«О, благодарю Вас, – проговорила она, принимая из рук сэра Мордреда хрустальный кубок. «За леди Дели, – произнес рыцарь и, глядя ей прямо в глаза, одним глотком осушил свой. Он с силой грохнул кубок об пол, и тот разлетелся на тысячу мелких осколков…».
Жарко пылает огонь в камине, жаром обдало вино – изумрудный огонь в хрустальном стакане. Тепло и покойно, словно качаешься в кресле-качалке: вверх-вниз…
– Ах! – пустая стопка выскользнула из ее пальцев и покатилась по ковру; голова запрокинулась. – Я совсем сплю…
Дядя Чарльз печально смотрел на нее из-под полуприкрытых век. Нос у дяди массивный, а глаза маленькие и сидят почти вплотную к носу.
– Ступай, спи. Ешь, пей, отсыпайся до завтра. Приедем домой – нас с тобой будут пирогом с языком потчевать: и в завтрак, и в обед, и в ужин.
Почтальон Денни вышел из бара заметно навеселе.
– Похоже, Чарли, последний раз катаемся, – заметил он. – Снегу подваливает.
Конная повозка, обычно доставлявшая кьяндринцев в Адаминаби и обратно, ждала возле почты. Она была доверху нагружена провиантом, который жителям прииска предстояло растянуть на всю зиму: снежные заносы на дорогах полностью отрезали Кьяндру от других населенных пунктов.
Денни забросил сумку с почтой в повозку, влез сам и взял вожжи.
– Почта отправляется! – пронзительно закричал он. – Все по местам!
Он хлестнул лошадей, и они затрусили привычной дорогой в гору.
С ясного голубого неба на Адаминаби смотрело раннее утреннее солнце. На перевале Дели подбросило на сиденьи, и от неожиданности она так вскрикнула, что даже храпевшие под ромовыми парами кьяндринцы проснулись. Внизу, вровень с дорогой шла глубокая долина. Далеко впереди она взбиралась на невысокие холмы, покрытые жухлой травой. Над холмами – цепь голубых гор с заснеженными вершинами. Воздух так чист и прозрачен, что горы кажутся совсем близко и в то же время недосягаемо далеко.
– Это Снежные горы, – пояснил дядя Чарльз.
Всю дорогу, пока видны были горы, Дели молчала, погруженная в созерцание, и заговорила лишь, когда въехали в лес – разросшиеся горные ясени полностью закрыли панораму гор.
Перекусив и дав отдых лошадям, возница и его пассажиры отправились дальше. Ехали медленно, колеса застревали в снегу, более глубоком, чем в начале дороги. Только на закате дня, проделав изрядный путь, лошади остановились в Кьяндре. Некогда процветающий золотой прииск теперь представлял зрелище весьма удручающее: заброшенный угрюмый городишко с мертвыми домами, печные трубы не дымятся, у многих домов нет крыш.
Чарльз взял у Денни сумку с почтой и помог совсем окоченевшей Дели выбраться из повозки. Заснеженной дорожкой он провел девочку к небольшому деревянному домику, окруженному частоколом – «почти лачуга», – подумала Дели, – толкнул переднюю дверь и бросил у порога почтовую сумку и саквояж.
– Эстер! Это мы! – крикнул он.
Минуту спустя послышались шаги, и в коридор, разделявший дом на две половины, поспешно вышла женщина средних лет, среднего роста и полноты, в пышных темных юбках.
– Ты что, не слышала, как мы подъехали? – обиженно спросил Чарльз.
– А если и слышала, что с того? Бросить обед на плите, чтобы сгорел? Ребенок, наверное, еле живой от голода.
Дядя холодно поцеловал жену в щеку.
– Твоя племянница, – сухо представил он. – Мисс Филадельфия Гордон.
– Филадельфия? Что это вдруг Шарлотте вздумалось выбрать ребенку такое чужеродное имя? Не понимаю…
– Это папа его выбрал!
– …ну все равно, милости просим в Кьяндру, дорогая, где вечно холодно, убого и живут одни пьянчужки, вот так.
Она наклонилась и поцеловала Дели в щеку, коснувшись кожи холодным и острым кончиком носа.
«Противная улыбка, все зубы наружу, – подумала Дели. – Тетя ей сразу не понравилась. – И нос ужасный: мокрый, холодный».
Тетя изучающе смотрела на Дели маленькими пронзительными черными глазами. Неужели она в самом деле мамина сестра? Мама светлая, красивая. Дели попыталась найти в тете хоть какое-то сходство с мамой и не смогла.
Молчание затянулось, нужно было что-то сказать.
