Адам не появился и к обеду. Эстер, раскладывая по тарелкам овощи, уронила ложку, и та со звоном упала на пол.
– Чарльз, чего ты ждешь? – с отчаянием спросила она. – Отправь Джеки с остальными, пусть поищут Адама, аборигены тут все знают. Здесь ведь в любом месте можно заблудиться. А если он упал в реку?
– Он отлично плавает.
– Его могла укусить змея, – продолжала Эстер. – Адам, мальчик мой! – Губы ее задрожали, и она стала судорожно искать носовой платок.
– Ну хорошо, Эстер, успокойся, не изводи себя. Мы еще чернокожих попросим из лагеря. Может, они помогут.
След Адама обнаружил Джеки, муж Луси. След провел его вдоль берега – здесь Адам расстался с Дели, – заставил пересечь дюны, обогнуть топи, пройти мимо двух ограждений и вывел к ручью, поперек которого лежал упавший ствол, словно мост, перекинутый к полянке для пикника.
Джеки, который двигался по едва различимым на сухой земле следам ботинок, заметил, что «ботинки» перешли бревно, и уже шагнул было вслед за ними, как вдруг что-то необычное привлекло его внимание. В одном месте бревно, соединявшее крутые берега пересохшего ручья, было ободрано, здесь «ботинки» явно поскользнулись.
Внизу, уткнувшись лицом в лужу стоячей воды – одна из немногих, не просохших еще в эту пору – лежал Адам. Глаза его были закрыты, а на виске виднелась небольшая ссадина. Джеки приподнял тяжелую голову над водой и отчаянным воплем созвал остальных.
Эстер и Дели, уже не на шутку встревоженные, вдруг увидели маленькую процессию, которая шла мимо трех детских могил к дому. Чарльз и Или, впереди, что-то несли на переплетенных руках. И Эстер, только что молившая Господа о благополучном возвращении сына, увидела безжизненно свесившуюся с этих живых носилок руку и пронзительно закричала.
27
Дели не сразу вошла в комнату Адама, помешкала на пороге. Адам лежал на кровати и, казалось, крепко спал. Но Дели будто застыла: не хочется ни приближаться, ни касаться его. Дядя заботливо омыл недвижное лицо, отвел назад прилипшие ко лбу мокрые пряди, закрывавшие красивые, вразлет, брови. Лицо Адама было спокойно, сомкнутые губы едва приметно улыбались, словно какое-то мгновение назад он столкнулся с поразившей его великой тайной и узнал, что разгадка до смешного проста.
Чарльз, сидевший возле кровати сына, обернулся и увидел Дели, ее мертвенно-бледное лицо, ввалившиеся глаза, казалось, страдание вдавило их внутрь.
– Пойди к тете, девочка. Пусть она помолится с тобой вместе, если может… Бог дал, Бог и взял.
– Значит, он жестокий, этот Бог, – взорвалась Дели. Она смотрела на Адама, на его рот, которому не суждено больше смеяться, произносить слова, дарить поцелуи – непрошенная смерть замкнула его, заставила замолчать навсегда. Слезы, скопившиеся в сердце, готовы были выплеснуться наружу, но неистовый огонь в глазах высушил их прежде, чем упала хотя бы капля.
Дели подошла к двери тетиной комнаты, постучала. Ей никто не ответил, и она вошла. Шторы спущены, в комнате полумрак.
Эстер лежала на кровати лицом к стене, зажав в руке промокший насквозь носовой платок.
Глаза ее были закрыты, из груди исходил тихий, придушенный, леденящий душу вой, казалось, ему не будет конца.
– Тетечка, это я, Дели. Вам что-нибудь нужно?
– Уйди, уйди прочь.
Дели достала из верхнего ящика комода чистый платок и, смочив его лавандовой водой, положила тете Эстер на лоб. Она попыталась осторожно вытащить из судорожно сжатых пальцев платок, но Эстер не дала. Дели положила на подушку еще один чистый платок. Эстер тихо, жалобно заскулила.
Дели вышла через стеклянную дверь на веранду и прислонилась к перилам. Здесь она часто поджидала Адама с реки. Она сжала деревянную перекладину и горящими, без единой слезинки, глазами, посмотрела туда, где река в своем нижнем течении делала излучину. Она боялась реки, а Адам утонул в луже. Ударился головой о бревно и, потеряв сознание, упал в воду. Через несколько недель ручей совсем пересохнет, всей воды в нем не хватит, чтобы напоить и полевую мышь. Но Адам переходил ручей прошлой ночью, когда луна уже не давала света, а бревно было покрыто ночной росой. Это из-за нее, Дели, он оказался там.
