Никто, даже его товарищи, не знали, когда ему тяжело. Иногда легче совершить подвиг как единичный акт, чем ежедневно, ежечасно выносить трудности, лишения, постоянное напряжение физических и духовных сил.
Матти Матикайнен знал, что у Нуутинена нет ни работы, ни доходов, ни сбережений. Пенсия — только ноги протянуть. Жил он, правда, без семьи. Жена — сухонькая и безмолвная старушка — была ему всегда верной подругой и опорой, хотя не состояла в партии, потом тихо и незаметно умерла. Дочь была замужем за лесорубом. Но семья была большая, а заработок мужа маленький, и она не могла ничем помочь отцу.
У Нуутинена не было особой профессии. По профессии он — революционер. Враги говорят, что профессиональные революционеры — народ таинственный и скрытный. В какой-то мере это верно. Они предпочитают молчать о своих заслугах или трудностях. Никто никогда не слыхал, чтобы Нуутинен похвастался чем-либо или пожаловался. А если он и говорил что-нибудь такое, то обязательно с местоимением «мы», а не «я».
Все еще поглядывая на старика, Матикайнен спросил осторожно:
— Как у тебя... того... Чем ты живешь?
— Что мне. Пенсия...
— На пенсию не проживешь.
— Ничего,— старик махнул рукой.— Я хотел тебе сказать вот что. Не нужно отгораживаться слишком высоким забором от социал-демократов. Там тоже — честные рабочие, только еще не разобрались, что к чему. Говорят, ты слишком крут и горяч на слова. Насколько мне известно, ни в одной стране социализм криком не построили.
Алина подала кофе. Матти достал из уголка шкафа бутылку водки, стоявшую там бог весть с каких пор. Наполняя рюмки, он продолжал свое:
— Видимо, придется мне, Калле, переговорить с секретарем окружного комитета партии, если ты сам не хочешь. Нельзя же таких, как ты, оставлять на произвол судьбы. Наверно, какое-то пособие можно устроить?..
— Нет, ты не пойдешь к секретарю. Это тебя не касается,— строго сказал старик.— Мы очень хорошо знаем доходы, и расходы, и возможности партии. Так что прекратим этот разговор. А вот скажи-ка, почему ты назвал рабочего, который никого не предавал, предателем интересов рабочего класса? Ты отдаешь себе отчет, что значит предатель?
Теперь Матикайнен догадался, что привело старика к нему. Как-то он действительно, поспорив с одним рабочим о задачах местного профсоюза, употребил слово «предатель». Видимо, рабочий обратился в организацию КПФ с запросом: положено ли коммунисту говорить подобным образом? Матикайнен сам жалел о случившемся и признался старому Нуутинену:
— Видишь ли, бывает: сперва скажешь, а потом подумаешь.
Нуутинен посоветовал:
— Тебе следовало бы сходить к тому рабочему и лично ему сказать вот эти слова.
Матти кивнул, пододвинул рюмку ближе к старому другу и поднял свою.
— Я-то не любитель,— сказал Нуутинен, и Матти тоже опустил рюмку на стол.
Мирья пила кофе, наблюдая за отцом. На висках у него было уже немало седины, но каким покорным и послушным он казался перед Нуутиненом!
— Покажи-ка Калле письмо,— сказал он Мирье.
Нуутинен достал из кармана потертый футляр, тщательно протер очки и стал читать письмо. Потом он долго сидел задумавшись и ни на кого не глядя.
— М-да,— наконец произнес он.
Матти сказал осторожно:
— Она зовет Мирью к себе. Мы еще не решили: как быть?
— Да, это дело — ваше, вернее — Мирьи. Пусть сама посмотрит, куда ее тянет, где она нужнее.
— Что ты посоветуешь?
— Я? Сразу этого не скажешь. Трудно давать совет со стороны в таком деле.
— Но все же?
Старик снова протер очки и аккуратно уложил их в футляр.
— Что тут можно сказать?.. Насколько я знаю Мирью... Такие девушки нужны и здесь...
— Так я же еще ничего не успела в жизни...— вставила Мирья.
— Мирья, надо иметь терпение и не перебивать, когда Нуутинен говорит,— строго заметил отец.
Старик продолжал:
— Так что всюду хватает работы. В Советской стране — тоже. А если исходить из того, сколько ей,— старик кивнул в сторону письма,— пришлось пережить... Ее тоже нужно понять. Если девушка останется здесь, то вряд ли эта женщина будет о тебе, Матти, и об Алине хорошо думать. И это уже коснется нас всех в какой-то мере...