– Спасибо, тетя Эстер, – проговорила Дели. – Вы так добры, что взяли меня к себе. Я по-постараюсь… – неожиданно для себя она разрыдалась.
– Ну, ну, дитя, успокойся, ты просто устала. Поди сядь к огню.
После обеда Дели отправилась в примыкавшую к кухне комнату разбирать свои немудреные пожитки.
В комнате стояла узкая кушетка, застеленная белоснежным бельем. Поверх простыни лежало белое стеганое одеяло. На комоде в углу комнаты – маленькое, помутневшее от времени, зеркало. Дели взглянула на свое отражение и ахнула. Как она изменилась! А ведь прошло совсем немного времени. Неужели эта девочка с большими ввалившимися глазами – она, Филадельфия Гордон? А вокруг горы, незнакомая, чужая страна…
Из задумчивости ее вывел голос тети – на этот раз он звучал без обычного раздражения.
– Ты, конечно, привыкла к лучшим условиям, – приговаривала тетя Эстер, грея постель нагретым кирпичом, завернутым в кусок фланели. – Лотти-то с замужеством больше повезло. Если бы не моя работа на почте, нашему мальчику школы не видать, как своих ушей. Папочка его помешался на золоте, все ищет неизвестно чего; золота давно здесь нет. Такому доверь семью содержать – с голоду помрешь.
Она внезапно умолкла и громко шмыгнула красным, в прожилках носом – втянула висевшую под ним каплю. Щеки у тети Эстер сродни носу – красные, с прожилками.
Наконец-то замолчала! Даже в ушах звенит. Дели облегченно вздохнула, но тетя заговорила снова; теперь голос ее был мягок.
– Бедная Лотти!.. В двенадцать лет – сирота. Твоих родных забрал к себе Господь, девочка. Мы должны помнить об этом и не печалиться.
Костлявой рукой она обняла Дели за плечи, и девочке нестерпимо захотелось убежать.
Ее мать забрало к себе холодное, зеленое море; отец, братья и сестры спят на вершине одинокого утеса, навсегда убаюканные голосом моря. Как же можно не печалиться, когда все они, и пассажиры, и чудесный капитан Иохансен, и боцман ее друг, пошли на дно, как крысы в бочке?
Дели ничего не ответила тете. Она потихоньку высвободила плечи, взяла с кровати соломенную шляпу с черными лентами и переложила ее на туалетный столик.
– Жаль, что платье у тебя коричневое, девочка. Конечно, кто мог предполагать, что тебе понадобится черное?! Ну ничего, некоторое время поносишь на рукаве креповую ленточку. Сейчас еще нельзя снимать траур.
– По-моему, тетя, вы говорили, что не нужно печалиться.
– Ах ты, дерзкая девчонка, – рассердилась тетя Эстер. – Как ты разговариваешь? Пора бы уже знать, что траур обязателен для близких родственников. А теперь ты мне вот что скажи.
Она помедлила, изучающе глядя на Дели.
– Банкиры твоего отца писали, что в этом крушении спаслись только двое – ты и какой-то, гм, моряк. Два дня вы были на берегу совсем одни. Где же вы… спали?
– В пещере. Там, наверху, в скале пещера была…
– Что, в одной пещере?
– Ну да, других там не было. – Дели был неприятен этот разговор. Когда же тетя перестанет ее допрашивать?
– М-мм, да… – Тетя Эстер смахнула с комода воображаемую пыль. Затем, сделав вид, что внимательно разглядывает что-то на крышке комода, спросила:
– А этот мужчина… Не бойся, детка, скажи тете правду, он… гм-м, лез к тебе?
– Лез? – удивленно переспросила Дели. – Как это? – Но, увидев, как смутилась тетя, поняла. Отец ее, врач, был сторонником прогрессивных методов обучения в женских классах, и от него Дели получила кое-какие сведения по биологии. – Тетя Эстер, – четко выговаривая каждое слово, сказала Дели. – Том замечательный. И очень, очень добрый. Он настоящий джентльмен. Выглядел он ужасно, это правда: волосы черные, и борода косматая, и сломанные зубы, и в татуировке весь. Но вел себя очень скромно. Я от него слова грубого не слыхала. Без него я бы не выжила.
– Значит, обошлось? – обрадовалась тетя. – Повезло тебе. Бывают мужчины… – она многозначительно помолчала. – Ну ладно, ложись. Горшок, под кроватью, если понадобится. А захочешь на двор – резиновые сапоги надень, они у дверей стоят.
– Спасибо, тетя. Спокойной ночи.
