«Ингрид, я тебя не понимаю… ты могла бы манипулировать Райнером, делать с ним что хочешь, стать настоящей звездой… А потом мы бы с тобой вдвоем написали сценарий, и наш фильм был бы лучше его: его кино такое холодное!» А потом она рассказала ему, что видела Ингрид с другим мужчиной. На свадьбу она не явилась, две другие, впрочем, тоже, и приняла их у себя потом: она возлежала измученная мигренью на оттоманке в тигровом платье и тонко улыбалась. «Вот, моя жена. Я ее люблю!» Молодожен Райнер в белом костюме, а рядом Ингрид в длинном шелковом зеленом платье с рядом пуговок под самое горло, которое он сам заказал специально для свадьбы задолго до того, как она состоялась, и настаивал, чтобы маленькие выпуклые пуговки были обтянуты тем же шелком – настоящая кропотливая ручная работа. Даже в тот день в центре внимания была она, Лило.
По крайней мере с этой все было ясно. Так было лучше, чем со всеми этими подрагивающими дивами, сдерживающими свои чувства – пулярки в полутрауре. У этой все было на лице: воплощенная злыдня, самая что ни на есть настоящая, – Лило. В юности она хотела стать певицей, война положила конец этим надеждам. Теперь она была главным программистом на самых современных компьютерах: одна лобная доля в древнем санскрите, другая – в новых технологиях. Сын – педераст и наркоман, затянутый в кожу, – это не очень-то легко для программиста, для дамы, работающей в компании «Сименс», коллеги и все такое… такую базу данных она не могла запрограммировать. Его актрисы в конце концов с горя отправились в Индию, с Лило и в довершение всего с петухом. Фасбиндер на какое-то время перестал ими интересоваться, им понадобился новый гуру, другой поводырь, и все такое прочее. Вот так они и сели в самолет вместе с их гордой птицей. Петух в Индии – звучит неплохо: символ энергии солнца!
Гроб был поставлен точно по центру. «Почему всегда по центру? – подумала Ингрид. – От этого становится не по себе. Моя ассистентка всегда веселится на репетициях: специально устанавливает микрофон по центру и смотрит, что будет. Даже если сцена очень большая, я тут же это замечаю и передвигаю его на десять сантиметров влево или вправо. Свидетельство эксцентричности натуры? Или просто некоторой эксцентричности?»
Пока пышечка читала свои стишки, Ингрид вспомнила, как Райнер в футбольной форме с номером 10 правого крайнего на спине бежит вдоль линии вбрасывания. Вот он получает пинок под зад. Зачем было выбирать этот номер 10, под которым должен обычно играть спринтер, когда у тебя короткие ноги и ты не умеешь быстро бегать? Не такой глупый вопрос даже в подобных обстоятельствах. Номеру десять нужны хорошие легкие, а Райнер выкуривал по три пачки в день…
Он мог бы играть полузащитником или полевым игроком, в их обязанности более всего входит общая координация игры, постановка мизансцены, а уж la vista у него была. Так нет же! Он упорно хотел быть номером 10, быть тем, кем мог быть менее всего, если не считать, конечно, вратаря. Он мог вести мяч, обходя противников, дриблинг вообще козырная карта игроков небольшого роста: Марадона, почти карлик, а какой игрок! Отличная стойка, тело слегка наклонено вперед, создается впечатление, что он хочет сделать захват, и ему даже, бывало, удавалось малой подсечкой увести мяч из-под самых ног защитника или же сделать и большую подсечку, пропуская мяч справа от игрока, передать его налево и быстро завладеть мячом позади сбитого с ног противника, и вести его дальше по полю в бешеном темпе.
Впрочем, не столь бешеном: Райнер бежит вдоль линии вбрасывания, но прежде, чем ему удается завладеть мячом или отбить его, он уже летит на землю от толчка под зад или удара в грудь какого-нибудь атлета-защитника. Одному Богу известно, зачем ему надо было, чтобы она обязательно сидела на стадионе, смотря на все эти падения, случалось, ему вообще не удавалось завладеть мячом. И в конце матча, весь в поту, без сил, отфыркиваясь, как тюлень, с разбитыми в кровь ногами и опущенной головой, он поднимался к ней, к своей жене, на трибуну за утешением и лаской – наверное, насмотрелся такого в американских фильмах.
