— Это бабка?! — Я забыла о том, что мне нужно молчать, и повернулась к Ершовой.
Та покраснела до синевы, заклацала зубами, но ничего не ответила. Паника во мне вновь громко забурлила.
— Вижу. — Вдруг сказали усы, и нацелились на меня. — Вижу, любишь ты чернобрового.
Я оглянулась. Юлька победно смотрела на меня, как бы говоря своим видом: «Видала? Не бабка, а оракул, блять!»
— Чёрные брови в наше время страшная редкость. — Подтвердила я бабкины слова, и почувствовала что паническое бурление стремительно исчезает. — Только раз в жизни и видала.
— Не выёбывайся! — Прошипела сзади Юлька, и больно дёрнула меня за волосы. — Умничает она.
— Вижу. — Снова сказали усы и тревожно завибрировали. — Вижу, ушёл твой чернобровый. К женщине!
Ершова за моей спиной ахнула.
Я поднялась со стула, отряхнула жопу, и сказала:
— Большое спасибо за информацию. Я два месяца думала, что мой чернобровый ушёл к другому мужику. Потому что пидорас. Но сейчас я вижу, что ошибалась. Вы открыли мне глаза. Ершова, дай тёте побольше денег, и пойдём отсюда.
— Сядь! — Заорали на меня усы, и я снова забурлила. — Сядь и слушай! Мужа твоего Володей зовут. Сыну вашему два года. Летом будет. Ушёл твой муж к другой женщине. Не сам ушёл, приворожили его. Вернётся он, если слушать меня будешь. Поняла?
— Это вам Юлька про меня рассказала? — Ответила я вопросом на вопрос.
Усы ухмыльнулись. Повибрировали. Потом распушились и наклонились к моему лицу:
— В три года у тебя любимая игрушка была. Красная плюшевая обезьянка Чича. Ты с ней месяц не расставалась, а потом в окно выкинула. Папа твой на дерево за ней полез, и пизданулся. До сих пор, поди, спиной мучается.
Усы победно встопорщились, а Ершова за спиной ахнула ещё громче.
Я молчала.
Потому что бабка сейчас сказала истинную правду. Была у меня обезьянка, помню. Чичей звали, действительно. И папа с дерева потом пизданулся. Всё верно. И Ершова про тот случай точно ничего знать не могла.
Волшебство, блять!
— Теперь слушай дальше. — Усы были довольны произведённым эффектом, это было заметно. — Я тебе сейчас дам сахару и овса.
— Чо я, лошадь? — Вяло возмутилась я по инерции.
— Дура ты! — Пропыхтела сзади Ершова. — Бери чо дают, и не выёбывайся!
— Бери ручку, и записывай что будешь делать. — Сказала бабка, и сунула мне в руки бумажку. — Пиши…
Через полчаса мы с Ершовой вывалились на улицу, сели на лавочку у подъезда, и спешно закурили.
— Нихуя себе, — сказала я Ершовой, глубоко и нервно затягиваясь, — откуда она про Чичу знает?
— А я тебе чо говорила, а? — Юльку трясло. — Ведьма она, Лида. Мне самой знаешь как стрёмно там было?
— Так, может, это ты у бабки и навоняла? — Развеселилась я, и пихнула Юльку плечом.
— А вот не знаю, Лида. — Огорошила меня откровенностью подруга. — Я, когда сильно боюсь — себя не контролирую. Боюсь я её до смерти. Но она мне нужна.
— Тебе-то она зачем? — Я затушила о ножку лавочки сигарету, и повертела головой в поисках урны. — От тебя ведь Толясик не ушёл никуда.
— То-то и оно. — Юлька цокнула языком. — То-то и оно. Десять лет живём — а он всё никак не свалит, пидорас. Мы с бабой Валей отворот щас делаем. По всем правилам.
— И как? Есть результаты?