Алина встала из-за стола и начала одеваться. Руки не попадали в рукава пальто. Нуутинен поспешил заметить.
— Конечно, нелегко и вам, но надо взять себя в руки, ничего не поделаешь.
Алина не дослушала. Она выбежала на улицу.
Нуутинен посидел задумавшись. Потом предложил:
— Ну, давай, что ли, выпьем ради такого случая.
Он поднял рюмку и кивнул Мирье. Потом выпил вторую, сказал Матти:
— А теперь можешь закрыть бутылку.
О письме больше не говорили. О нем было сказано все. Старик, видимо чуть-чуть захмелев, начал вспоминать прошлое:
— Ты, Матти, был тогда еще совсем мал, не помнишь. А я был молодой, крепкий, не такой старикашка, как теперь. Хе-хе...— Старику было приятно вспоминать свои юношеские годы.— Были у нас и силы и задор, уменья только не хватало. Шли мы в бой и пели:
Мы к боям готовы,
Мы собьем оковы,
Чаша испытаний давным-давно полна.
Голос старика стал твердым:
В поединок с силой черной, В бой жестокий и упорный Посылает лучших сыновей страна.
Уже вечерело, когда старик встал на лыжи. Лыжи у него тоже были старые, но шли еще хорошо. Старик с силой оттолкнулся палками и исчез, словно растворившись во мгле.
В тот вечер в семье Матикайненов приняли решение, которого ждали многие по обе стороны границы, каждый по-своему. Видимо, Матти предугадал, чего ждет Мирья, и сказал отрывисто:
— Ну, если так...— говорить ему было трудно,— я думаю, что... раз там твоя родина... Все равно тебя будет тянуть туда...
Алина вся сжалась и закрыла лицо фартуком. Нет, слова эти не были для нее неожиданными. Она знала заранее, что отец так и решит. Слова Мирьи ее тоже не удивили. Девушка произнесла:
— Мне хотелось, чтобы ты сказал именно это...
Плечи Алины задергались. Матикайнен кусал губы.
— Мы сами вырастили Мирыо такой.
Мирья уже не могла сдержаться, она бросилась к Алине и прижалась головой к ее груди, как всегда на протяжении семнадцати лет.
— Мама, поедем вместе!
Это было неразумно, но от всего сердца. Матикайнен подошел к ним и стал укорять:
— Ну, что это вы... Хватит вам! Нельзя же так...
Потом отвернулся и подошел к окну. Он никогда не слышал, как плачет его жена. Он не был дома, когда не стало Калеви. Когда его самого в Сукева били дубинками по пяткам, ни слез, ни стонов не услышали тюремщики. Не заплакал он и сейчас, только в горле запершило да защипало глаза. Может быть, во всем виноват чад, который шел из кухни.
Потом сказал:
— А что это Нийло во дворе мерзнет? Зови его в дом.
На дворе Мирья сказала всего два слова. Юноша предчувствовал, что так они и решат. Он знал и Мирыо и всю эту семью и не стал настаивать на другом, только покорно пошел следом за Мирьей, беспомощно спросив:
— А я?
Что могла ответить Мирья?! Она думала об этом. Ей было не до ответа. Она спешила в дом. И очень кстати. Нийло совсем продрог. Парень даже дрожал. Горячий кофе был тоже очень кстати.
— Ты-то хоть останешься в Финляндии? — спросила его Алина.
— Да вот купил участок, так...— ответил Нийло. А потом стал рассуждать: — Из письма неясно, насколько обеспечена она, которая зовет Мирью к себе. Вряд ли прораб так уж много зарабатывает. Есть ли у нее хоть какая- нибудь собственность — движимая или недвижимая, акции?
Матикайнен ухмыльнулся:
— Не знаю, как у нее с движимой и недвижимой собственностью, но акции есть.
— Много ли, как думаешь? — деловито осведомился юноша.
— Много. Так много, что в Советском Союзе это подсчитать невозможно.
Нийло понял, что над ним посмеиваются. Мирье стало жаль парня, и она поспешила объяснить:
— Там у них все общее. Все, что есть в стране, принадлежит всем. И каждый, таким образом, владелец.
Это Нийло уже слышал. Это — коммунистическая пропаганда. Другое дело — иметь свой участок земли. Пусть даже нет ни дома, ни работы.
Пришла госпожа Халонен. Ее усадили за стол. Все это произошло безмолвно. Само молчание говорило, что здесь решили. Наконец она сказала:
— И все-таки я жалею, что познакомила Мирью с советской госпожой Айно. А еще больше жалею, что не оставила Мирью себе семнадцать лет назад...
