— Ты?! Ты?! Костя, ты что несёшь?! Ты же меня пеленал, горшки за мной выносил, косички заплетал… Ты шутишь?
Родинка на шее. Коричневая родинка. Рядом с голубой венкой… Танечка…
Он наклонился вперёд, и коснулся губами Таниной шеи.
— Я люблю тебя, Танечка… Я всегда любил тебя… Я жил для тебя… Ради тебя… Я никому тебя не отдам, никому, Танечка моя…
— Ты что?! — завизжала Таня, царапая его лицо, когда он упал на неё всем телом, и стал расстёгивать её пижаму, — Не надо, Костя!!! Пожалуйста!!!
— Тихо, маленькая, тихо… Ты сейчас всё вспомнишь… Тело твоё меня должно вспомнить, как иначе? Это же я, Костик твой…
Таня уже не кричала. Она лежала поперёк кровати, и хрипло всхлипывала, когда Костя целовал её грудь и живот. Коротко вскрикнула только один раз, и тут же закусила губу.
— Ну… Ну давай же, вспоминай! Ну! Ну! Давай!
С каждым движением Костя пытался завести какой-то механизм внутри неё. Заставить его снова работать…
Таня безвольно лежала, и часто дышала через нос, крепко сжав губы.
На пятой минуте Костя почувствовал, как обмякло его тело внутри неё.
Ничего не произошло.
Механизм не запустился.
Он посмотряел на Танино лицо. Глаза её были закрыты, губы сжаты, щёки — мокрые от слёз.
Коричневая родинка на шее мелко дрожала.
Он встал, застегнул брюки, и, не сказав ни слова, вышел из комнаты.
В подвале дома было тепло и сухо. Костя прошёл по коридору до конца, достал из кармана ключ, и открыл дверь.
В эту комнату он не заходил уже лет десять. С тех пор как построил этот дом.
Он зажёг свет, вошёл в комнату и сказал:
— Вот я и пришёл к тебе…
Со стены на него смотрела и улыбалась Таня.
ЕГО Таня…
* * *
— Всё, поехали. Сегодня не день, а чорт-те что. С шести утра на ногах. И не надоело им всем помирать? О людях бы подумали!
Два человека в голубых халатах выходили из дверей большого кирпичного дома, и торопливо шли к ожидающей их у ворот машине.
— Да не гони. Наше дело маленькое: приехали, констатировали, уехали. Работа непыльная. А с этими пусть менты возятся.
— Ну, сейчас журналюги понаползут изо всех щелей как тараканы, шум поднимут… Хуясе, два трупа в доме: мэр и дочка его. Инфаркт и суицид. Поди теперь, разберись что там да как…
— А нам-то что? Мы свою работу сделали. А до журналюг с ментами мне, знаешь ли, как-то…
— Щас выборы, значит, новые будут…
— Коростелёва, поди, пропихивать начнут.
— А что его пропихивать? Он так и так бы на следующий год мэром бы стал. Ничего нового.
— Это точно. Обедать будем сегодня или как?
— А сколько времени-то?
Часы показывали два часа дня.
Хранитель
09-03-2008 16:14
— Как не стыдно… Молодая баба ведь ещё. А такая свинья уже.
Голос раздался внезапно, и я вздрогнула.
И обернулась.
Никого нет. Оно и понятно: я ж одна сижу. Тогда откуда голос?
— Что, услышала что ли? Ну пиздец.
Снова обернулась. Никого.
Разозлилась.
— Ты кто такой?
— Дед Пихто. Допилась до глюков. Одно слово — свинья ты, а не баба.
Склонив набок голову, смотрю на почти пустую бутылку водки. Свинья? Ну отчего же? У всех бывает, в конце концов. Все пьют. А если б не пили — зачем тогда водку придумали?
— Пить будешь? — Спрашиваю куда-то в сторону, не оборачиваясь.
— Не буду.
— Ну и иди нахуй тогда.
Выжимаю бутылку в стакан, и ставлю пустую тару под стол.
Толкнула её ногой. Зазвенело. Прислушалась.
— Самой-то не противно?