— А то! — Ершова тоже затушила сигарету, поискала глазами урну, не нашла, и бросила окурок под лавку. — Я его зельем специальным травлю. От него Толик в запой ушёл на месяц — я его дома всё это время не видала, а щас он в Кишинёв собирается. Мне баба Валя пообещала, что там ему гопники молдавские арматурой по башке дадут. Вот какое хорошее зелье.
— Ну ты и скотина, Ершова. — Возмутилась я. — Это ж грех-то какой: человека со свету сживать!
— Грех — это блядей домой таскать, пока я у мамы в гостях! Грех этих блядей ебать на моей кровати! И самый большой грех — это десять лет торчать у меня перед глазами! — Заорала Юлька, и неожиданно успокоилась: — Баба Валя, правда, чота прихуела в последнее время. Раньше за приём пятихатку брала, а теперь штуку. Да ещё за каждую хуйню деньги дерёт. Твой сахар мне в сто баксов влетел. Это не сахар, а какой-то золотой песок. Про овёс вообще молчу.
Я покраснела, и тоже щелчком отправила свой окурок под лавочку:
— Пойдём, Ершова. Мне ещё заклинания наизусть учить надо. И к ритуалу готовиться.
Юлька, вопреки моим ожиданиям, не заржала, а положила мне руку на плечо, крепко сжала, и многозначительно кивнула.
Дома я перерыла весь шкаф, в поисках нужного девайса для дьявольской мессы с участием меня и сахара, и не нашла.
— Мам! — Крикнула я из комнаты. — У тебя белая простынь есть? Новая и без рисунка чтобы.
— Единственную новую белую простынь… — В комнату вошла мама, — …я берегла для твоей первой брачной ночи. Хотела чтоб всё как у людей.
— У каких людей? — Я запихивала обратно в шкаф постельное бельё. — У ебанутых, которые простыню с утра на забор вывешивают?
— У нас забора нету. — Ответила мама, и я так и не поняла: если б забор был — она б простыню туда повесила что ли?
— А простыня есть?
— А простыня есть.
— Давай её сюда. Давай, и не спрашивай зачем. Я на ней буду строить своё счастье.
— Под девстенницу собралась косить? — С сомнением посмотрела на меня мама. — Я, конечно, не Станиславский, но ничего у тебя не получится.
— Посмотрим. — Я захлопнула дверь шкафа, и протянула руку: — Давай простынь.
На часах было без четверти двенадцать ночи. Если я всё правильно рассчитала, то пяти минут мне хватит для ритуала с сахаром и простынёй, и за десять минут я успею добежать до перекрёстка, на котором ровно в полночь сотворю заклятие и рассыплю овёс.
Я расстелила на полу простыню, скинула халат, и оставшись в одном пупочном пирсинге зачерпнула горсть стобаксового сахара, и начала усердно втирать его в свои сиськи, приговаривая:
— Как сахар этот бел и сладок — так чтоб и тело моё белое было таким же сладким для мужа моего неверного. Чтоб как без сахара человек жить не может — так чтоб и без грудей моих молочных жить не мог мой муж неверный. Как…
Скрипнула дверь, и в приоткрывшейся щели показался голубой глаз младшей сестры Машки. За долю секунды этот глаз оценил обстановку, и вытянулся из щели как перископ.
— Лида, ты ёбнулась? — Дверь распахнулась и на пороге появилась сестра. Вся целиком. — Ты чего это делаешь?
— Без грудей моих молочных жить не сможет мой супруг неверный! — Отчаянно крикнула я, поняв уже, что сбилась с текста, и что ритуал теперь надо проводить заново.
— Почему не сможет? — Удивилась сестра. — Ты-то, вон, как-то живёшь всю жизнь без грудей молочных. Ну и Вовка проживёт. Тем более, что он с тобой уже и не живёт.
— Иди отсюда, дура! — Заорала я на сестру. — Я ритуал сотворяю! Я мужа возвращаю! А ты пришла и всё испортила, бестолочь!