Эстер вышла, а Дели осталась сидеть на кровати: никогда еще не было ей так тоскливо и одиноко. Вот если бы Адам был дома! Или кто-нибудь из ее братьев и сестер оказался рядом с ней в этом чужом доме. Она бы постаралась быть очень доброй, а там, глядишь, и тетя подобрела бы. Дядя Чарльз поддержал бы ее, в этом она не сомневалась.
3
Тр-pax!
– Филадельфия! Ты опять что-то разбила?
– Не волнуйтесь, тетя, всего-навсего старую желтую полоскательницу.
Но тетя уже спешила по коридору, который соединял почту с кухней. Взгляд ее черных глаз не предвещал ничего хорошего.
– Это уже третья вещь за неделю, мисс. Сначала чайная пара из белого фарфора, а теперь моя любимая полоскательница. Подумать только!
– Вовсе не третья, тетя, а вторая.
– Ах, так? Считай: чашка, раз, блюдце два, полоскательница три. Чайная пара – это две вещи. – Голос ее не допускал возражений. – А полоскательницу эту мне еще на свадьбу дарили.
– Простите, тетя, я нечаянно. Руки были мокрые, она и выскользнула.
– У тебя все выскальзывает. Отродясь не видала таких дырявых рук. Не смей больше трогать посуду, лучше с готовкой поможешь.
Дели обрадовалась. Мыть посуду она не любила, готовить куда интересней. Тетя кулинарка замечательная, из мороженого мяса и овощей такие кушанья готовит – пальчики оближешь. Иногда даже жаркое из кролика делает. Однажды Дели, помня слова дяди Чарльза, спросила, когда же будет пирог с языком, и никак не могла понять, почему дядя, спрятавшись за спину жены, так отчаянно моргает ей и трясет головой. Но тетя только сердито спросила: где это она видела у них бычий язык. Откуда ему тут взяться?
Однажды вечером дядя принес домой несколько разноцветных камешков, которые нашел в глине старого золотого рудника. Камешки – желтый, красный и оранжевый – оказались просто замечательными: настоящие мелки для рисования. И когда после ужина убрали со стола, Дели выпросила у тети Эстер листок коричневой почтовой бумаги и принялась рисовать ослепительный закат. Она вся ушла в работу; никто не мешал ей; тетя с дядей сидели в комнате у очага, в кухне было тепло от не остывшей еще плиты. Листок неожиданно кончился, и Дели, перевернув его, продолжила рисование на другой стороне. Время от времени мелки заезжали за край листа и оставляли следы на белом столе из струганных сосновых досок. Но Дели этого не замечала. Она была по-настоящему счастлива.
А утром неожиданно разразился бурный скандал. Увидев, в каком «ужасающем состоянии» кухонный стол, белизной которого она гордилась, тетя Эстер страшно разозлилась.
Дели, не поднимая головы, терла и скребла заляпанную краской поверхность. Она абсолютно не понимала, из-за чего весь этот сыр-бор, но тоже очень расстроилась. Она не любила, когда на нее сердились, а тетю, похоже, раздражает все, что она делает.
Повозка из Адаминаби больше не приезжала, но Денни прибегал каждую неделю на лыжах: веселый, круглолицый, румяный. Он клал мешок с почтой, опломбированный красной сургучной печатью, поближе к огню, а когда сургуч растаивал, разрезал веревки, которые стягивали мешок, и раскрывал жесткую холстину.
В середине школьной четверти в замороженном мешке приехало письмо от Адама. Эстер, читая письмо, на глазах оттаивала, совсем как почтовый мешок у огня, жесткие углы постепенно смягчались и размякали.
«Дорогая мама!
У меня все в порядке, в школе особых новостей нет. У нас несколько раз был град, и по утрам очень холодно, но снега нет. Так досадно. А у вас снега много выпало? Так и вижу белые покатые склоны возле нашего дома, и папа выносит лыжи на улицу и натирает их воском. Кстати, не давайте этой моей новоиспеченной двоюродной сестрице кататься на моих лучших лыжах, она их поломает…»
– Чудесное письмо, сынок, – с любовью проговорила тетя Эстер, не замечая, как нахмурилась Дели, услышав нелестный отзыв о «новоиспеченной двоюродной сестрице».
«Обязательно буду снова ходить в школу, – решила про себя Дели. – Получу наследство и сделаю с ним все, что захочу. И совершеннолетия ждать не буду». Воображение уже рисовало ей радужные картины будущей жизни. Мысленно она переносилась в огромную столицу Австралии – Сидней – и поражала всех своим талантом танцовщицы или актрисы – кем стать она пока не решила, но большую часть дня проводила перед старым зеркалом: принимала различные позы, кружилась и танцевала.