Недели уходили, сбережения Нийло таяли. Нет, его нельзя было упрекнуть в том, что он ничего не предпринимает,— он делал все, чтобы найти работу. Но ее не было. Он давал объявление за объявлением в газеты и потом проклинал себя: деньги оказывались выброшенными на ветер. Уже подумывал, не продать ли участок земли: за него надо платить налог. А дом, видно, ему не построить. Да и на кой черт он ему теперь! Но все же не продавал: недвижимость есть недвижимость, она придает человеку вес. Даже в объявлениях он указывал: «Имеющий недвижимость, молодой, непьющий конторский служащий ищет подходящую работу». Подходящую? О нет! Он согласен на любую работу. Но и это не помогало.
От нечего делать он решил поинтересоваться, что за страна этот Советский Союз. Надо же узнать, куда Мирья поедет. Он пошел в библиотеку и взял Большую энциклопедию. В дополнительном томе, где были последние данные, он разыскал слово «Россия». «Площадь Советской России невозможно точно назвать...» Невозможно, так и не надо: это Нийло не интересовало. Кто-то читал до него и делал пометки карандашом. Было подчеркнуто: «Национализация промышленности и нехватка сырья постепенно привели к закрытию многих заводов... Большевизм привел народное хозяйство к полной разрухе... По приблизительному подсчету, в России голодает 33 миллиона человек... Но, несмотря на все, советская власть по-прежнему удерживается...»
Ужас! Куда это Мирья едет! Нийло обычно доверял таким солидным, в кожаных переплетах, книгам, но теперь засомневался и посмотрел год издания— 1922. Придется взять что-нибудь посвежее. Поколебавшись, он решил обратиться к Танттунену: тот по своей службе обязан найти ему материалы о Советском Союзе, за это он получает зарплату. И Танттунен добросовестно выполнял то, за что ему платили: он давал Нийло книги, и парень глотал книгу за книгой.
Наконец ему опять пообещали работу и попросили зайти через пару дней. Он, конечно, пришел точно в условленное время, но его встретили сдержаннее, чем в первый раз, и сухо сказали:
— Вы, молодой человек, поступаете нечестно. Оказывается, вам уже предлагали хорошую работу в строительной компании. Но у вас не оказалось желания работать. Так что мы тоже не смеем утруждать вас. Будьте любезны, вычеркните наш адрес из вашей записной книжки.
Когда Мирья уехала в Хельсинки устраивать свои дела через советское посольство, Нийло временно выполнял ее обязанности в отделении общества. Будучи добросовестным работником, он считал, что если он получает деньги, то должен вникать в вопросы общества, которые до сих пор его ничуть не интересовали. Вернувшись из Хельсинки, Мирья с удивлением обнаружила, что Нийло взял в отделении очень много советских книг. За каждую книгу он расписывался, хотя обычно в отделении никто не соблюдал этой формальности.
...И снова весна.
Деревья только что распустились. Хрупкие, маленькие листики наполнили пропахший бензином и дымом город свежим ароматом.
Окна квартиры госпожи Халонен выходили на проспект. Вдоль него на равных расстояниях друг от друга росли клены. Мирья стояла на балконе и крошила хлеб для птиц на кормушку, приделанную к перилам. Птицы летали вокруг, самые смелые садились на перила балкона.
— Не бойтесь, маленькие,— уговаривала их Мирья. И они не боялись, но все же старались держаться на безопасном расстоянии.
Мирья отступила к двери и, улыбаясь, стала следить за птичками, быстро расправлявшимися с крошками. Потом она заметила Нийло, стоявшего на другой стороне улицы. Махнув ему, девушка показала на часы, растопырила все десять пальцев, потом подняла один палец и направила его в сторону вокзала. Нийло и так знал, что поезд прибывает в одиннадцать. Значит, еще больше часа. Пока Нийло раздумывал, Мирья успела спуститься вниз.
— Пойдем посидим на скамейке,— предложила она, перепорхнув, через улицу.
Сели. Помолчали. Потом Нийло спросил:
— Значит, ты уже уезжаешь?
— Нет еще. Она погостит у нас несколько дней.
Она, близкая Мирье и все же незнакомая женщина из великой страны, должна была сегодня приехать за дочерью.
— Ты мне хоть напишешь? — спросил Нийло.