— Нет.
— И зря.
Голос доносился откуда-то из-за правого плеча. Повернула голову вправо, и спросила:
— Ты зачем пришёл? Пить ты не хочешь, уходить не хочешь… Давай я в тебя плюну?
— А смысл?
— Вдруг обидишься — и уйдёшь?
— Куда уж больше-то?
Зажимаю двумя пальцами нос, зажмуриваюсь, и пью.
— Хорошо пошла?
Интересуется, зараза.
— Нормально пошла.
— Ну, значит, нормально и выйдет.
Прижимаю пальцы к глазам, надавливаю несильно, и тру-тру… Пальцы уже чёрные от туши.
— А у меня сегодня день рождения…
Просто так сказала. Не ему даже. А просто так.
— Знаю.
— Тогда поздравляй меня, раз припёрся.
— Перебьёшся. Тебя не поздравлять, тебя драть надо. Ремнём солдатским, с пряжкой. Чтобы жопа две недели красная была.
Расплываюсь в улыбке:
— Дедушка, это ты?
За плечом фыркнули:
— Вот ещё. Дедушка твой на тебя даже смотреть не может. Растили тебя, растили, сколько вложили в тебя, дуру. И всё по пизде пошло, Господи прости.
— Не поминай Бога всуе, привидение. Где мой дедушка?
— А я откуда знаю? Наверное, с бабушкой.
— Ты их видел?
Молчание.
— Ты ушёл уже что ли?
Шорох за плечом:
— Куда ж я уйду от тебя… Тут я.
Отламываю твёрдую корочку от засохшего куска Бородинского, и сую в рот:
— Эх, жизнь — говно… Тебе не понять, ты привидение. У тебя нет дней рождения. И нет друзей, которые о нём забывают… У меня красивое платье, скажи?
— Красивое.
— А… Значит, у тебя глаза есть. А туфли мои видишь?
— Это тапочки. Золушка, блин.
Хохочу:
— Проверка связи! А что ты ещё видишь?
— Тебя вижу. Пьяную. Страшную. Омерзительную. Глаза б мои на тебя не смотрели.
Сморкаюсь в кухонное полотенце:
— Нет, ты не дедушка. Дедушка меня любил. Дедушка называл меня Принцессой. Знаешь, когда-то давным-давно у меня в ванной… Вернее, тогда ещё у дедушки в ванной, крючочек на стене висел. Низко так… И рядом пластырь наклеен был, сверху. И ручкой на нём написано: «Лидушкино». Там моё полотенце висело, когда я маленькая была… Ты видел крючок?
— Видел. Он и щас есть, дура.
— А, точно. Он и щас есть… О чём я, кстати? Так вот: ты точно не дедушка.
— Само собой. Я б удавился с такой внучкой.
Бросаю полотенце на пол:
— А что ты всё время мне грубишь, привидение? Я тебя звала разве? Приглашала?
— Ты ревела.
— Ревела. И что дальше?
Вздох протяжный:
— И ничего. Нельзя реветь в свой день рождения, нельзя.
— А если хочется?
— Потом пореви.
— А если…
— Что ты торгуешься, а? Сказал же: не реви. Не реви в день рождения.
Наклоняюсь, поднимаю с пола полотенце, и смотрю за своё правое плечо:
— А руки у тебя есть? Машинку стиральную открыть сможешь?
— Ну ты обнаглела, девка. Сама открывай. Нашла себе мальчика на побегушках.
— Да и чёрт с тобой, привидение.
Бросаю полотенце обратно на пол.
— Чёрт всегда со мной. С тобой, кстати, тоже.
Смеюсь:
— Да со мной рядом вечно черти какие-то. Постоянно. Их только зовут почему-то по-разному: Миша, Петя, Коля, вот, ещё.
— Особенно, Коля, да.
— Он меня бросил, привидение… — Говорю вдруг, и соплю носом втягиваю протяжно.
— Горе какое. Я тебе с самого начала говорил: шли ты его нахуй, ничего путного не будет… Разве ж ты послушалась?
— Не говорил ты мне ничего!
