезда оставалось почти шесть часов. А еще вчера каждая минута была на счету. Ничего не поделаешь, так уж повелось: обычно спохватываешься перед самым экзаменом и начинаешь жалеть, что слишком много времени потратил впустую. Тогда даешь себе клятву, что к следующей сессии будешь готовиться так, чтобы в последние часы и минуты быть спокойным и уверенным. А как только экзамены сданы, клятва забывается. Конечно, Елена Петровна могла достать из портфеля книги и прочитать что-нибудь к следующей сессии, которая будет через полгода. Но ей даже и в голову это не пришло.
Окно выходило на Невский проспект. От нечего делать Елена Петровна стала подсчитывать, сколько людей пройдет мимо окна за минуту. За десять секунд она успела насчитать пятьдесят. Значит, в минуту — триста, в час — восемнадцать тысяч, а за десять часов — сто восемьдесят тысяч человек. И все куда-то спешат, у всех неотложные дела. А сколько еще пронеслось мимо окна на машинах и троллейбусах. Вот если бы можно было подсчитать, что двести миллионов человек смогут сделать за одну минуту, за час, за сутки?
Подошла официантка и взяла заказ. В ожидании обеда Елена Петровна достала из портфеля открытки и решила черкнуть пару слов Нине, потом Айно Андреевне, сообщить в Туулилахти, что она сдала экзамен и сегодня в восемь вечера выезжает на Кавказ, в санаторий. Елена Петровна хотела послать открытку и Воронову, но передумала: еще вообразит, что она скучает по нему. Кому же она еще напишет, человек, у которого на всем белом свете ни близких друзей, ни родственников?
Потом Елена Петровна вышла на улицу и затерялась в людском потоке. Она шла по Невскому проспекту и, рассматривая дома, невольно чувствовала гордость за свою профессию» Труд строителя остается на века, служа людям, украшая их жизнь. «И все-таки,— думала она,— не все в этом мире справедливо». Вот старое красивое здание... В лучшем случае люди помнят имя строившего его архитектора, но никто никогда не узнает, кто возводил стены, штукатурил, красил, кто был прорабом на стройке — тех, кому, строя этот дом, пришлось пролить немало пота. На обложке книги тоже ставится только имя писателя, и читатели так и не узнают, благодаря кому у автора возникло желание написать эту книгу, кто послужил прообразом его героев и кто помогал ему советами. Внимательный читатель может запомнить имена художника, редактора и корректоров, но никогда не узнает, кто набирал ее, верстал, печатал, переплетал. Елене Петровне самой стало смешно — какой длинный перечень пришлось бы приложить к книге. На свете и без того много скучных книг.
Только в поезде она почувствовала, что бессонные ночи и напряженные дни перед сессией не прошли бесследно. Как только принесли постель, она легла и сразу же уснула. В полночь проснулась, словно для того, чтобы почувствовать, как сильно хочется снова уснуть. Монотонно, усыпляюще постукивали колеса, вагон плавно покачивался, в коридоре тихо разговаривали. Потом голоса отдалились, затихли.
С берега белоснежное здание санатория с колоннадой и балконами, окруженное кипарисами и пальмами, произвело на Елену Петровну приятное впечатление. «Вот где можно безмятежно полеживать да поправляться!»
Дежурная сестра спала, склонившись над столом. Когда вошла Елена Петровна, она вздрогнула и долго протирала глаза, виновато улыбаясь. Елене Петровне стало даже жаль ее. «Сотни людей приезжают сюда бездельничать, а бедной женщине даже ночами спать не дают».
Ее провели в светлую комнату, где одна стена сплошь состояла из стеклянной двери, выходившей на балкон.- Оттуда открывался вид на безбрежное море, такое синее-синее в лучах утреннего солнца, что было непостижимо, почему его назвали Черным.
В комнате стояло две кровати, на одной кто-то спал.
— Простите, что разбудили,— извинилась сестра,— привела вам соседку.