Этого можно было и не спрашивать. Помолчав, Мирья заговорила тихим, сдавленным голосом:
— Сегодня мы поедем к нашим. Оттуда — на Алинанниеми. Ведь никто из нас не бывал там с тех пор, как уехали. Потом заедем на дачу общества. Наши рабочие собираются просить маму выступить у них, рассказать о жизни советских строителей...
Нийло все еще не мог привыкнуть, что Мирья называет мамой не Алину. Конечно, Алину не станут просить выступать с докладом. Он стал рассказывать о своих делах:
— Я думаю участок все-таки не продавать. Но если когда-нибудь сумею построить дом, то хозяйкой в нем другая не будет, обещаю тебе.
— Нийло, не давай таких обещаний,— тихо сказала Мирья и взяла парня за руку.— Но теперь я должна уйти, Нийло. Смотри...
Машина госпожи Халонен остановилась перед домом. Госпожа ездила за приемными родителями Мирьи. Алина была в длинном черном платье, в котором ходила в церковь и на похороны. Матти тоже был в черном выглаженном костюме. Правда, рукава на локтях уже блестели.
На вокзал они поехали грустные и серьезные, действительно как на похороны.
Пришел поезд. Первыми из вагона вышли какие-то молодожены. Они долго вытаскивали свои вещи. Потом появился элегантный господин, неторопливо посмотрел на часы и стал спускаться на перрон. Потом...
Мирья затаила дыхание.
Она!
Мать и дочь не нужно было знакомить... Елена Петровна застыла на месте: она увидела перед собой себя в молодости. Мирья рванулась навстречу, потом остановилась как вкопанная. Эта полная женщина с золотистыми волосами и обветренным добрым лицом так была похожа на ту мать, которая вставала перед ней в сновидениях. Да, это мама, хотя черты ее лица девушка почти забыла.
— Мирка!!!
Тоненькая девушка в объятиях матери казалась теперь в самом деле ребенком. Встречающие потупились или отвернулись: они не могли смотреть, как женщина из Советского Союза, немало пережившая, такая крепкая и сильная, плакала, не скрывая слез.
...Низкая бревенчатая избушка на лесопункте. Детская кроватка, из-за сетки которой за каждым шагом матери следили большие голубые глаза... Какая она была тогда маленькая, какая удивительно тихая. Никогда не плакала.
Почему же она теперь — взрослая — так безудержно плачет в объятиях матери?
Наконец Елена Петровна огляделась и спросила:
— Мирка, а где же...
Девушка подвела ее к Алине. Сникшая, сгорбленная Алина протянула руку с виноватым видом. Елена Петровна обняла Алину за плечи. Алина тоже обняла гостью — неуверенно, неуклюже: в Финляндии женщины при встрече не обнимаются. Но в тот момент они забыли, что одна карелка, другая — финка,—это были просто две матери. Две матери одной дочери.
Матикайнен крепко, по-мужски пожал руку Елене Петровне. Потом ее познакомили с госпожой Халонен.
Танттунен тоже был здесь. Он счел нужным обратиться к гостье с небольшой речью от имени общества «Финляндия — СССР», закончив ее словами:
— Надеюсь, что вам понравится у нас и ваша поездка послужит дальнейшему укреплению дружбы между нашими народами.
— Спасибо. Я тоже верю в это,— просто сказала Елена Петровна.
Затем Мирья, покраснев, представила Нийло, но, взволнованная, Елена Петровна не сразу поняла, кто это. Нийло так Нийло.
Женщины сели в машину госпожи Халонен, мужчины с Танттуненом — в машину общества. Мирья взяла мать под руку:
— Сейчас мы поедем к госпоже Халонен, потом к ним,— она кивнула в сторону Алины, сидевшей впереди.
По дороге Алина обернулась к девушке:
— Мирья, сумка у тебя или у отца?
— У него.
Этот разговор, сам по себе ничего не значащий, вызвал у госпожи Халонен неприятное чувство. Как тяжело теперь Мирье! В присутствии двух матерей ей нельзя ни одну из них называть мамой. А Матикайнена она привыкла называть отцом. Да и гостья тоже в затруднительном положении: как звать дочь, Миркой или Мирьей?
У госпожи Халонен остановились ненадолго. Как только Елена Петровна помылась и переоделась, поехали в ресторан, где Танттунен от имени общества дал в честь гостьи завтрак.
Это был тот самый ресторан, где год назад Айно Андреевна сидела с Павлом Ивановичем и господами Халонен. Певец узнал госпожу Халонен. Заметив, что на столике появились финский и советский флажки, он запел:
Под русскою луной,
любимая, ты встретилась со мной...