— Говорил. Другое дело, что ты слышать не хотела.
— А почему сейчас слышу? Потому что водка палёная?
— Потому что день рождения. Ты меня утомила уже своими вопросами. Потому что день рождения у тебя. А ты ревёшь.
— Ага… То есть, если я реву в день рождения — я сразу тебя слышу?
— Понятия не имею, если честно. Сам пересрал, когда ты вдруг ответила.
Провожу ладонью по столешнице. В руку попались скомканная салфетка, и чек из продуктового магазина. Ладонь почему-то мокрая — бумажки прилипли сразу. Держу ладонь вертикально — они не падают.
— Смотри: фокус-покус. Я умею притягивать бумажки.
— Молодец. Дедушка будет рад твоему таланту. Ты только развивай его.
Сжала бумажки в кулаке, и плюнула за правое плечо:
— Тьфу на тебя, нечистый. Отстань от моего дедушки. И прекрати о нём все время говорить.
— А о чём с тобой ещё разговаривать? Ты же овощ.
— А ты привидение.
— Кто сказал?
— Я.
— Как всегда, мимо тазика.
— А почему я тебя тогда не вижу?
— Суслика видишь? Вот и я не вижу. А он есть.
— Хитрый ты.
— А ты дура.
— И овощ?
— Пожалуй, с овощем я перегнул палку. Нет, ты просто дура.
— Поэтому меня никто не поздравил сегодня, да?
Снова протяжно втянула соплю носом.
— А для тебя это так важно?
— Очень. Мне ж не нужно ничего, привидение…
— Не называй меня так.
— А ты не перебивай. Пришёл — значит, сиди и слушай. У тебя жопа-то хоть есть? Ну, на чём ты сидишь?
— Господи, святый боже… За что ж ты мне досталась-то?
— У дедушки моего спроси. Так вот: мне ж не нужно ничего, правда. Подарков не надо, цветов тоже… Они забыли просто, привидение. Забыли. Все забыли…
— Ну, что-то ты загнула, подруга. А папа? А сын твой? А сестра троюродная?
— Это не то… Друзья забыли… А Коля-сука…
Зарыдала.
— Из-за него ревёшь, что ли? Нашла повод. И никто тебя не забывал.
— А Юлька?
— Ты давно ей звонила? В больнице она сейчас. Дочка у неё болеет сильно. Кстати, Юлька тебе эсэмэску написала, только ты телефон на зарядку забыла поставить — вот и не дошло.
— А Ирка?
— Ирка в роддоме сейчас лежит. Рожает, между прочим. Через три часа мальчика родит. Сама понимаешь, ей не до поздравлений.
— Хорошо. А с Женькой что?
— В армии он, забыла что ли? Хабаровск. Китайская граница. И телефона у него там нет.
Вопросы кончились.
Водка кончилась ещё раньше.
Пошарила ногой под столом.
Зазвенело.
— Слушай, привидение… А можно мне Ирке позвонить?
— У неё телефон выключен. Ты ей лучше сообщение напиши. Мол, поздравляю с рождением сына. Вот она удивиться-то!
— Думаешь?
— А ты б не удивилась?
— Ещё как. Да, я ей напишу. Слушай, привидение…
— Да что ж ты будешь делать-то? Раздражает уже просто!
— Это тактика такая военная. Психическая атака называется. Говори уже: ты кто?
— Я тебе сразу сказал: дед Пихто.
— Дедушка!
— Бабушка, бля! Какой я тебе дедушка?!
Пожимаю плечами:
— Знаешь, я вначале думала, что ты — мой типа ангел-хранитель. А теперь понимаю: нифига ты не ангел. Ангелы матом не ругаются.
— Ещё как ругаются. Особенно, когда у них такие подопечные как ты.
— Значит, всё-таки, ангел?
— Чести тебе много — ангелов ещё дарить. Бог не фраер — он тебя насквозь видит. Обойдёшься просто хранителем.
— Хранитель… Смотрю, дохуя ты мне чего сохранил! До тридцати лет дожила — ничего хорошего не видела!