Лежавшая в постели женщина накинула халат и встала. Новые знакомые пожали друг другу руки и улыбнулись. Они были одинакового роста, одинаково полные и примерно одних лет. Только волосы были разные. У соседки были густые блестящие черные косы, открытое лицо с маленьким вздернутым носом и двумя симпатичными ямочками на щеках. Она назвалась Людмилой Степановной. Узнав, что Елена Петровна из Карелии, затараторила:
— Ой, лышенько, никто бильше в этот покой не влезет, раз мы обе таки здорови. Дывлюсь, яки в Карелии родятся. Мий брат служыв в Карелии и прывиз оттуда таку худущу жинку, що до сих пор никак не может откормить...
Елена Петровна не осталась в долгу:
— А вы пошлите их обоих к нам обратно. Мы их откормим.
— Чем? — всплеснула руками Людмила Степановна.— У вас же ничого не растет — тилькы бульба та брусныка.
— А рыба? Да и мясо у нас повкуснее вашего сала.
Так началось их знакомство. В таком духе оно шло и дальше. Людмила Степановна подпускала шпильки всем, кто оказывался в ее компании. По вечерам она пела украинские песни, иногда очень печальные, потом вдруг вскакивала и бежала на танцы. Сначала Елена Петровна думала, что ее соседка идет танцевать, чтобы посмешить людей, но потом убедилась, что украинка, несмотря на свою полноту, танцует грациозно и легко.
Людмила Степановна была дояркой в каком-то большом колхозе на Киевщине и тоже заочно училась. Как и Елена Петровна, она еще несколько дней назад сдавала экзамены в сельскохозяйственном институте.
Елена Петровна быстро научилась разыгрывать свою соседку:
— И зачем с твоей профессией учиться? Дать сено корове да выдоить ее — вот и вся наука. Это умели делать уже тысячи лет назад. Вез всяких институтов.
Людмила Степановна охотно поддерживала шутку:
— А знаешь, з яких пор в мире нэ стало хватать жытла? С того часу, когда строители навчились читать и считать.
Говорили они и серьезно. Однажды в тихий час, когда не спалось, Людмила Степановна вдруг сказала, задумчиво глядя в потолок:
— Я дуже багато слыхала про Карелию... Мий чоловик сгубыв там ногу у сорок другом роци. Писля вийны мий двоюродный брат служыв у вас. Прывиз жинку-карелку. Ее батько литом прыизжав до нас. Лисоруб, зараз вин на пенсии. Дви недили погостыв и опять до дому потянуло. И що вас так туды тягнэ?
— Привычка. Родина,— ответила Елена Петровна.— Здесь, в Сочи, хорошо, правда? А заставь меня здесь жить, я бы на карачках уползла в Карелию. Наверно, тебе Украина так же дорога?
— Може, воно так и е,— согласилась Людмила.— Усю вийну я працювала на Волге, а томилась по Днипру.
Днем стояла жара. Отдыхающие плескались в море и загорали, хотя была осень — листья желтели и с шелестом падали при малейшем дуновении ветра. Днем море было ласковое, теплое и спокойное. А когда наступал вечер — он приходил быстрее, чем на севере, и стоило солнцу коснуться водной глади, как оно уже исчезало за горизонтом,— море начинало шуметь, словно взволнованное утонувшим в нем солнцем. Шумело оно успокаивающе, величаво. Елена Петровна могла часами слушать море.
Они были вдвоем — она и море. Море тихо и спокойно делилось с ней великими, вечными тайнами. Каждая волна — будто живая, со своей судьбой, своим характером. Маленькие волны незаметно рождались среди больших, росли, вздымались, пенились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Минутная стрелка двигалась медленно. Через полчаса Нийло пошел к Мирье.
Девушка бросила на него озабоченный взгляд.
— В чем дело? — с невинным видом спросил он.
— Дело очень серьезное. Но здесь не место говорить об этом. Пойдем в сквер.
Танттунен проводил их усмешкой. «Девчонка-то знает свое дело»,— думал он.
В сквере Мирья села на скамейку, держась на расстоянии от Нийло.
— Ты что, хочешь стать штрейкбрехером? — спросила она в упор.
— Штрейкбрехером? Ну и словечко выдумали! — усмехнулся Нийло. Слово, конечно, было ему знакомо, но он никогда не вдумывался в его смысл.— Что тут плохого, если они не хотят работать, а я хочу? Нам нужно построить дом...
