И хуй тебе резиновый, и бабочку на клитор…
— И Медведев с лесбиянками.
— И помпа для сисек.
— И сиськи для помпы.
— И песда как Мариинская впадина…
— Да что говорить-то? Повезло нам, Лида, пиздец как повезло…
…Две женские фигуры, виляя жопами, скрылись за дверями магазина с DVD дисками…
Это ктой-та к нам приехал?
24-10-2008 03:20
Телефонный звонок разбудил меня в восемь утра. В субботу.
— Доча… — Печально сказала телефонная трубка материнским голосом, и замолчала.
— Не пугай меня, мать. — Я сразу проснулась. Нормальные матери никогда не звонят в субботу, в восемь утра, без большого важного повода. — Что случилось?
— Радость большая случилась. — Голос мамы стал ещё печальней, чем был. — К тебе едет Васёк.
— Какой Васёк?! — Я поняла, что на меня свалилось щастье, но ещё не оценила его реальных размеров. — Трубачёв с товарищами?
Мама, вероятно, запамятовала о существовании одноимённой книжки децкого писателя Валентина Осеева, и поспешила меня успокоить:
— Нет, Васёк Кургузов. Один. Без товарищей. Правда, здорово?
— Это ахуеть как прекрасно. Я щастлива. Знать бы ещё что такое Васёк…
— Лида! — Мама попыталась возмутиться, но голос у неё оставался печальным, и возмущение получилось неестественным: — Вася — сын тёти Тани!
В голосе матери отчётливо слышался теперь укор, но о том, что такое „Вася — сын тёти Тани“ я знала ещё меньше чем о „Васе Кургузове“. Признавать это было стыдно.
— Ах, Васёк… — Я сделала вид, что конечно же вспомнила Васька, но тут же переспросила: — Какая тётя Таня?
Трубка ещё три минуты гневно ругалась на меня материнским голосом, а потом послала в мою барабанную перепонку серию коротких гудков.
В общем, у меня теперь был повод для щастья и радости. Ко мне едет Васёк. Васёк Кургузов. Сын Тёти Тани из Могилёва. Когда-то, лет сорок назад, моя мама отдыхала в пионерском лагере, и играла в весёлые пионерские игрища с девочкой Татьяной. Вместе с ней мама прыгала в мешках, бегала стометровку, держа в руке столовую ложку с сырым яйцом, и пела „Взвейтесь кострами“ — в общем, оттопыривалась по-пионерски. После окончания смены девочка Татьяна уехала в свой Могилёв, и начала писать моей маме трогательные письма, начинающихся со слов: „С пионерским приветом пишет тебе Таня из совецкой республики Белоруссия“. Второй раз подруги увиделись лет через тридцать, когда девочка Таня из Могилёва родила подряд две двойни от белорусского мужчины-алкоголика, и все четверо её отпрысков успели вырасти и наглухо спиться. Младшую двойню звали Витёк и Васёк, и мне, откровенно говоря, было на них сильно похуй, потому что оба они были страшные как голод, и первая их фраза при виде меня была „У тебя деньги есть?“ Собственно, этим мне Васёк и запомнился. И вот теперь он едет ко мне в гости. Почему ко мне? На этот вопрос мама тоже ответила. Васёк едет не один. Он едет с мамой, папой, братом и двумя сёстрами. И вся эта гоп-компания у мамы в квартире, конечно же, не помещалась. Поэтому Васька было решено расквартировать у меня дома.
Я немного подумала, а потом перезвонила маме:
— Мама, а тебе не кажется, что логичнее было поселить у меня девочку? — Задала я маме коварный вопрос.
— Подумала. — В голосе мама всё ещё слышался укор. — Подумала. Васёк — парень неплохой. Да что там неплохой — он ого-го какой парень. Такой тебе и нужен. И ты Васе нравишься. Пусть у тебя поживёт, приглядитесь друг к другу получше…
После этих слов я забыла о вежливости и заорала:
— Ну, во-первых, Васино „ого-го“ можешь оставить себе, у меня и поогогошнее есть, во-вторых, я не старый пидор, чтобы кидаться на тощих рахитов-алкоголиков, и в-третьих, я в рот ебала всю эту узбекскую пиздобратию, вместе с твоей тётей Таней! Никаких Васьков мне тут не нужно, ясно?!
— Ясно. — Тихо ответила мама, и положила трубку.