Машка устыдилась, присела на корточки, собрала с простыни сахар и протянула мне:
— Так это… Дверь надо закрывать. Раз ритуал у тебя. Хочешь, я тебе этим сахаром спинку потру, а?
Я завыла.
— Без сахара Вовка жить не может, сука неверная, и без сисек Лидкиных не проживёт, потому что сдохнет от скуки. — Зачастила Машка, размазывая по моей спине сахар. — Ты катись-катись, сахар, по грудям Лидкиным молочным, и прикати нам обратно мразь неверную, и зарплату его большую. Как-то так?
— В общем-то, всё так. — Я шмыгнула носом. — Даже лучше чем в бумажке написано. Про зарплату очень верно всё сказала.
— А дальше что? — Сестра горела желанием помочь, и исправить свой косяк.
— Дальше сахар этот надо собрать, а когда сюда Вовка придёт — как угодно этим сахаром надо его накормить.
— Я могу его за руки держать, а ты тогда в рот ему сахару сыпани. Пусть жрёт. — Выслужилась передо мной Машка.
— Проще компот сварить, и угостить его. — Я озвучила здравую мысль, и сестра со мной согласилась.
На часах было без пяти двенадцать.
Я ойкнула, и начала быстро одеваться, попутно повторяя вполголоса заклятие, которое надо сотворить на перекрёстке через пять минут:
— В поле богатом есть нора засрата, там срамной порог, там живёт хорёк. Поди, дристунья, с той норы на соперницу мою коварную!
— А это ещё что? — Изумилась Машка.
— Это я щас на перекрёстке читать буду. — Пояснила я, застёгивая джинсы. — Я понос на Вовкину тёлку нашлю. Алый и буйный.
— А чо только понос? — Удивилась сестра. — А проказу наслать дорого очень? А язву сибирскую? А СПИД, сифилис и гарденеллёз?
— Сдурела? — Я даже перестала одеваться. — Нахуй мне потом Вовка нужен будет с таким букетом? Это ж вся его зарплата пойдёт на пожизненные таблетки! А понос это незаразно. Будет она дристать неделю, Вовке надоест, и он ко мне обратно придёт. Я-то не дрищу. Да и грех это — проказу насылать. — Спохватилась я в самом конце, высыпала себе в карман овёс, и открыла входную дверь:
— Ну всё. Я пошла.
— Я с тобой! — Засуетилась Машка. — На улице темно уже, а ты одна. Я тебя провожу.
— Бабка мне сказала, что после сотворения заклятия надо молча идти домой, и всю дорогу нельзя ни с кем разговаривать.
— И что? — Сестра уже застегнула куртку. — Я с тобой разговаривать и не собираюсь. Я просто тебя провожу туда и обратно. Идём, идём.
До перекрёстка мы добежали как раз к полуночи.
И откуда в такое время на дороге столько машин? Я ещё понимаю, был бы это центр города, так ведь самая окраина! Дальше только Крыжополь!
На светофоре зажёгся зелёный человечек, и поток машин с четырёх сторон замер на пятнадцать секунд. Я выскочила на середину перекрёстка, хапнула из кармана горсть овса, и воздела руки над головой:
— В поле богатом! Есть нора засрата! Там живёт хорёк! Дрищет под пенёк! Дристани и ты, моя соперница! — Я решительно швырнула куда-то овёс, и тут зелёный человечек сменился красным, и поток машин двинулся мимо меня.
Из каждого окна проезжающей мимо машины на меня смотрели большие глаза водителей. А кто-то даже откровенно ржал.
— Заново! Заново хуячь! — Закричала мне с тротуара Машка. — Ты всё неправильно сказала! Быстрее читай, валить надо!
— Срёт хорёк в своей норе! — Отчаянно завопила я. — Дрищет утром в конуре! Обдрищись и ты, моя соперница!
Машка на той стороне улице схватилась за голову, и начала тихо приседать.
— Почему мешаем дорожному движению? — Вдруг спросил меня чей-то недружелюбный голос, и я повернула голову.