— Не говори ничего о нашем доме, Нийло. Тут дело серьезное.— Голос девушки прерывался.— У рабочих вопрос стоит о куске хлеба. Большинство бастующих — люди семейные. А ты, молодой человек без семьи, собираешься отнять хлеб у их детей.
— Мирья, зачем преувеличивать? Забастовка — это политика. А я не хочу вмешиваться в такие дела. Не собираюсь отнимать ни у кого и ничего. Я всегда был и останусь честным финном и буду работать там, где мне дадут работу.
— Тогда ты не понимаешь, что такое честность! — вспылила девушка. В глаза ей попала газета, торчащая из кармана Нийло, и она еще больше разошлась.— А, так ты, оказывается, знал о забастовке. И все равно согласился...
— Газету я только что купил. Но это не меняет дела.
— Ах, не меняет? Ну, тогда я ухожу.
— Мирья, подожди, послушай, что я скажу.
Но Мирья не хотела ни ждать, ни слушать. Не оглядываясь, она перебежала через улицу. Только золотисто-желтые волосы развевались по ветру.
«Порох, а не девушка! — пожимая плечами, подумал Нийло.— Интересно, какой была у нее настоящая мать?»
Он старался не думать ни о забастовке, ни о своей работе. Он думал только о Мирье. Ничего, она прибежит еще обратно, как только одумается и успокоится. Сейчас ему, Нийло, ни в коем случае нельзя поддаваться.
Вечером Мирья не вытерпела и решила поделиться с госпожой Халонен мыслью о том, что Нийло собирается стать штрейкбрехером. Госпожа как раз читала газету, где говорилось о забастовке. Когда Мирья сказала ей о Нийло, она вздохнула и отложила газету:
— Неужели?!
— Может быть, он еще передумает.
— Но все-таки он хотел стать штрейкбрехером. Мне даже это слово не нравится. Оно звучит вульгарно.
— А как госпожа полагает, рабочие правы?
— Не знаю. Конечно, живут они неважно. Мне приходилось бывать во многих семьях. Да, иного выхода у них нет. Но эти штрейкбрехеры...— брезгливо произнесла госпожа.—- Самое страшное, что в таком маленьком народе, как финны, нет единства. Это ужасно.— И она поднесла пальцы к вискам.
— Значит, и среди конторских служащих есть безработные. Помните, вы мне говорили...
— Мирья, если ты собираешься попросить меня устроить такого, как Нийло, то я ничем не могу помочь. И не хочу.
— Нет, нет, я не собиралась,— поспешила сказать девушка.
Нийло не хотел поддаваться, но, видимо, что-то заставило его передумать. Утром следующего дня он позвонил Мирье:
— Слушай, Мирья, ладно, я не пойду... Может быть, работа еще найдется. А не найдется, так... что поделаешь...
— Хорошо, Нийло, спасибо тебе.— Голос девушки стал нежным.— Подожди меня на скамейке в сквере. Вместе поужинаем, потом сходим в кино.
На следующий день был митинг бастующих. Мирья звала Нийло с собой, но он согласился не сразу. Что ему там делать? Еще приметит кто-нибудь. Потом выкручивайся, если опять найдется работа. Он долго разхмышлял, колебался, а утром все же позвонил Мирье:
— Ну давай сходим на этот митинг, что ли. Я ведь теперь тоже вроде бастующего. Хотя и не получаю пособия...
Мирье тоже было не просто идти на митинг. Танттунену не нравилось, что сотрудница общества участвует в таких делах. Но Мирья решила, что не от имени общества же она пойдет туда, а от своего собственного.
Они пришли на площадь перед стройкой задолго до начала. На краю площади уже собралась толпа — в основном дети и женщины. Были и мужчины. Иные из них нерешительно направлялись к стройке, останавливались и словно разглядывали леса; потом медленно возвращались обратно. Господин Иокивирта стоял у ворот, на которых было прикреплено издали заметное объявление о том, что нужны рабочие.
Какой-то приземистый человек нерешительно расхаживал по площади, потом, набравшись храбрости, зашагал к воротам. Один из строителей, очевидно пикетчик, остановил его:
— Куда?
— А какое твое собачье дело, куда и зачем?
— Брось ругаться. Даже в Библии это запрещено,— незлобиво сказал строитель. Потом спросил в упор:— В штрейкбрехеры захотел?