На минуту мне стало стыдно, а потом это прошло. Вот уж радость какая, блять. Васёк. Кургузов. Нравлюсь я ему. Не иначе, тётя Таня моей маме в уши поссала. Надо ж ей своих упырей пристроить в Москве. С тётей Таней мы разошлись во мнениях лет пять назад, когда в ответ на её реплику: „Ты неправильно воспитываешь своего сына, это тебе говорю я — мать четверых детей“, я ответила: „Мать четверых алкашей, дура ты ебанутая“. После чего тётя Таня стала изрыгать на меня всяческие проклятия, параллельно ставя мне в пример своих дочерей, одна из которых в этот момент пила шестнадцатую рюмку водки. Мне эти проклятия не понравились, и я побила мамину пионерскую подругу двумя крышками от кастрюль. Тётя Таня, помнится, опечалилась, пожелала мне скорейшей гибели от венерических болезней, получила от меня в ответ увесистый поджопник, и с тех пор мы с ней больше не виделись. Равно как и с членами её семьи. Воспоминания накатили на меня волной, я вдруг остро пожалела своего папу. Ведь папа мой ни в чём не виноват. А теперь ему предстоит минимум две недели (на меньший срок семейство Кургузовых никогда не приезжало) жить среди шести алкоголиков. Даже для папы это было многовато. Папа у меня один, и я, как его дочь, обязана позаботиться о сохранении его душевного равновесия.
В общем, я для себя решила, что папу надо непременно забрать к себе, и с этими благими намерениями снова заснула.
Проснулась я около трёх часов дня, нарядилась-накрасилась, и вся такая фильдеперсовая пошла выручать из беды отца.
Дверь родителькой квартиры открыл мне сам папа. Ибо он был единственным из всех, находящихся в данный момент в его доме, кто был способен услышать дверной звонок, и открыть дверь.
— Приехали? — Шёпотом спросила я папу.
Папа обречённо кивнул.
— Чо мать? — Уточнила я.
— Поллитра валерьянки. Спит.
— А уроды? — Я оценивала обстановку.
— Жрут спирт.
— Одевайся. — Я потянула папу за рукав.
— Не могу. — Папа твёрдо оторвал мою руку от его рукава. — Хату выставят. А мать на органы сдадут.
— Я войду.
Папа отступил. Он сам меня воспитывал, и знал каждое моё действие наперёд. Препятствовать мне сейчас было опасно.
В родном доме пахло носками, валерьянкой, алкоголем и зелёным луком. Прекрасный букет.
На папином диване лежал незнакомый мужик, развратно шевеля жёлтыми пятками, выглядывающими из разноцветных дырявых носков, и лениво щёлкал пультом от телевизора. В маминой комнате стояли клетчатые баулы, из которых торчали серые валенки и два лошадиных копыта. На кресле, накрытая газетой „Могилёвские новости“, на которой проступали жирные пятна, безмятежно спала моя мама, источая сильный запах валерьянки. В бывшей моей комнате, разложив на кровати лук, буханку хлеба и три солёных помидора, возлегали тётя Таня со своими карапузами, и жрали хань из хрустальных фужеров, подаренных мне мамой на мою свадьбу.
В глазах у меня потемнело, и от переизбытка чувств я стала заваливаться на папу. Крепкое отцовское плечо не дало мне упасть на пол, а папин голос сзади подытожил:
— Три недели.
Голосом Никиты Джигурды я сказала только два слова:
— Хуй. Одевайся.
Папа не рискнул со мной спорить, и исчез. А я вошла в комнату.
— Приехали? — Риторически поинтересовалась я, выкидывая в окно лук и помидоры.
— Ы. — Ответил Васёк. Или Витёк. Хуй их разберёшь — они на одно ебало.
— Приезжайте к нам ещё. — Вежливо продолжила я, аккуратно извлекая из рук тёти Тани фужер с надписью „Совет да любовь“. — Лет через семьдесят. Раньше не надо. Я ещё буду крепка и сильна. И вырву всем вам ноги.
На этом моё спокойствие, вызванное шоком, благополучно закончилось, и я заорала:
— Я вырву всем вам ваши ебучие сраные ноги, вырву вместе с вонючими носками, которыми вы, бляди, навоняли на всю мою квартиру! Я вколочу вам в глотки ваши валенки и копыта, а жопы вам навтыкаю останки вашего папы, которого я прям щас отправлюсь рвать на куски зубами! Я сложу вас в ваши баулы, а мой папа принесёт мне с работы пятьдесят кило цемента. Мой папа строитель, он умеет красть цемент со стройки так, чтобы его не поймали, и он украдёт его. Для меня. И поможет мне сделать в тазу раствор. Который я напихаю вам во все отверстия, и ещё останется литров сорок, чтобы полностью наполнить ваши ебучие авоськи, в которых будете лежать вы! После этого мы с моим папой — а он крепкий мужик, он на стройке работает — допинаем ваши авоськи до Яузы, и кинем вас в реку. С обрыва. И похуй, что там нет никакого обрыва — я клянусь, он там появится. Если. Вы. Через минуту. Не съебётесь. Отсюда. НАХУЙ!!!!
На этом месте у меня временно закончился словарный запас, и я услышала как хлопнула входная дверь. Оглянувшись назад, я увидела открытый папин рот, и сделала вывод, что из квартиры съебался вовсе не он. Поняли это и жители Белоруссии.
— У нас билеты на семнадцатое число… — Проблеяла то ли Оля, то ли Лена — тоже хуй поймёшь, они на одну синюю рожу, но тут же увидела как покраснело моё лицо, и исправилась: — Но мы можем их поменять.