Впрочем, он часто себя так вел, выбирал то, что для него совершенно не подходило: другое, других, чужих – араба, негра, обнаружив их где-нибудь в сауне, а иногда и просто идиотского шута. Он долго не брал в рот алкоголя, но когда начал, быстро перещеголял окружающих, го же самое произошло и с кокаином. Казалось, он хотел сказать: «Я могу быть другим, это и я, и другой тоже». Нечто вроде «ничто человеческое мне не чуждо». Именно поэтому он и лежал мордой в грязи с номером 10 на спине и грыз зубами землю.
Хотя у нее перед глазами Райнер вел мяч по полю, она не отрывала взгляда от гроба. Потом решила пойти покурить на улицу. Она поднялась – руки в карманах блестящего лакированного плаща – и незаметно вышла.
Ей преградил дорогу фотограф из «Бильда», наведя на нее объектив, сделал несколько крупных планов, не говоря при этом ни слова, и медленно отошел, пропуская вперед. Она только успела зажечь сигарету, когда в дверях появился неприметный мужчина в строгом костюме и направился к ней. Она сразу узнала его, хотя не виделись они уже давно: Александр Клюге, теоретик из группы тогда молодых немецких кинематографистов. Райнер его очень любил, а один из фильмов, которые снял сам Клюге, назывался «Смятенные артисты в цирке-шапито».
– Не плачь, Ингрид, его самого, во всяком случае, тут нет.
– Что ты сказал? – переспросила она.
– Райнера в гробу нет! Нет разрешения на захоронение… судмедэксперты не отдали тело… дополнительная аутопсия. Анализ внутренних органов… хотят выяснить, не было ли еще чего-нибудь, кроме кокаина, алкоголя, барбитуратов… Может, героин…
– Значит, они плачут, произносят речи у пустого гроба? Кладут цветы… приветствуют того, кого нет в гробу… никого нет? – Ее охватило смущение.
– Ты совершенно права. И Лило, и тем, кто все это устроил, это прекрасно известно, и тем не менее!
Она усмехнулась:
– Как будто он сам ставил свои похороны… гротеск вместо похоронной церемонии, мрачный фарс.
Это стало даже ее немного забавлять. Спектакль был поставлен и сыгран без исполнителя главной роли, но публика явилась, некоторые даже издалека. Он уже однажды сделал нечто похожее: наприглашал к себе кучу народа – отборные вина, отличная кухня, а для любителей – огромная серебряная чаша с кокаином, которую он поставил в туалетной комнате рядом с простой пудрой, – а сам под каким-то предлогом так и не появился.
«Это ему стало в копеечку», – как говорил Шарль, а сам даже на все это представление и не взглянул. Очевидно, что на этот раз это не была полностью его затея, но он обожал подобные развлечения, такие мрачноватые шутки. Ну что ж, можно и повторить. На этот раз он тоже не пришел. Как бы там ни было, ему нравилось делать из своей собственной жизни и жизни других сценические действа. Он душу мог продать за любую мелочь, которая выделялась из хаоса и преснятины обычного течения жизни, все мог отдать, чтобы эту мелочь спасти.
Сама того не желая, она вспомнила фразу, вполне подходившую к обстоятельствам: «Он должен обхохотаться, смотря на нас оттуда, где он сейчас!» Тем не менее она никак не могла понять, почему «вдовы одного дня» так поторопились с церемонией, на которой не хватало главного героя. Просто сделано, что сделано, и чем быстрее, тем лучше? В некотором смысле без него, кого даже собственная мать считала грязью, было чище. Мало того, что как только попадал в эту церковь, становилось ясно, что душа его здесь отсутствует, так еще и тела не было – лучше и не придумаешь: большая ледяная месса среди горящих погребальных свечей. Они его сделали!
Так было лучше со всех точек зрения. Ждать, откладывать церемонию, это могло бы вызвать вопросы, привлечь внимание – с каждым днем тело мешало бы все больше. Стоило поторопиться. Да и кто может сказать, что именно произошло в последнюю ночь? Кто с ним был? Кому принадлежал этот странный голос, который ответил Ингрид: «Алло! Это Вольфи, а Райнера нет», когда она – чистейшая интуиция – звонила в час тридцать из Парижа? У Райнера в комнате рядом в это время должна была быть агония, в два, два тридцать он был уже мертв. От чего? И кто поставлял ему, будучи в курсе дела, эти поддельные наркотики, в которых, как скажет ей впоследствии Дэзи, было все что угодно, вплоть до крысиного яда? И кто позволял все это делать, не следил за человеком, находящимся в смертельной опасности?