Дели сбежала по ступенькам и помчалась по песку той же дорогой, которой несли Адама Чарльз и Или, мимо дубов и сосен, огибая топи, туда, где он встретил свою смерть.
Погожий день, словно в насмешку над ее горем, ласково обнимал ее, дышал покоем и манил красотой; река безмятежно плескалась в берегах, серебристые облака оттеняли голубизну неба, безмолвно застыли деревья, тихо шуршала пожелтевшая трава.
Но Дели, ничего не замечая, бежала мимо, воображение упорно заставляло ее видеть совсем другую картину: «Адам, теряющий сознание на дне коварного ручья».
Едва взглянув на место, к какому она так стремилась, Дели вдруг резко повернулась, не в силах вынести жестокую реальность представляемого, бросилась в сторону и перешла ручей ближе к его устью. К глазам подступали слезы. Они жгли, собирались в горле в давящий, мучительный комок, не давали дышать. Дели пошла дальше, не разбирая дороги, пробиралась через поваленные деревья, царапающие кожу бакауты. Один раз она поскользнулась и упала в не успевшую просохнуть липкую жижу. Если бы она могла сейчас утонуть, обрести смерть и покой. Но внезапно целая туча москитов облепила ее, опалила ядовитым жаром руки и шею, и заставила подняться ее и идти дальше.
Солнце почти скрылось за деревьями. Боль притупилась, и она механически продолжала идти вперед. Подлесок становился все реже, потом и вовсе исчез, и она вошла в эвкалиптовый лес. Вокруг было сухо, с трудом представлялось, что здесь поблизости течет река. Дели вдруг почувствовала, как горит пересохшее горло, ее зазнобило.
Внезапно ноги у нее подкосились и она опустилась на серый поваленный ствол. Было так тихо, словно она оказалась на морском дне. Вдруг тишину взорвал сардонический хохот кукабарры.
Сумерки сгущались. Дели почувствовала сильную дрожь во всем теле. В последние сутки она почти не спала, но она не страдала без сна, было только холодно и нестерпимо хотелось пить. С трудом заставив себя подняться, она, спотыкаясь, пошла дальше. Она совсем забыла про звезды, которые могли подсказать ей путь, и шла, шла вперед, ожидая, что вот-вот кончится лес и она увидит спасительную реку.
– Послушай, Джо, чего ради мы тут горбатимся? Куда лучше отправиться с утра в лес да припасти дров для пароходов.
– Эк сообразил, дурья башка, – откликнулся Джо. – Река-то почти пересохла, пароходов теперь днем с огнем не сыщешь. А тут подзаработаем неплохо. Что это тебе вдруг взбрело в голову отказываться?
– Сыт я, Джо, этой работой по горло. Столько дерева нарубил, на целую железную дорогу хватит, до Лондона добраться можно. Да и контракт этот чертов, провалиться ему…
– Заткнись, Джо. Смотри!
К их лагерю, освещенному костром, приближалась одинокая фигура. Дели, измученная горем, изможденная долгой дорогой без еды и сна, опустилась на землю возле костра и потеряла сознание.
– Подними-ка ей голову!
– Ну и дурак ты, парень. Когда в обморок падают, им голову вниз держать полагается.
– Воды на нее надо плеснуть. Да много не лей, а то захлебнется. Гляди-ка, платье-то у нее насквозь промокло, в грязи вымазано. Откуда она тут взялась?
– Уж не знаю, откуда, только так и горит, трясет всю. Надо оттащить ее от огня да в одеяло завернуть.
– И рому дать хлебнуть. Там в бутылке еще осталось. Разбавь-ка его водой, неровен час, задохнется.
Обжигающая жидкость проникла в горло, и Дели закашлялась и открыла глаза. Она увидела поддерживающую ее мужскую руку, значит, она опять свалилась с Барни. Она обвила рукой шею неясной тени, которая склонилась над ней и прошептала: «Адам».
– «Адам!» Не иначе, к нам сама Ева спустилась, – проговорил бородатый Джо, пытаясь скрыть смущение. Дели сняла руку с его шеи, удивленно ощупала заросшее лицо.
– Нет, ты не Адам! Отведите меня домой, я должна увидеть его, должна увидеть. Он уезжает сегодня, нет, завтра. Какой сегодня день? Она внезапно села и обвела их безумным взглядом.
– Кажется, суббота или нет… воскресенье. Да где ты живешь-то? От Эчуки далеко?
– Эчука… Да, они повезут его в Эчуку и положат в землю. Умоляю, скорее отвезите меня домой.
– Отвезем, девушка, не волнуйся ты так. Только где он, дом-то твой? На реке?
– Да, да, выше Эчуки.
Джо посмотрел на своего напарника и прошептал:
– Издалека забрела.