Она – на сцене во всем великолепии. Эта картинка всегда была у нее перед глазами, смотрела ли она на огонь в очаге или пробиралась с помойным ведром по снегу к выгребной яме. Вот если бы удалось найти лыжи и подняться на холм. Хоть одним глазком взглянуть: что там, за их склонами. И она спросила про лыжи дядю Чарльза. Тот пригладил вислые усы и, посмотрев на девочку, сказал:
– Что ж, сделаем тебе лыжи, раз так хочется. Дерево у меня есть, на той неделе и сделаю.
– Ах, дядя Чарльз, миленький, спасибо, – Дели по-театральному приложила руки к груди, крутанулась на месте и больно стукнулась бедром о край стола.
Но прошла еще неделя, а дядя Чарльз и не думал приниматься за лыжи. «Потерпи до будущей недели, сделаю.»
Он вечно откладывал дела. Тете Эстер приходилось по десять раз напоминать мужу, чтобы сходил за дровами для плиты. Услышав в очередной раз: «На той неделе схожу», тетя не выдержала:
– Никаких «тех недель», – взорвалась она и, не выпуская из рук тяжелого закопченного чайника, который собиралась повесить над огнем, метнулась к мужу. Тот поспешно перевернул страницу «Газетиер оф зе Уорлд», на которой была изображена картинка из жизни полинезийских рубщиков леса. Дядя как раз с интересом рассматривал полинезийских красавиц, на которых не было ничего, кроме травяных юбочек.
– Ну, хорошо, сегодня схожу. И Дели с собой возьму, если захочет.
– Дели останется дома и будет помогать мне готовить обед, – отчеканила тетя Эстер. – Она заметила, каким оценивающим взглядом смотрит Чарльз на девочку. Конечно, она еще ребенок, но девушка из нее красивая получится, и сейчас видно: нежная матовая кожа и такие необычные для брюнетки густо-синие глаза. Но что особенно смущало Эстер – в полных губах девочки уже проглядывали признаки страстной натуры, а ровная линия темных бровей свидетельствовала о решительности характера. Ох, чует сердце, не надо бы Адаму приезжать на весенние каникулы.
Адам должен был приехать с первой после зимы повозкой, груженной свежими овощами, восковыми свечами, канистрами с керосином, серными спичками, мотками шерсти, иглами, рулонами фланели и полушерстяного фланелета, новыми кирками и лопатами – всем самым необходимым для нормальной жизни города. Каждый год приезд повозки походил на снятие осады.
Дели помогала тете Эстер прибирать комнату Адама. Комната располагалась напротив гостиной и выходила в главный коридор. В двух передних комнатах размещались большая спальня и почта. В задней половине – кухня, из которой был вход в крошечную комнатку Дели, и ванная – ею пользовались раз в неделю, когда в сидячую ванну подавали воду.
Воображая встречу с двоюродным братом, Дели отводила себе роль холодной кузины с презрительным взглядом, в то время как Адаму надлежало любоваться и восхищаться ее красотой и умом. Она хорошо представляла себе сына тети Эстер – точная копия матери: абсолютно серая личность с жесткими черными волосами, румяным отталкивающим лицом и противным голосом.
Перед его приездом Эстер прочла Дели лекцию на тему «Ты уже не маленькая».
– …И не забывай: когда Адам приедет, никаких раздеваний у печки по дороге в ванную.
– Конечно, тетя Эстер.
– Ты скоро станешь молодой девушкой, придется носить длинные юбки и подбирать волосы. Запомни: девушке полагается хорошо себя вести и быть скромной. А ты по деревьям лазаешь, как мальчишка-сорванец, недавно на сосне тебя видела.
– Но мы с папой часто лазили по горам.
– Пожалуйста, никаких «но», – прервала ее тетя. – Это совсем другое. И еще: приближается время, когда в твоей жизни произойдут кое-какие изменения, изменения… гм… в твоем… теле. – Слово «тело» явно далось тете с трудом, и Дели, заметив ее смущение, не на шутку разволновалась. Ее даже в жар бросило. – Эти изменения… тревожиться тут нечего, такое происходит со всеми девочками твоего возраста…
– Тетя, вы хотите говорить со мной о менструации? – Она произнесла это слово громко и четко – пусть теперь тетя Эстер краснеет.
Эстер вздрогнула от неожиданности.