Ингрид считала, что великие люди с финансовой точки зрения интереснее мертвые. Почему еще до приезда полиции кто-то, как ей стало известно, вынес из комнаты массу вещей, и деньги тоже? Может быть, его рабы, освободившись от чар, решили взять реванш? Им, бесспорно, надоел этот ярмарочный петрушечник, этот сардонический укротитель: «Дамы и господа! Вот она, Германия, и вот ее чудовища! Вот он, мир!» Его чары были исчерпаны, лавочка закрывалась, они наверняка вышли из повиновения, их уносил водоворот губительного наслаждения стать свидетелями того, как этот феодал, ими владевший, летит в пропасть, этот анахронизм исчерпывает себя. Он, наверное, и сам это понимал и, преисполненный отвращения ко всему, решил ничего не делать: он уже давно не питал никаких иллюзий и с каждым днем терял даже их остатки. Доктор К., с которым Ингрид оставалась в хороших отношениях, спросил ее по телефону, когда узнал о смерти Райнера: «Ты уверена, что ему не помогли… немного… немного больше, чем немного?»
Она вернулась в церковь. Фарс был в самом разгаре: тишину разрезал грохот сапог. Негр с бархатным голосом встал со своего места и направился к гробу. У этого баварца была своя собственная роль в жизни Райнера и кое-какие – в его фильмах. Райнер встретил его, когда тот работал вышибалой в ночном клубе. Голос у этого баварца был нежнейший, но именно он с еще одним подручным должен был выкрасть Ингрид из Парижа и доставить ее к хозяину!
Он был сыном настоящей немецкой девушки из Мюнхена и американского солдата. Во время войны такое случается: сначала все разделено: это – хорошо, а это – плохо, черное и белое, а потом все смешивается в одну кучу, уже не понять, где кто и какой он, и уже это становится хорошо! И глядишь, через какой-нибудь десяток лет негр голосует за Франца Йозефа Штрауса, выступает за порядок, может быть, даже за Адольфа.
Сапоги были огромные, доходившие до колен, и блестели. Негр встал, слегка расставив ноги, и, резко поднеся руку козырьком к голове, щелкнул каблуками: хороший немецкий солдат прощался со своим командиром. Перед пустым гробом!
Ингрид не смогла сдержать улыбку.
«Господи, как эта шутка похожа на Райнера, на его фильмы! Никогда еще настолько не чувствовалось его присутствие».
– Где мои цветы? Три дюжины роз… Я отправлял их, да еще от Муйе-Савар! – В принадлежности этого тенора сомневаться не приходилось. Продюсер Бергстрём собственной персоной во всей своей полноте: аккуратно подстриженная маленькая бородка, свободная шелковая рубашка с большим воротником а-ля Том Джонс и огромный крест на шее, как у взыскующего Святого Грааля.
Бергстрём был продюсером первых фильмов Райнера, настоящим продюсером, который из любви к искусству взял на себя весь риск. И образ настоящего продюсера: огромные машины, женщины, ночные ужины в модных швабских клубах, шампанское, женщины – приходи кто хочешь и веселись до рассвета, до обещания на рассвете, до первых солнечных лучей – не соскучишься. Баф! Теперь все другое! Бергстрём стал просто… динозавром, обломком ушедшей эпохи. Его заменили исполнительные служащие, а вернее, просто исполнители на службе у «Кока-Колы» или Диснея. Они не тратят денег своих компаний на вечеринки вокруг бассейна, их тактика в отношении не слишком богатых журнальных и телевизионных критиков – «конвертики», «ознакомительные поездки», когда все оплачено, и небольшой подарок за счет фирмы. У американцев есть даже специальное слово: junket. Теперь кино делали эти исполнители, режиссер же только чистенько, без сучка без задоринки выполнял задание – и чтобы никто не заметил его присутствия! Акценты были переставлены. Это была ошибка. Так для чего они работали по десять часов в день? Очевидно, что не для того, чтобы выпустить хороший фильм. Не для того, чтобы хорошенько оттянуться в оставшееся время. Десять миллионов в год прибыли – это не шуточки, на них можно купить какого-нибудь Джексона Поллака, и больше, чем у соседа!