– А чья усадьба-то?
– Джемиесона. Это мой дядя. Почему мы не едем?
– Ладно, ладно, поедем. На-ка вот, выпей. Трясешься, как не знаю что.
Он всунул ей в руки толстую керамическую кружку с горячим, сладким чаем.
Дели почувствовала у своих губ выщербленный край и, сделав глоток, тут же протянула кружку назад: от сладкого кипятка ее едва не стошнило.
– Воды дайте, пожалуйста, воды.
Джо достал из мешка, висевшего на дереве, флягу с водой. Дели видела сквозь огонь белую палатку, тщательно выметенную дорожку перед входом, пустые банки из-под джема, аккуратно сложенные пустые бутылки, поблескивавшие в свете костра. Все это было похоже на сон, но живой и до боли правдоподобный.
– Ну что, мисс, – проговорил второй рубщик, когда Дели одним глотком осушила кружку, – цепляйтесь снова рукой за шею Джо, – он хотя и боится женщин, но один раз потерпит, – а другой рукой точно так же за меня держитесь.
Они усадили ее на свои переплетенные руки и так между ними она ехала до тех пор, пока впереди не показался свет, широкий размах реки, поблескивавшей под лупой. Потом она оказалась в лодке, вся в огне и вместе с тем сотрясаясь от холода. Голова ее покоилась на аккуратно сложенной парадной куртке Джо, тело было укрыто одеялом.
Перед ней мелькали темные макушки деревьев. Лодка, поворачивая вместе с течением, увлекала за собой луну и звезды, и они размеренно двигались позади убегающих деревьев.
Дели вдруг показалось, что она в самом сердце Вселенной и тихо кружится в нем, приобщаясь к великому движению и великому покою.
И – словно удар, мучительная боль – лодка прошуршала по песку, и Дели услышала голос Джо: «Огни везде. Клянусь, они здорово переполошились».
Из-за толстой черной стены доносились приглушенные голоса. Потом стена сомкнулась, и она уже ничего не видела – только черный занавес, на котором вспыхивали и гасли огоньки.
28
– Все вышло как нельзя лучше, – сказал Чарльз. Он сидел возле постели и сжимал рукой худенькую ладошку племянницы. – Если бы не твоя болезнь, тетя, наверное, сошла бы с ума. В день похорон она совсем не поднималась. Нам уже в Эчуку пора, тело на вскрытие везти, потом хоронить, а она лежит лицом к стене… Нет, нет, молчи, – поспешно проговорил он, когда Дели открыла рот, – тебе нельзя разговаривать. Я сюда врача отправил из Эчуки, – продолжал он, – говорю: видно, доктор, придется вам сразу двух пациенток лечить. Он вас обеих осмотрел, а потом пошел к Эстер и все ей серьезно объяснил: что у тебя муррейский эн… энцефалит и что твое выздоровление целиком зависит от хорошего ухода. Говорят, эту штуку москиты разносят.
– Да-давно?
– Давно ты лежишь? Да уж почти три недели. Жар у тебя сильный был, но сейчас дело на поправку идет. Эстер за тобой день и ночь ухаживала, измучилась так, что одна тень от нее осталась. А как увидала, что ты вывернулась, пошла на поправку, сама свалилась без сил. Два дня отсыпалась. Анни с ней сидит, так что еще денек-другой и будет как новенькая.
Дели слушала и не понимала. В голове – пустота, а в ней гулким эхом отдаются слова, странные, бессмысленные. Эстер «будет как новенькая». Дели «вывернулась»… Ей представилось, что она неожиданно вывернулась из-за угла, а там улица: длинная, серая, пустынная. Адама нет, и улица мертва.
– Я не хочу поправляться.
– Ты уже поправляешься, хочешь ты этого или нет. Все проходит. Со временем ты оглянешься назад и поймешь, что видишь прошлое совсем по-другому и чувствуешь все иначе, помяни мое слово.
Дядя ушел, и Дели осталась одна. Из окна в комнату падали косые лучи предзакатного солнца, в которых кружились проявленные из воздуха пылинки. Спрячется солнце, а пылинки останутся и будут также медленно кружить в своем танце, но этого уже никто не увидит, они снова превратятся в пылинки-невидимки.
Как похожи эти лучи на те, что проникали в комнату в тот памятный день, когда Адам впервые поцеловал ее. Дели быстро повернула голову к двери: Адам! Но нет: рожденный памятью образ тут же слился с темнотой и исчез навсегда.
Утром Чарльз принес с собой папку, в которой лежали написанные от руки и скрепленные между собой странички.