— Ну ты и скотина, дорогая моя… Помнишь, как ты в десять лет котлетой подавилась?
— И что?
— Да ласты бы склеила запросто. Если б не я. А помнишь, как ты за маршруткой бежала-бежла, не успела, и давай всех хуями крыть? А маршрутка та через три километра в грузовик въехала… А сын твой? Пожалуй, лучший день в моей жизни был… Я аж рыдал от умиления, когда ты его в мокрую макушку нацеловывала, лёжа в родильном кресле. Если ты помнишь, он у тебя мёртвым родился. А что там происходило за спинами врачей — ты даже не видела…
— Видела. Они его откачивали.
— Откачивали. А сердечко-то уже…
— Врёшь ты всё!
— Не умею.
— А Диму, Диму почему не спас?! Он же… Он умирал там, один… Без меня!
— У него свой хранитель. Был. И получше меня, кстати. Хороший мужик, мне нравился. Уж из какой только жопы он Диму твоего только не вытаскивал, а всё попусту. Я порой смотрю на вас, идиотов, и волосы дыбом встают: что ж вы творите-то, а? Вас вытащишь, отмоешь-отчистишь, и только покурить отойдёшь — пиздец. Опять куда-то вляпались. Вот что вам на месте не сидится?
В окно смотрю. Темно на улице… Отражение своё вижу. Под глазами тушь размазалась, и нос блестит как лампочка.
— Я же сижу, вроде…
— Сидишь. Вот именно, что сидишь! Милостей ждёшь? Не будет тебе милостей, не заслужила. Помнишь, тебя Алла Анатольевна предлагала в МГУ по блату пропихнуть? А ты что ответила?
— Что нахуй оно мне не нужно…
— Вот. А помнишь, тебя Ваня Мальцев замуж звал? Положительный был парень, тебя, дуру, любил — аж треск стоял. Что ты ему ответила?
— Ну, не помню уже… Что-то вроде: «Сначала институт свой закончи, студент-практикант…»
— Вот. И ведь закончил, шельмец. С отличием закончил. Банкир теперь. А красавец какой… У-у-у-у…
— Не плюй мне в душу.
— Да кто ж тебе туда плюёт? По плевкам это у нас как раз ты большой спец.
Покраснела.
Пнула что-то под столом.
Зазвенело.
Снова покраснела.
— А ты чего молчал тогда, а? Чего не подтолкнул? Сам просрал моё счастье, а теперь издевается!
Лучшая защита — это нападение.
— Ну, вот давай только не будем с больной головы на здоровую. Кто не толкал? Я не толкал? Да я себе все руки-ноги-крылья отбил к хуям, пока по тебе долбил! А тебе пофигу всё. А ты у нас сама всё лучше знаешь. Так что теперь я только котлеты из тебя вытаскиваю, да в маршрутки не пускаю. И на том спасибо скажи.
— Спасибо, прив… Хранитель…
— Не за что. Ты слушать, слушать учись. Сомневаешься в чём то — сядь, посиди… Глазки прикрой, и позови меня тихонечко. Я услышу. Я всегда тебя услышу. Ты только меня слушать учись, бестолковая ты моя…
— А ты правда моего дедушку знаешь?
— Правда. И бабушку знаю. Замечательные старички.
Стискиваю зубы, и выдыхаю:
— И Димку видел? Как он там, без меня?
Тишина. Кусаю губы:
— Ты меня слышишь?
Тишина.
Кидаю взгляд на часы.
Полночь. День рождения закончился.
Встаю со стула, убираю грязную посуду, выкидываю пустые бутылки и смятые салфетки, протираю стол.