Что же до звезд, которые, впрочем, сами были бизнесменами в независимости от того, обладали ли они накачанным телом или мозгами, вообще никуда не перемещались, если только не надо было открывать какой-нибудь выгодный клуб «Планета Голливуд», или же выезжали куда-нибудь на сутки, не более, «для фотографий» между двумя рейсами «Конкорда». Бергстрём же жил в Риме, в небольшой квартирке на Трастевере, как рыцарь в изгнании. И на нем была одна из его последних шелковых рубашек: за обедом в траттории на площади Санта Мариа дель Трастевере он прикрывал ее салфеткой. Но не завязывал салфетку вокруг шеи, не загибал углом за вырез рубашки, салфетка держалась на груди с помощью Двух небольших клипсов, пристегивающихся к серебряной цепочке. Новый убор. Вид величественный даже в бедности: положение обязывает!
Теперь, когда церемония закончилась, он рылся среди огромных букетов, тряс венки, ногами и руками отодвигал ветки, чтобы пробраться в самую середину этой цветочной горы. Он искал на карточке свое имя – где оно? Где его имя? Бергстрём наклонился, начал читать:
«In remembrance of «Непарном». Дирк Богарт.
«Спасибо, Райнер. Жанна Моро». Она прислала огромный букет полевых цветов: маргаритки, лютики, анемоны.
«Прощай и никаких обид! Элизабет Тейлор». Она бойкотировала Каннский фестиваль, потому что сочла один его фильм антисемитским.
«Фан-клуб. Токио»: бонсаи, идеограмма.
– Так где же мои цветы? – Бергстрём никак не мог найти свой букет.
Он был в отчаянии, почти плакал. Ведь он был продюсером его первых фильмов, именно он рисковал более всех, а потом присматривал за ним во время съемок, когда в воздухе скапливалось слишком много электричества.
Тем временем, недалеко оттуда, в городе, на анатомическом столе в холодном и бледном сиянии ламп дневного света, пальцы, обтянутые тонкой резиной перчаток, просовывались между зубов, два человека в белых халатах, вооруженных ножницами и пинцетами, делали насечки на внутренних органах: они резали, выкраивали, сканировали мозг, тщательно обследовали в пятьдесят раз увеличенный волос, брали на анализ один миллиграмм костного мозга из тела усопшего, изучали кусочки печени, почек, пытались с помощью всех этих лопаточек и палочек заставить заговорить труп.
Наступила очередь венка. На карточке только имя: «Эдди Константин». Они вместе играли в покер. Естественно, Эдди всегда выигрывал. За венком появилась красная виниловая роза за десять долларов, к которой прицеплен кусочек картона с именем, набранным типографским способом: «Энди Уорхол». «Невероятно, – слышит Ингрид рядом с собой, – пятьдесят пять фильмов, двадцать театральных постановок, стихи, манифесты, и все это за тридцать восемь лет!»