— Мог бы он выбрать что-нибудь и получше,— заметила госпожа Халонен и пояснила гостье:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Матти Матикайнен знал, что у Нуутинена нет ни работы, ни доходов, ни сбережений. Пенсия — только ноги протянуть. Жил он, правда, без семьи. Жена — сухонькая и безмолвная старушка — была ему всегда верной подругой и опорой, хотя не состояла в партии, потом тихо и незаметно умерла. Дочь была замужем за лесорубом. Но семья была большая, а заработок мужа маленький, и она не могла ничем помочь отцу.
У Нуутинена не было особой профессии. По профессии он — революционер. Враги говорят, что профессиональные революционеры — народ таинственный и скрытный. В какой-то мере это верно. Они предпочитают молчать о своих заслугах или трудностях. Никто никогда не слыхал, чтобы Нуутинен похвастался чем-либо или пожаловался. А если он и говорил что-нибудь такое, то обязательно с местоимением «мы», а не «я».
Все еще поглядывая на старика, Матикайнен спросил осторожно:
— Как у тебя... того... Чем ты живешь?
— Что мне. Пенсия...
— На пенсию не проживешь.
— Ничего,— старик махнул рукой.— Я хотел тебе сказать вот что. Не нужно отгораживаться слишком высоким забором от социал-демократов. Там тоже — честные рабочие, только еще не разобрались, что к чему. Говорят, ты слишком крут и горяч на слова. Насколько мне известно, ни в одной стране социализм криком не построили.
Алина подала кофе. Матти достал из уголка шкафа бутылку водки, стоявшую там бог весть с каких пор. Наполняя рюмки, он продолжал свое:
— Видимо, придется мне, Калле, переговорить с секретарем окружного комитета партии, если ты сам не хочешь. Нельзя же таких, как ты, оставлять на произвол судьбы. Наверно, какое-то пособие можно устроить?..
— Нет, ты не пойдешь к секретарю. Это тебя не касается,— строго сказал старик.— Мы очень хорошо знаем доходы, и расходы, и возможности партии. Так что прекратим этот разговор. А вот скажи-ка, почему ты назвал рабочего, который никого не предавал, предателем интересов рабочего класса? Ты отдаешь себе отчет, что значит предатель?
Теперь Матикайнен догадался, что привело старика к нему. Как-то он действительно, поспорив с одним рабочим о задачах местного профсоюза, употребил слово «предатель». Видимо, рабочий обратился в организацию КПФ с запросом: положено ли коммунисту говорить подобным образом? Матикайнен сам жалел о случившемся и признался старому Нуутинену:
— Видишь ли, бывает: сперва скажешь, а потом подумаешь.
Нуутинен посоветовал:
— Тебе следовало бы сходить к тому рабочему и лично ему сказать вот эти слова.
Матти кивнул, пододвинул рюмку ближе к старому другу и поднял свою.
— Я-то не любитель,— сказал Нуутинен, и Матти тоже опустил рюмку на стол.
Мирья пила кофе, наблюдая за отцом. На висках у него было уже немало седины, но каким покорным и послушным он казался перед Нуутиненом!
— Покажи-ка Калле письмо,— сказал он Мирье.
Нуутинен достал из кармана потертый футляр, тщательно протер очки и стал читать письмо. Потом он долго сидел задумавшись и ни на кого не глядя.
— М-да,— наконец произнес он.
Матти сказал осторожно:
— Она зовет Мирью к себе. Мы еще не решили: как быть?
— Да, это дело — ваше, вернее — Мирьи. Пусть сама посмотрит, куда ее тянет, где она нужнее.
— Что ты посоветуешь?
— Я? Сразу этого не скажешь. Трудно давать совет со стороны в таком деле.
— Но все же?
Старик снова протер очки и аккуратно уложил их в футляр.
— Что тут можно сказать?.. Насколько я знаю Мирью... Такие девушки нужны и здесь...
— Так я же еще ничего не успела в жизни...— вставила Мирья.
— Мирья, надо иметь терпение и не перебивать, когда Нуутинен говорит,— строго заметил отец.
Старик продолжал:
— Так что всюду хватает работы. В Советской стране — тоже. А если исходить из того, сколько ей,— старик кивнул в сторону письма,— пришлось пережить... Ее тоже нужно понять. Если девушка останется здесь, то вряд ли эта женщина будет о тебе, Матти, и об Алине хорошо думать. И это уже коснется нас всех в какой-то мере...
Алина встала из-за стола и начала одеваться. Руки не попадали в рукава пальто. Нуутинен поспешил заметить.