Я сделала шаг в сторону, освобождая дверной проём, и тихо сказала:
— Пошли нахуй!
Ещё никогда я не видела, чтобы нахуй шли так слаженно, в ногу, и так быстро.
Через три минуты входная дверь хлопнула ещё один раз, и в квартире остались я, мама, папа, и запах носков.
Я повернулась к отцу:
— Я вот только одного не пойму: ты чо, не мужик, что ли?
Папа испуганно сделал шаг назад, и упёрся спиной в шкаф. Дочь он воспитывал сам лично, поэтому знал, что сейчас будет.
— Какого хуя, спрашивается, я должна приходить к вам, выгонять этих упырей, спасать свой богемский хрусталь, и надрывать свой прекрасный голос?!
Папа закрыл глаза.
— Какого хуя это делаю я?! Ты! — Мой палец упёрся в папину грудь. — Ты меня учил стоять за себя, учил не позволять садиться себе на шею, учил… Да ты меня дохуя чему учил! Так почему я должна бросать свои дела, и бежать к вам, чтобы выставить из вашей хаты шестерых мудаков?!
Папа открыл глаза, и буднично ответил:
— Потому и учил. Чтоб пришла, и постояла. Водку будешь?
Я посмотрела на папу, и выдохнула:
— Давай.
— Матери-то чо скажем? — Папа полез в холодильник, и достал оттуда бутылку водки. — Рюмки на кухне. Сполосни.
— А ничо не скажем. — Я зашла на кухню, и достала из шкафчика две рюмки. — Щас выпьем, и ко мне пойдём. Колбаски порежь.
— Не, я к тебе не пойду. — Папа принял от меня рюмку, и приподнял её: — За тебя.
— Ага. — Рюмки со звоном соприкоснулись. — Точно не пойдёшь?
Папа сунул в рот кружок колбасы, и машинально вытер бороду:
— Точно не пойду. Кому-то надо телефоны попрятать. Мать скоро проснётся. Ты же хочешь провести этот вечер спокойно?
— Спасибо, пап. — Я посмотрела на бутылку, завинтила обратно пробку, и убрала водку обратно в холодильник. — Я это… Всё правильно сделала?
Папа отвернулся к окну, и в отражении стекла я увидела, что он улыбается.
Наклонившись, я поцеловала отца в щёку, и через полминуты входная дверь хлопнула в третий раз.
Телефонный звонок разбудил меня в восемь утра. В воскресенье.
— Доча… — Печально сказала телефонная трубка материнским голосом, и замолчала.
— Что случилось? — Кисло спросила я. Партизан из папы хуёвый. Не мог телефон получше спрятать.
— Радость большая случилась. — Голос мамы стал ещё печальней, чем был. — К тебе едет дядя Алик с Урала.
Билет на вчерашний трамвай
14-02-2008 01:06
Прим. автора: С днём рождения, Денис!
«Лёлик, солнце, я тебя люблю, но замуж не пойду…» — запел мой телефон, и я нажала на зелёную кнопку:
— Ну что, опять код домофона забыл?
— А я его и не помнил никогда.
— Даже так? Тогда пиздуй домой. Ты должен его знать как номер своего паспорта.
— А я и номер паспорта своего не знаю.
— Это меняет дело. Нажимай двадцать шесть…
— Нажал.
— Гы, я тебя наебала. Сбрось двадцать шесть, нажимай четырнадцать, потом ключик, потом… Ты нажимаешь?
— Нет. Ты ж глумишься, сука такая.
— Блять… Послал Бог мудака на мою голову… Не глумлюсь я уже. Нажимай четырнадцать…
— Я уже в лифте, гы.
— Один-ноль в твою пользу, Боков.
Нажимаю на красную телефонную кнопку, и иду открывать дверь.
— Припёрся? — риторически спрашиваю я у четырёх пакетов с рекламой супермаркета «Седьмой континент»
— Не припёрся, а честь тебе оказал великую, дура. Подвинься, я войду… Слушай, ты когда этот сиротский коврик выбросишь, а? Каждый раз как захожу, и его вижу — мне плакать хочется. Тебе новый подарить?
— Подари. А чо ты мне принёс?
Четыре пакета опускаются на пол, и за ними появляется красное лицо Бокова.
— Нихуя и луку мешок. Всё, что просила — то и принёс.
— А почему так много?
— А потому что я не первый год тебя знаю. Щас половина в помойку уйдёт, кулинар, блин.
Хмурюсь.
— А хули тогда ко мне пришёл? Шёл бы в ресторан.
— Знаешь, после двух тортов с кремовыми розочками потом непременно тянет на Бородинский хлебушек.
— Говнюк.
— Я тебя тоже люблю. Иди, пакеты разбирай.
Пока Боков моет руки, я разбираю пакеты. Сметана, масло, сгущёнка, консервированные персики…
— Боков! — Ору куда-то, — Боков! А соду купил?
Слышен звук воды, спускаемой в унитаз, и голос Бокова:
— Блять, у тебя хоть что-нибудь дома есть, а? Муки нету, масла нету, соды, блять — и той нету!