— Я не обязан перед каждым отчитываться,— препирался тот, но уже остывая. Потом снова стал ругаться.— А что мне делать, перкеле!.. Восемь месяцев без работы. Швейную машину жены продали. Я не говорю уже о своих тряпках, их давно проели. А вот машину-то... Жена у меня шить мастерица, а чем шить? Ну что мне остается делать! Вешаться, что ли. У меня трое детей, их же надо кормить... Ты понимаешь? Покурить не найдется?
Строитель достал сигареты и, пристально глядя на собеседника, спросил; -
1ПС
— Так ты и есть Матти Копонен?
— Откуда ты меня знаешь?
— У нас был разговор о машине твоей жены и трех твоих детях. Значит, это ты и есть. Ты что, туда собирался?— он показал большим пальцем через плечо на стройку.
— Да нет, не пойду, раз мы с вами знакомы. Ну пока. Спасибо за сигарету.
И Копонен побрел обратно к толпе.
— Подожди, Матти,— окликнул его строитель.
— Ну что еще? — Копонен неохотно обернулся.
— Знаешь что... Я-то один не могу решить, но поговорю с ребятами. У нас есть кое-какие деньги в забастовочном фонде. Но ты вот не бастующий... Как бы это устроить?
— Да разве я был бы в стороне, если бы работал!1— воскликнул Копонен.— Конечно, теперь-то мне не положено...
Строитель черкнул на сигаретной коробке адрес.
— Загляни завтра с утра. Я поговорю с нашими.
Только теперь Мирья заметила в толпе старого Нуути-нена, товарища отца по тюрьме. Седой, но стройный, он стоял, опираясь на палку, и осматривал слезящимися глазами толпу. Когда Копонен приблизился к нему, он взял его за руку и молча пожал.
— Ты что, тоже знаешь меня? — спросил тот.
— Теперь знаю. Я слышал все. Нельзя идти против своих.
— Так я же...
— Теперь хорошо, правильно.
Мирья чуть не вскрикнула. Нуутинен подошел к... отцу. Когда же отец приехал? Она хотела подбежать к нему, но ее схватила за руку... Лейла.
— И ты здесь?
— А где же? — Лейла даже удивилась.— Дело-то общее. Ох мы и дадим сейчас!..
На улице, ведущей на площадь, показалась колонна бастующих. Впереди развевался финляндский государственный флаг с синим крестом, потом шел оркестр, а за ним несли красное знамя профсоюза. Уже издали были видны поднятые над колонной транспаранты со словами: «Дорогу нашим знаменам!», «Забастовка победит!», «Тому ничего в стране не дадут, кто сам не добьется!»
Колонна была небольшая, человек двести. Ровно столько, сколько работало на стройке. Зрителей было намного больше. Бастующие выстроились вокруг трибуны. Оркестр
заиграл знакомую всем мелодию, и сотни голосов подхватили ее:
Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов! Кипит наш разум возмущенный И в смертный бой вести готов.
Нийло дернул Мирью за рукав:
— Это советский гимн?
— Ошибаешься,— шепнула девушка.— Это гимн рабочих всего мира. «Интернационал».
Председатель забастовочного комитета открыл митинг:
— Товарищи!
Это звучало громко, гордо и тепло. Мирья наблюдала за отцом. Тот стоял почти рядом с оратором, за ним — старый Нуутинен и конечно же Лейла.
— У нас хватит сил и мужества бороться до победного конца. Нас поддерживают все, у кого мускулистые руки и детей которых, так же как и нас, паразиты общества лишают последнего куска хлеба...
Старый Нуутинен слушал оратора, одобрительно кивая головой. Матикайнен поднял руку, словно шло великое голосование, и вот уже он очутился па трибуне.
— Ты слушай, слушай, Мирья! Он от наших рабочих,— уговаривала Лейла, будто Мирья этого не знала.
— Они не дрогнули в 1918 году,— отец повысил голос и показал на старого Нуутинена.— Они не повесили голову даже после поражения. Они передали нам знамя борьбы и единства рабочего класса, и мы это знамя пронесем своими мозолистыми руками через все испытания. Пусть эксплуататоры знают нашу силу. Не сдавайтесь, товарищи, мы все поддерживаем вас в вашей борьбе...