– Взгляни-ка, думаю, ты захочешь оставить их у себя. Здесь сочинения Адама, и кругом твое имя. Филадельфия! Дели! Дельфина! Как только он тебя не называет, – еле заметная улыбка тронула его губы. Он положил папку рядом с безжизненной рукой племянницы. – Читай, только понемногу, тебе нельзя переутомляться. Сегодня придет доктор, держись молодцом, может, он разрешит вставать.
– Мне гораздо лучше.
– Вот и умница. Анни с Бэллой хорошо тебя кормят?
– Даже слишком. Бэлла так расстраивается, когда я не ем, что мне волей-неволей приходится есть.
– Ну и хорошо. Нужно сил набираться.
Дели вдруг почувствовала страшную усталость. Поскорей бы ушел дядя Чарльз. Три недели. Целых три недели провела она в постели, погруженная в зыбкую, наполненную красными мерцающими всполохами темноту, которая время от времени расступалась, открывая глазам тетю Эстер или Ползучую Анни, склонившихся над ней с чашкой или мокрым полотенцем. Потом наступала тишина, и ей казалось, что она умерла, и все вокруг тоже умерло, но зловещая тишина вдруг прорывалась, и на нее обрушивались тысячи голосов. Они, изрыгая проклятия, винили ее в том, чего не поправить, не вернуть: «Ты толкнула его на смерть!», «Ты убила его!» Из ночи в ночь ей снился один и тот же сон, неотвязный и жуткий.
Бесконечно длинной белой полосой тянулся пустынный берег, о который с грохотом разбивались волны, дюны уходили за край горизонта. Внезапно к самому небу поднималась огромная, как скала, волна, еще мгновение – и она обрушится на Дели…
Дели лежала с закрытыми глазами и думала о сне. Наконец, Чарльз ушел, и она открыла глаза. Нежно погладила рукой тонкие листки. Почерк Адама придал ей сил. Она вытащила из пачки один листок и медленно поднесла к глазам.
Дели заплакала, горько, беспомощно. Слезы горячим потоком лились на рассыпавшиеся листки; потом уже не было слез, а Дели все рыдала, беззвучно и мучительно, пока, наконец, не забылась глубоким сном. Слезы, первые со дня смерти Адама, облегчили ее горе, и она проснулась посвежевшая и обновленная.
В тот день, когда доктор разрешил Дели вставать, дядя Чарльз вошел к ней в комнату и присел на край кровати.
– Понимаешь, твоя тетя… – он явно подыскивал слова, – когда ты с ней увидишься…
– Мне нужно пойти к ней в комнату?
– Она наверху, в гостиной.
– Но мне казалось, у нее уже все в порядке. Почему она не приходит?
Чарльз опустил глаза, снял со штанины воображаемую нитку.
– Филадельфия, твоя тетя несколько… как бы тебе сказать… изменилась, что ли. Так-то она вполне нормальная, а вот в одном… Она, вероятно, покажется тебе странной, агрессивной, не принимай близко к сердцу, хорошо?
Дели вопросительно посмотрела на него.
– Доктор говорит, это последствия шока, который она перенесла. Сначала-то ничего такого не было, а потом ей стало казаться… Она к тебе очень враждебно настроена.
– Но ведь она возле меня день и ночь сидела, вы сами говорили.
– То-то и оно. Значит, на нее уже позже нашло. По-моему, она всегда завидовала сестре, твоей матери. И теперь думает: у сестры дочь жива, а ее сын… Совершенно непонятная злоба.
– Но ведь мамы нет в живых, как можно ей завидовать?
– В том-то и дело. Поэтому попробуй не обращать внимания. А не сможешь – потерпи, она столько пережила.
«А я? – хотела крикнуть Дели. – Я не пережила? Второй раз в жизни я теряю самое дорогое. Мне-то что делать?» – По не крикнула, лишь кивнула молча.
Поднявшись с постели, Дели вдруг поняла, что очень изменилась. Повзрослела.
Анни помогла ей надеть платье и, поддерживая, повела в столовую. Дели была еще так слаба, что каждый шаг давался ей с трудом. Ноги не слушались, и она была рада, что Анни рядом: можно не бояться, что упадешь.
Когда они вошли в столовую, Эстер сидела в глубоком кожаном кресле спиной к окну, занавешенному зелеными плюшевыми занавесками. Возле нее на подставке стояла плетеная корзинка с нитками. Эстер вязала крючком, который нервно подрагивал в ее руках. Даже не взглянув на вошедших, она продолжала вязать. Анни хотела усадить Дели на стул у двери, но та шагнула вперед и остановилась напротив тети.