Кто бы сомневался. Сине-белая Волга, и два усатых еблища в окошке. А у меня ни документов, ни права голоса.
Я потупилась и ничего не ответила.
— Милиция! — закричала Машка, и короткими перебежками поскакала через дорогу. — Милиция! Я всё сейчас объясню!
— А ты чо, адвокат ейный штоле? — Хохотнуло одно еблище. — Пусть она сама и рассказывает. Чо за хорьки тут у вас дрищут?
— Она ничего щас сказать не может. — Вступилась за меня Машка, и зачастила: — Это моя сестра Лидка. От неё муж ушёл…
— Да я б тоже от такой съебался! — Заржало второе еблище.
— Ну вот и он ушёл! — Не стала спорить с милицией сестра. — Ушёл, и зарплату не даёт. А Лидке дитё кормить надо. Поэтому мы сегодня творим заклятие на возврат мужа. Всё законно, если чо. Мы никому СПИДа не желаем. Мы только поноса хотим. Мы сахару в груди молочные втёрли, и теперь овёс сыплем. Понятно?
Я тихо заплакала.
— Понятно. — Через минуту отмер один из милиционеров, вышел из машины и распахнул заднюю дверь: — Поедем, прокатим ваши груди молочные до сто восемьдесят четвёртого отделения.
— Лида, — наклонилась ко мне Машка, — дёргаем отсюда. Пока при памяти.
Я посмотрела на сестру, и почти услышала как в голове у меня прозвучало: «Раз! Два! Три! Бежим!»
Двухметровыми прыжками, отталкиваясь от мостовой двумя ногами как кенгуру, я поскакала во дворы. Машка не отставала.
— Левее! Левее бери! — Кричала сестра сзади, а я петляла как заяц: то влево, то вправо. Путала следы.
— Есть! — Выдохнула Машка, захлопывая за нами тяжёлую подъездную дверь. — Оторвались. Тебе уже разговаривать можно?
— Можно, наверное. Всё равно я всё неправильно сделала. Зря Ершова за меня столько бабла старухе отвалила. — Усилием воли я сдержала набегающие на глаза слёзы.
— А знаешь что? — Машка достала ключи, и открыла дверь нашей квартиры, — Я думаю, что Вовка тебе нахуй не нужен. Ну вот зачем тебе такой мужик-колобок? От тебя ушёл потому что надоела. И от бабы той уйдёт, потому что у неё понос. А потом ты слив немытых нажрёшься как прошлым летом, и сама на неделю туалет оккупируешь. А Вовка опять к той бабе ломанётся. Так и будет бегать, чмо поносное. Оно тебе надо?
— Не надо. — Подумав, ответила я. — Чота мне его возвраты дорого обходятся. А Ершовой ещё дороже.
— Ну вот и плюнь на него. А то ещё компот ему вари, с сахаром дорогущим. Да такой сахар я сама сожру без всякого компота! Входи уже.
И Машка закрыла дверь. На три замка.
Месяц спустя мы с мамой пошли на рынок за свиными ногами. Холодец варить чтобы. Папе приспичило.
Обошли все триста квадратных метров рынка, а ноги маме всё не нравились: то копыта у них грязные, то ноги кривые.
— Если ты щас ничего не купишь, я тебе свою собственную ногу отдам. — Пообещала я маме.
— Щас в последнее место зайдём. К Валечке. У неё всегда мясо хорошее. — Сказала мама, и круто завернула за угол.
Я на секунду запнулась, а когда свернула вслед за мамой — увидела её спину у прилавка. И услышала голос. Не мамин, но тоже очень знакомый:
— Вот ножки хорошие, сегодня привезли. Я для себя отложила, но тебе отдам, по старой дружбе-то. Печени не хочешь взять? Ох, хороша печень сегодня! Ты только посмотри на неё!
Я медленно подошла к прилавку, и за маминой спиной обнаружила знакомые чапаевские усы.