— У меня есть на жопе шерсть. А соды нету. Зачем она мне?
— Действительно. Зачем она тебе? От водянки мозга сода, по-моему, не помогает.
— Это точно. Как вспомню, сколько я на тебя тогда соды перевела — и всё зря…
— А по жопе?
— А по яйцам?
— А поцеловать?
Целую розовую Боковскую щёку, и командую:
— Так, открой мне вон ту банку… Нет, не персики, сначала сгущёнку. Ага… Потом масло возьми, и сунь на десять секунд в микроволновку. Только фольгу сними. И миску вон ту дай.
Энергично взбиваю миксером в миске ингридиенты.
— Боков?
— Что ещё?
— Слушай, у меня мужик новый…
— Ёбаная тётя, как ты исхудала… Кто на этот раз? Где откопала?
— Боков, это любовь. Точно. Я прям уверена. Зовут Петей, познакомились в метро. Там какой-то упырь мне на ногу чуть не нассал, а Петя ему дал…
— В жопу?
— По себе не суди. В гычу.
— Романтично. Уже романтично. Продолжай.
— Не буду. Ты глумишься.
— Держи персики… Блин, ну куда ты грязными лапами за банку, а? Руки вытри… Вот… Да не глумлюсь я. Просто про твоих Петь я восемь лет слышу. И вечно у тебя любовь до гроба.
— Миску возьми. Ага… Вон туда её… Теперь муку отмерь, два стакана. Фартук напяль, испачкаешься… Боков, у тебя чёрствое сердце. И души нет. Я влюбилась.
— Хуй большой?
— Хуй большой. Тьфу, блять… Не знаю я, какой у него хуй. Дай сметану.
— На. Всё с тобой понятно.
Отворачиваюсь, и наливаю жидкое тесто в форму.
— Ничего тебе не понятно. Я — баба. Я имею право…
— Да ты всё подряд имеешь.
— А вот и нет!
— А вот и да!
С грохотом захлопываю дверцу духовки.
— Вот нахуя ты пришёл, спрашивается?
— На тортик.
— Вот сиди, и жди свой тортик, понял? Зараза…
Вытираю руки о полотенце, и прикуриваю сигарету:
— Форточку открой, и сними фартук. Поварёнок, блять.
— Тебе соку налить?
— Налей. Вот почему ты, Боков, такая циничная тварь, а? Скажи мне!
— Нет, Лидка. Я не тварь. Я — твоя совесть.
— Ебала я такую совесть.
— Это точно. Я же сказал, что ты всё подряд…
— Три раза по пьяни нещитово.
— Двадцать четыре. И по трезвому.
— Считал?
— А то ж… Это тебе как жопу вытереть, а вот я…
— Ненавижу.
— И я тебя. Тортик не сгорит?
Выбрасываю окурок в форточку, и бегу к плите.
— Дай прихватку. Да не эту, а вон ту, толстую. Жёлтая у меня для красоты тут висит.
Отворачивая лицо от духовки, вытаскиваю противень.
— Сгорел? — интересуется Боков.
— Хуй тебе. Дай доску разделочную. И нож.
Вываливаю круглый толстый корж на доску, и начинаю осторожно разрезать его на два тонких пласта.
— Лидк…
Молчу.
— Лидосина…
Молчу.
— Ладно, извини. Хуйню сморозил.
Молчу. Снова молчу. Опираюсь двумя руками на стол, и поворачиваюсь к Бокову:
— В том-то и дело, что не хуйню…
— Брось, Лидк. Нормальная ты баба. Петя у тебя? Замечательно. Наверняка Петя этот хороший мужик. Ты меня не слушай, я ж из ревности всё.
Тупо смотрю на пар, поднимающийся из разрезанного коржа…
— Боков, он безработный алкаш…
— Преувеличиваешь небось. Наверное, пиво пьёт по пятницам?
— И по субботам. И водку в воскресенье.
— Ну и я пью. И пиво люблю. И водку по воскресеньям. Сегодня у нас что? Воскресенье? Слушай, у тебя водка есть?
— Не надо, Боков. Я дура. Я знаю…
Тёплые руки на моих плечах. Носом почти ткнулась в остывшее тесто.
— Не плачь. Ты пойми, я ж добра тебе хочу. Я ж сам за тебя в огонь и воду, знаешь ведь…
Шмыгаю носом.
— Добра… А кто в пятом класе мне чуть череп арматурой не проломил, а?
— Опять двадцать пять… Сто раз тебе говорил: я тебя со Скотниковой перепутал!
— Врёшь ты всё, и ссышь ты в тумбу. Скотникова выше меня ростом! И жопа у неё была метр на метр! Как ты нас перепутать мог?
— Ой, не надо ля-ля… Жопа у Ирки была что надо. И сиськи уже тогда клёвые. А у тебя их до сих пор нету.
— Есть!
— Нету!
— Есть!
Злюсь уже.
— Есть. И красивые…
Улыбнулась.