– В самом деле, Филадельфия, это не такая уж…
– Я все знаю, – перебила Дели. – Папа давал мне читать свои медицинские книги и про физиологию рассказывал. Я знаю, как устроена женщина: где у нее матка, таз, яичники и все такое. И потом, у нас была сука, которая приносила много щенят. Папа ей удалял матку, и я смотрела, и…
– Филадельфия Гордон!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Жарко пылает огонь в камине, жаром обдало вино – изумрудный огонь в хрустальном стакане. Тепло и покойно, словно качаешься в кресле-качалке: вверх-вниз…
– Ах! – пустая стопка выскользнула из ее пальцев и покатилась по ковру; голова запрокинулась. – Я совсем сплю…
Дядя Чарльз печально смотрел на нее из-под полуприкрытых век. Нос у дяди массивный, а глаза маленькие и сидят почти вплотную к носу.
– Ступай, спи. Ешь, пей, отсыпайся до завтра. Приедем домой – нас с тобой будут пирогом с языком потчевать: и в завтрак, и в обед, и в ужин.
Почтальон Денни вышел из бара заметно навеселе.
– Похоже, Чарли, последний раз катаемся, – заметил он. – Снегу подваливает.
Конная повозка, обычно доставлявшая кьяндринцев в Адаминаби и обратно, ждала возле почты. Она была доверху нагружена провиантом, который жителям прииска предстояло растянуть на всю зиму: снежные заносы на дорогах полностью отрезали Кьяндру от других населенных пунктов.
Денни забросил сумку с почтой в повозку, влез сам и взял вожжи.
– Почта отправляется! – пронзительно закричал он. – Все по местам!
Он хлестнул лошадей, и они затрусили привычной дорогой в гору.
С ясного голубого неба на Адаминаби смотрело раннее утреннее солнце. На перевале Дели подбросило на сиденьи, и от неожиданности она так вскрикнула, что даже храпевшие под ромовыми парами кьяндринцы проснулись. Внизу, вровень с дорогой шла глубокая долина. Далеко впереди она взбиралась на невысокие холмы, покрытые жухлой травой. Над холмами – цепь голубых гор с заснеженными вершинами. Воздух так чист и прозрачен, что горы кажутся совсем близко и в то же время недосягаемо далеко.
– Это Снежные горы, – пояснил дядя Чарльз.
Всю дорогу, пока видны были горы, Дели молчала, погруженная в созерцание, и заговорила лишь, когда въехали в лес – разросшиеся горные ясени полностью закрыли панораму гор.
Перекусив и дав отдых лошадям, возница и его пассажиры отправились дальше. Ехали медленно, колеса застревали в снегу, более глубоком, чем в начале дороги. Только на закате дня, проделав изрядный путь, лошади остановились в Кьяндре. Некогда процветающий золотой прииск теперь представлял зрелище весьма удручающее: заброшенный угрюмый городишко с мертвыми домами, печные трубы не дымятся, у многих домов нет крыш.
Чарльз взял у Денни сумку с почтой и помог совсем окоченевшей Дели выбраться из повозки. Заснеженной дорожкой он провел девочку к небольшому деревянному домику, окруженному частоколом – «почти лачуга», – подумала Дели, – толкнул переднюю дверь и бросил у порога почтовую сумку и саквояж.
– Эстер! Это мы! – крикнул он.
Минуту спустя послышались шаги, и в коридор, разделявший дом на две половины, поспешно вышла женщина средних лет, среднего роста и полноты, в пышных темных юбках.
– Ты что, не слышала, как мы подъехали? – обиженно спросил Чарльз.
– А если и слышала, что с того? Бросить обед на плите, чтобы сгорел? Ребенок, наверное, еле живой от голода.
Дядя холодно поцеловал жену в щеку.
– Твоя племянница, – сухо представил он. – Мисс Филадельфия Гордон.
– Филадельфия? Что это вдруг Шарлотте вздумалось выбрать ребенку такое чужеродное имя? Не понимаю…
– Это папа его выбрал!
– …ну все равно, милости просим в Кьяндру, дорогая, где вечно холодно, убого и живут одни пьянчужки, вот так.
Она наклонилась и поцеловала Дели в щеку, коснувшись кожи холодным и острым кончиком носа.
«Противная улыбка, все зубы наружу, – подумала Дели. – Тетя ей сразу не понравилась. – И нос ужасный: мокрый, холодный».
Тетя изучающе смотрела на Дели маленькими пронзительными черными глазами. Неужели она в самом деле мамина сестра? Мама светлая, красивая. Дели попыталась найти в тете хоть какое-то сходство с мамой и не смогла.
Молчание затянулось, нужно было что-то сказать.
– Спасибо, тетя Эстер, – проговорила Дели. – Вы так добры, что взяли меня к себе. Я по-постараюсь… – неожиданно для себя она разрыдалась.