— Конечно, нелегко и вам, но надо взять себя в руки, ничего не поделаешь.
Алина не дослушала. Она выбежала на улицу.
Нуутинен посидел задумавшись. Потом предложил:
— Ну, давай, что ли, выпьем ради такого случая.
Он поднял рюмку и кивнул Мирье. Потом выпил вторую, сказал Матти:
— А теперь можешь закрыть бутылку.
О письме больше не говорили. О нем было сказано все. Старик, видимо чуть-чуть захмелев, начал вспоминать прошлое:
— Ты, Матти, был тогда еще совсем мал, не помнишь. А я был молодой, крепкий, не такой старикашка, как теперь. Хе-хе...— Старику было приятно вспоминать свои юношеские годы.— Были у нас и силы и задор, уменья только не хватало. Шли мы в бой и пели:
Мы к боям готовы,
Мы собьем оковы,
Чаша испытаний давным-давно полна.
Голос старика стал твердым:
В поединок с силой черной, В бой жестокий и упорный Посылает лучших сыновей страна.
Уже вечерело, когда старик встал на лыжи. Лыжи у него тоже были старые, но шли еще хорошо. Старик с силой оттолкнулся палками и исчез, словно растворившись во мгле.
В тот вечер в семье Матикайненов приняли решение, которого ждали многие по обе стороны границы, каждый по-своему. Видимо, Матти предугадал, чего ждет Мирья, и сказал отрывисто:
— Ну, если так...— говорить ему было трудно,— я думаю, что... раз там твоя родина... Все равно тебя будет тянуть туда...
Алина вся сжалась и закрыла лицо фартуком. Нет, слова эти не были для нее неожиданными. Она знала заранее, что отец так и решит. Слова Мирьи ее тоже не удивили. Девушка произнесла:
— Мне хотелось, чтобы ты сказал именно это...
Плечи Алины задергались. Матикайнен кусал губы.
— Мы сами вырастили Мирыо такой.
Мирья уже не могла сдержаться, она бросилась к Алине и прижалась головой к ее груди, как всегда на протяжении семнадцати лет.
— Мама, поедем вместе!
Это было неразумно, но от всего сердца. Матикайнен подошел к ним и стал укорять:
— Ну, что это вы... Хватит вам! Нельзя же так...
Потом отвернулся и подошел к окну. Он никогда не слышал, как плачет его жена. Он не был дома, когда не стало Калеви. Когда его самого в Сукева били дубинками по пяткам, ни слез, ни стонов не услышали тюремщики. Не заплакал он и сейчас, только в горле запершило да защипало глаза. Может быть, во всем виноват чад, который шел из кухни.
Потом сказал:
— А что это Нийло во дворе мерзнет? Зови его в дом.
На дворе Мирья сказала всего два слова. Юноша предчувствовал, что так они и решат. Он знал и Мирыо и всю эту семью и не стал настаивать на другом, только покорно пошел следом за Мирьей, беспомощно спросив:
— А я?
Что могла ответить Мирья?! Она думала об этом. Ей было не до ответа. Она спешила в дом. И очень кстати. Нийло совсем продрог. Парень даже дрожал. Горячий кофе был тоже очень кстати.
— Ты-то хоть останешься в Финляндии? — спросила его Алина.
— Да вот купил участок, так...— ответил Нийло. А потом стал рассуждать: — Из письма неясно, насколько обеспечена она, которая зовет Мирью к себе. Вряд ли прораб так уж много зарабатывает. Есть ли у нее хоть какая- нибудь собственность — движимая или недвижимая, акции?
Матикайнен ухмыльнулся:
— Не знаю, как у нее с движимой и недвижимой собственностью, но акции есть.
— Много ли, как думаешь? — деловито осведомился юноша.
— Много. Так много, что в Советском Союзе это подсчитать невозможно.
Нийло понял, что над ним посмеиваются. Мирье стало жаль парня, и она поспешила объяснить:
— Там у них все общее. Все, что есть в стране, принадлежит всем. И каждый, таким образом, владелец.
Это Нийло уже слышал. Это — коммунистическая пропаганда. Другое дело — иметь свой участок земли. Пусть даже нет ни дома, ни работы.
Пришла госпожа Халонен. Ее усадили за стол. Все это произошло безмолвно. Само молчание говорило, что здесь решили. Наконец она сказала:
— И все-таки я жалею, что познакомила Мирью с советской госпожой Айно. А еще больше жалею, что не оставила Мирью себе семнадцать лет назад...