– Я рада, что вам лучше, тетечка, – Дели протянула тете Эстер худенькую ладошку, но рука повисла в воздухе. Эстер, не переставая вязать, окинула племянницу ледяным взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
– Чарльз, чего ты ждешь? – с отчаянием спросила она. – Отправь Джеки с остальными, пусть поищут Адама, аборигены тут все знают. Здесь ведь в любом месте можно заблудиться. А если он упал в реку?
– Он отлично плавает.
– Его могла укусить змея, – продолжала Эстер. – Адам, мальчик мой! – Губы ее задрожали, и она стала судорожно искать носовой платок.
– Ну хорошо, Эстер, успокойся, не изводи себя. Мы еще чернокожих попросим из лагеря. Может, они помогут.
След Адама обнаружил Джеки, муж Луси. След провел его вдоль берега – здесь Адам расстался с Дели, – заставил пересечь дюны, обогнуть топи, пройти мимо двух ограждений и вывел к ручью, поперек которого лежал упавший ствол, словно мост, перекинутый к полянке для пикника.
Джеки, который двигался по едва различимым на сухой земле следам ботинок, заметил, что «ботинки» перешли бревно, и уже шагнул было вслед за ними, как вдруг что-то необычное привлекло его внимание. В одном месте бревно, соединявшее крутые берега пересохшего ручья, было ободрано, здесь «ботинки» явно поскользнулись.
Внизу, уткнувшись лицом в лужу стоячей воды – одна из немногих, не просохших еще в эту пору – лежал Адам. Глаза его были закрыты, а на виске виднелась небольшая ссадина. Джеки приподнял тяжелую голову над водой и отчаянным воплем созвал остальных.
Эстер и Дели, уже не на шутку встревоженные, вдруг увидели маленькую процессию, которая шла мимо трех детских могил к дому. Чарльз и Или, впереди, что-то несли на переплетенных руках. И Эстер, только что молившая Господа о благополучном возвращении сына, увидела безжизненно свесившуюся с этих живых носилок руку и пронзительно закричала.
27
Дели не сразу вошла в комнату Адама, помешкала на пороге. Адам лежал на кровати и, казалось, крепко спал. Но Дели будто застыла: не хочется ни приближаться, ни касаться его. Дядя заботливо омыл недвижное лицо, отвел назад прилипшие ко лбу мокрые пряди, закрывавшие красивые, вразлет, брови. Лицо Адама было спокойно, сомкнутые губы едва приметно улыбались, словно какое-то мгновение назад он столкнулся с поразившей его великой тайной и узнал, что разгадка до смешного проста.
Чарльз, сидевший возле кровати сына, обернулся и увидел Дели, ее мертвенно-бледное лицо, ввалившиеся глаза, казалось, страдание вдавило их внутрь.
– Пойди к тете, девочка. Пусть она помолится с тобой вместе, если может… Бог дал, Бог и взял.
– Значит, он жестокий, этот Бог, – взорвалась Дели. Она смотрела на Адама, на его рот, которому не суждено больше смеяться, произносить слова, дарить поцелуи – непрошенная смерть замкнула его, заставила замолчать навсегда. Слезы, скопившиеся в сердце, готовы были выплеснуться наружу, но неистовый огонь в глазах высушил их прежде, чем упала хотя бы капля.
Дели подошла к двери тетиной комнаты, постучала. Ей никто не ответил, и она вошла. Шторы спущены, в комнате полумрак.
Эстер лежала на кровати лицом к стене, зажав в руке промокший насквозь носовой платок.
Глаза ее были закрыты, из груди исходил тихий, придушенный, леденящий душу вой, казалось, ему не будет конца.
– Тетечка, это я, Дели. Вам что-нибудь нужно?
– Уйди, уйди прочь.
Дели достала из верхнего ящика комода чистый платок и, смочив его лавандовой водой, положила тете Эстер на лоб. Она попыталась осторожно вытащить из судорожно сжатых пальцев платок, но Эстер не дала. Дели положила на подушку еще один чистый платок. Эстер тихо, жалобно заскулила.
Дели вышла через стеклянную дверь на веранду и прислонилась к перилам. Здесь она часто поджидала Адама с реки. Она сжала деревянную перекладину и горящими, без единой слезинки, глазами, посмотрела туда, где река в своем нижнем течении делала излучину. Она боялась реки, а Адам утонул в луже. Ударился головой о бревно и, потеряв сознание, упал в воду. Через несколько недель ручей совсем пересохнет, всей воды в нем не хватит, чтобы напоить и полевую мышь. Но Адам переходил ручей прошлой ночью, когда луна уже не давала света, а бревно было покрыто ночной росой. Это из-за нее, Дели, он оказался там.
Дели сбежала по ступенькам и помчалась по песку той же дорогой, которой несли Адама Чарльз и Или, мимо дубов и сосен, огибая топи, туда, где он встретил свою смерть.