Мирья оказалась совсем рядом с трибуной. Вдруг она почувствовала на себе пристальный взгляд и увидела господина Иокивирта.
— Слушай, Нийло, нам нужно немедленно убраться отсюда. Вон стоит человек, который обязательно поднимет шум, что, мол, работники нашего общества были на митинге.
— Интересно бы послушать,— молвил Нийло, но пошел за Мирьей.
Дома Мирью ожидало письмо. Марка была советская, а на штемпеле стояло по-русски и по-фински: «Туулилахти». Значит, ее письмо дошло до госпожи Айно! И вот ответ.
Мирья Матикайнен получила письмо с прежней родины.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Ну и народу!
Елена Петровна не привыкла к такому скоплению людей. Ей казалось, что ее что-то давит. И на душе было как-то неспокойно.
Она зашла в кафе и села за столик. Посетителей было мало. Она не испытывала нетерпения, хотя официантка долго не подходила. Спешить было некуда. До отхода поезда оставалось почти шесть часов. А еще вчера каждая минута была на счету. Ничего не поделаешь, так уж повелось: обычно спохватываешься перед самым экзаменом и начинаешь жалеть, что слишком много времени потратил впустую. Тогда даешь себе клятву, что к следующей сессии будешь готовиться так, чтобы в последние часы и минуты быть спокойным и уверенным. А как только экзамены сданы, клятва забывается. Конечно, Елена Петровна могла достать из портфеля книги и прочитать что-нибудь к следующей сессии, которая будет через полгода. Но ей даже и в голову это не пришло.
Окно выходило на Невский проспект. От нечего делать Елена Петровна стала подсчитывать, сколько людей пройдет мимо окна за минуту. За десять секунд она успела насчитать пятьдесят. Значит, в минуту — триста, в час — восемнадцать тысяч, а за десять часов — сто восемьдесят тысяч человек. И все куда-то спешат, у всех неотложные дела. А сколько еще пронеслось мимо окна на машинах и троллейбусах. Вот если бы можно было подсчитать, что двести миллионов человек смогут сделать за одну минуту, за час, за сутки?
Подошла официантка и взяла заказ. В ожидании обеда Елена Петровна достала из портфеля открытки и решила черкнуть пару слов Нине, потом Айно Андреевне, сообщить в Туулилахти, что она сдала экзамен и сегодня в восемь вечера выезжает на Кавказ, в санаторий. Елена Петровна хотела послать открытку и Воронову, но передумала: еще вообразит, что она скучает по нему. Кому же она еще напишет, человек, у которого на всем белом свете ни близких друзей, ни родственников?
Потом Елена Петровна вышла на улицу и затерялась в людском потоке. Она шла по Невскому проспекту и, рассматривая дома, невольно чувствовала гордость за свою профессию» Труд строителя остается на века, служа людям, украшая их жизнь. «И все-таки,— думала она,— не все в этом мире справедливо». Вот старое красивое здание... В лучшем случае люди помнят имя строившего его архитектора, но никто никогда не узнает, кто возводил стены, штукатурил, красил, кто был прорабом на стройке — тех, кому, строя этот дом, пришлось пролить немало пота. На обложке книги тоже ставится только имя писателя, и читатели так и не узнают, благодаря кому у автора возникло желание написать эту книгу, кто послужил прообразом его героев и кто помогал ему советами. Внимательный читатель может запомнить имена художника, редактора и корректоров, но никогда не узнает, кто набирал ее, верстал, печатал, переплетал. Елене Петровне самой стало смешно — какой длинный перечень пришлось бы приложить к книге. На свете и без того много скучных книг.
Только в поезде она почувствовала, что бессонные ночи и напряженные дни перед сессией не прошли бесследно. Как только принесли постель, она легла и сразу же уснула. В полночь проснулась, словно для того, чтобы почувствовать, как сильно хочется снова уснуть. Монотонно, усыпляюще постукивали колеса, вагон плавно покачивался, в коридоре тихо разговаривали. Потом голоса отдалились, затихли.
С берега белоснежное здание санатория с колоннадой и балконами, окруженное кипарисами и пальмами, произвело на Елену Петровну приятное впечатление. «Вот где можно безмятежно полеживать да поправляться!»