Утром перед выходом она наткнулась в «Бильде» на разворот с его фотографиями и крупным заголовком. Одна из них привлекла ее внимание: они стояли на ней оба, очень молодые, то ли удивлялись чему-то, то ли ждали чего-то. На ней было платье в цветочек, а он, веселый, коротко стриженный, несколько асимметричное лицо с красивым разрезом глаз еще хранило юношескую округлость, он слегка смахивал на китайца, сфотографированного со своей невестой с гвоздикой в волосах – юный китаец из Шанхая и его хорошенькая европейская невеста. Они были молоды, но не глупы. Осторожно! Никакой наивности, чуточку хитрости не помешает, возможно, они были немного плутоваты, готовы сыграть с окружающими шутку, выкинуть какой-нибудь номер. Невероятно, что можно выкинуть в молодости, когда еще открыт всему. Фотография сделана издалека, кое-как скадрирована, такие снимки делают во время путешествий, на память, летом или весной – так где-нибудь когда-нибудь обязательно фотографируются тысячи людей. Они не смотрели в объектив, но глаза улыбались, они даже были не совсем вместе, не обнимались, не держались за руки, он не положил руку ей на талию, не обнял ее: каждый смотрел в свою сторону, куда-то, даже немного в разные стороны, но взгляд у них был один и тот же: можно было подумать, что они видели одно и то же. Возможно, они сфотографировались во время какого-нибудь фестиваля, в Песаро или в Таормине, они ездили тогда в Италию на большом американском «стингрее», она вела машину, положив локоть на опущенное ветровое стекло. В машине они были только вдвоем, и на том и на другом шикарные очки, и музыка, Адриано Челентано пел:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
По крайней мере с этой все было ясно. Так было лучше, чем со всеми этими подрагивающими дивами, сдерживающими свои чувства – пулярки в полутрауре. У этой все было на лице: воплощенная злыдня, самая что ни на есть настоящая, – Лило. В юности она хотела стать певицей, война положила конец этим надеждам. Теперь она была главным программистом на самых современных компьютерах: одна лобная доля в древнем санскрите, другая – в новых технологиях. Сын – педераст и наркоман, затянутый в кожу, – это не очень-то легко для программиста, для дамы, работающей в компании «Сименс», коллеги и все такое… такую базу данных она не могла запрограммировать. Его актрисы в конце концов с горя отправились в Индию, с Лило и в довершение всего с петухом. Фасбиндер на какое-то время перестал ими интересоваться, им понадобился новый гуру, другой поводырь, и все такое прочее. Вот так они и сели в самолет вместе с их гордой птицей. Петух в Индии – звучит неплохо: символ энергии солнца!
Гроб был поставлен точно по центру. «Почему всегда по центру? – подумала Ингрид. – От этого становится не по себе. Моя ассистентка всегда веселится на репетициях: специально устанавливает микрофон по центру и смотрит, что будет. Даже если сцена очень большая, я тут же это замечаю и передвигаю его на десять сантиметров влево или вправо. Свидетельство эксцентричности натуры? Или просто некоторой эксцентричности?»
Пока пышечка читала свои стишки, Ингрид вспомнила, как Райнер в футбольной форме с номером 10 правого крайнего на спине бежит вдоль линии вбрасывания. Вот он получает пинок под зад. Зачем было выбирать этот номер 10, под которым должен обычно играть спринтер, когда у тебя короткие ноги и ты не умеешь быстро бегать? Не такой глупый вопрос даже в подобных обстоятельствах. Номеру десять нужны хорошие легкие, а Райнер выкуривал по три пачки в день…
Он мог бы играть полузащитником или полевым игроком, в их обязанности более всего входит общая координация игры, постановка мизансцены, а уж la vista у него была. Так нет же! Он упорно хотел быть номером 10, быть тем, кем мог быть менее всего, если не считать, конечно, вратаря. Он мог вести мяч, обходя противников, дриблинг вообще козырная карта игроков небольшого роста: Марадона, почти карлик, а какой игрок! Отличная стойка, тело слегка наклонено вперед, создается впечатление, что он хочет сделать захват, и ему даже, бывало, удавалось малой подсечкой увести мяч из-под самых ног защитника или же сделать и большую подсечку, пропуская мяч справа от игрока, передать его налево и быстро завладеть мячом позади сбитого с ног противника, и вести его дальше по полю в бешеном темпе.
Впрочем, не столь бешеном: Райнер бежит вдоль линии вбрасывания, но прежде, чем ему удается завладеть мячом или отбить его, он уже летит на землю от толчка под зад или удара в грудь какого-нибудь атлета-защитника. Одному Богу известно, зачем ему надо было, чтобы она обязательно сидела на стадионе, смотря на все эти падения, случалось, ему вообще не удавалось завладеть мячом. И в конце матча, весь в поту, без сил, отфыркиваясь, как тюлень, с разбитыми в кровь ногами и опущенной головой, он поднимался к ней, к своей жене, на трибуну за утешением и лаской – наверное, насмотрелся такого в американских фильмах.
Впрочем, он часто себя так вел, выбирал то, что для него совершенно не подходило: другое, других, чужих – араба, негра, обнаружив их где-нибудь в сауне, а иногда и просто идиотского шута. Он долго не брал в рот алкоголя, но когда начал, быстро перещеголял окружающих, го же самое произошло и с кокаином. Казалось, он хотел сказать: «Я могу быть другим, это и я, и другой тоже». Нечто вроде «ничто человеческое мне не чуждо». Именно поэтому он и лежал мордой в грязи с номером 10 на спине и грыз зубами землю.