Погожий день, словно в насмешку над ее горем, ласково обнимал ее, дышал покоем и манил красотой; река безмятежно плескалась в берегах, серебристые облака оттеняли голубизну неба, безмолвно застыли деревья, тихо шуршала пожелтевшая трава.
Но Дели, ничего не замечая, бежала мимо, воображение упорно заставляло ее видеть совсем другую картину: «Адам, теряющий сознание на дне коварного ручья».
Едва взглянув на место, к какому она так стремилась, Дели вдруг резко повернулась, не в силах вынести жестокую реальность представляемого, бросилась в сторону и перешла ручей ближе к его устью. К глазам подступали слезы. Они жгли, собирались в горле в давящий, мучительный комок, не давали дышать. Дели пошла дальше, не разбирая дороги, пробиралась через поваленные деревья, царапающие кожу бакауты. Один раз она поскользнулась и упала в не успевшую просохнуть липкую жижу. Если бы она могла сейчас утонуть, обрести смерть и покой. Но внезапно целая туча москитов облепила ее, опалила ядовитым жаром руки и шею, и заставила подняться ее и идти дальше.
Солнце почти скрылось за деревьями. Боль притупилась, и она механически продолжала идти вперед. Подлесок становился все реже, потом и вовсе исчез, и она вошла в эвкалиптовый лес. Вокруг было сухо, с трудом представлялось, что здесь поблизости течет река. Дели вдруг почувствовала, как горит пересохшее горло, ее зазнобило.
Внезапно ноги у нее подкосились и она опустилась на серый поваленный ствол. Было так тихо, словно она оказалась на морском дне. Вдруг тишину взорвал сардонический хохот кукабарры.
Сумерки сгущались. Дели почувствовала сильную дрожь во всем теле. В последние сутки она почти не спала, но она не страдала без сна, было только холодно и нестерпимо хотелось пить. С трудом заставив себя подняться, она, спотыкаясь, пошла дальше. Она совсем забыла про звезды, которые могли подсказать ей путь, и шла, шла вперед, ожидая, что вот-вот кончится лес и она увидит спасительную реку.
– Послушай, Джо, чего ради мы тут горбатимся? Куда лучше отправиться с утра в лес да припасти дров для пароходов.
– Эк сообразил, дурья башка, – откликнулся Джо. – Река-то почти пересохла, пароходов теперь днем с огнем не сыщешь. А тут подзаработаем неплохо. Что это тебе вдруг взбрело в голову отказываться?
– Сыт я, Джо, этой работой по горло. Столько дерева нарубил, на целую железную дорогу хватит, до Лондона добраться можно. Да и контракт этот чертов, провалиться ему…
– Заткнись, Джо. Смотри!
К их лагерю, освещенному костром, приближалась одинокая фигура. Дели, измученная горем, изможденная долгой дорогой без еды и сна, опустилась на землю возле костра и потеряла сознание.
– Подними-ка ей голову!
– Ну и дурак ты, парень. Когда в обморок падают, им голову вниз держать полагается.
– Воды на нее надо плеснуть. Да много не лей, а то захлебнется. Гляди-ка, платье-то у нее насквозь промокло, в грязи вымазано. Откуда она тут взялась?
– Уж не знаю, откуда, только так и горит, трясет всю. Надо оттащить ее от огня да в одеяло завернуть.
– И рому дать хлебнуть. Там в бутылке еще осталось. Разбавь-ка его водой, неровен час, задохнется.
Обжигающая жидкость проникла в горло, и Дели закашлялась и открыла глаза. Она увидела поддерживающую ее мужскую руку, значит, она опять свалилась с Барни. Она обвила рукой шею неясной тени, которая склонилась над ней и прошептала: «Адам».
– «Адам!» Не иначе, к нам сама Ева спустилась, – проговорил бородатый Джо, пытаясь скрыть смущение. Дели сняла руку с его шеи, удивленно ощупала заросшее лицо.
– Нет, ты не Адам! Отведите меня домой, я должна увидеть его, должна увидеть. Он уезжает сегодня, нет, завтра. Какой сегодня день? Она внезапно села и обвела их безумным взглядом.
– Кажется, суббота или нет… воскресенье. Да где ты живешь-то? От Эчуки далеко?
– Эчука… Да, они повезут его в Эчуку и положат в землю. Умоляю, скорее отвезите меня домой.
– Отвезем, девушка, не волнуйся ты так. Только где он, дом-то твой? На реке?
– Да, да, выше Эчуки.
Джо посмотрел на своего напарника и прошептал:
– Издалека забрела.
– А чья усадьба-то?