— Боков, и не думай даже…
— Я и не думаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— И Медведев с лесбиянками.
— И помпа для сисек.
— И сиськи для помпы.
— И песда как Мариинская впадина…
— Да что говорить-то? Повезло нам, Лида, пиздец как повезло…
…Две женские фигуры, виляя жопами, скрылись за дверями магазина с DVD дисками…
Это ктой-та к нам приехал?
24-10-2008 03:20
Телефонный звонок разбудил меня в восемь утра. В субботу.
— Доча… — Печально сказала телефонная трубка материнским голосом, и замолчала.
— Не пугай меня, мать. — Я сразу проснулась. Нормальные матери никогда не звонят в субботу, в восемь утра, без большого важного повода. — Что случилось?
— Радость большая случилась. — Голос мамы стал ещё печальней, чем был. — К тебе едет Васёк.
— Какой Васёк?! — Я поняла, что на меня свалилось щастье, но ещё не оценила его реальных размеров. — Трубачёв с товарищами?
Мама, вероятно, запамятовала о существовании одноимённой книжки децкого писателя Валентина Осеева, и поспешила меня успокоить:
— Нет, Васёк Кургузов. Один. Без товарищей. Правда, здорово?
— Это ахуеть как прекрасно. Я щастлива. Знать бы ещё что такое Васёк…
— Лида! — Мама попыталась возмутиться, но голос у неё оставался печальным, и возмущение получилось неестественным: — Вася — сын тёти Тани!
В голосе матери отчётливо слышался теперь укор, но о том, что такое „Вася — сын тёти Тани“ я знала ещё меньше чем о „Васе Кургузове“. Признавать это было стыдно.
— Ах, Васёк… — Я сделала вид, что конечно же вспомнила Васька, но тут же переспросила: — Какая тётя Таня?
Трубка ещё три минуты гневно ругалась на меня материнским голосом, а потом послала в мою барабанную перепонку серию коротких гудков.
В общем, у меня теперь был повод для щастья и радости. Ко мне едет Васёк. Васёк Кургузов. Сын Тёти Тани из Могилёва. Когда-то, лет сорок назад, моя мама отдыхала в пионерском лагере, и играла в весёлые пионерские игрища с девочкой Татьяной. Вместе с ней мама прыгала в мешках, бегала стометровку, держа в руке столовую ложку с сырым яйцом, и пела „Взвейтесь кострами“ — в общем, оттопыривалась по-пионерски. После окончания смены девочка Татьяна уехала в свой Могилёв, и начала писать моей маме трогательные письма, начинающихся со слов: „С пионерским приветом пишет тебе Таня из совецкой республики Белоруссия“. Второй раз подруги увиделись лет через тридцать, когда девочка Таня из Могилёва родила подряд две двойни от белорусского мужчины-алкоголика, и все четверо её отпрысков успели вырасти и наглухо спиться. Младшую двойню звали Витёк и Васёк, и мне, откровенно говоря, было на них сильно похуй, потому что оба они были страшные как голод, и первая их фраза при виде меня была „У тебя деньги есть?“ Собственно, этим мне Васёк и запомнился. И вот теперь он едет ко мне в гости. Почему ко мне? На этот вопрос мама тоже ответила. Васёк едет не один. Он едет с мамой, папой, братом и двумя сёстрами. И вся эта гоп-компания у мамы в квартире, конечно же, не помещалась. Поэтому Васька было решено расквартировать у меня дома.
Я немного подумала, а потом перезвонила маме:
— Мама, а тебе не кажется, что логичнее было поселить у меня девочку? — Задала я маме коварный вопрос.
— Подумала. — В голосе мама всё ещё слышался укор. — Подумала. Васёк — парень неплохой. Да что там неплохой — он ого-го какой парень. Такой тебе и нужен. И ты Васе нравишься. Пусть у тебя поживёт, приглядитесь друг к другу получше…
После этих слов я забыла о вежливости и заорала:
— Ну, во-первых, Васино „ого-го“ можешь оставить себе, у меня и поогогошнее есть, во-вторых, я не старый пидор, чтобы кидаться на тощих рахитов-алкоголиков, и в-третьих, я в рот ебала всю эту узбекскую пиздобратию, вместе с твоей тётей Таней! Никаких Васьков мне тут не нужно, ясно?!
— Ясно. — Тихо ответила мама, и положила трубку.