– Ну, ну, дитя, успокойся, ты просто устала. Поди сядь к огню.
После обеда Дели отправилась в примыкавшую к кухне комнату разбирать свои немудреные пожитки.
В комнате стояла узкая кушетка, застеленная белоснежным бельем. Поверх простыни лежало белое стеганое одеяло. На комоде в углу комнаты – маленькое, помутневшее от времени, зеркало. Дели взглянула на свое отражение и ахнула. Как она изменилась! А ведь прошло совсем немного времени. Неужели эта девочка с большими ввалившимися глазами – она, Филадельфия Гордон? А вокруг горы, незнакомая, чужая страна…
Из задумчивости ее вывел голос тети – на этот раз он звучал без обычного раздражения.
– Ты, конечно, привыкла к лучшим условиям, – приговаривала тетя Эстер, грея постель нагретым кирпичом, завернутым в кусок фланели. – Лотти-то с замужеством больше повезло. Если бы не моя работа на почте, нашему мальчику школы не видать, как своих ушей. Папочка его помешался на золоте, все ищет неизвестно чего; золота давно здесь нет. Такому доверь семью содержать – с голоду помрешь.
Она внезапно умолкла и громко шмыгнула красным, в прожилках носом – втянула висевшую под ним каплю. Щеки у тети Эстер сродни носу – красные, с прожилками.
Наконец-то замолчала! Даже в ушах звенит. Дели облегченно вздохнула, но тетя заговорила снова; теперь голос ее был мягок.
– Бедная Лотти!.. В двенадцать лет – сирота. Твоих родных забрал к себе Господь, девочка. Мы должны помнить об этом и не печалиться.
Костлявой рукой она обняла Дели за плечи, и девочке нестерпимо захотелось убежать.
Ее мать забрало к себе холодное, зеленое море; отец, братья и сестры спят на вершине одинокого утеса, навсегда убаюканные голосом моря. Как же можно не печалиться, когда все они, и пассажиры, и чудесный капитан Иохансен, и боцман ее друг, пошли на дно, как крысы в бочке?
Дели ничего не ответила тете. Она потихоньку высвободила плечи, взяла с кровати соломенную шляпу с черными лентами и переложила ее на туалетный столик.
– Жаль, что платье у тебя коричневое, девочка. Конечно, кто мог предполагать, что тебе понадобится черное?! Ну ничего, некоторое время поносишь на рукаве креповую ленточку. Сейчас еще нельзя снимать траур.
– По-моему, тетя, вы говорили, что не нужно печалиться.
– Ах ты, дерзкая девчонка, – рассердилась тетя Эстер. – Как ты разговариваешь? Пора бы уже знать, что траур обязателен для близких родственников. А теперь ты мне вот что скажи.
Она помедлила, изучающе глядя на Дели.
– Банкиры твоего отца писали, что в этом крушении спаслись только двое – ты и какой-то, гм, моряк. Два дня вы были на берегу совсем одни. Где же вы… спали?
– В пещере. Там, наверху, в скале пещера была…
– Что, в одной пещере?
– Ну да, других там не было. – Дели был неприятен этот разговор. Когда же тетя перестанет ее допрашивать?
– М-мм, да… – Тетя Эстер смахнула с комода воображаемую пыль. Затем, сделав вид, что внимательно разглядывает что-то на крышке комода, спросила:
– А этот мужчина… Не бойся, детка, скажи тете правду, он… гм-м, лез к тебе?
– Лез? – удивленно переспросила Дели. – Как это? – Но, увидев, как смутилась тетя, поняла. Отец ее, врач, был сторонником прогрессивных методов обучения в женских классах, и от него Дели получила кое-какие сведения по биологии. – Тетя Эстер, – четко выговаривая каждое слово, сказала Дели. – Том замечательный. И очень, очень добрый. Он настоящий джентльмен. Выглядел он ужасно, это правда: волосы черные, и борода косматая, и сломанные зубы, и в татуировке весь. Но вел себя очень скромно. Я от него слова грубого не слыхала. Без него я бы не выжила.
– Значит, обошлось? – обрадовалась тетя. – Повезло тебе. Бывают мужчины… – она многозначительно помолчала. – Ну ладно, ложись. Горшок, под кроватью, если понадобится. А захочешь на двор – резиновые сапоги надень, они у дверей стоят.
– Спасибо, тетя. Спокойной ночи.
Эстер вышла, а Дели осталась сидеть на кровати: никогда еще не было ей так тоскливо и одиноко. Вот если бы Адам был дома! Или кто-нибудь из ее братьев и сестер оказался рядом с ней в этом чужом доме. Она бы постаралась быть очень доброй, а там, глядишь, и тетя подобрела бы. Дядя Чарльз поддержал бы ее, в этом она не сомневалась.