Недели уходили, сбережения Нийло таяли. Нет, его нельзя было упрекнуть в том, что он ничего не предпринимает,— он делал все, чтобы найти работу. Но ее не было. Он давал объявление за объявлением в газеты и потом проклинал себя: деньги оказывались выброшенными на ветер. Уже подумывал, не продать ли участок земли: за него надо платить налог. А дом, видно, ему не построить. Да и на кой черт он ему теперь! Но все же не продавал: недвижимость есть недвижимость, она придает человеку вес. Даже в объявлениях он указывал: «Имеющий недвижимость, молодой, непьющий конторский служащий ищет подходящую работу». Подходящую? О нет! Он согласен на любую работу. Но и это не помогало.
От нечего делать он решил поинтересоваться, что за страна этот Советский Союз. Надо же узнать, куда Мирья поедет. Он пошел в библиотеку и взял Большую энциклопедию. В дополнительном томе, где были последние данные, он разыскал слово «Россия». «Площадь Советской России невозможно точно назвать...» Невозможно, так и не надо: это Нийло не интересовало. Кто-то читал до него и делал пометки карандашом. Было подчеркнуто: «Национализация промышленности и нехватка сырья постепенно привели к закрытию многих заводов... Большевизм привел народное хозяйство к полной разрухе... По приблизительному подсчету, в России голодает 33 миллиона человек... Но, несмотря на все, советская власть по-прежнему удерживается...»
Ужас! Куда это Мирья едет! Нийло обычно доверял таким солидным, в кожаных переплетах, книгам, но теперь засомневался и посмотрел год издания— 1922. Придется взять что-нибудь посвежее. Поколебавшись, он решил обратиться к Танттунену: тот по своей службе обязан найти ему материалы о Советском Союзе, за это он получает зарплату. И Танттунен добросовестно выполнял то, за что ему платили: он давал Нийло книги, и парень глотал книгу за книгой.
Наконец ему опять пообещали работу и попросили зайти через пару дней. Он, конечно, пришел точно в условленное время, но его встретили сдержаннее, чем в первый раз, и сухо сказали:
— Вы, молодой человек, поступаете нечестно. Оказывается, вам уже предлагали хорошую работу в строительной компании. Но у вас не оказалось желания работать. Так что мы тоже не смеем утруждать вас. Будьте любезны, вычеркните наш адрес из вашей записной книжки.
Когда Мирья уехала в Хельсинки устраивать свои дела через советское посольство, Нийло временно выполнял ее обязанности в отделении общества. Будучи добросовестным работником, он считал, что если он получает деньги, то должен вникать в вопросы общества, которые до сих пор его ничуть не интересовали. Вернувшись из Хельсинки, Мирья с удивлением обнаружила, что Нийло взял в отделении очень много советских книг. За каждую книгу он расписывался, хотя обычно в отделении никто не соблюдал этой формальности.
...И снова весна.
Деревья только что распустились. Хрупкие, маленькие листики наполнили пропахший бензином и дымом город свежим ароматом.
Окна квартиры госпожи Халонен выходили на проспект. Вдоль него на равных расстояниях друг от друга росли клены. Мирья стояла на балконе и крошила хлеб для птиц на кормушку, приделанную к перилам. Птицы летали вокруг, самые смелые садились на перила балкона.
— Не бойтесь, маленькие,— уговаривала их Мирья. И они не боялись, но все же старались держаться на безопасном расстоянии.
Мирья отступила к двери и, улыбаясь, стала следить за птичками, быстро расправлявшимися с крошками. Потом она заметила Нийло, стоявшего на другой стороне улицы. Махнув ему, девушка показала на часы, растопырила все десять пальцев, потом подняла один палец и направила его в сторону вокзала. Нийло и так знал, что поезд прибывает в одиннадцать. Значит, еще больше часа. Пока Нийло раздумывал, Мирья успела спуститься вниз.
— Пойдем посидим на скамейке,— предложила она, перепорхнув, через улицу.
Сели. Помолчали. Потом Нийло спросил:
— Значит, ты уже уезжаешь?
— Нет еще. Она погостит у нас несколько дней.
Она, близкая Мирье и все же незнакомая женщина из великой страны, должна была сегодня приехать за дочерью.
— Ты мне хоть напишешь? — спросил Нийло.
Этого можно было и не спрашивать. Помолчав, Мирья заговорила тихим, сдавленным голосом:
— Сегодня мы поедем к нашим. Оттуда — на Алинанниеми. Ведь никто из нас не бывал там с тех пор, как уехали. Потом заедем на дачу общества. Наши рабочие собираются просить маму выступить у них, рассказать о жизни советских строителей...