На минуту мне стало стыдно, а потом это прошло. Вот уж радость какая, блять. Васёк. Кургузов. Нравлюсь я ему. Не иначе, тётя Таня моей маме в уши поссала. Надо ж ей своих упырей пристроить в Москве. С тётей Таней мы разошлись во мнениях лет пять назад, когда в ответ на её реплику: „Ты неправильно воспитываешь своего сына, это тебе говорю я — мать четверых детей“, я ответила: „Мать четверых алкашей, дура ты ебанутая“. После чего тётя Таня стала изрыгать на меня всяческие проклятия, параллельно ставя мне в пример своих дочерей, одна из которых в этот момент пила шестнадцатую рюмку водки. Мне эти проклятия не понравились, и я побила мамину пионерскую подругу двумя крышками от кастрюль. Тётя Таня, помнится, опечалилась, пожелала мне скорейшей гибели от венерических болезней, получила от меня в ответ увесистый поджопник, и с тех пор мы с ней больше не виделись. Равно как и с членами её семьи. Воспоминания накатили на меня волной, я вдруг остро пожалела своего папу. Ведь папа мой ни в чём не виноват. А теперь ему предстоит минимум две недели (на меньший срок семейство Кургузовых никогда не приезжало) жить среди шести алкоголиков. Даже для папы это было многовато. Папа у меня один, и я, как его дочь, обязана позаботиться о сохранении его душевного равновесия.
В общем, я для себя решила, что папу надо непременно забрать к себе, и с этими благими намерениями снова заснула.
Проснулась я около трёх часов дня, нарядилась-накрасилась, и вся такая фильдеперсовая пошла выручать из беды отца.
Дверь родителькой квартиры открыл мне сам папа. Ибо он был единственным из всех, находящихся в данный момент в его доме, кто был способен услышать дверной звонок, и открыть дверь.
— Приехали? — Шёпотом спросила я папу.
Папа обречённо кивнул.
— Чо мать? — Уточнила я.
— Поллитра валерьянки. Спит.
— А уроды? — Я оценивала обстановку.
— Жрут спирт.
— Одевайся. — Я потянула папу за рукав.
— Не могу. — Папа твёрдо оторвал мою руку от его рукава. — Хату выставят. А мать на органы сдадут.
— Я войду.
Папа отступил. Он сам меня воспитывал, и знал каждое моё действие наперёд. Препятствовать мне сейчас было опасно.
В родном доме пахло носками, валерьянкой, алкоголем и зелёным луком. Прекрасный букет.
На папином диване лежал незнакомый мужик, развратно шевеля жёлтыми пятками, выглядывающими из разноцветных дырявых носков, и лениво щёлкал пультом от телевизора. В маминой комнате стояли клетчатые баулы, из которых торчали серые валенки и два лошадиных копыта. На кресле, накрытая газетой „Могилёвские новости“, на которой проступали жирные пятна, безмятежно спала моя мама, источая сильный запах валерьянки. В бывшей моей комнате, разложив на кровати лук, буханку хлеба и три солёных помидора, возлегали тётя Таня со своими карапузами, и жрали хань из хрустальных фужеров, подаренных мне мамой на мою свадьбу.
В глазах у меня потемнело, и от переизбытка чувств я стала заваливаться на папу. Крепкое отцовское плечо не дало мне упасть на пол, а папин голос сзади подытожил:
— Три недели.
Голосом Никиты Джигурды я сказала только два слова:
— Хуй. Одевайся.
Папа не рискнул со мной спорить, и исчез. А я вошла в комнату.
— Приехали? — Риторически поинтересовалась я, выкидывая в окно лук и помидоры.
— Ы. — Ответил Васёк. Или Витёк. Хуй их разберёшь — они на одно ебало.
— Приезжайте к нам ещё. — Вежливо продолжила я, аккуратно извлекая из рук тёти Тани фужер с надписью „Совет да любовь“. — Лет через семьдесят. Раньше не надо. Я ещё буду крепка и сильна. И вырву всем вам ноги.
На этом моё спокойствие, вызванное шоком, благополучно закончилось, и я заорала:
— Я вырву всем вам ваши ебучие сраные ноги, вырву вместе с вонючими носками, которыми вы, бляди, навоняли на всю мою квартиру! Я вколочу вам в глотки ваши валенки и копыта, а жопы вам навтыкаю останки вашего папы, которого я прям щас отправлюсь рвать на куски зубами! Я сложу вас в ваши баулы, а мой папа принесёт мне с работы пятьдесят кило цемента. Мой папа строитель, он умеет красть цемент со стройки так, чтобы его не поймали, и он украдёт его. Для меня. И поможет мне сделать в тазу раствор. Который я напихаю вам во все отверстия, и ещё останется литров сорок, чтобы полностью наполнить ваши ебучие авоськи, в которых будете лежать вы! После этого мы с моим папой — а он крепкий мужик, он на стройке работает — допинаем ваши авоськи до Яузы, и кинем вас в реку. С обрыва. И похуй, что там нет никакого обрыва — я клянусь, он там появится. Если. Вы. Через минуту. Не съебётесь. Отсюда. НАХУЙ!!!!
На этом месте у меня временно закончился словарный запас, и я услышала как хлопнула входная дверь. Оглянувшись назад, я увидела открытый папин рот, и сделала вывод, что из квартиры съебался вовсе не он. Поняли это и жители Белоруссии.
— У нас билеты на семнадцатое число… — Проблеяла то ли Оля, то ли Лена — тоже хуй поймёшь, они на одну синюю рожу, но тут же увидела как покраснело моё лицо, и исправилась: — Но мы можем их поменять.
Я сделала шаг в сторону, освобождая дверной проём, и тихо сказала:
— Пошли нахуй!