3
Тр-pax!
– Филадельфия! Ты опять что-то разбила?
– Не волнуйтесь, тетя, всего-навсего старую желтую полоскательницу.
Но тетя уже спешила по коридору, который соединял почту с кухней. Взгляд ее черных глаз не предвещал ничего хорошего.
– Это уже третья вещь за неделю, мисс. Сначала чайная пара из белого фарфора, а теперь моя любимая полоскательница. Подумать только!
– Вовсе не третья, тетя, а вторая.
– Ах, так? Считай: чашка, раз, блюдце два, полоскательница три. Чайная пара – это две вещи. – Голос ее не допускал возражений. – А полоскательницу эту мне еще на свадьбу дарили.
– Простите, тетя, я нечаянно. Руки были мокрые, она и выскользнула.
– У тебя все выскальзывает. Отродясь не видала таких дырявых рук. Не смей больше трогать посуду, лучше с готовкой поможешь.
Дели обрадовалась. Мыть посуду она не любила, готовить куда интересней. Тетя кулинарка замечательная, из мороженого мяса и овощей такие кушанья готовит – пальчики оближешь. Иногда даже жаркое из кролика делает. Однажды Дели, помня слова дяди Чарльза, спросила, когда же будет пирог с языком, и никак не могла понять, почему дядя, спрятавшись за спину жены, так отчаянно моргает ей и трясет головой. Но тетя только сердито спросила: где это она видела у них бычий язык. Откуда ему тут взяться?
Однажды вечером дядя принес домой несколько разноцветных камешков, которые нашел в глине старого золотого рудника. Камешки – желтый, красный и оранжевый – оказались просто замечательными: настоящие мелки для рисования. И когда после ужина убрали со стола, Дели выпросила у тети Эстер листок коричневой почтовой бумаги и принялась рисовать ослепительный закат. Она вся ушла в работу; никто не мешал ей; тетя с дядей сидели в комнате у очага, в кухне было тепло от не остывшей еще плиты. Листок неожиданно кончился, и Дели, перевернув его, продолжила рисование на другой стороне. Время от времени мелки заезжали за край листа и оставляли следы на белом столе из струганных сосновых досок. Но Дели этого не замечала. Она была по-настоящему счастлива.
А утром неожиданно разразился бурный скандал. Увидев, в каком «ужасающем состоянии» кухонный стол, белизной которого она гордилась, тетя Эстер страшно разозлилась.
Дели, не поднимая головы, терла и скребла заляпанную краской поверхность. Она абсолютно не понимала, из-за чего весь этот сыр-бор, но тоже очень расстроилась. Она не любила, когда на нее сердились, а тетю, похоже, раздражает все, что она делает.
Повозка из Адаминаби больше не приезжала, но Денни прибегал каждую неделю на лыжах: веселый, круглолицый, румяный. Он клал мешок с почтой, опломбированный красной сургучной печатью, поближе к огню, а когда сургуч растаивал, разрезал веревки, которые стягивали мешок, и раскрывал жесткую холстину.
В середине школьной четверти в замороженном мешке приехало письмо от Адама. Эстер, читая письмо, на глазах оттаивала, совсем как почтовый мешок у огня, жесткие углы постепенно смягчались и размякали.
«Дорогая мама!
У меня все в порядке, в школе особых новостей нет. У нас несколько раз был град, и по утрам очень холодно, но снега нет. Так досадно. А у вас снега много выпало? Так и вижу белые покатые склоны возле нашего дома, и папа выносит лыжи на улицу и натирает их воском. Кстати, не давайте этой моей новоиспеченной двоюродной сестрице кататься на моих лучших лыжах, она их поломает…»
– Чудесное письмо, сынок, – с любовью проговорила тетя Эстер, не замечая, как нахмурилась Дели, услышав нелестный отзыв о «новоиспеченной двоюродной сестрице».
«Обязательно буду снова ходить в школу, – решила про себя Дели. – Получу наследство и сделаю с ним все, что захочу. И совершеннолетия ждать не буду». Воображение уже рисовало ей радужные картины будущей жизни. Мысленно она переносилась в огромную столицу Австралии – Сидней – и поражала всех своим талантом танцовщицы или актрисы – кем стать она пока не решила, но большую часть дня проводила перед старым зеркалом: принимала различные позы, кружилась и танцевала.