Дежурная сестра спала, склонившись над столом. Когда вошла Елена Петровна, она вздрогнула и долго протирала глаза, виновато улыбаясь. Елене Петровне стало даже жаль ее. «Сотни людей приезжают сюда бездельничать, а бедной женщине даже ночами спать не дают».
Ее провели в светлую комнату, где одна стена сплошь состояла из стеклянной двери, выходившей на балкон.- Оттуда открывался вид на безбрежное море, такое синее-синее в лучах утреннего солнца, что было непостижимо, почему его назвали Черным.
В комнате стояло две кровати, на одной кто-то спал.
— Простите, что разбудили,— извинилась сестра,— привела вам соседку.
Лежавшая в постели женщина накинула халат и встала. Новые знакомые пожали друг другу руки и улыбнулись. Они были одинакового роста, одинаково полные и примерно одних лет. Только волосы были разные. У соседки были густые блестящие черные косы, открытое лицо с маленьким вздернутым носом и двумя симпатичными ямочками на щеках. Она назвалась Людмилой Степановной. Узнав, что Елена Петровна из Карелии, затараторила:
— Ой, лышенько, никто бильше в этот покой не влезет, раз мы обе таки здорови. Дывлюсь, яки в Карелии родятся. Мий брат служыв в Карелии и прывиз оттуда таку худущу жинку, що до сих пор никак не может откормить...
Елена Петровна не осталась в долгу:
— А вы пошлите их обоих к нам обратно. Мы их откормим.
— Чем? — всплеснула руками Людмила Степановна.— У вас же ничого не растет — тилькы бульба та брусныка.
— А рыба? Да и мясо у нас повкуснее вашего сала.
Так началось их знакомство. В таком духе оно шло и дальше. Людмила Степановна подпускала шпильки всем, кто оказывался в ее компании. По вечерам она пела украинские песни, иногда очень печальные, потом вдруг вскакивала и бежала на танцы. Сначала Елена Петровна думала, что ее соседка идет танцевать, чтобы посмешить людей, но потом убедилась, что украинка, несмотря на свою полноту, танцует грациозно и легко.
Людмила Степановна была дояркой в каком-то большом колхозе на Киевщине и тоже заочно училась. Как и Елена Петровна, она еще несколько дней назад сдавала экзамены в сельскохозяйственном институте.
Елена Петровна быстро научилась разыгрывать свою соседку:
— И зачем с твоей профессией учиться? Дать сено корове да выдоить ее — вот и вся наука. Это умели делать уже тысячи лет назад. Вез всяких институтов.
Людмила Степановна охотно поддерживала шутку:
— А знаешь, з яких пор в мире нэ стало хватать жытла? С того часу, когда строители навчились читать и считать.
Говорили они и серьезно. Однажды в тихий час, когда не спалось, Людмила Степановна вдруг сказала, задумчиво глядя в потолок:
— Я дуже багато слыхала про Карелию... Мий чоловик сгубыв там ногу у сорок другом роци. Писля вийны мий двоюродный брат служыв у вас. Прывиз жинку-карелку. Ее батько литом прыизжав до нас. Лисоруб, зараз вин на пенсии. Дви недили погостыв и опять до дому потянуло. И що вас так туды тягнэ?
— Привычка. Родина,— ответила Елена Петровна.— Здесь, в Сочи, хорошо, правда? А заставь меня здесь жить, я бы на карачках уползла в Карелию. Наверно, тебе Украина так же дорога?
— Може, воно так и е,— согласилась Людмила.— Усю вийну я працювала на Волге, а томилась по Днипру.
Днем стояла жара. Отдыхающие плескались в море и загорали, хотя была осень — листья желтели и с шелестом падали при малейшем дуновении ветра. Днем море было ласковое, теплое и спокойное. А когда наступал вечер — он приходил быстрее, чем на севере, и стоило солнцу коснуться водной глади, как оно уже исчезало за горизонтом,— море начинало шуметь, словно взволнованное утонувшим в нем солнцем. Шумело оно успокаивающе, величаво. Елена Петровна могла часами слушать море.
Они были вдвоем — она и море. Море тихо и спокойно делилось с ней великими, вечными тайнами. Каждая волна — будто живая, со своей судьбой, своим характером. Маленькие волны незаметно рождались среди больших, росли, вздымались, пенились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31