Ещё никогда я не видела, чтобы нахуй шли так слаженно, в ногу, и так быстро.
Через три минуты входная дверь хлопнула ещё один раз, и в квартире остались я, мама, папа, и запах носков.
Я повернулась к отцу:
— Я вот только одного не пойму: ты чо, не мужик, что ли?
Папа испуганно сделал шаг назад, и упёрся спиной в шкаф. Дочь он воспитывал сам лично, поэтому знал, что сейчас будет.
— Какого хуя, спрашивается, я должна приходить к вам, выгонять этих упырей, спасать свой богемский хрусталь, и надрывать свой прекрасный голос?!
Папа закрыл глаза.
— Какого хуя это делаю я?! Ты! — Мой палец упёрся в папину грудь. — Ты меня учил стоять за себя, учил не позволять садиться себе на шею, учил… Да ты меня дохуя чему учил! Так почему я должна бросать свои дела, и бежать к вам, чтобы выставить из вашей хаты шестерых мудаков?!
Папа открыл глаза, и буднично ответил:
— Потому и учил. Чтоб пришла, и постояла. Водку будешь?
Я посмотрела на папу, и выдохнула:
— Давай.
— Матери-то чо скажем? — Папа полез в холодильник, и достал оттуда бутылку водки. — Рюмки на кухне. Сполосни.
— А ничо не скажем. — Я зашла на кухню, и достала из шкафчика две рюмки. — Щас выпьем, и ко мне пойдём. Колбаски порежь.
— Не, я к тебе не пойду. — Папа принял от меня рюмку, и приподнял её: — За тебя.
— Ага. — Рюмки со звоном соприкоснулись. — Точно не пойдёшь?
Папа сунул в рот кружок колбасы, и машинально вытер бороду:
— Точно не пойду. Кому-то надо телефоны попрятать. Мать скоро проснётся. Ты же хочешь провести этот вечер спокойно?
— Спасибо, пап. — Я посмотрела на бутылку, завинтила обратно пробку, и убрала водку обратно в холодильник. — Я это… Всё правильно сделала?
Папа отвернулся к окну, и в отражении стекла я увидела, что он улыбается.
Наклонившись, я поцеловала отца в щёку, и через полминуты входная дверь хлопнула в третий раз.
Телефонный звонок разбудил меня в восемь утра. В воскресенье.
— Доча… — Печально сказала телефонная трубка материнским голосом, и замолчала.
— Что случилось? — Кисло спросила я. Партизан из папы хуёвый. Не мог телефон получше спрятать.
— Радость большая случилась. — Голос мамы стал ещё печальней, чем был. — К тебе едет дядя Алик с Урала.
Билет на вчерашний трамвай
14-02-2008 01:06
Прим. автора: С днём рождения, Денис!
«Лёлик, солнце, я тебя люблю, но замуж не пойду…» — запел мой телефон, и я нажала на зелёную кнопку:
— Ну что, опять код домофона забыл?
— А я его и не помнил никогда.
— Даже так? Тогда пиздуй домой. Ты должен его знать как номер своего паспорта.
— А я и номер паспорта своего не знаю.
— Это меняет дело. Нажимай двадцать шесть…
— Нажал.
— Гы, я тебя наебала. Сбрось двадцать шесть, нажимай четырнадцать, потом ключик, потом… Ты нажимаешь?
— Нет. Ты ж глумишься, сука такая.
— Блять… Послал Бог мудака на мою голову… Не глумлюсь я уже. Нажимай четырнадцать…
— Я уже в лифте, гы.
— Один-ноль в твою пользу, Боков.
Нажимаю на красную телефонную кнопку, и иду открывать дверь.
— Припёрся? — риторически спрашиваю я у четырёх пакетов с рекламой супермаркета «Седьмой континент»
— Не припёрся, а честь тебе оказал великую, дура. Подвинься, я войду… Слушай, ты когда этот сиротский коврик выбросишь, а? Каждый раз как захожу, и его вижу — мне плакать хочется. Тебе новый подарить?
— Подари. А чо ты мне принёс?
Четыре пакета опускаются на пол, и за ними появляется красное лицо Бокова.
— Нихуя и луку мешок. Всё, что просила — то и принёс.
— А почему так много?
— А потому что я не первый год тебя знаю. Щас половина в помойку уйдёт, кулинар, блин.
Хмурюсь.
— А хули тогда ко мне пришёл? Шёл бы в ресторан.
— Знаешь, после двух тортов с кремовыми розочками потом непременно тянет на Бородинский хлебушек.
— Говнюк.
— Я тебя тоже люблю. Иди, пакеты разбирай.
Пока Боков моет руки, я разбираю пакеты. Сметана, масло, сгущёнка, консервированные персики…
— Боков! — Ору куда-то, — Боков! А соду купил?
Слышен звук воды, спускаемой в унитаз, и голос Бокова:
— Блять, у тебя хоть что-нибудь дома есть, а? Муки нету, масла нету, соды, блять — и той нету!