Хотя у нее перед глазами Райнер вел мяч по полю, она не отрывала взгляда от гроба. Потом решила пойти покурить на улицу. Она поднялась – руки в карманах блестящего лакированного плаща – и незаметно вышла.
Ей преградил дорогу фотограф из «Бильда», наведя на нее объектив, сделал несколько крупных планов, не говоря при этом ни слова, и медленно отошел, пропуская вперед. Она только успела зажечь сигарету, когда в дверях появился неприметный мужчина в строгом костюме и направился к ней. Она сразу узнала его, хотя не виделись они уже давно: Александр Клюге, теоретик из группы тогда молодых немецких кинематографистов. Райнер его очень любил, а один из фильмов, которые снял сам Клюге, назывался «Смятенные артисты в цирке-шапито».
– Не плачь, Ингрид, его самого, во всяком случае, тут нет.
– Что ты сказал? – переспросила она.
– Райнера в гробу нет! Нет разрешения на захоронение… судмедэксперты не отдали тело… дополнительная аутопсия. Анализ внутренних органов… хотят выяснить, не было ли еще чего-нибудь, кроме кокаина, алкоголя, барбитуратов… Может, героин…
– Значит, они плачут, произносят речи у пустого гроба? Кладут цветы… приветствуют того, кого нет в гробу… никого нет? – Ее охватило смущение.
– Ты совершенно права. И Лило, и тем, кто все это устроил, это прекрасно известно, и тем не менее!
Она усмехнулась:
– Как будто он сам ставил свои похороны… гротеск вместо похоронной церемонии, мрачный фарс.
Это стало даже ее немного забавлять. Спектакль был поставлен и сыгран без исполнителя главной роли, но публика явилась, некоторые даже издалека. Он уже однажды сделал нечто похожее: наприглашал к себе кучу народа – отборные вина, отличная кухня, а для любителей – огромная серебряная чаша с кокаином, которую он поставил в туалетной комнате рядом с простой пудрой, – а сам под каким-то предлогом так и не появился.
«Это ему стало в копеечку», – как говорил Шарль, а сам даже на все это представление и не взглянул. Очевидно, что на этот раз это не была полностью его затея, но он обожал подобные развлечения, такие мрачноватые шутки. Ну что ж, можно и повторить. На этот раз он тоже не пришел. Как бы там ни было, ему нравилось делать из своей собственной жизни и жизни других сценические действа. Он душу мог продать за любую мелочь, которая выделялась из хаоса и преснятины обычного течения жизни, все мог отдать, чтобы эту мелочь спасти.
Сама того не желая, она вспомнила фразу, вполне подходившую к обстоятельствам: «Он должен обхохотаться, смотря на нас оттуда, где он сейчас!» Тем не менее она никак не могла понять, почему «вдовы одного дня» так поторопились с церемонией, на которой не хватало главного героя. Просто сделано, что сделано, и чем быстрее, тем лучше? В некотором смысле без него, кого даже собственная мать считала грязью, было чище. Мало того, что как только попадал в эту церковь, становилось ясно, что душа его здесь отсутствует, так еще и тела не было – лучше и не придумаешь: большая ледяная месса среди горящих погребальных свечей. Они его сделали!
Так было лучше со всех точек зрения. Ждать, откладывать церемонию, это могло бы вызвать вопросы, привлечь внимание – с каждым днем тело мешало бы все больше. Стоило поторопиться. Да и кто может сказать, что именно произошло в последнюю ночь? Кто с ним был? Кому принадлежал этот странный голос, который ответил Ингрид: «Алло! Это Вольфи, а Райнера нет», когда она – чистейшая интуиция – звонила в час тридцать из Парижа? У Райнера в комнате рядом в это время должна была быть агония, в два, два тридцать он был уже мертв. От чего? И кто поставлял ему, будучи в курсе дела, эти поддельные наркотики, в которых, как скажет ей впоследствии Дэзи, было все что угодно, вплоть до крысиного яда? И кто позволял все это делать, не следил за человеком, находящимся в смертельной опасности?