– Джемиесона. Это мой дядя. Почему мы не едем?
– Ладно, ладно, поедем. На-ка вот, выпей. Трясешься, как не знаю что.
Он всунул ей в руки толстую керамическую кружку с горячим, сладким чаем.
Дели почувствовала у своих губ выщербленный край и, сделав глоток, тут же протянула кружку назад: от сладкого кипятка ее едва не стошнило.
– Воды дайте, пожалуйста, воды.
Джо достал из мешка, висевшего на дереве, флягу с водой. Дели видела сквозь огонь белую палатку, тщательно выметенную дорожку перед входом, пустые банки из-под джема, аккуратно сложенные пустые бутылки, поблескивавшие в свете костра. Все это было похоже на сон, но живой и до боли правдоподобный.
– Ну что, мисс, – проговорил второй рубщик, когда Дели одним глотком осушила кружку, – цепляйтесь снова рукой за шею Джо, – он хотя и боится женщин, но один раз потерпит, – а другой рукой точно так же за меня держитесь.
Они усадили ее на свои переплетенные руки и так между ними она ехала до тех пор, пока впереди не показался свет, широкий размах реки, поблескивавшей под лупой. Потом она оказалась в лодке, вся в огне и вместе с тем сотрясаясь от холода. Голова ее покоилась на аккуратно сложенной парадной куртке Джо, тело было укрыто одеялом.
Перед ней мелькали темные макушки деревьев. Лодка, поворачивая вместе с течением, увлекала за собой луну и звезды, и они размеренно двигались позади убегающих деревьев.
Дели вдруг показалось, что она в самом сердце Вселенной и тихо кружится в нем, приобщаясь к великому движению и великому покою.
И – словно удар, мучительная боль – лодка прошуршала по песку, и Дели услышала голос Джо: «Огни везде. Клянусь, они здорово переполошились».
Из-за толстой черной стены доносились приглушенные голоса. Потом стена сомкнулась, и она уже ничего не видела – только черный занавес, на котором вспыхивали и гасли огоньки.
28
– Все вышло как нельзя лучше, – сказал Чарльз. Он сидел возле постели и сжимал рукой худенькую ладошку племянницы. – Если бы не твоя болезнь, тетя, наверное, сошла бы с ума. В день похорон она совсем не поднималась. Нам уже в Эчуку пора, тело на вскрытие везти, потом хоронить, а она лежит лицом к стене… Нет, нет, молчи, – поспешно проговорил он, когда Дели открыла рот, – тебе нельзя разговаривать. Я сюда врача отправил из Эчуки, – продолжал он, – говорю: видно, доктор, придется вам сразу двух пациенток лечить. Он вас обеих осмотрел, а потом пошел к Эстер и все ей серьезно объяснил: что у тебя муррейский эн… энцефалит и что твое выздоровление целиком зависит от хорошего ухода. Говорят, эту штуку москиты разносят.
– Да-давно?
– Давно ты лежишь? Да уж почти три недели. Жар у тебя сильный был, но сейчас дело на поправку идет. Эстер за тобой день и ночь ухаживала, измучилась так, что одна тень от нее осталась. А как увидала, что ты вывернулась, пошла на поправку, сама свалилась без сил. Два дня отсыпалась. Анни с ней сидит, так что еще денек-другой и будет как новенькая.
Дели слушала и не понимала. В голове – пустота, а в ней гулким эхом отдаются слова, странные, бессмысленные. Эстер «будет как новенькая». Дели «вывернулась»… Ей представилось, что она неожиданно вывернулась из-за угла, а там улица: длинная, серая, пустынная. Адама нет, и улица мертва.
– Я не хочу поправляться.
– Ты уже поправляешься, хочешь ты этого или нет. Все проходит. Со временем ты оглянешься назад и поймешь, что видишь прошлое совсем по-другому и чувствуешь все иначе, помяни мое слово.
Дядя ушел, и Дели осталась одна. Из окна в комнату падали косые лучи предзакатного солнца, в которых кружились проявленные из воздуха пылинки. Спрячется солнце, а пылинки останутся и будут также медленно кружить в своем танце, но этого уже никто не увидит, они снова превратятся в пылинки-невидимки.
Как похожи эти лучи на те, что проникали в комнату в тот памятный день, когда Адам впервые поцеловал ее. Дели быстро повернула голову к двери: Адам! Но нет: рожденный памятью образ тут же слился с темнотой и исчез навсегда.
Утром Чарльз принес с собой папку, в которой лежали написанные от руки и скрепленные между собой странички.