— У меня есть на жопе шерсть. А соды нету. Зачем она мне?
— Действительно. Зачем она тебе? От водянки мозга сода, по-моему, не помогает.
— Это точно. Как вспомню, сколько я на тебя тогда соды перевела — и всё зря…
— А по жопе?
— А по яйцам?
— А поцеловать?
Целую розовую Боковскую щёку, и командую:
— Так, открой мне вон ту банку… Нет, не персики, сначала сгущёнку. Ага… Потом масло возьми, и сунь на десять секунд в микроволновку. Только фольгу сними. И миску вон ту дай.
Энергично взбиваю миксером в миске ингридиенты.
— Боков?
— Что ещё?
— Слушай, у меня мужик новый…
— Ёбаная тётя, как ты исхудала… Кто на этот раз? Где откопала?
— Боков, это любовь. Точно. Я прям уверена. Зовут Петей, познакомились в метро. Там какой-то упырь мне на ногу чуть не нассал, а Петя ему дал…
— В жопу?
— По себе не суди. В гычу.
— Романтично. Уже романтично. Продолжай.
— Не буду. Ты глумишься.
— Держи персики… Блин, ну куда ты грязными лапами за банку, а? Руки вытри… Вот… Да не глумлюсь я. Просто про твоих Петь я восемь лет слышу. И вечно у тебя любовь до гроба.
— Миску возьми. Ага… Вон туда её… Теперь муку отмерь, два стакана. Фартук напяль, испачкаешься… Боков, у тебя чёрствое сердце. И души нет. Я влюбилась.
— Хуй большой?
— Хуй большой. Тьфу, блять… Не знаю я, какой у него хуй. Дай сметану.
— На. Всё с тобой понятно.
Отворачиваюсь, и наливаю жидкое тесто в форму.
— Ничего тебе не понятно. Я — баба. Я имею право…
— Да ты всё подряд имеешь.
— А вот и нет!
— А вот и да!
С грохотом захлопываю дверцу духовки.
— Вот нахуя ты пришёл, спрашивается?
— На тортик.
— Вот сиди, и жди свой тортик, понял? Зараза…
Вытираю руки о полотенце, и прикуриваю сигарету:
— Форточку открой, и сними фартук. Поварёнок, блять.
— Тебе соку налить?
— Налей. Вот почему ты, Боков, такая циничная тварь, а? Скажи мне!
— Нет, Лидка. Я не тварь. Я — твоя совесть.
— Ебала я такую совесть.
— Это точно. Я же сказал, что ты всё подряд…
— Три раза по пьяни нещитово.
— Двадцать четыре. И по трезвому.
— Считал?
— А то ж… Это тебе как жопу вытереть, а вот я…
— Ненавижу.
— И я тебя. Тортик не сгорит?
Выбрасываю окурок в форточку, и бегу к плите.
— Дай прихватку. Да не эту, а вон ту, толстую. Жёлтая у меня для красоты тут висит.
Отворачивая лицо от духовки, вытаскиваю противень.
— Сгорел? — интересуется Боков.
— Хуй тебе. Дай доску разделочную. И нож.
Вываливаю круглый толстый корж на доску, и начинаю осторожно разрезать его на два тонких пласта.
— Лидк…
Молчу.
— Лидосина…
Молчу.
— Ладно, извини. Хуйню сморозил.
Молчу. Снова молчу. Опираюсь двумя руками на стол, и поворачиваюсь к Бокову:
— В том-то и дело, что не хуйню…
— Брось, Лидк. Нормальная ты баба. Петя у тебя? Замечательно. Наверняка Петя этот хороший мужик. Ты меня не слушай, я ж из ревности всё.
Тупо смотрю на пар, поднимающийся из разрезанного коржа…
— Боков, он безработный алкаш…
— Преувеличиваешь небось. Наверное, пиво пьёт по пятницам?
— И по субботам. И водку в воскресенье.
— Ну и я пью. И пиво люблю. И водку по воскресеньям. Сегодня у нас что? Воскресенье? Слушай, у тебя водка есть?
— Не надо, Боков. Я дура. Я знаю…
Тёплые руки на моих плечах. Носом почти ткнулась в остывшее тесто.
— Не плачь. Ты пойми, я ж добра тебе хочу. Я ж сам за тебя в огонь и воду, знаешь ведь…
Шмыгаю носом.
— Добра… А кто в пятом класе мне чуть череп арматурой не проломил, а?
— Опять двадцать пять… Сто раз тебе говорил: я тебя со Скотниковой перепутал!
— Врёшь ты всё, и ссышь ты в тумбу. Скотникова выше меня ростом! И жопа у неё была метр на метр! Как ты нас перепутать мог?
— Ой, не надо ля-ля… Жопа у Ирки была что надо. И сиськи уже тогда клёвые. А у тебя их до сих пор нету.
— Есть!
— Нету!
— Есть!
Злюсь уже.
— Есть. И красивые…
Улыбнулась.
— Боков, и не думай даже…
— Я и не думаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61