Ингрид считала, что великие люди с финансовой точки зрения интереснее мертвые. Почему еще до приезда полиции кто-то, как ей стало известно, вынес из комнаты массу вещей, и деньги тоже? Может быть, его рабы, освободившись от чар, решили взять реванш? Им, бесспорно, надоел этот ярмарочный петрушечник, этот сардонический укротитель: «Дамы и господа! Вот она, Германия, и вот ее чудовища! Вот он, мир!» Его чары были исчерпаны, лавочка закрывалась, они наверняка вышли из повиновения, их уносил водоворот губительного наслаждения стать свидетелями того, как этот феодал, ими владевший, летит в пропасть, этот анахронизм исчерпывает себя. Он, наверное, и сам это понимал и, преисполненный отвращения ко всему, решил ничего не делать: он уже давно не питал никаких иллюзий и с каждым днем терял даже их остатки. Доктор К., с которым Ингрид оставалась в хороших отношениях, спросил ее по телефону, когда узнал о смерти Райнера: «Ты уверена, что ему не помогли… немного… немного больше, чем немного?»
Она вернулась в церковь. Фарс был в самом разгаре: тишину разрезал грохот сапог. Негр с бархатным голосом встал со своего места и направился к гробу. У этого баварца была своя собственная роль в жизни Райнера и кое-какие – в его фильмах. Райнер встретил его, когда тот работал вышибалой в ночном клубе. Голос у этого баварца был нежнейший, но именно он с еще одним подручным должен был выкрасть Ингрид из Парижа и доставить ее к хозяину!
Он был сыном настоящей немецкой девушки из Мюнхена и американского солдата. Во время войны такое случается: сначала все разделено: это – хорошо, а это – плохо, черное и белое, а потом все смешивается в одну кучу, уже не понять, где кто и какой он, и уже это становится хорошо! И глядишь, через какой-нибудь десяток лет негр голосует за Франца Йозефа Штрауса, выступает за порядок, может быть, даже за Адольфа.
Сапоги были огромные, доходившие до колен, и блестели. Негр встал, слегка расставив ноги, и, резко поднеся руку козырьком к голове, щелкнул каблуками: хороший немецкий солдат прощался со своим командиром. Перед пустым гробом!
Ингрид не смогла сдержать улыбку.
«Господи, как эта шутка похожа на Райнера, на его фильмы! Никогда еще настолько не чувствовалось его присутствие».
– Где мои цветы? Три дюжины роз… Я отправлял их, да еще от Муйе-Савар! – В принадлежности этого тенора сомневаться не приходилось. Продюсер Бергстрём собственной персоной во всей своей полноте: аккуратно подстриженная маленькая бородка, свободная шелковая рубашка с большим воротником а-ля Том Джонс и огромный крест на шее, как у взыскующего Святого Грааля.
Бергстрём был продюсером первых фильмов Райнера, настоящим продюсером, который из любви к искусству взял на себя весь риск. И образ настоящего продюсера: огромные машины, женщины, ночные ужины в модных швабских клубах, шампанское, женщины – приходи кто хочешь и веселись до рассвета, до обещания на рассвете, до первых солнечных лучей – не соскучишься. Баф! Теперь все другое! Бергстрём стал просто… динозавром, обломком ушедшей эпохи. Его заменили исполнительные служащие, а вернее, просто исполнители на службе у «Кока-Колы» или Диснея. Они не тратят денег своих компаний на вечеринки вокруг бассейна, их тактика в отношении не слишком богатых журнальных и телевизионных критиков – «конвертики», «ознакомительные поездки», когда все оплачено, и небольшой подарок за счет фирмы. У американцев есть даже специальное слово: junket. Теперь кино делали эти исполнители, режиссер же только чистенько, без сучка без задоринки выполнял задание – и чтобы никто не заметил его присутствия! Акценты были переставлены. Это была ошибка. Так для чего они работали по десять часов в день? Очевидно, что не для того, чтобы выпустить хороший фильм. Не для того, чтобы хорошенько оттянуться в оставшееся время. Десять миллионов в год прибыли – это не шуточки, на них можно купить какого-нибудь Джексона Поллака, и больше, чем у соседа!