Смотрю в окно. Там темным-темно. Отражение своё, как в зеркале, вижу… Под глазами размазанная тушь, и нос-лампочка. Блестит. Закрываю глаза, и зову тихонечко:
— Дедушка, ты меня слышишь? Ты прости меня, дедуль, я и вправду не подарок. Намучался ты со мной… Я у тебя шебутная… Не хочу я тебя Хранителем называть, уж не обижайся. Сам дедом представился — так что не жалуйся теперь. Ты это… Передай там Димке привет от меня. Скажи, что люблю сильно, что скучаю очень, и что он, паразит, ещё у меня пиздюлей выхватит, когда его увижу. Он знает за что. И ещё: я не буду больше плакать в свой день рождения… И не потому, что не хочу тебя слышать. Я просто не хочу тебя расстраивать. Ты знаешь, я ведь вспомнила: примета такая есть. Плакать в свой день рождения — это обижать своего Хранителя. А я ещё и плюнула в тебя, дура. Прости, дед. Прости… Ты меня слышишь?
Сижу, глаз не открывая. Ловлю каждый шорох.
Тишина.
Тишина.
Тишина.
И только за окном вдруг зашумели деревья…
В пыли на ботинках (& мсье Падаль)
02-07-2008 13:58
Стрелка термометра лениво застыла где-то на отметке «40». Царапины на стекле приборов, кажется, покрылись испариной и режут глаза отраженным солнцем. В салоне оставаться просто невозможно, а куда деваться? Сквозняк бы мог затолкать в машину хоть дуновение ветра, заправить его под мокрую рубашку, выбить пыль из сальных чехлов на сидениях. Но нет. Полдень выдался жарким, а через открытое окно в салон проникает только запах прогорклого масла из стоящего рядом с метро ларька, гомон каких-то людей толпящихся на площади у выхода станции, липкую жару и пыль.
Пыль.
Если провести пальцем по приборной панели и соскрести слой налипшей пыли — рука сама тянется вывести на пластике неприличное слово. Так просто, незачем, просто потому, что хочется. Летом окно всегда открыто — иначе просто не выжить.
Надо дышать, надо курить, надо ругаться с неповоротливыми прохожими и орать на особенно наглых водителей. Все это нужно делать через открытое окно. Вот и получается, что час за часом, минута за минутой, пыли в салоне становится на сантиметр больше.
Городская пыль — она особенная: горькая, липкая, обволакивающая, наглая, как горожане — лезет в рот, нос, залепляет глаза. Поэтому очень хочется вывести на ней пальцем что-нибудь этакое — вызывающее.
Стоя с выключенным двигателем у метро, наедине с пылью и жарой, высушившей горло, я думаю о том, как эта пыль осела на дне моих легких, в желудке, сердце и на дне моей головы. Я — сам пыль: серый, неприглядный и липкий.
Пыль…
Днем у метро делать нечего. Ни одного клиента. Вот вечером, да особенно по пятницам… Или же ночью, в субботу, к утру ближе, когда опьянённая своей молодостью и вином молодёжь начинает расползаться из ночных клубов по домам… Название-то придумали ещё: клуб ночной. Танцы они и есть танцы.
Но, в последнее время, меня, бывает, не хватает до вечера. Староват я стал: боюсь заснуть за рулем. Вот интересно выходит: дома ночью не сплю, а за рулем уже носом «клюю». Такая голубино-воробьиная жизнь: остается только днем собирать крошки от того, чем привык пировать ночью.
Придешь домой, а там то же самое: пыль.
Серой скатертью, на кухонном столе, в немытых тарелках на дне раковины, на телевизоре, на подоконнике, даже на ботинках. Стоят две пары, почти новые, ни разу не надеванные, а кому их носить? Мне? Да мне уж некуда: я теперь только за рулем, да в тапках. Посмотришь на них в прихожей: стоят. После такого и спать не хочется. Думаешь, куда бы в них выйти, какой походкой по какой улице пройтись — так до полуночи и ворочаешься. И спать, вроде, как и неудобно уже — времени-то у меня, поди, маловато, чтоб спать.
А днем, что днем? Торчишь весь день на пятачке у метро. Ждешь, когда хоть кто-нибудь рукой махнет. Поманит. Мелочевка: два поворота да прямая — вот и весь маршрут. Раньше вот мог от Москвы до Питера решиться. Целой жизни в открытое окошко наглотаешься. Почти семь сотен километров без соли сожрешь, да с хорошим попутчиком — сказка.
Смотрю я на слой пыли и думаю, что самый нижний, поди, еще от тех поездок остался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61