Усы смотрели на меня, и судя по их нервному подёргиванию, они меня тоже признали.
— Валечка, а это Лидка моя, старшая! Ну, про которую я тебе рассказывала, что муж её бросил — мама повернулась ко мне сияющим лицом, и потянула за рукав. — Лида, ты помнишь тётю Валю? Она раньше в соседней квартире жила, где Димка Сафронов щас живёт. Помнишь, она тебе ещё обезьянку Чичу подарила, когда тебе три годика было? Как же ты любила эту Чичу! Лида, ты что?
— Ничего.
Я медленно подошла к прилавку, сняла с весов свиные ноги, и сложила их в пакет.
— Лида! — Нервно взвизгнула мама.
— Тихо. — Не своим голосом прошипела я, и наклонилась поближе к усам: — Печень хорошая сегодня? Давай печени. Килограмм пять давай. У меня как раз гемоглобин к хуям понизился после твоих ритуалов. Ой, спасибо. Хороша печень, хороша. Сколько с меня? Правильно, нисколько. Подарок от фирмы. Ты же не хочешь, чтобы я рассказала Юлькиному мужу, что она его с твоей помощью хуйнёй травит? Правильно, не хочешь. А теперь до свидания. Да, и за Чичу спасибо.
Ухватив оторопевшую маму под руку, я развернулась и потащила её к выходу.
— Что это было? — Обморочным голосом спросила меня родительница на улице.
— Торжество справедливости. — Ответила я, и по-хозяйски похлопала рукой по пакету с пятью килограммами печёнки.
Серьезно

Папа
Знаешь, я давно хотела поговорить с тобой. Да только времени, вот, всё как-то не было. А, может, и было. Только к разговору я была не готова.
Я всегда представляла, что сяду я напротив тебя, и в глаза тебе смотреть не буду… Я к окошку отвернусь молча. И услышу за спиной щелчок зажигалки, и дымом запахнет сигаретным… Я тоже закурю. Я с шестнадцати лет курю, папа… Ты не знал? Догадывался, наверное. Ты у меня боксёр бывший, у тебя нос столько раз сломан-переломан, что ты и запахи давно различать разучился… А я пользовалась этим. Сколько раз я приходила домой с блестящими глазами, насквозь пропитанная табачным дымом, а ты не замечал… А замечал ли ты меня вообще, пап? Ты всегда мечтал о сыне, я знаю. Вы с мамой даже имя ему уже придумали — Максимка. А родилась я… Первый блин комом, да? Наверное. Поэтому через четыре с половиной года на свет появилась Машка. Ты думаешь, я маленькая тогда была, не помню ничего? Помню, пап. Не всё, конечно, а вот помню что-то. Помню, как плакал ты, положив на рычаги телефона трубку, сразу после звонка в роддом. Плакал, и пил водку. А потом ты молиться начал. По-настоящему. Вот как попы в церкви читают что-то такое, нараспев, так и ты… Я так не умею. Хотя всегда хотела научится. Вернее, хотела, чтобы ты меня научил, папа… Может, ты бы меня и научил, если бы я попросила. А я ведь так и не попросила. Просить не умею. Как и ты. Ты молился и плакал. А я смотрела на тебя, и думала, что, наверное, случилось что-то очень важное. И не ошиблась.
Машка стала для тебя сыном. Тем самым Максимкой… Твоим Максимкой. Ты возился с ней с пелёнок, ты воспитывал её как мальчика, и это ты водил её семь лет подряд в секцию карате. Ты ей кимоно шил сам. Не на машинке, нет. Я помню, как ты выкройки делал на бумаге-миллиметровке, а потом кроил, и шил. Руками. Своими руками…
Я завидовала Машке, папа. Очень завидовала. И вовсе не тому, что у неё было всё: лучшие игрушки, новая одежда… Нет, я завидовала тому, что у неё был ты. А у меня тебя не было. А ты мне был нужен, пап. Очень нужен. Мне тоже хотелось быть твоим сыном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61