– Взгляни-ка, думаю, ты захочешь оставить их у себя. Здесь сочинения Адама, и кругом твое имя. Филадельфия! Дели! Дельфина! Как только он тебя не называет, – еле заметная улыбка тронула его губы. Он положил папку рядом с безжизненной рукой племянницы. – Читай, только понемногу, тебе нельзя переутомляться. Сегодня придет доктор, держись молодцом, может, он разрешит вставать.
– Мне гораздо лучше.
– Вот и умница. Анни с Бэллой хорошо тебя кормят?
– Даже слишком. Бэлла так расстраивается, когда я не ем, что мне волей-неволей приходится есть.
– Ну и хорошо. Нужно сил набираться.
Дели вдруг почувствовала страшную усталость. Поскорей бы ушел дядя Чарльз. Три недели. Целых три недели провела она в постели, погруженная в зыбкую, наполненную красными мерцающими всполохами темноту, которая время от времени расступалась, открывая глазам тетю Эстер или Ползучую Анни, склонившихся над ней с чашкой или мокрым полотенцем. Потом наступала тишина, и ей казалось, что она умерла, и все вокруг тоже умерло, но зловещая тишина вдруг прорывалась, и на нее обрушивались тысячи голосов. Они, изрыгая проклятия, винили ее в том, чего не поправить, не вернуть: «Ты толкнула его на смерть!», «Ты убила его!» Из ночи в ночь ей снился один и тот же сон, неотвязный и жуткий.
Бесконечно длинной белой полосой тянулся пустынный берег, о который с грохотом разбивались волны, дюны уходили за край горизонта. Внезапно к самому небу поднималась огромная, как скала, волна, еще мгновение – и она обрушится на Дели…
Дели лежала с закрытыми глазами и думала о сне. Наконец, Чарльз ушел, и она открыла глаза. Нежно погладила рукой тонкие листки. Почерк Адама придал ей сил. Она вытащила из пачки один листок и медленно поднесла к глазам.
Дели заплакала, горько, беспомощно. Слезы горячим потоком лились на рассыпавшиеся листки; потом уже не было слез, а Дели все рыдала, беззвучно и мучительно, пока, наконец, не забылась глубоким сном. Слезы, первые со дня смерти Адама, облегчили ее горе, и она проснулась посвежевшая и обновленная.
В тот день, когда доктор разрешил Дели вставать, дядя Чарльз вошел к ней в комнату и присел на край кровати.
– Понимаешь, твоя тетя… – он явно подыскивал слова, – когда ты с ней увидишься…
– Мне нужно пойти к ней в комнату?
– Она наверху, в гостиной.
– Но мне казалось, у нее уже все в порядке. Почему она не приходит?
Чарльз опустил глаза, снял со штанины воображаемую нитку.
– Филадельфия, твоя тетя несколько… как бы тебе сказать… изменилась, что ли. Так-то она вполне нормальная, а вот в одном… Она, вероятно, покажется тебе странной, агрессивной, не принимай близко к сердцу, хорошо?
Дели вопросительно посмотрела на него.
– Доктор говорит, это последствия шока, который она перенесла. Сначала-то ничего такого не было, а потом ей стало казаться… Она к тебе очень враждебно настроена.
– Но ведь она возле меня день и ночь сидела, вы сами говорили.
– То-то и оно. Значит, на нее уже позже нашло. По-моему, она всегда завидовала сестре, твоей матери. И теперь думает: у сестры дочь жива, а ее сын… Совершенно непонятная злоба.
– Но ведь мамы нет в живых, как можно ей завидовать?
– В том-то и дело. Поэтому попробуй не обращать внимания. А не сможешь – потерпи, она столько пережила.
«А я? – хотела крикнуть Дели. – Я не пережила? Второй раз в жизни я теряю самое дорогое. Мне-то что делать?» – По не крикнула, лишь кивнула молча.
Поднявшись с постели, Дели вдруг поняла, что очень изменилась. Повзрослела.
Анни помогла ей надеть платье и, поддерживая, повела в столовую. Дели была еще так слаба, что каждый шаг давался ей с трудом. Ноги не слушались, и она была рада, что Анни рядом: можно не бояться, что упадешь.
Когда они вошли в столовую, Эстер сидела в глубоком кожаном кресле спиной к окну, занавешенному зелеными плюшевыми занавесками. Возле нее на подставке стояла плетеная корзинка с нитками. Эстер вязала крючком, который нервно подрагивал в ее руках. Даже не взглянув на вошедших, она продолжала вязать. Анни хотела усадить Дели на стул у двери, но та шагнула вперед и остановилась напротив тети.
– Я рада, что вам лучше, тетечка, – Дели протянула тете Эстер худенькую ладошку, но рука повисла в воздухе. Эстер, не переставая вязать, окинула племянницу ледяным взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81