Она – на сцене во всем великолепии. Эта картинка всегда была у нее перед глазами, смотрела ли она на огонь в очаге или пробиралась с помойным ведром по снегу к выгребной яме. Вот если бы удалось найти лыжи и подняться на холм. Хоть одним глазком взглянуть: что там, за их склонами. И она спросила про лыжи дядю Чарльза. Тот пригладил вислые усы и, посмотрев на девочку, сказал:
– Что ж, сделаем тебе лыжи, раз так хочется. Дерево у меня есть, на той неделе и сделаю.
– Ах, дядя Чарльз, миленький, спасибо, – Дели по-театральному приложила руки к груди, крутанулась на месте и больно стукнулась бедром о край стола.
Но прошла еще неделя, а дядя Чарльз и не думал приниматься за лыжи. «Потерпи до будущей недели, сделаю.»
Он вечно откладывал дела. Тете Эстер приходилось по десять раз напоминать мужу, чтобы сходил за дровами для плиты. Услышав в очередной раз: «На той неделе схожу», тетя не выдержала:
– Никаких «тех недель», – взорвалась она и, не выпуская из рук тяжелого закопченного чайника, который собиралась повесить над огнем, метнулась к мужу. Тот поспешно перевернул страницу «Газетиер оф зе Уорлд», на которой была изображена картинка из жизни полинезийских рубщиков леса. Дядя как раз с интересом рассматривал полинезийских красавиц, на которых не было ничего, кроме травяных юбочек.
– Ну, хорошо, сегодня схожу. И Дели с собой возьму, если захочет.
– Дели останется дома и будет помогать мне готовить обед, – отчеканила тетя Эстер. – Она заметила, каким оценивающим взглядом смотрит Чарльз на девочку. Конечно, она еще ребенок, но девушка из нее красивая получится, и сейчас видно: нежная матовая кожа и такие необычные для брюнетки густо-синие глаза. Но что особенно смущало Эстер – в полных губах девочки уже проглядывали признаки страстной натуры, а ровная линия темных бровей свидетельствовала о решительности характера. Ох, чует сердце, не надо бы Адаму приезжать на весенние каникулы.
Адам должен был приехать с первой после зимы повозкой, груженной свежими овощами, восковыми свечами, канистрами с керосином, серными спичками, мотками шерсти, иглами, рулонами фланели и полушерстяного фланелета, новыми кирками и лопатами – всем самым необходимым для нормальной жизни города. Каждый год приезд повозки походил на снятие осады.
Дели помогала тете Эстер прибирать комнату Адама. Комната располагалась напротив гостиной и выходила в главный коридор. В двух передних комнатах размещались большая спальня и почта. В задней половине – кухня, из которой был вход в крошечную комнатку Дели, и ванная – ею пользовались раз в неделю, когда в сидячую ванну подавали воду.
Воображая встречу с двоюродным братом, Дели отводила себе роль холодной кузины с презрительным взглядом, в то время как Адаму надлежало любоваться и восхищаться ее красотой и умом. Она хорошо представляла себе сына тети Эстер – точная копия матери: абсолютно серая личность с жесткими черными волосами, румяным отталкивающим лицом и противным голосом.
Перед его приездом Эстер прочла Дели лекцию на тему «Ты уже не маленькая».
– …И не забывай: когда Адам приедет, никаких раздеваний у печки по дороге в ванную.
– Конечно, тетя Эстер.
– Ты скоро станешь молодой девушкой, придется носить длинные юбки и подбирать волосы. Запомни: девушке полагается хорошо себя вести и быть скромной. А ты по деревьям лазаешь, как мальчишка-сорванец, недавно на сосне тебя видела.
– Но мы с папой часто лазили по горам.
– Пожалуйста, никаких «но», – прервала ее тетя. – Это совсем другое. И еще: приближается время, когда в твоей жизни произойдут кое-какие изменения, изменения… гм… в твоем… теле. – Слово «тело» явно далось тете с трудом, и Дели, заметив ее смущение, не на шутку разволновалась. Ее даже в жар бросило. – Эти изменения… тревожиться тут нечего, такое происходит со всеми девочками твоего возраста…
– Тетя, вы хотите говорить со мной о менструации? – Она произнесла это слово громко и четко – пусть теперь тетя Эстер краснеет.
Эстер вздрогнула от неожиданности.
– В самом деле, Филадельфия, это не такая уж…
– Я все знаю, – перебила Дели. – Папа давал мне читать свои медицинские книги и про физиологию рассказывал. Я знаю, как устроена женщина: где у нее матка, таз, яичники и все такое. И потом, у нас была сука, которая приносила много щенят. Папа ей удалял матку, и я смотрела, и…
– Филадельфия Гордон!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81