Нийло все еще не мог привыкнуть, что Мирья называет мамой не Алину. Конечно, Алину не станут просить выступать с докладом. Он стал рассказывать о своих делах:
— Я думаю участок все-таки не продавать. Но если когда-нибудь сумею построить дом, то хозяйкой в нем другая не будет, обещаю тебе.
— Нийло, не давай таких обещаний,— тихо сказала Мирья и взяла парня за руку.— Но теперь я должна уйти, Нийло. Смотри...
Машина госпожи Халонен остановилась перед домом. Госпожа ездила за приемными родителями Мирьи. Алина была в длинном черном платье, в котором ходила в церковь и на похороны. Матти тоже был в черном выглаженном костюме. Правда, рукава на локтях уже блестели.
На вокзал они поехали грустные и серьезные, действительно как на похороны.
Пришел поезд. Первыми из вагона вышли какие-то молодожены. Они долго вытаскивали свои вещи. Потом появился элегантный господин, неторопливо посмотрел на часы и стал спускаться на перрон. Потом...
Мирья затаила дыхание.
Она!
Мать и дочь не нужно было знакомить... Елена Петровна застыла на месте: она увидела перед собой себя в молодости. Мирья рванулась навстречу, потом остановилась как вкопанная. Эта полная женщина с золотистыми волосами и обветренным добрым лицом так была похожа на ту мать, которая вставала перед ней в сновидениях. Да, это мама, хотя черты ее лица девушка почти забыла.
— Мирка!!!
Тоненькая девушка в объятиях матери казалась теперь в самом деле ребенком. Встречающие потупились или отвернулись: они не могли смотреть, как женщина из Советского Союза, немало пережившая, такая крепкая и сильная, плакала, не скрывая слез.
...Низкая бревенчатая избушка на лесопункте. Детская кроватка, из-за сетки которой за каждым шагом матери следили большие голубые глаза... Какая она была тогда маленькая, какая удивительно тихая. Никогда не плакала.
Почему же она теперь — взрослая — так безудержно плачет в объятиях матери?
Наконец Елена Петровна огляделась и спросила:
— Мирка, а где же...
Девушка подвела ее к Алине. Сникшая, сгорбленная Алина протянула руку с виноватым видом. Елена Петровна обняла Алину за плечи. Алина тоже обняла гостью — неуверенно, неуклюже: в Финляндии женщины при встрече не обнимаются. Но в тот момент они забыли, что одна карелка, другая — финка,—это были просто две матери. Две матери одной дочери.
Матикайнен крепко, по-мужски пожал руку Елене Петровне. Потом ее познакомили с госпожой Халонен.
Танттунен тоже был здесь. Он счел нужным обратиться к гостье с небольшой речью от имени общества «Финляндия — СССР», закончив ее словами:
— Надеюсь, что вам понравится у нас и ваша поездка послужит дальнейшему укреплению дружбы между нашими народами.
— Спасибо. Я тоже верю в это,— просто сказала Елена Петровна.
Затем Мирья, покраснев, представила Нийло, но, взволнованная, Елена Петровна не сразу поняла, кто это. Нийло так Нийло.
Женщины сели в машину госпожи Халонен, мужчины с Танттуненом — в машину общества. Мирья взяла мать под руку:
— Сейчас мы поедем к госпоже Халонен, потом к ним,— она кивнула в сторону Алины, сидевшей впереди.
По дороге Алина обернулась к девушке:
— Мирья, сумка у тебя или у отца?
— У него.
Этот разговор, сам по себе ничего не значащий, вызвал у госпожи Халонен неприятное чувство. Как тяжело теперь Мирье! В присутствии двух матерей ей нельзя ни одну из них называть мамой. А Матикайнена она привыкла называть отцом. Да и гостья тоже в затруднительном положении: как звать дочь, Миркой или Мирьей?
У госпожи Халонен остановились ненадолго. Как только Елена Петровна помылась и переоделась, поехали в ресторан, где Танттунен от имени общества дал в честь гостьи завтрак.
Это был тот самый ресторан, где год назад Айно Андреевна сидела с Павлом Ивановичем и господами Халонен. Певец узнал госпожу Халонен. Заметив, что на столике появились финский и советский флажки, он запел:
Под русскою луной,
любимая, ты встретилась со мной...
— Мог бы он выбрать что-нибудь и получше,— заметила госпожа Халонен и пояснила гостье:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31