Что же до звезд, которые, впрочем, сами были бизнесменами в независимости от того, обладали ли они накачанным телом или мозгами, вообще никуда не перемещались, если только не надо было открывать какой-нибудь выгодный клуб «Планета Голливуд», или же выезжали куда-нибудь на сутки, не более, «для фотографий» между двумя рейсами «Конкорда». Бергстрём же жил в Риме, в небольшой квартирке на Трастевере, как рыцарь в изгнании. И на нем была одна из его последних шелковых рубашек: за обедом в траттории на площади Санта Мариа дель Трастевере он прикрывал ее салфеткой. Но не завязывал салфетку вокруг шеи, не загибал углом за вырез рубашки, салфетка держалась на груди с помощью Двух небольших клипсов, пристегивающихся к серебряной цепочке. Новый убор. Вид величественный даже в бедности: положение обязывает!
Теперь, когда церемония закончилась, он рылся среди огромных букетов, тряс венки, ногами и руками отодвигал ветки, чтобы пробраться в самую середину этой цветочной горы. Он искал на карточке свое имя – где оно? Где его имя? Бергстрём наклонился, начал читать:
«In remembrance of «Непарном». Дирк Богарт.
«Спасибо, Райнер. Жанна Моро». Она прислала огромный букет полевых цветов: маргаритки, лютики, анемоны.
«Прощай и никаких обид! Элизабет Тейлор». Она бойкотировала Каннский фестиваль, потому что сочла один его фильм антисемитским.
«Фан-клуб. Токио»: бонсаи, идеограмма.
– Так где же мои цветы? – Бергстрём никак не мог найти свой букет.
Он был в отчаянии, почти плакал. Ведь он был продюсером его первых фильмов, именно он рисковал более всех, а потом присматривал за ним во время съемок, когда в воздухе скапливалось слишком много электричества.
Тем временем, недалеко оттуда, в городе, на анатомическом столе в холодном и бледном сиянии ламп дневного света, пальцы, обтянутые тонкой резиной перчаток, просовывались между зубов, два человека в белых халатах, вооруженных ножницами и пинцетами, делали насечки на внутренних органах: они резали, выкраивали, сканировали мозг, тщательно обследовали в пятьдесят раз увеличенный волос, брали на анализ один миллиграмм костного мозга из тела усопшего, изучали кусочки печени, почек, пытались с помощью всех этих лопаточек и палочек заставить заговорить труп.
Наступила очередь венка. На карточке только имя: «Эдди Константин». Они вместе играли в покер. Естественно, Эдди всегда выигрывал. За венком появилась красная виниловая роза за десять долларов, к которой прицеплен кусочек картона с именем, набранным типографским способом: «Энди Уорхол». «Невероятно, – слышит Ингрид рядом с собой, – пятьдесят пять фильмов, двадцать театральных постановок, стихи, манифесты, и все это за тридцать восемь лет!»
Утром перед выходом она наткнулась в «Бильде» на разворот с его фотографиями и крупным заголовком. Одна из них привлекла ее внимание: они стояли на ней оба, очень молодые, то ли удивлялись чему-то, то ли ждали чего-то. На ней было платье в цветочек, а он, веселый, коротко стриженный, несколько асимметричное лицо с красивым разрезом глаз еще хранило юношескую округлость, он слегка смахивал на китайца, сфотографированного со своей невестой с гвоздикой в волосах – юный китаец из Шанхая и его хорошенькая европейская невеста. Они были молоды, но не глупы. Осторожно! Никакой наивности, чуточку хитрости не помешает, возможно, они были немного плутоваты, готовы сыграть с окружающими шутку, выкинуть какой-нибудь номер. Невероятно, что можно выкинуть в молодости, когда еще открыт всему. Фотография сделана издалека, кое-как скадрирована, такие снимки делают во время путешествий, на память, летом или весной – так где-нибудь когда-нибудь обязательно фотографируются тысячи людей. Они не смотрели в объектив, но глаза улыбались, они даже были не совсем вместе, не обнимались, не держались за руки, он не положил руку ей на талию, не обнял ее: каждый смотрел в свою сторону, куда-то, даже немного в разные стороны, но взгляд у них был один и тот же: можно было подумать, что они видели одно и то же. Возможно, они сфотографировались во время какого-нибудь фестиваля, в Песаро или в Таормине, они ездили тогда в Италию на большом американском «стингрее», она вела машину, положив локоть на опущенное ветровое стекло. В машине они были только вдвоем, и на том и на другом шикарные очки, и музыка, Адриано Челентано пел:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27